Текст книги "Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене"

«24 июня 1996 г. Спасибо, родная. А я не могу успокоиться. Вновь твое невероятное доверие – и мне много легче. Но все же. Понял что-то в своих горестях сиюминутных.

Вот какое наблюдение. Есть люди, посвятившие жизнь действию, а есть люди, посвящающие жизнь противодействию: в этом их горение. Один из таких и встретился мне на пути. Инициатором доносов и преследования является человек, который, по большому счету, наверное, и не имеет ко мне претензий, он относится к особому классу людей, которые живут противодействием. Теперь я буду его стимулом к жизни, его смыслом. Так продлится до тех пор, пока он не изберет себе другой объект, следующую жертву. Это – своеобразные паразиты, они двигаются по жизни от жертвы к жертве, абсолютно пустые существа, наполняющие свою жизнь развратом уничтожения. Наверное, такие тоже нужны, это – гиены, шакалы, питающиеся падалью, пожирающие слабых и больных, санитары жизни, существа ночного леса. Питаются падалью – сами падаль. Без них бы сильные расслабились.

Я подумал, что главная твоя сила – умение жить в себе, за счет себя, умение найти путь для получения новых знаний. В тебе изначально есть страсть к знаниям, то есть к развитию, которое возможно только за счет внутреннего постижения, внутреннего усилия. Девочка моя, тебе еще расти и расти, ты еще будешь такой большой, какая может быть мне сегодня даже и не видится. Знаешь, я тобой горжусь, ты – месяц в новой жизни, но уже преодолела и панику, и страх, и начала нормально двигаться, вгрызаться в эту новую юдоль. Ты умница.

Девочка моя! Тебя мне очень не достает. Я хочу тебя видеть, хочу тебя осязать, хочу тебя чувствовать, быть вместе с тобой, куда-то идти, что-то делать вместе, обсуждать что-то. Девочка моя, мне очень нужно, чтобы ты была сильной, чтобы ты была решительной. Мне порой настолько все тошно, что ничего не хочется. Но мое состояние никак не должно влиять на твое состояние, пускай ты становишься еще решительнее, еще злее на то, что мешает нам. Нам нужно создать новые обстоятельства, которые позволят преодолеть или развить, или дополнить, или усилить существующие.

Люди-звезды вспыхивают на горизонте внезапно, они горячи, но и сгорают также быстро, войдя в плотные слои атмосферы. Взрослые скорее взрослеют, дети раньше уходят в школу. Вот что дает звездный импульс, всем вспышка сверхновой дарит восторг и воодушевление, вдохновение и, сохраняя юность души, развивает чувство времени. Прекрасное состояние: сохранить юное восприятие души, сохранить непосредственность, но и иметь реальное чувство реального времени. Это задача задач, это то, ради чего люди живут и делают себя, историю: адекватно воспринимать, без стереотипов, но и ничего забывать, не забывать того, что составляет канву событий, ход времени. То есть все видеть, и все понимать: это – общая проблема и общее правило судьбы для тех, кому удается сохранить свою судьбу.

Возможно, задача не в том, чтобы победить судьбу, но в том, чтобы сохранить судьбу, чтобы рядом действий не разрушить гениальную линию судьбы. Впервые мне эта мысль пришла в голову – со всей ее очевидностью.

Странно, прежде я думал обратное, что, мол, с судьбой надобно бороться, что, если следовать судьбе буквально, то кроме униженности и подчиненности, ничего иного судьба дать не может. И мне пришлось долго и сильно биться с уготованным мне от рождения, и, кажется, я увлекся, и в пылу борьбы стал бороться со своим естеством, со своей изначальной судьбой, которая не имеет отношения к наносному, к искусственному.

Вот теперь и пытаюсь вернуться к этому естеству, к великому и простому. Я может быть умру в прежнем, но я непременно появлюсь в новом, в великом и простом, внешнем и внутреннем, во всем и во всех.

