Текст книги "Патриарх Тихон. Крестный путь"

Закрытие лавры

Театр Незлобина поставил «Царя Иудейского», драму К.Р. При жизни Константина Константиновича представлять на театре самое значительное произведение его высочества было запрещено. Церковью и Николаем.

Тихон взял с полки книгу. Перечитал монолог Пилата о Христе:

 
…И Он предстал
Передо мной без обуви, одетый,
Как нищий. Но в убогом этом виде
Величествен казался Он, как некий
Под рубищем скрывающийся царь.
Он не похож на иудея…
 

Читая поэму в первый раз, Тихон не обратил на эти строчки внимания. Но теперь остановился…

Еврейская масонская власть Керенского свалила царя. Евреи-большевики убивали Церковь. Все эти Троцкие, Бухарины, Луначарские, Шпицберги и Ленин в первую очередь… Мать вождя – Бланк, впрочем, ее сестры, кажется три или четыре, замужем за священниками…

Остановил себя. Не суди! Перевернул страницу. Снова увидел слово «иудей»:

 
Его спросил ты, Он ли
Царь Иудейский? Но взамен ответа
Вопрос Он тоже задал: от себя ли
Ты говоришь или тебе другие
О Нем сказали? – «Разве иудей я!»
 

Константин Константинович Христа не отдал, и они взяли жизни его сыновей.

Тихон вздрогнул: неужели все это продумано и делается по плану? Зачастую русскими руками. Да нет же, нет! Просто разум ищет объяснение ужасу. Прочитал последние строки драмы:

 
Хвалите Господа с небес
И славьте, человеки!
Воскрес Христос! Христос воскрес!
И смерть попрал навеки.
 

– Да, надо жить! – Но перед глазами стояли Иоанн, Олег, Константин, Игорь. Вспомнил их подростками, в Ярославле, в счастливое время… Все убиты.

Захотелось вынырнуть со дна, где черно и кругом смерть, – к свету, к жизни. И почувствовал: вместо сердца – камень в груди. Тяжелый камень.

Нужно было отвлечь себя.

Взял газету. Глаза уперлись в сообщение: Франция израсходовала за время войны 233 300 000 000 франков.

– А убитые?! Искалеченные… – Мысли тотчас перетекли на Россию. Исчислимы ли убытки России? Никаких нулей не хватит. Здесь все исчисляется тьмой и светом.

Реклама сообщила: в Зеркальном зале «Эрмитажа» – «Севильский цирюльник». Поет Шаляпин. Билет в кассе 2000 рублей. Там же, в «Эрмитаже», – хор Александрова. Солист К.В. Розов. Вход бесплатный.

Чуть ниже Иларион приколол вырезку из другой газеты. Корреспондент, не жалея красных слов, писал о Шаляпине, который пел в вагоне у Буденного.

Жизнь продолжается.

Яков Анисимович принес папку:

– Святейший, ты просил дело митрополита Макария.

– Да, да! Конечно! – Тихон просветлел лицом, предстояло воистину доброе дело.

Перебирал листочки бережно, с нежностью. Высокопреосвященный Макарий (Михаил Андреевич Парвицкий, удостоенный фамилии Невский) родился восемьдесят пять лет тому назад, 1 октября 1835 года, в селе Шапкине Ковровского уезда Владимирской губернии. Сын пономаря, семинарию кончал в Сибири, Тобольскую. С 1855-го – в составе Алтайской духовной миссии. Выходит – шестьдесят пять лет на службе. В 1861-м – принял постриг, в том же году рукоположен в иеромонаха. Без малого шестьдесят лет священства! Четыре года трудился над устроением Чулышманского монастыря. В 1868–1869 годах в Казанской духовной академии составил алтайскую грамматику, перевел и издал несколько богослужебных и святоотеческих книг на алтайском языке. Еще один Вениаминов. С 1883 года – начальник Алтайской духовной миссии, архимандрит. С 1884-го – епископ Бийский, викарий Томской епархии.

Тихон задумался. Почему большевики не хотят понять и принять добрую природу священства? Ради кого трудился владыка?.. Да ведь ради этих самых масс! Дал грамоту целому народу. Следил за его нравственностью, учил земледелию, просвещал. И в награду – ограбили и ударили по лицу.

