Текст книги "Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене"

Перед смертью мама шепнула дочери. – «Пора».

На что дочь ответила. – «Спасибо, мамочка! Ты можешь уйти спокойно к отцу. Ты выполнила свой долг перед отцом. Я обрела отца. Я обрела и тебя, моя мамочка. Я обрела себя – благодаря тебе».

И тогда мама, сжав руку дочери из всех оставшихся своих человеческих сил, твердо отчеканила, делая ясные паузы и предельно четко интонируя слова. – «Ты несешь бред. Теперь предел моего взгляда – твой взгляд. Вот – твое главное обретение».

И перекрестившись трижды, и трижды перекрестив Нину, со словами, – «Господи! Помилуй!», – ровно неделю назад, в пятницу, 13 июля 2021 года, умерла мамочка Нина.

Ровно четыре дня назад дочь похоронила маму на русском висбаденском кладбище, под русским крестом, на зеленой лужайке, на горушке. И казалось, что уже и все.

Потому что Нина тут же встала и ушла. Она ничего не сказала. Вот так мы и расстались.

Я же отчего-то решил, что мы можем здесь же встретиться через неделю. И я пришел сюда же через неделю. Но не дождался ее. Пустыми были и следующая пятница, и третья, пришла она лишь через месяц.

И я ничего о ней не знал на протяжении тридцати дней. Но почему-то чувствовал ее жизнь, ее душу, слышал ее мысли и постигал ее сомнения и движения чувственные и эмоциональные, иногда мне даже казалось, что я постигал ее душевные движения. У меня было полное впечатление вовлеченности в ее внутреннюю жизнь. Я мысленно ее успокаивал, беседовал с ней, радовался за нее, горевал над ее горестями и решал ее задачки.

Часть III. Софья

Когда я вошел в кафе в четвертую пятницу, она уже сидела в углу. И широко улыбалась навстречу мне, так широко, что казалось, она сама провалится в свою улыбку. Она встала мне навстречу и совсем по-детски подставила щеку для поцелуя. Щека оказалась детски сухой, беззащитной и опять же по-детски, просто щекой, а не поводом для чего-то другого.

«Вы меня ждали?» – Вдруг заговорила она на «вы». – «А я не приходила. Посмотрите! Видите, у меня появились новые седые волосы. Теперь их стало значительно больше. Это потому, что месяц тому назад, в пятницу, вечером, 20 июля 2021 года, да! в тот день, когда мы с вами расстались, вечером я нашла дома пакет из Висбадена; пакет из плотной коричневой бумаги, с тиснением V.V. в правом верхнем углу и адресом моим, выписанным твердым маминым почерком. Судя по дате на немецкой печати, пакет отправлен уже после похорон мамы, видимо, согласно последней маминой просьбе. В пакете короткий листок, исписанный мамой. – „Код замка – 1996. В чемоданчике ты найдешь тетрадь с рассказом о твоей бабушке Софье (которую я никогда не видела, даже на фотографии, что немудрено, она ведь умерла во время родов твоего отца) по отцовской линии. Писала не Софья, а твой дед, ее муж, отец твоего отца. Эту тетрадь я получила от твоего отца вместе с его последним письмом (как будто бы он предвидел свою смерть). Это страшно и странно. Но ты не бойся – я же прожила более семидесяти лет, и более полувека из них со знанием этого страха, который поселился в роду твоего отца много сотен лет назад. Держись. Это – твой рок, твой крест, твоя юдоль, твоя забава и твоя забота, и даже отчасти, твой выбор“. – Код замка я набрала спокойно, совсем спокойно, без спешки, код замка на чемоданчике, и нашла тетрадь в черной обложке в рубчик. Да и что мне остается делать?! Читать, конечно. И, конечно, я боюсь. Потому что я знаю, что я не знаю, что меня ждет в этом дневнике, что мне еще предстоит, какие перемены. Я боюсь перемен. И это несмотря на перетряски, которые со мной произошли в течение последнего года, когда мама умирала в Висбадене, разбирая ее старую переписку с моим отцом, а я читала их письма в Санкт-Петербурге. И вот я открыла тетрадь, исписанную размашистыми, летящими словами».