И вот еще что. Сдается мне, что когда-нибудь наши с тобой письма будут опубликованы. Какой-нибудь исследователь, нашедший их, или купивший у наших наследников пакет с письмами, будет на седьмом небе от счастья. Надо дать ему хороший материал для изучений самых прекрасных, самых романтичных, самых чистых и самых откровенных, самых непристойных и самых любвеобильных писем конца 20 столетия. Конечно, мы не самые-самые. Но мы это записали, а те, которые самые-самые – не записали, но ведь не записанный факт, это – не факт, то, что не записано, не рассказано, не передано никому, – как бы и не состоялось вовсе. А мы состоялись, мы состоимся.

Тут же поймал себя на мысли, что мое – „очень давно“ – предполагает лет десять или около того тому назад. Но ведь это уже будет почти твой возраст, но, когда я вспоминаю о твоем возрасте, ты необычайно близка, а когда я думаю о своем возрасте десять лет назад – это очень далеко. Может быть потому, что в твоем возрасте я был как-то очень мал, может быть потому, что ты сильнее меня, может быть потому, что у тебя сильнее наследственность, может быть потому, что я буду жить почти до девяносто лет, и моя жизнь строится, исходя из иного возраста, из иных возрастных категорий. Не торопись взрослеть, говорю я себе, торопись быть ответственнее и мудрее, но не взрослее, ибо, так называемая взрослость, ничем иным кроме как стереотипами, огрубением, затвердением и стандартами человека не наделяет, взрослость – это привычки, набор привычек, набор автоматизмов. Старость – это стандарты, чем больше человек подчиняется стандартам, тем он и выглядит старше и становится старше. Святой всегда молод, потому что святой свободен от привычек и стереотипов, но поскольку святой – человек, то и он поддается однажды последней привычке – смерти, а потому когда-то умирает. Теоретически – я знаю – святой может вознестись на небо, то есть сломать границу между телесным и духовным в сознательном состоянии, но для этого святой – когда-то человек – должен быть абсолютно независим от окружающего мира, поскольку связь с окружающим миром (то бишь привычками) – это и есть мир, который и есть набор привычек, нет привычек – нет стандартного мира.

Ну так вот, я очень давно понял, что моя главная задача – остаться в будущем, оставить след в истории развития цивилизации, то есть победить физическую смерть, а для этого нужно жить иначе. Установить в своем собственном лице духовный мир, духовное царство.

Ты прекрасно пишешь. Твое очередное письмо – это песня любви, песня желания, эротическая песня. Тебе нужно раскрепоститься и пробовать писать. Непременно веди дневник, возможно, дневник потом перерастет в нечто более значительное по языку, смыслу и стилю.

Ничего подобного в русской литературе нет. Женщина в России, а в русской литературе особенно, всегда бестелесна и очень скрытна, до болезненности скрытна (кстати, одна из причин этой скрытности или бестелесности – всепоглощающее мужское авторство, в России практически не было стоящих женщин-прозаиков). В выражении эротических настроений, устремлений и предпочтений тебе удалось высказать то, что я всегда хотел услышать из уст или прочесть из рук женщины. Ты – прелесть, ты пробила некоторую брешь в русском языке. И не только, и даже, может быть не столько в языке. Ты разрушила некий стереотип, сложившийся в российском обществе по отношению к женщине, к ее поведению, к общественным выражениям ее чувств и мыслей. Вначале (сегодня я много раз прочел это письмо) я читал твое письмо в маленьком кафе, на Тверской. Затем посмотрел внимательно через стекло на идущих мимо женщин. Показалось, что у всех на лицах лживое, ханжеское, застывшее навсегда выражение псевдоромантических, псевдоцеломудренных созданий, которые „никогда даже и помыслить не могут о чем-то материальном, о телесном, о чувственном, об эротизме, о чем говорят и думают эти грубые мужчины“. Самое отвратительное в том, что эту маску надели на женщину мужчины, и женщина со временем полюбила эту маску ханжества и искусственной целомудренности, поверив в то, что она должна всегда нести в себе образ девственности. Невинности – да, но не девственности.