С 1891 года Макарий получил самостоятельную кафедру. Границы этой кафедры, вполне туземной, были огромные и постоянно менялись. Сначала он – Томский и Семипалатинский, потом – Томский и Барнаульский, наконец – Томский и Алтайский. С 1912 года по 1917-й – митрополит Московский и Коломенский, член Синода.

Удивительная жизнь. Достойнейшая. Прозван в народе «апостолом Алтая», в духовной среде – «Сибирский столп православия».

Теперь владыка испрашивал благословения уехать на Алтай, в монастырь. И добавлял: «как поправлюсь от болезни».

Последний лист в папке был указ, подготовленный для патриаршей подписи. Бывшему митрополиту Московскому пожизненно присваивался титул митрополита Алтайского.

Тихон подписал указ и составил текст телеграммы: «Скорблю о Вашем недомогании. Господь да подкрепит Вас!»

У мрака нет предела тьмы

2 сентября 1920 года советская бюрократия выродила очередной документ: «Совет Н.К. в заседании от 27 августа постановил: жалобу гр. Белаева (именно так. – В. Б.) (патриарха Тихона) на постановление Московского Губисполкома о перевозке мощей из Троице-Сергиевой лавры в один из московских музеев от 10 мая оставить без последствий.

Предложить Московскому Исполкому С.Р. и К.Д. в порядке циркуляра Наркомюста от 25 августа о ликвидации мощей закончить ликвидацию мощей Сергия Радонежского, т. е. привести в исполнение постановления Московского Губисполкома от 26 марта с. г. о перевозке мощей в московский музей. Предложить тов. Крыленко расследовать действия помощника управляющего делами РКИ. П.Н. Мольвера в производстве им расследования по жалобе гр. Белаева… Секретарь Свирепая».

Заключение по докладу Мольвера давал Восьмой отдел Нар-комюста, а именно «эксперт» Галкин, хотя его-то и критиковали контролеры за превышение власти: сочувствие контрреволюционным настроениям церковников, сговор с Тихоном, клевета на исполком Сергиева Посада, подрыв советской политики «во имя векового закабаления трудовых масс игу церковников». Стандартный бессмысленно-голословный набор обвинений, и Мольвера отправили в Таганскую тюрьму.

А к патриарху нагрянули следователи. Допросили управляющего канцелярией, сотрудников, от Тихона потребовали объяснительной записки.

Дело для советских законников было ясное. Трибунал осудил Мольвера на десять лет концентрационных лагерей, скостив, правда, ввиду амнистии ВЦИК половину срока.

Контролеров Аксенова и Зотова отстранили от ответственной работы. Зотову поставили в вину, что осенил себя крестным знамением, когда вскрывали раку преподобного Сергия. Аксенов был коммунист, в царской тюрьме сидел, за халатность перевели из членов партии на шесть месяцев в кандидаты.

– Им страшны все умные, честные люди, – сказал Тихон, когда следователи уехали. – Думаю, они хотят, чтобы вокруг меня простиралась пустыня.

Власть, победившая генералов и адмиралов, добивавшая теперь Врангеля, боялась безоружного смиренного патриарха. Рабочие и крестьяне пригласили святейшего Тихона в Павловский Посад. Местная власть пришла в ужас. Вот тому свидетельство: «19 окт. 1920 г. с заседания Президиума райкома РКП. Доклад тов. Абрамова о предстоящем приезде в Павлово-Посад патриарха Тихона. Просить Московский комитет РКП предложить тов. Калинину ни в коем случае не удовлетворять ходатайство, якобы идущее от группы рабочих и служащих, о разрешении так называемому патриарху Тихону приезд в Павлово-Посад для совершения месс. Райком обслуживает крупный промышленный центр и не отвечает за настроения края при дозволении съезда такого нежелательного элемента, каким является Тихон.

Райком удостоверяет, что подписи на этих петициях в пользу Тихона исходят от группы местного духовенства и интеллигенции и лишь от самого незначительного количества темных отсталых масс. Райком считает положительно необходимым ускорение проведения публичного процесса над патриархом Тихоном за его спекулятивную деятельность у Иверской часовни, о чем было сообщено в “Известиях”. Допуск Тихона исключительно бы озлобил наше дело. Секретарь райкома Карпухин».

Однако Калинину была отведена роль благородного народного заступника. От приходов Москвы и Подмосковья поступали просьбы разрешить патриарху приехать для совершения службы.