«Шляпа набухла от дождя. Холодного осеннего дождя, способного вызвать неосторожное приподнятое настроение, делающее тебя возвышенным иррациональным идиотом, который ничего не боится, разве что воспоминаний о потерях. Тебя уже никогда не будет рядом. Какое же это горе. Горе! Горе! Горе мое! Ад ее желаний продолжает тяготить мою душу и выворачивает память наизнанку, превращая память в задачу, решение которой позволяет спастись от гибели. Я всегда был в pастеpянности пеpед этим вpеменем, скpывающимся под именем Софья. И всегда мечтал о ней. Ну нет. Хватит пережевывать минувшую смерть.

Прошел год. Боль все равно останется со мной навсегда. Сердце тянущий стон! Зачем я сюда приехал? Убедиться в том, что её уже нет на свете. И ничего нет на свете. Ничего. Господи! Ну за что мне эта тяжесть и эта боль. Кто я такой, чтобы меня испытывать таким страданием, такой памятью, которая со временем усиливается, а по мере ее укрепления, я ухожу в мир памяти, и я становлюсь лишним здесь. Меня уносит все сильнее куда-то, где я никогда не был. Я боюсь и не хочу этого страдания. Мне плохо. Я не знаю, что меня ожидает там. Может быть там ждет меня Софья? А, собственно, зачем я сопротивляюсь? Разве здесь меня кто-нибудь ждет? Разве здесь меня кто-нибудь удерживает? Может быть мне стоило бы уйти в мир памяти, туда, к Софье, где чисто, как в стерильном раю. А что здесь осталось? На месте пещеры на берегу Москвы-реки куча мусора. На всем дух потерянности. Дом стоит пустой и жалкий.

Совсем, как год назад, осенние листья окружили меня неожиданным участливым облаком. Неприкаянные оборванцы – они сопровождают меня, нарушая все земные законы, летят рядом со мной параллельно земле.

Год назад стояла такая же терпкая осень. Промозглый октябрь кишел струпьями мокроты в воздухе, на земле, в глазах прохожих и на окнах домов. И даже капли дождя казались излишне сырыми. Глубокая осень. Листья потеряли неожиданную привлекательность ранней, еще невинной сентябрьской смерти, и превратились в летучий мокрый навоз, который вдруг прилепляется к щеке, и вздрагиваешь от омерзения.

Впрочем, осень привычна. А Софья приехала тогда, год назад, в свою родовую усадьбу в период совершенно не привычного для нее сумасшедшего душевного кризиса. Плохи дела были у нее. Она не знала, или забыла, или разучилась – как жить, зачем, каков смысл жизни, зачем она, собственно, живет. Она переживала период высокой трагедии, переживала глубоко, поскольку происходящие с ней в последние полгода события несли на себе отпечаток глубокого разрушения личности, размывания имени бога в сердце.

У нее было бледное лицо, зачесанные назад волосы и устремленный в никуда взгляд суки. Софья всегда знала о своей сучьей натуре. Но никогда не могла отказаться от удовольствия быть расчетливой и злобной, и быть сильнее мужчин, которые чаще всего ничего не могли противопоставить ее злости и цинизму.