Святым можно попытаться стать при жизни, но став женщиной, невозможно стать вновь девственницей. Ты сбросила эту изначальную ложь. А это означает утверждение настоящего равенства во всем. Равенство возможно только в том случае, когда с обеих сторон нет ханжества и искусственности, стереотипов.

Женщина создает о своей жизни тайну, которой постоянно возбуждает к себе интерес мужчины– исследователя. Стоит прорвать эту тайну и там дальше ничегошеньки. Редко, два-три обрывка случайной мысли, порой несколько законченных ощущений, и все, пустота, и постоянное животное желание. Редкие женщины могут сбросить тайну, чтобы показать всему миру человека во всей красе. Но еще более редкие после обнажения могут вновь набросить на себя покров тайны, не во имя сокрытия тайны, а во имя игры мысли, и не против, а во имя.

Ты стала свободнее не только в письмах, ты стала свободнее в общении, ты стала свободнее в жизни. Ощущение, что ты освободилась от каких-то запретов, которые тебе мешали, на тебя давили, ты стала спокойнее и легче, свободнее изъясняться обо всем. Умница, ты преодолела какой-то большой свой комплекс, сбросила какой-то сильный зажим.

Я поймал себя на том, что ты мне таким образом подарила радость нового узнавания, причем не только своей, но и женской природы. В моем представлении мужской и женский миры еще чуть сблизились, в моем представлении между ними стало еще больше общего. Может быть, это покажется циничным, но, мне кажется, что я стал немного лучше, после подаренного тобою открытия, относиться к женщинам, впрочем, одновременно и хуже, потому что мир, в котором пребывает, вероятно, большая часть „несравненных созданий“, полон глупостей, условностей и стереотипов.

У тебя стремительный, краткий, точный и очень емкий язык. Тебе удается фиксировать очень тонкие вещи, тебя слушаются слова. Это очень важно. В каждом слове есть – мысль, чувство, конкретное движение, осязается гармония между чувством, разумом и языком, который соединяет абсолютно полярные человеческие качества воедино.

Здорово. Тебе нужно писать. Пока на русском. Потом делать какие-то переводы, затем и на других языках писать. Странно, но, возможно, я прав. Вперед, девочка моя.

Я очень хорошо представил себе, как ты немного в нелепой позе, в коротком платьице, пытаешься своими нежными и крепкими пальчиками укротить ненасытное желание. Я когда-нибудь обязательно попрошу тебя сделать это в моем присутствии.

Душа моя!»

«Ну это никак. Бред. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого особенного значения. Да ведь и пробирает. Или меня что-то мучает? Видимо, да. Да, конечно, я оставила маму в Германии умирать. Но моя несравненная мама сама решила умереть в одиночестве. Она была убеждена, что жить ей осталось не более года. А перед смертью она хотела пожить одна. И к своему стыду я согласилась с мамой, с тем ее убеждением, что ей надо пожить одной перед смертью. Мама решила уехать от меня.

Это, конечно, не пример Льва Толстого, к тому же, к нему у нас в семье всегда испытывали неприязнь, смешанную с уважением и печалью, за его язычество, впрочем, да и не язычество это, а скорее теософскую глупость. Мама отказалась умирать в моем присутствие, ей не хотелось обременять меня своей смертью. И мне показалось, что она права. Я даже была ей благодарна за то, что она открыла мне глаза на меня же».

«24 июня 1996 г. Все время думаю о тебе, ты всегда рядом: в моих воспоминаниях, мыслях, снах, в моих мечтах о будущем. Забавно: ты будешь читать это письмо, когда вернешься из Одессы, а я сейчас думаю о твоем отъезде, как о маленькой разлуке, ведь я не буду слышать тебя, и от этого как-то тревожно. Твой голос придает мне силы, хотя сначала будто бы наоборот: в первые несколько минут после наших разговоров я не могу двинуться с места, так сильно ощущение нашей близости. Я закрываю глаза и, кажется, ты стоишь передо мной, так близко, что у меня все замирает внутри, и я чувствую каждую клеточку твоего тела и чувствую, как сильно ты хочешь меня. Мое тело бросает в дрожь от этих мыслей. Знаешь, я иногда говорила себе: было так хорошо, что, наверное, лучше просто не бывает. А потом было еще и еще прекраснее, было и будет.