ВЧК отвечала Калинину прямо: «Как создание следствия и судебного процесса, так и факт домашнего ареста над патриархом Тихоном есть просто результат политики, ведущейся ВЧК и Наркомюстом по отношению к духовенству, заключающейся частью в дискредитации духовенства и лишении их возможности устраивать торжественные богослужения, привлекающие массы богомольцев и являющиеся рассадником религиозной и до некоторой степени антисоветской политической пропаганды».

И «всенародный староста» взял под козырек: «Настоящим сообщается, что Президиум ВЦИК согласен с заключением секретного отдела ВЧК по вопросу о нежелательности появления патриарха Тихона на церковных службах. 04(17).12.1920».

В 1918 году расстреливали священников и архиереев, в 1919-м – надругались над мощами, вскрыв за год шестьдесят три раки, в 1920-м – патриарха терзали судебными преследованиями и не позволяли покидать пределы Троицкого подворья. В Крестной церкви служил теперь святейший. Разве не знаменательно! То было несение Креста, а Крестом – святая обитель Сергия Радонежского. Когда ее окончательно закрыли, из своего полузаточения святейший Тихон обратился ко всем верным чадам Православной церкви с посланием: «Уже много раз за последнее время терзалось религиозное чувство русских людей, и удар за ударом направлялся на их святыни. Не избегла сей печальной участи наша великая Святыня – Троице-Сергиева лавра. Наш знаменитый историк Ключевский, говоря о преподобном Сергии и о значении его и основанной им лавры, предвещал: “Ворота лавры преподобного затворятся, и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями земли Русской, как преподобный Сергий”. Ныне закрываются ворота лавры и гаснут в ней лампады. Что же? Разве мы уже не растратили внешнее свое достояние и остались при одном холоде и голоде? Мы только носим имя, что живы, а на самом деле уже мертвы».

Но Тихон был человек света и жизни. Он не мог смириться со смертью России, с духовной смертью народа русского. И потому не ставил точку на будущем.

«Уже близится грозное время, и, если не покаемся мы, отнимется от нас виноградник Царства Божия и передастся другим делегатам, которые будут давать плоды в свое время. Да не будет сего с нами».

Умерла лавра, умерла Россия, так ведь и Господь был предан смерти, но пережил ее. Воскрес. Воскреснет и Россия, воскреснет народ, воскреснет Сергиева лавра – лишь бы русское простолюдье не отступилось от Христа, лишь бы не перевелись праведники, сохраняющие в груди своей свет и любовь.

Вот уже и не ездил патриарх никуда, запертый в Троицком подворье, прекратились крестные ходы, собиравшие десятки тысяч народа, но чекистам покоя не было!

«VIII Отделу Наркомюста т. Шпицбергу Секретный Отдел ВЧК сообщает, что по случаю Трехлетнего юбилея патриарха все церкви обложены по 1000 рублей на кулич святейшему».

Тысяча рублей – деньги ничтожные. Пуд ржаной муки стоил на базарах десять тысяч, пшеничной – пятнадцать – двадцать, за пуд соли просили тридцать тысяч, за мешок картошки – полтыщи. К тому же Сухаревку большевики ликвидировали.

Голова у чекистов болела не из-за тысячи с храма. Народ, выказывая любовь к патриарху, хотел сделать святейшего независимым от властей, хотя бы в средствах. Иные богомольцы готовы были последнее отдать своему пастырю.

Приход Николаевской церкви Воронцова Поля собрал пятнадцать тысяч. Общины Сергиевской и Рогожской церкви, а это ведь старообрядцы, – пятьдесят!

Сексот, внедренный в патриаршую канцелярию, докладывал: на Введение после литургии, когда святейший благословил народ, какая-то старушка подала Тихону кусочек сахару и два соленых огурца.

Сладко, когда народ любит, солоно, когда от власти – гонение и ненависть.

Большевики отстранили Церковь от государства и теперь отсекали от жизни. С патриарха, с членов Синода и Высшего церковного совета была взята подписка о прекращении церковного производства бракоразводных дел.

Доходили слухи: следователи допрашивают старост приходских храмов, сколько денег собрано патриарху на кулич. Наркомюст искал предлог для очередного процесса. Святейший Тихон понимал: арестовать его могут в любой день, в любой час. Могут изъять всю документацию канцелярии, попересажать ее сотрудников, разогнать Синод, Высший совет.