Вчера она попросила меня, своего старинного друга, с которым рассталась года два назад, как она думала тогда, навсегда, поехать с ней в ее родовое имение, где сейчас был захудалый пансионат „Петрово-Дальнее“ – старинная дворянская усадьба, – впрочем, не столь и старинная, – с крысами и прекрасным видом на Москву-реку. Странно, но в восемнадцатом столетии эта усадьба вылядела примерно так же, как и сейчас, в начале второй половины двадцатого столетия. Таже луна. Таже тишина. В этом имении на втором этаже родилась её прабабушка по отцу, отсюда в конце восемнадцатого столетия совершал вылазки в ближайшие деревни ее прапрадед, который перепробовал, как передает семейная легенда, пять тысяч баб; и каждая пятая от него рожала. Да, у Софьи половина центральной России родственники. Согласно той же легенде отец этого записного развращенца был прототипом пушкинского Дубровского. Происходит этот старинный род из Тамбовской губернии, там было первое их родовое имение. Софья принадлежит старинной русской фамилии, женщины котоpой на пpотяжении столетий видели пророческие сны, пpедвидели во сне смеpть цаpей, вождей, пpезидентов, героев, негодяев и даже появление святых, эпидемии, неурожаи, падение цен. В государствах побеждала та сторона, которой помогал пророческий род, отдавая свои пророчества и погружаясь в ткань белого будущего. И тогда черное прошлое становилось долей проигравшей стороны. Разбитые сердца, выгоревшие города и исчезнувшие страны – оставлял за собой род, принадлежащий победителю. Они всегда были при власти, с которой они срослись, да так, что уже не ясно, кто был больше власть – род пророков, или опирающаяся на пророков власть. Род Софьи превратился в инструмент власти. И инструменту все равно – что это была за власть – инструменту плевать на любую власть, на любых людей у власти. Над каждым правителем представительницы рода смеялись почти открыто ему в лицо. Они были при царе, они были при Ленине, при Сталине, затем их перехватывал каждый следующий властитель.

И рок висел над родом. За этот ли дар предвидения или за что иное, род расплачивался коротким сроком жизни своих женщин: бесплодные женщины умирали от остановки сердца в первую же ночь после своего двадцатипятилетия. Второй ребенок, рожденный до тридцати лет, продлевал матери жизнь еще на пять лет, до тридцати пяти. Но не более. Теоретически каждый ребенок должен был продлевать жизнь матери на пять лет, но беда в том, что третий ребенок никогда не выживал в этом роду.

И потому Софья прекрасно знала, как это, если жизнь без ожидания. Трагический дар приучил этот род к жизни без надежды, или, что точнее, сама жизнь превратилась в надежду, когда наслаждаешься одним только чувством сопричастности к своей собственной жизни.

У Софьи не было детей, и ей должно было исполниться через неделю двадцать пять лет. В преддверии двадцатипятилетия Софья восстала. Может быть, ей захотелось спасти род, сломать рок. Родить до двадцати пяти лет она уже не успевала. Впрочем, были три возможности продолжить жить. Была, впрочем, и четвертая возможность, но она была совершено фантастическая – рождение сына спасло бы род и сняло был проклятие. Родить сына не удавалось никому и никогда, поэтому о такой возможности всерьез никогда не рассуждали.

Семейная легенда гласила, что будто бы на земле этой усадьбы была странная пещера в речном берегу, о существовании которой никто доподлинно уже не помнил. Воспоминание о пещере – это была часть наследства, полученного в изустных рассказах и дневниках. Легенда о пещере была самой романтической семейной легендой. Будто бы в этой пещере была скрыта тайна рода, объяснение пророческого дара и рока, довлеющего над родом. Однако доподлинно никто не знал о месте нахождения и, собственно о существовании пещеры, которая со временем превратилась в семейную Трою. Софья не верила, что ей удастся найти пещеру. Но все же маленькая надежда оставалась.

Еще одну возможность продемонстрировала бабушка Софьи, которая первая сумела переломить рок и прожить до сорока лет, то есть дольше всех остальных женщин рода. Бабушка предсказывала ей такое томление смерти, которое было даже страшнее смерти, она говорила, что ей довелось нечто подобное почувствовать перед первой смертной гранью, когда всего лишь за день до двадцатипятилетия она зачала (и потом родила мать Софьи – не пророчицу). И нечто подобное бабушка переживала к дню родовой смерти к тридцати годам, только рожденная в ночь на тридцатилетие вторая дочь позволила ей прожить еще пять лет. Тогда томление было глубже, и стремительнее нахлынуло, ее будто парализовало, она не могла даже двигаться. Но все же прожила еще пять лет после тридцати пяти. За счет чего? Это был бабушкин секрет, в который она посвятила только внучку. Рецепт жизни бабушка наследовала внучке, оставив ей свой дневник. Рецепт оказался прост – любовь. Но не столь доступен. Представительницы этого рода могли быть лишь любимыми, могли соблазнить кого угодно, от волка до амазонки, но не умели любить. У них были каменные сердца. Они были записные суки. Бабушка преодолела наследственное сучье начало. Она влюбилась. Но стремление к жизни оказалось сильнее семейного заклятия всего на пять лет.