Но иногда, милый, мне становится ужасно страшно, вот как сегодня. Я терзаюсь нашей с тобой „общей бедой“, два голоса, две истины приводят меня почти в отчаяние. Вспомнила тот последний вечер, когда мы были вместе, и готова расплакаться. Нет, мой дорогой, я все понимаю, каково тебе было тогда, как и мне. Просто порой я чувствую, что запуталась.

Знаешь, я так и не смогла после Пасхи сходить на исповедь, я испугалась и не смогла побороть это чувство. Прости меня, прости, что причиняю тебе боль. Я даже подумала вычеркнуть все это. Нет, пусть будет как есть, хочу быть во всем честной с тобой. Хочу научиться говорить с тобой открыто и прямо, о своей душе и своем теле. Для меня это непросто, ты ведь знаешь, я люблю помолчать обо всем, но теперь нужно находить слова. Мне часто кажется, что это совсем не те слова, они какие-то бледные и слабые, и словно вымученные. Нет, наверное, я просто боюсь писать так, как чувствую. Но с каждым письмом я делаю новый шаг, и каждое твое письмо ломает и мои стереотипы. Я люблю тебя.

Сегодня почему-то полдня не было почты. Я легла позагорать в саду и вдруг почувствовала, что твое письмо уже рядом, нужно только открыть ящик. Так и есть! Я в бордовом купальнике, как в то утро в Воскресенском, когда я испытывала удовольствие от того, что в моих руках весла, а ты сидишь напротив, и от того, что под нашей одеждой нет белья, и я скоро медленно расстегну молнию, и твой „саженец и почка“ начнет жить в руке, он все тверже, все сильнее. И я прикоснусь к нему губами и возьму его в рот, боже, он огромен, он стремится дальше и дальше, на мгновение становится трудно дышать, он наполняет собою все мое существо. И вот ты на миг замираешь, еще секунда, и я почувствую горлом горячую, живую струю, и мои колени вздрогнут, и внутри у меня тоже станет влажно, и ты не сможешь сдержать стона, твое тело – отчаянный крик. Но это потом, а сейчас этот короткий миг, я обожаю его, когда мы неотделимы друг от друга, когда ты весь мой, только мой. А вот уже мягкий, маленький комочек в моих руках, такой любимый, совсем беззащитный и нежный. Это просто чудо, это великое откровение природы. Знаешь, я иногда вижу „его“, очень отчетливо, почти осязаемо, иногда во время наших разговоров. И тогда какая-то теплая волна обдает мое тело, ударяет в самые интимные места, как если лечь на морской песок, ногами навстречу прибою, близко-близко к воде, к тому месту, где разбиваются о берег волны. Я почти не чувствую своего тела, оно застыло в ожидании. Это одно всепоглощающее чувство, да-да, все так, как ты написал, милый. Когда же, когда, наконец, наступит этот миг, когда ты войдешь в меня, все глубже и глубже и какая-то нега разливается по телу. Это первое мгновение, когда я чувствую тебя, очень волнующе, я начинаю жить какой-то другой жизнью, очень естественной, словно я рождена именно для этой жизни, и заниматься с тобой любовью необходимо мне как воздух, и в этом мое призвание.

Очень странно пишется это письмо. Я начала его вчера, когда подыхала от тоски, продолжила сегодня, после того, как получила твое письмо. Я поняла, что это более позднее письмо, чем то, которого я жду, во-первых, я не слышала никаких резкостей по поводу полуметровых сосисок. Потом я поехала в город, вернулась – на столе знакомый конверт с извинениями от Матильды, она подумала, что это ей. Боже, два письма сразу – это слишком. После второго (которое должно было быть первым) я вся дрожу. Да, иногда очень резко, но зато „пронимает“. Это как в сексе. Твое письмо, действительно, как маленькая проза. Я читала его и ловила удовольствие, от каждой строчки, иногда, правда, мое эстетическое чувство или ханжество не принимало чего-то („ну, это уже слишком!“), но мое филологическое чувство и стремление к разрушению стереотипов взяли верх.