И подготовляя Церковь к худшим временам, патриарх, со всею центральной церковной властью, приняли постановление о децентрализации полномочий. Если Святейший и Высшее церковное управление почему-либо прекратят деятельность, «епархиальный архиерей немедленно входит в сношения с архиереями соседних епархий на предмет организации высшей церковной власти для нескольких епархий, находящихся в одинаковых условиях».

Отступ

Духовный сын старца Алексия

В Зосимову пустынь прибыл на покаяние викарий Нижегородской кафедры епископ Васильсурский Варнава. Ему было тридцать три года, в епископах полтора месяца, а размолвка с епархиальным архиереем Евдокимом Мещерским началась чуть ли не в день хиротонии.

Нижегородская кафедра для архипастырей была несчастливая. Иоакима повесили в Севастополе, его преемника Лаврентия расстреляли в подвалах ЧК. Тогда святейший Тихон послал в Нижний Евдокима, большого дипломата и в то же время человека властного. Родом владыка был из Владимирской земли. Во Владимире Волги нет, но окают здесь по-волжски, свой человек. Евдоким окончил Московскую духовную академию, шесть лет был ее ректором – человек ученый, доктор богословия. Из викария Каширского вырос в архиепископа Алеутского и Северо-Американского. Участник Собора. Святейшему Тихону казалось, Нижегородчина получила мудрого пастыря.

Но мудрый из Америки бежал, опасаясь, что паства поднимет большой шум и выгонит в шею. В Нижнем Евдокимова дипломатия обернулась прямым служением ЧК – доносил на священников. Такие тайны не скоро открываются, но их чувствуют.

Варнава по случаю хиротонии устроил праздничный обед. Евдоким давно уже показал себя в духовной среде бессердечным деспотом, и вот послушник Варнавы Константин Нелидов воспользовался застольем и стал говорить в лицо Евдокиму все, что думали о нем бедные батюшки.

У Евдокима порядки были драконовские. Не позволял на деловых приемах даже викарным епископам сидеть при нем. А тут мелкая сошка обличает. Прямо за столом архиерей приказал Варнаве удалить от себя дерзновенного наглеца. За Нелидова тотчас вступился другой послушник Варнавы – Николай Давыдов.

– И этого тоже! – приказал Евдоким.

Архиерея успокоили, но, узнав, что послушники остались при Варнаве, он немедленно донес о непослушании викария патриарху и его духовнику отцу Алексию, старцу Зосимовой пустыни.

И вот Варнава сидел на березовом пеньке, а старец Алексий, усохший, пушистый от белоснежной бороды, с запавшими глазами, в которых светилась бесконечная, но совсем не безнадежная печаль, ласково гладил его по руке:

– Господь тебя к нам привел. Вижу, радуется твоя душа.

– Радуется, батюшка.

– Посиди в уголке. Я приму девушку, ей надо на поезд поспеть. А потом поговорим.

– Я выйду.

– Нет, посиди. Это не исповедь. Наставление.

Вошла ну словно сама Россия – красавица. В глазах небеса. Две косы – два снопа золотых. Осанка царская, а робости как у маленькой девочки.

– Ну что у тебя, Наташа? – спросил Алексий.

– Я год тому назад тиф перенесла. Больше чем год. Год и четыре месяца. А мама последнее продает и кормит меня. Кур покупает, масло. В посты! Ей врач чего-то наговорил… Я прошу, плачу, а она сердится.

– Врачей слушать необходимо, тем более матушку. Научу тебя молитве. «Господи, – говори, – прости меня, что я по предписанию врача, по своей немощи нарушила святой пост».

Наташа повторила молитву.

– Батюшка, но я себя не чувствую больной. Наоборот! Я теперь очень сильная. Просто матушка очень перепугалась…

– Как же не перепугаться. – Старец взял листок бумаги из молитвенника. – Вот просят поминать: Морис Петипа, князь Евгений Трубецкой… Митрофан Пуришкевич. Трубецкой на следующий день должен был на корабле отплыть – сыпняк свалил… Тут много. С юга доставили. Сын мой, Михаил, тоже… не перенес жара. В прошлом году, двадцать второго октября… Нет, не перечь ты своей матушке. А что о комиссаре-то сказать хочешь?

Девушка покраснела. Закрыла лицо руками:

– Я не знаю, как быть.