И был еще один проверенный поколениями выход – убить любовника. Бесплодные женщины могли пережить двадцать пять и тридцать, и тридцать пять лет всего лишь за счет убийства своих возлюбленных. Убиваемый должен был дать согласие на свою смерть, иначе, жертва не считалась и была напрасной. Однако редкие выродки рода пользовались такой привилегией. Платой за добровольное убийство любовника были пять лет дополнительной жизни.

„И поэтому ты решила меня пригласить, чтобы испросить у меня разрешения на мое убийство?“

„Ты меня не любишь, твоя жертва, даже добровольная, меня не спасет. Ты мне бесполезен. Даже, если захочешь быть убитым мною – это не принесет мне избавления“.

Софья имела все основания ненавидеть своего последнего любовника. После того, как они pасстались, как он и обещал, все ее последующие любовники умиpали после пеpвой пpоведенной с ней ночи. Хотя, конечно, не он был тому причиной.

Софья впилась в рот Романа, руку запустила ему в брюки, потом дернулась и вцепилась второй рукой в ремень. Они грохнулись на пол. И вновь, как и два года назад, и три, кончилось тем, что она его имела по первое число, облизываясь от удовольствия. И стена огня ее сопровождала.

Почему она решила ему поверить? Она не знала, но чувствовала, что именно ему, этому странному мужчине, с большой несуразной головой, еще не успевшего понять свое предназначение, еще не познавшего себя. Она видела его будущее, она верила не тому, кто сейчас встал с постели и подошел к окну, она верила в его будущее, вопреки его собственным мозгам и навыкам.

Софья откинулась навзничь. Закрыла глаза, руки положила между ног, и будто уснула.

Софья заговорила своим странным и страшным для земных голосом, голосом древних пророков, потусторонним и безжалостным. Этот голос она слышала только однажды, перед самой смертью бабушка ей сказала несколько главных слов. Софье тогда было одиннадцать лет, но она все помнила, она совсем тогда не испугалась. Это был голос земли.

Ее голый яйцеголовый приятель от неожиданности закаменел. Он был чуть умнее, чуть решительнее, чуть властнее и сильнее многих, но все же обычным человеком, с обычными заботами и переживаниями. А слышимое им – исходило от сверхчеловека. Это говорила не Софья, которую он знал, с ним говорил древний пророческий род. Он будто погрузился в невесомость. Вместе с голосом в комнату вошло время. Она говорила не по-русски. Он не знал, как называется язык, на котором она говорила, но он понимал ее. Это был праязык, на котором в минуту пророчества или страстной истины говорили пророки древности. У этого языка не было названия, но у языка было ясное предназначение – раскрыть врата времени, познать истинную связь явлений и событий, людей и государств, народов и пространств. Этот язык существовал до Вавилонской башни, на этом языке Бог говорил с Адамом и его потомством.

Ее лицо по мере слов менялось.

Но глаза у Софьи продолжали оставаться закрытыми. Она их открыла только на мгновение, прежде чем ушла далеко в память, в созданную ее воображением мистерию прошлого, пройденного ее родом.

Лишь на мгновение Софья полыхнула черным пламенем взгляда. Но это были не глаза, или может быть, это были не глаза человека. В глазах не было взгляда. Лишь маслянистая ночь, а в центре вместо зрачка пронзительная бездна, в которой клубилось то, чему он не знал слов, потому что на человеческих языках этих названий не было. Мелькнуло.

Ее пронзила резкая боль. Окружающий ее действительный мир растворился. Она была в необычном месте. Будто лужайка перед домом, или огромная гостиная в зеленых тонах. Не ясно. Прыгающий свет, всполохи огня по углам, бегущие стрелы огня по диагонали, вдруг перед глазами сноп огня, бесшумный и не горячий. Она где-то была, но определить места и времени этого места она не могла.

Дальше. Дальше.