Милый, ты очень талантлив, очень чувствителен к жизни, и ты умеешь найти слово – то единственно необходимое, яркое, все в себя вбирающее. Твои письма – это радость для меня, они делают меня счастливой, помогают по-новому посмотреть на жизнь, на себя, помогают стать сильнее, тверже, просто лучше».

«Мамочка перестала писать мне письма. Неужели она совсем ограничилась старыми письмами? Происходит это, видимо, оттого, что она бесповоротно слилась со старыми письмами, она вернулась на четверть века назад, она пошла вспять, к началу, и ей уже не до сегодняшнего дня, она идет навстречу новому рождению, идя навстречу смерти физической. Удивительное превращение. Удивительное и радостное, хотя и грустно прощаться с мамой. Грустно не от прощания с мамой, а от осознания своей низменности пока еще, и пока еще невозможности понять ее нынешнее состояние, в котором все соединилось сразу, – любовь, время, смерть, вдохновение, страсть, радость, восторг, память, воскрешение. И даже, может быть благодать. Наконец-то. Да ведь и добавлять-то особенно нечего к письмам моих родителей. Все очевидно донельзя. Так ведь».

«25 июня 1996 г. Я все еще под впечатлением твоего письма. Собственно, и все предыдущие были хороши по языку. Собственно, и прежде в твоих курсовых работах, что мне довелось посмотреть, язык был точен, я бы сказал лапидарен, и очевидно было полное соответствие между тем, что человек думает, и как он пишет. Но курсовые, обязательные тексты были скучны. А письма не скучны, они наполнены вдохновением, они полны жизни.

Удивительно, но не имея практически никакой тренировки в области литературной работы, ты владеешь языком. У тебя емкие фразы, стремительная речь.

Знаешь, я счастлив, сделав это открытие в тебе – открыв еще одну грань твоего бытия. Конечно, я могу ошибаться, но, если я прав, все эти мои ощущения найдут полный отклик в твоей душе. И тогда в этом будет правда.

И тогда мы будем иметь великое соответствие: сочетание в одном человек женщины (в этом я не сомневаюсь), великого утописта и теоретика (а на этом пути еще предстоит сделать некоторые внутренние шаги).

Хочу от тебя всяких деталей в описании городов, жилищ, ситуаций, рабочих коллизий, человеческих взаимоотношений. Вспоминаю твои предыдущие письма, в которых ты буквально несколькими штрихами, одной-двумя фразами даешь картинку, которую я тут же и представлял, без лишней экспрессии и не нагромождая лишними деталями рассказ, ты практически всегда умеешь выделить главное в описании ситуации или объекта. Так и в разговоре, ты всегда выделяешь главное. А, если ты угадала тональность и выбрала соответствующую глубину, событие тебе подчиняется, и окутанное романтическим флером твоего воображения, событие расцветает и оживает уже в воображении слушателя-читателя.

Рассказывай мне подробнее о виденном и слышанном. Давай мне законченные рассказы. Но не мудрствуй, у тебя все есть, только чуть-чуть глубже и шире, слегка раздвигай границы восприятия, зрения, обоняния и т. п. Действуй!

Да. Я вовсе не толкаю тебя к исключительным занятиям словесностью. Нет. У тебя должно быть несколько направлений, не имеющих отношения к художественному творчеству. Владение несколькими профессиями должно обеспечить твой финансовый и социальный статус, а литература – первые один-два десятка лет уровень внутреннего развития, а потом и новый социальный статус, и новый уровень доходов. Впрочем, ты все это понимаешь прекрасно. Хотя вряд-ли ты прежде думала о профессиональных занятиях литературой.

Ты даже не представляешь доподлинно своей силы. И я не представлял, только догадывался об этом, например, когда ты предсказывала мое поведение, или когда твое желание транслировалось мне. Наконец, когда ты, описывая начало наших отношений, пишешь о руках, а главное, об „истории, которая тогда, возможно, и началась“. Конечно, поэтично, во-вторых, отстраненно, что всегда свидетельство силы, ясного осознания себя во всем.