– Сердце тянется к нему?

Наташа опустила руки, вздохнула:

– Тянется. Но он чистый безбожник.

– Вот! Сама говоришь – чистый.

– Это к слову. Он над иконами смеется.

– Но ведь не трогает.

– Не трогает. Молиться не запрещает, но чтоб только не в церкви…

– До катакомб дожили. От детей своих Бога будем скрывать… Господи, Господи! А ты все-таки не перечь своему сердцу.

– Неужто вы меня благословляете?!

– Благословляю. Детей, пусть тайно, – крести! Пусть тайно – молись! Твой безбожник еще как переменится-то! Подойди ко мне.

Поцеловал в голову, дал крошечный образок Богородицы.

– Старшему сыну передашь, когда на войну пойдет.

– Иисусе Христе! – изумилась Наташа, поцеловала образок и вдруг испугалась: – А что с сыном-то… будет?

– Слава ему будет! Слава! С Богом, милая!

Осенил стоявшую на пороге девушку широким крестом, как наградил.

– А тебе вот что скажу, – повернулся к Варнаве. – Не вдавайся очень в подвиги! Через меру, выше своих сил – не усердствуй. Можешь легко погибнуть. Иди средним путем. Средний путь царский. Нет цены умеренному деланью… Ну а потом как Бог даст… Хорошо, что тебя к нам прислали. Помолись, святой водички попей.

– Я о такой жизни, батюшка, даже в детстве мечтал… За последние-то годы, хоть и достиг архиерейства, отвык от сладости уединения.

– Вот видишь, как чудесно! Мир от страстей содрогается, в храмах грабежи, а нам Господь дарует тишину, дивную радость служб.

В Зосимовой пустыни на полунощницу поднимали в три часа ночи. Полунощницу сменяла утреня. Со службы летом иноки отправлялись на работы, зимой по келиям до семи часов.

В будни пели всего три инока. Пели тихо, и казалось, звуки рождают стены, иконы молятся.

Игумен Герман ослабел от старости, не мог ходить, стоять. В храм его приносил благочинный пустыни отец Мелхиседек, обремененный годами, но не растерявший силы.

Бросались в глаза трое юношей. Они жили от Зосимовой пустыни в восемнадцати верстах, однако приходили на утреню чуть ли не каждый день, на лыжах.

Монахи посматривали на ребят с надеждой: не вся молодежь в комсомолию подалась. Есть и такие вот, Господом ведомые.

На Старый Новый год Варнава ездил к патриарху.

Святейший был в простой рясе, в валенках.

– Снегирей ходил поглядеть! – признался улыбаясь. – В сад прилетают. Ветки в инее, а снегири будто яблоки райские. Поглядишь – на сердце румяно… Вы человек городской, деревенский?

– Я из Подмосковья, из села Раменского… Отец у меня рабочий, машины водил на завод смотреть. А матушка при себе держала. Я – ребенок вымоленный. Матушка семнадцать лет была неплодна.

– Вот ведь как! – Лицо у святейшего стало грустным. – Все мы призваны Господом, а отвратить разорения Церкви не умеем… Велика гора, из грехов сложенная. Кто ее разметет? Страдание?.. Ох, простите, владыка! Я сегодня на высокопреосвященного Евдокима гневался. Его очередь в Синоде дежурить, отказался. Чрезмерно занят! Приложил к своему отказу прошения прихожан. Он, видите ли, гласу народа послушен, даже отслужил благодарственный молебен, что угоден нижегородцам… Раньше вызов в Синод принимали за честь.

– Святейший, боюсь, мне теперь будет очень трудно служить под началом высокопреосвященного.

– А вы пока не езжайте в Нижний. Пусть Евдоким заскучает! Потребует. Поживите еще в пустыни… Там ведь хорошо.

– Очень хорошо, святейший.

– Простите, о печальном хочу спросить. Слышал, расстрел архимандрита Августина подействовал на иноков Оранского монастыря столь устрашающе, что они побоялись даже панихиду отслужить по убиенному.

– По убиенным. Вместе с отцом Августином расстреляли протоиерея Николая Орловского и еще пятнадцать священников. Недалеко от Печерского монастыря, на Мочальном острове… Монахи опоганили себя трусостью, но преосвященный Лаврентий панихиду отслужил в самый день расстрела.

– Тоже мученик.