А еще через мгновение, даже точнее, словно, секунду назад, она очутилась на коленях у отца. Она почувствовала его руки и услышала теплое дыхание, почувствовала вибрирующий от доброты голос. Сколько в нем задумчивой и гpемящей, грезящей стpасти, котоpая только одна способна вызвать в ней искреннее желание по иной жизни, мнительно легкой и стpадальчески желаемой!? И дающей возможность жить.

„Легко ли тебе девица? Легко ли тебе, красавица?“

Ее словно разбудил голос отца.

„Где я?“

„Ты у меня в гостях“.

Она не помнила отца, или почти не помнила. Ей было 7 лет, когда он умер. Она тотчас его узнала.

„Господи! Папа! Как же я тебя люблю. И как давно я тебя не видела. Но почему я здесь такая маленькая?“

„Ты можешь возникнуть лишь в образе той маленькой девочки, которую я покинул, когда умер“.

Затем отец поворачивается, перед ними, словно сдвигается огромная небесная полусфера, и открывается новый сектор перспективы, открывается новая даль – впечатление, как будто смотришь в широкое окно на последнем этаже небоскреба. Страшно и захватывает дух. Софья на мгновение закрыла глаза и сразу все пропало. Отца уже нет. Остался лишь запах его рук.

Дальше. Дальше.

Она увидела себя лежащей навзничь на мраморном столе. У нее закрыты глаза. С потолка капает вода, прямохонько в левый сосок. Поначалу немного больно, затем сосок, вслед за ним вся грудь, заледенели. Она приоткрыла глаза, приподнялась, опершись на локти. Стены терялись, точнее их не было вовсе, было подобие потолка. И это не потолок, а граница между временем и пространством. И она опять провалилась в никуда. Холодно и будто что-то чмокает в воздухе. Неприятно. Софья забылась. Куда-то переместилась. Новое и самое омерзительное состояние в этом хороводе потусторонних видений. Ощущение, словно, сердце вырвалось из груди и повисло в небе, будто огромное солнце, или мощный ослепляющий фонарь.

Дальше. Дальше.

Огромный зал, в центре подобие боксерского ринга. Зрители молчат, завороженные наблюдают за происходящим. Пот льется по лицам. Всем страшно. По рингу на коленях передвигается наша Софья. А на спине у нее какое-то насекомое с несметным числом черным ног, существо вгрызается в тело. Вначале насекомое вытянуло хоботок и высосало женские глаза, затем вошло двумя щупальцами в уши, потом проникло в рот, а теперь роется у нее в спине. Софье совсем не больно, ей тепло и томно. Оступали далеко и навсегда – суета, надежды, стремление и довольство. Покой обуял душу. Она приняла на себя страх, испытываемый всеми – она спасла всех.

Дальше. Дальше.

Но вот она поднимается выше и выше, ринг остался где-то внизу, всякий шум стих. Тела не чувствуется вовсе, пространства и расстояний нет. Стремительно несет над землей. Она то опускается, то поднимается высоко-высоко над землей. Впереди, как ангел во плоти, блистающее в зарницах восходов, сердце.

Внизу город, обнесенный стенами. Со всех сторон на него надвигается стена войны. Несутся орды темных, маленьких людей, на небольших, лохматых и костистых лошадках. Всадники разевали широко рты, что-то кричали, но она ничего не слышала. Только стрелы колебали воздух вокруг нее – она опустилась в самую гущу несущейся массы людей и лошадей, почти над самой земле, между ног лошадей, ей легко и весело. Она могла стлаться будто ветер по земле, или пушечным ударом промчаться вверх, ставя на дыбы целую шеренгу. Софье жалко город, она догнала первую шеренгу: взрыв, треск, молния – ослепли первые конники. Вторая ударилась о первую, которая еще некоторое время продолжала свой хлесткий накат по инерции. Лишь через некоторое время ослепленные всадники поняли, что это не ослепление ненависти – это свет померк в глазах, они ничего не видят. И вот уже смешался порядок. Лица тысяч и тысяч всадников перекосились от ужаса, армия дикарей взвыла от страха. Город получил возможность победы.