Хочу дарить тебе много подарков. Самых разных, начиная от украшений, кончая самыми интимными подробностями.

Люблю тебя. Завтра лечу в Одессу. Хочу искупаться в море, побродить по улицам города, в котором никогда не был, и в котором, как ты мне рассказывала, ты впервые заявила о своем существовании – в утробе. Надо там провести переговоры с издателем.

По дороге в Одессу я заехал в городок на реке Южный Буг. Город акаций и пирамидальных тополей. Здесь несколько недель стояла страшная жара, гораздо за тридцать, трава желтая, деревья словно осенние. Все неторопливое, выговор мягкий, неспешный, но грубый, лица некрасивые, часто добрые и сочувствующие, продукты очень вкусные и недорогие.

Люди чаще внешне очень нехороши собой и не гармоничны. Территория богатства вкуса, мягкости характера, напевности и звучности языка и уродливых физических форм, неулыбчивости, даже злости. Люди слишком заняты собой. Зона безбожия.

Печально. Слабая улыбка печали блуждает у меня на губах.

На пляже меня встретил местный юродивый, первым делом мне сообщил, что „завтра будет Вторник“, и он был абсолютно прав, поскольку в тот день был Понедельник. И еще он высказал мнение, что надо всем вместе собраться и решить все проблемы. Лицо он имел безобидное, но в глазах выглядывала злость. Затем он ушел собирать еду по пляжу. Вечером я его вновь встречу, но говорить мы уже ни о чем не будем, он брел какой-то испуганный и обиженный, без рубашки, в которой он ходил утром.

Через некоторое время за спиной я услышал песнопения „во славу господа Иисуса“, молитвы пела большая семья из семи человек во главе с матерью семейства, старательно пели дети, вытягивая шеи и подымая очи горе. Я видел подобное у корейских миссионеров, распространяющих протестантизм в России, которые собирают своих сторонников и поют те же песни и в том же ритме по многочисленным временным квартиркам и домам, превращаемым в вечерние храмы.

И дважды за день я останавливал взгляд на двух барышнях, только вечером понял, почему: у них были какие-то твои отдельные черты; я автоматически ищу в окружающем мире тебя, видимо, подсознательно никак не могу смириться с тем, что тебя нет, похоже на то, как грудной ребенок ищет глазами, где же его мать, а не найдя, обиженно надувает губки, затем плачет. Но у меня слегка иная реакция, я злюсь. Ибо хочу тебя. Невыносимо жить раздельно. Не хочу далее следовать умному принципу долга. Надоело. Как же надоела мораль.

Кричат чайки, и время от времени вонзаются в воду: без звука, почти без остановки, переворачиваются в воздухе и срываются вниз. Если повезет, что-то быстро заглатывают, скрываясь на мгновение под воду, выскакивают кряхтя, и отправляются в вечное, тупое парение над серой водой.

Вечером. Мягкий пастельный закат. Розовая ткань тишины накрыла воды реки.

Ночью над головой вместо бабочек перепархивают летучие мыши. Жуткие существа. Ощущение, что они сознают свое господство в воздухе. Милостиво разрешают человеку передвигаться внизу.

Люди здесь обучились ускорять время. Они торопятся прожить. Тягостное ощущение скуки повисло над городом.

Место потерянное временем. Место потерянного времени».

«В Висбадене мама никогда не обедала. К концу жизни она от многого устала, наверное, более всего от еды. Вместо обеда она выкуривала еще одну сигаретку длинную и черную в палевом мундштучке. Затем опять садилась за свой столик, с правой стороны которого у окна стоял черный хромовый чемоданчик, полученный по наследству, и читала, и выбирала, и рвала, спускала. И вновь».