– В народе говорят, по Августину красноармейцам пришлось еще три залпа сделать. Не падал. Монахи Оранского монастыря потом каялись, авва-мученик во сне им стал являться… Всем одинаково: будто к службе приготовляется.

– Когда меня хиротонисали, приходилось с униатством бороться, с происками католиков… А у вас-то вон какая доля: за веру в Христа к стенке ставят.

– Святейший, неужто Церковь будет молиться за такую власть? Простите, с языка сорвалось.

Тихон улыбнулся:

– Так ведь мы молимся. Молитва утверждена Собором, как раз в восемнадцатом году, когда расстрелам, казалось, не будет конца. «О богохранимой державе Российской, о победе, о пребывании мира, здравии и спасении властей наших». В многолетии: «Властем, воинству ее и всем православным христианам». Не можем не молиться, ибо заповедано в Евангелии: «За царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте».

– Вместо тишины громкие выстрелы.

– Все-таки убыло жестокости… С Богом, владыка. Отцу Герману, старцу Алексию и всей обители – мое благословение. Да не оставит вас Господь.

Перед отъездом в пустынь Варнава побывал у своих московских знакомых и получил целый мешок подарков. Да каких! Белый хлеб, конфеты, сахар, чай, масло и даже литровую банку черной икры.

Не все в России голодали.

Игумен Герман пригласил Варнаву к себе. Выслушал рассказы о беседе с патриархом, о Москве, взгрустнул:

– Я теперь не ездок, не ходок… Все мои духовные отцы – на Небесах, угодники Божьи! Я же, грешный, пережил их летами, а начала покаянию все еще не ведаю, к делам прикован хуже цепей. – И вдруг спросил: – Владыка, сколько раз на дню творишь Иисусову молитву?

– Тысячу раз.

– А я, бывало, и по пяти тысяч успевал, пока не устыдили. Иисусову молитву надобно творить при полном сосредоточении. Чтоб ни одна мыслишка не проскакивала между словами, ни единый зримый образ. Одолеешь врага, каждая молитва станет как бриллиант, а много бриллиантов не надобно, иначе это не христианин, но раджа. Иное дело – чтение Божественного Писания. Нет охоты читать, все равно открывай и чти! Слова мимо летят, голова суетным занята – читай, ибо бесы трепещут и не прикасаются к тебе. Евангелие для них – огонь. А ты сам хоть умом и не вверяешься при этаком рассеянье Божьему промыслу, но ведь не сердцем. Сердце с Господом! В сердце – сила чистого человека.

– Авва, – осмелился спросить епископ. – Мне отец Митрофан писал… о специальном подвиге…

Игумен закрыл глаза, словно ему стало больно от света.

– «День дни отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум…» Пора, преосвященный, приготовить себя к служению наитруднейшему… Старообрядцы отринули вместе с Никоном саму Церковь. Не имея архиереев, не смогли передать священства, на беспоповство обрекли себя. Пришло время, когда и нам надо думать, как сохранить благодать, как ее передать… Иди к старцу Алексию. – И тотчас отпустил от себя.

К Алексию стояла очередь. Варнава пошел к иеромонаху Митрофану.

– Специальный подвиг? Мы много думали о тебе, владыка. Коль батюшка Алексий занят, поди к Досифею. Он в старцах пятьдесят лет. Его благословение отрадно.

Досифей исповедовал в храме, у левой стены, за ширмочкой.

Увидевши Варнаву, старец пал ему в ноги:

– Блаженный пожаловал.

Варнаве стоило большого труда усадить старца на скамеечку.

– Поговори со мной, авва.

– Мне, сирому, не учить тебя надобно, а слушать рот разиня. Ты, владыка, зело умен, книжки собрался сочинять. Но тут-то вот и запиночка. Господь говорит: «Успеется! Сначала по миру походи, скорбь собери».

– Мне определено юродствовать? – Варнава чувствовал: ноги у него наливаются жаром, а голова леденеет.

– Услышит тя Господь в день печали. Услышит!

– Я это… смогу?

– Давид великана поборол. А тебе самого себя надо на лопатки положить. Матушка, дожидаясь твою милость, – терпела! Твоя очередь терпеть.

– Когда мне назначено?.. Скоро ли?

– Не сегодня… Подучиться кой-чему надо. Иди отдохни. На тебя глядя, сердце из груди выпрыгивает…