Ночь нахлынула, как кровь перерезанным горлом. Мгла тяжелая упала на дорогу. Убитых считать некому. В ложбинке, между двух камней скопилась кровь. Стало холодно. В этом горном мраке даже оставшиеся в живых раненые замерзнут. Но все мертвы.

Азарт охватил душу. Пламенеют глаза и рот раскрывается для трубного гласа – вперед, любовничек, смотри, что я тебе еще покажу в поисках моего начала. Полетели дальше, здесь мне уже скучно.

Внизу маленький ребенок плачет под кустом. Он незаконный какой-то. Его выкинули, не убили, пожалели. Его будущее печально и смрадно. Она вызвала молнию с небес, треск смерти, и только обугленный трупик остался под рябиной. Над рябиной образовалась воронка, которая делалась все шире и шире, захватывая пространства, ее втянуло в центр мятущегося времени и вознесло вверх. Движение прекратилось, земля совсем исчезла из вида.

Будто бы опустилась черная штора, поднялась, а уже все иное. Наконец-то. Ристалище веры – Иерусалим. Тяжелые тучи, будто черный дым, застлали горизонт. Нежная девочка впервые услышала бога, играя в камушки, во дворе. Вот и она – будущая матерь сына своего божьего. Пахнет нагретым сухим песком, тугими от палящего солнца камнями и горем.

Но все это не о том и не то. Нет времени, нам дальше. Вперед, девочка моя. Нам нужно туда, где началась наша семейная боль, наша семейная страсть, наша семейная смерть. Мы найдем точку веры, где начался новый единобожный человек. Где началось пророчество. Туда, где бог приник к сердцу человека. А пока только контуры, только контуры. Вновь резкая боль.

Софья очнулась от тихого прикосновения ладони. Нет, кажется, это не ладонь. Это что-то совершенно не знакомое. Это – листва. На дереве. Роса по листу, по щеке, словно слеза или слово печали.

Прозрение приступом. Род заболел пророчеством давно. Родоначальник рода – священник Киевской Руси. Он был из первых христианских священников на Руси. Эти люди еще были близки природе, еще они сохранили уважение к природе, к деревьям, к земле, они могли говорить с птицами и медведями, рыбами и повелевать облаками. Это было языческое наследие, которое они уже могли передать только тайком и лишь детям.

Он не монах, но женщин не имел. И была у него одна особенность – он никогда не ночевал дома, он уходил спать к старой огромной березе. Забирался по ветвям, как по ступеням, в крону, там у него было укромное местечко. Долго-долго стоял на коленях, читал молитвы, а потом недолго спал. Ветви склонялись над ним, укрывая его от холода, ветра, дождя и снега. Казалось, что дерево обнимало своего ребенка или суженого.

Однажды утром священник принес в храм ребенка, девочку. С нее все и началось. Женщины рода заговорили голосом земли.

Промелькнули картинки, в которых нет правды.

Софье стало совсем плохо. Она разрыдалась и упала навзничь. Очень не хочется умирать.

Но она не знает, что делать. Неужели священник? Неужели девочка – дочь дерева… Неужели с тех пор все и началось? Ну и что.

Не открывая глаз, Софья произнесла.

„Я перескочила слишком далеко. Нужно вернуться. Дальше неизведанность. Дальше судьба скрежещет, словно, камень по стеклу, но уступает лишь после нечеловеческих движений. И начинает персонифицироваться, выводится постепенно из ряда общих подражаний. Дальше собаки раздваиваются, стеная от боли, как люди. Трава засыхает под дождем. И ветер становится соленым от пота и усталости. Хлеб после укуса наливается кровью, а губы от поцелуя спекаются, и слезы каплями лавы стекают на мой труп, обглоданный верными псами времени“.

Она кончила говорить, но глаза не открывала.

А вот уже просто глаза и просто взгляд.

„Знаешь, больше нет сил ни на что. Я устала смертельно, и отчаянно не хочется ничего. Ничего“.