«25 июня 1996 г. Сегодня суббота. Я была на концерте еврейской музыки. Это совершенно удивительная музыка, она абсолютно вне времени, потому что это аккорды на струнах человеческой души. Это ключ, это трепет души. И женщина, настоящая еврейская женщина, с волшебными глазами, мягкими и печальными, темными и страстными. Мне запомнилась одна ее фраза. Вот что сказала она о молодой немецкой девушке-скрипачке их труппы: „Да, ей суждено было родиться и вырасти в Германии, но у этой девушки еврейская душа, которой больше двух тысяч лет.“

Любимый мой, тебе сейчас очень трудно. Поверь, я переживаю вместе с тобой все, что происходит в твоей жизни, хотя часто не умею тебе сказать об этом, и не знаю как помочь тебе.

Я с тобой, и я не могу представить своего существования без твоей любви».

Мама не могла представить себе своего существования без любви отца и после его смерти. Вот ведь как. Она ведь так и жила одна все эти годы. С дочерью, но – одна.

Потому что мать дышала его воздухом. Дышала им. И нередко дочь находила ее плачущей в каком-нибудь жизненном углу. И тогда дочь ее жалела и холила.

И дочери казалось, что она ее понимала. Понимала. Кажется. Но теперь нет. Дочь поняла, что она не понимает свою мать.

«2 июля 1996 г. Вот – Одесса! Днем у меня были встречи, а вечером я вновь гулял по городу.

Первое впечатление. Ну, и что. Недоброжелательный, грязный, неухоженный, пыльный, с прошлыми претензиями, которые, озвученные неграмотными таксистами-частниками, звучат сейчас убого. Город с прошлой судьбой. В ресторанах и кафе, магазинах (где нет даже знаменитого крымского вина, а только испанские и французские вина не лучшего достоинства) нет никакой провозглашенной самостийности, а, как и в России, слепое хождение за плохими (на хорошие не хватает денег, а главное, вкуса и знаний) западными стандартами бытия. Да, красивы старые улицы Одессы, но это вчерашняя и завтрашняя боль, но не нынешняя заслуга.

Очень грубый выговор, который невероятно портит женщин, среди них практически нет или мало красивых. Женщины с маленькими головками, с тумбообразными, или порой красивыми ногами, но тогда бездарными лицами. Бездарные лица (мужские и женские), с мелкими чертами, низкими лбами, грубо рубленными телами, ничего не значащами лицами – явный символ Одессы. Маленький город Одесса, с легендарными атрибутами, типа лестницы и Приморского бульвара, и памятника Дюку. Но, правда, с замечательным новым памятником Эрнста Неизвестного „Золотой ребенок“, который стоит перед входом в Морской вокзал.

Мелкий город с мелкой судьбой.

Я очень хотел приехать в Одессу, чтобы глянуть. Глянул. Некрасиво и очень много пошлого, а еще больше бездарного. К черту утопии. Написал, призадумался. Пожалуй, лучше так, к черту прошлые и настоящие утопии, да здравствуют будущие.

Но! Старый – еще дореволюционный – центр – теплое место, с гигантской историей, населенный призраками и фантомами прошлого. Будущее вползает в эту жизнь осторожно, медленно, но верно. Одесса отличается необычайно высоким уровнем городского ландшафта, это, именно, город. А город – это конечно, старая, дореволюционная Одесса, в которой каждый двор, каждый дом и переулок вписаны в городской особенный ландшафт. Каждый двор – это особенная городская атмосфера. Масштабы не слишком велики, но больше и не надо, есть город, который чувствуется в каждом камне, каждом названии и повороте. Удивительно хорош был этот город до революции, видимо, невероятно гармоничен был городской ансамбль. Конечно, в Петербурге этого больше и выше качеством, но там масштабы порой скрывают камерность за динамикой еще проступающей чрезмерной роскоши. В старой Одессе чрезмерной роскоши не чувствуется, но стиль и вкус во всем, даже в бездарных каменных фигурках, которые соразмерно вписаны в городской пейзаж.

И интересных лиц много больше, нежели показалось поначалу. Любопытно, десятилетние украинцы уже говорят преимущественно по украински. Они уже не знают, что Украина когда-то не была независимым государством, потому как они были слишком малы, когда это произошло в 1991 году. А через 10–15 лет это поколение начнет входить активно в жизнь, и уже никто из них и помыслить не сможет о том, что Украина может иметь какой-то иной государственный статус.

История делается на глазах, нам повезло, мы стали современниками событий, определяющих географию планеты на сотни лет вперед.

Стань сама событием, каких нет на земле.

Который день думаю о твоих письмах, о последнем письме. Ты освободила не только себя, сбросив какие-то шоры, ты освободила меня, обогатив, расширив мое внутреннее (я бы сказал, генное) представление о женщине. Я и не предполагал, что у меня так много вбитых обществом, и пр., дурацких стандартов и недоношенных мыслей и представлений о женщине. Спасибо тебе, девочка моя, за новую степень и ступень внутренней свободы.

Я благодарен тебе еще и за новую степень свободы в разговоре с тобой. Ты открыла нам с тобой новую свободу. Мы с тобой открыли новую свободу отношений между мужчиной и женщиной.

Девочка моя! Удивительная свобода и радость новых отношений нам предстоят с тобой.

К вечеру сегодняшнего дня я понял, что я хочу сделать. Я хочу вместе с тобой быть на карнавале в Венеции. Узнай, когда это случается.

Сегодня у моря глаз не сводил с одной барышни, она была лишь в плавках. Действительно, хороша была барышня, я подумал, что при подобных обстоятельствах ты непременно будешь загорать со мной только в одних плавках. Но не эти соображения заставили меня превратиться в столбняк. Другое. У барышни была твоя грудь, только совершенно загорелая. И еще у нее были твои лодыжки. Я схожу с ума. Мое воображение тиражирует твой облик, твое тело в окружающем меня мире. Извини, но воображение и фантазия, это неподвластно разуму. И, бог его, знает, что такое… (Здесь было еще одно предложение, которое мне не понравилось, я его выкинул. Есть определенные преимущества в такой хроникальной технике написания писем. Отправить письмо, это все равно, как бы опубликовать его. Но, если отнестись к эпистолярному жанру, как к еще одному литературному, я бы непристойности выкинул.)

Про одесский юмор ничего определенного сказать не могу, лишь отдельные мазки. Во дворике, нудном, грязном, полном ободранных и сытых кошек, с замызганными стенами и машинами, бюст изобретателю эсперанто, который, насколько я помню, в момент изобретения эсперанто, жил в Праге. Бюст в птичьем дерьме. Неожиданно и смешно. Был в знаменитом одесском дворике, который весь состоит из наружных галерей (по сути, коридоры вынесены на улицу), в которые выходят квартиры. В Европе такая картина обычна, в бывшей России редка. В Петербурге такой интимной планировки практически нет, какое-то жалкое подобие я видел в самом начале Невского проспекта. Люби меня, девочка моя.

В Одессе много национальных по названию улиц: Французский бульвар, Еврейская, Греческая, Польская улицы, прежде была Итальянская, ныне Пушкинская, улица. Одесса всегда была интернациональным городом. Сила империи была именно в этой наднациональности, никогда насильственно не внедрялась русская культура, например, в Одессе. Так, кстати, всюду, где я был. А там, где хотели иметь национальные школы, там их было много. Сейчас Одесса украинизируется, собственно, украинизируется вся Украина, но украинизация в этом городе означает падение общего уровня культуры, регионализацию культуры, узость общественных контактов. На деле, даже внешне, украинизация означает массовое внедрение европейского культурного, торгового, общественного, технологического ширпотреба. Происходит тот же процесс, которому свидетелем ты была в России, вытеснение никогда не означает пустоты, что-то или кто-то приходит в виде заменителя, часто гадкого. Уровня украинской культуры, даже при наличии денег, не хватит, чтобы вернуть Одессе утраченный блеск. Придется привлечь опыт и технологии Европы. Но, может быть, именно этого и хотят на Украине, чтобы окончательно освободиться от России. От этой взрывной смеси, под названием Россия, которая образуется от смешения несмешиваемого, Европы и Азии.