Софья поднялась с колен, на которых стояла, упершись лбом в пол, а руки замкнув за голову. В комнате было темно, от тишины пересохло в горле, ажурная рама высвечивала синий лунный крест на стене. Они улеглись на полу, распластавшись, и лишь последняя надежда еще искрила в глазах. Что же делать? Луна втянулась в тучи и пропала, беспросветная мгла замкнула горизонты в единый круг. Тревога ночи лишь редкими сполохами огня напоминала о тайном движении к единой цели.

В ночь ее рождения такие же всполохи огня замкнули в круг все горизонты, и пространство ночи вошло в сердце первой девицы-пророчицы. Чуткая память земли вошла в костный мозг ребенка, который сохранил трепет пустоты, в которой нет пространства и времени – есть лишь знания. Но жизни нет. Есть царство системы ночи.

Софья вскочила. Кинулась к приятелю.

„Я знаю, знаю, зачем я тебя позвала. Я сама не справлюсь. Помоги мне открыть плиту, загораживающую вход в подземелье. Там – мое возвращение к жизни. Там моя смерть, или мой ад“.

Они вышли из комнаты, ведомые новым чувством. Роли поменялись.

Особняк плавал в исподнем лунном свете. Чувства вязли в трухлявой схоластике ночи, деревья жутко качали ветвями, сон скребся изнутри век, хотелось лечь и не вставать до самого рассвета, с его загребущими кровавыми руками от горизонта и до горизонта. Пахло почему-то майской липой, хотя ни одной липы не было во всей округе, да и не могло так пахнуть в октябре. Сыростью и холодом – вот чем пахнет в середине осени. Но зачем-то пахло весенней липой. Под ногами хлюпали трава и листья. Луны было так много, что казалось, даже слюни пропитались странного вкуса эфирным кварцевым веществом – лунным светом, а воздух на вкус стал, будто затхлое козье молоко.

У Софьи было впечатление, что она летит над землей, ее отрывало куда-то вверх, к небу, туда, где она только что побывала. Ее захватила вольная страсть движения, переполнявшая душу, в путешествиях по времени. И уже не хотелось расставаться с ощущением дикой, непереносимой свободы.

„Или ты собираешься за неделю влюбиться в меня. Но ты же не способна на это. Ты – сука. И у тебя каменное сердце“.

„Не способна. Но хочу. Я хочу… хочу… хочу!!! Господи! Но, что же делать? Как превозмочь смертельное томление? Как преодолеть смерть? Я хочу жить! Наконец. Остынь. Ты же любишь говорить о смерти. Я предлагаю тебе пережить вместе со мной мою смерть“.

Тропинка была в виде террасы и шла вдоль склона. Они спустились почти до самой воды, которая качалась черным маревом огромной зыбкой лодки, плывущей, не разбирая дорог. И лунные блики, словно, таинственные пассажиры во внутренних салонах этой лодки, переходили из зала в зал, танцевали, играли и проигрывали, ухаживали и стрелялись – нескончаемая жизнь в недрах черного мятущегося в своем непостоянстве марева.

„Где?“

„Я не знаю. Сейчас найду. Знаю, где-то здесь“.

Еще шаг вниз и в сторону, носок уперся во что-то твердое. Лихорадочно шаркая ногой, Софья разгребла листья – показался кусок белой мраморной плиты.

„Помогай. Я же говорила. Я чувствовала. Я знала, что ты мне поможешь. Что только ты меня спасешь от гибели“.

„А ты знала, что к концу нашего широкомасштабного разврата, которое ты называла – распутством века, у меня заболело сердце. Но это бы все ничего. Знаешь, отчего сердце заболело? От стыда. Мне стыдно стало! За тебя“.

„Милый, иди в задницу! Осталось совсем немного. Помоги мне“.

Яйцеголовый хотел было обидеться, но плюнул, и крякнув, с удвоенной силой взялся за расчистку. Наконец, перед ними возникла огромная плита выше человека. Но на плите нет и намека на ручку или петли. Конечно, есть какой-то секрет. Но какой?

Не выдержала Софья.

„Что мне эта плита? Что она мне даст? Все равно я умру“.

„Подожди. Давай посмотрим. Скажи, а что это за язык, на котором сегодня со мной говорила? Я же ничего не понял. Совсем“.

„Ну так что ж. Это моя меланхолия с тобой говорила. Я сама не знаю, что это за язык. На этом языке говорила каждая женщина моего рода. Я знала этот язык всегда. Ну, скажем, как только поняла, что я – это я. Что стоишь! Что делать будем? Давай ее разобьем. Все, мне не жить“.

Приятель вдруг закаменел.

„Подожди“.

Софья, не обращая внимания, тянула яйцеголового в сторону дома.

„Пойдем. Найдем там какую-нибудь железку“.

„Стой. Сядем. Обсудим. Есть еще одна причина, из-за которой я ушел от тебя. Я тебя боялся. Я не понимал тебя. Не знал, чего от тебя ожидать“.

„Милый, пойми меня, я тебе верю. У меня горькая радость в груди. И пахнет печалью. Но не печаль мое сердце гложет своим страхом. Господи! Ну, как же мне не хочется умирать. Зачем мне умирать? Помоги мне. Не знаю как. Я ведь хорошая. Я не хочу быть нечеловеком, я не хочу говорить на языке пророков, я не хочу быть пророком. Мне страшно. Спаси меня. Сделай так, чтобы я тебя полюбила“.

Яйцеголовый сел, будто оплыл вниз от истошного жара, исходящего от земли. Ему стало нечеловечески страшно. Странное горе посетило его душу. Как же жалко Софью! Но чем ей помочь? Он не знал. Мысли его затрепетали и провалились в преисподнюю страха. Будущее страшило. Ребра распрямились, вырвались из божественного телесного плена и, укрепив руки, превратились в крылья, нос окостенел и слегка вытянулся вниз, ноги вцепились в землю – стремительная ярость исторглась из округлившихся глаз. Орлиное семя.

Он поднимет ее к небу, и бросит вниз, разжав где-то там, за облаками, когти. Затем кинется вниз, сопровождая Софью к земле клекотом и шорохом воздуха. И у самой земли подхватит почти умиротворенное тело, чтобы вознести свою победу к небу, и вновь бросить, и бросать до тех пор, пока дух ее не смирится вовсе, чтобы затем остаться вместе с ней там наверху, навсегда.

Впрочем, все сон и глупость, граничащие с забвением. Любовь моя.

„Что, что ты сказал?“

„Что я сказал? Я сказал, что я тебя ненавижу. По слогам? Не-на-ви-жу. Еще раз? Скажи мне. Почему ты боишься ранней смерти, что для тебя в ней страшного? Ведь ты и все твои предшественницы от рождения были сильнее людей, которые вас окружали. За свои тридцать или двадцать пять лет вы проживали в десять, сто раз больше, чем простые люди. Что страшного в твоей ранней смерти. Не полюбить тебя нужно, а смириться тебе нужно“.

„Ты ничего не понял. Я – последняя. Я не смогла родить, потому лишь, что не сумела преодолеть проклятие – все мои любовники умирали, словно, заведенные каким-то ядовитым ключиком. Только поэтому мне нужна твоя помощь. Господи! Может быть, ты решил забрать к себе последний на земле пророческий род? И человеку больше нельзя ничего знать о будущем! Не знаю. Но я – последняя, понимаешь!“

Софья расплакалась. Слезы были теплые и на вкус кислые. Затем она бездыханно свалилась на землю. Прошло какое-то мгновение. Непередаваемым внутренним движением тело вознеслось вверх, точнее, подскочило, влекомое немыслимой силой, и оставалось висеть в продолжении минуты-другой над землей. Затем Софья встала в воздухе, опершись на видимые только ей одной перила, она обернулась к приятелю, широко раскинула руки, сопровождая этот жест ерническим полупоклоном. И, словно, пригласила его куда-то к себе. Пока он глотал увиденное, Софья, еще постояв, перевернулась в воздухе, и закрутившись вокруг собственной оси, бесшумно, но при этом вращаясь с гигантской скоростью, превратилась в стремительный твердый смерч, который вкрутился в землю в метре от плиты. Еще мгновение. Плита затряслась и свалилась, едва не придавив, успевшего отскочить, опешившего от увиденного бывшего любовничка.