Текст книги "Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене"

«3 июля 1996 г. Я люблю тебя, я просто без ума от тебя и переживаю это снова и снова. Ты вернулся, я услышала твой голос и не могу найти себе места, не могу есть, не могу ни о чем думать, кроме как о тебе, о том, как мы занимаемся любовью. Наверное, это называется наваждением, когда режешь на ресторанной кухне помидоры, а перед глазами такое, что приходится закрыться в туалете и … стыдно сказать, да-да-да, то, что ты подумал. Со мной такое впервые, с тобой у меня многое впервые. Вечером измучила себя тренажерами, сауной, в этом было единственное спасение.

Но и там мне все представлялась наша последняя чудная баня, так, словно все это было вчера. Удивительно живыми, яркими, чувственными (затрагивающими все органы чувств) бывают иногда воспоминания. Я, может быть, слишком часто погружаюсь в них, но не могу иначе, это получается непроизвольно, они стали неотъемлемой частью моей души. Эти воспоминания причиняют теперь гораздо меньше боли (боль сама по себе, она засела где-то глубоко-глубоко, в самом сердце), а эти воспоминания, странным образом соединяющие в себе прошлое и будущее, придают силы, чтобы ждать и просто жить. Мне всегда безумно тяжело ждать встречи с тобой – и час, и день, и месяц. Неважно, может, последние минуты труднее всего. И только стучит в мозгу: я хочу тебя видеть! сейчас! я хочу тебя. Любимый, родной мой!

Меня, смешно сказать, стали раздражать целующиеся и тискающие друг друга парочки: как-то запросто, даже развязно. Они повсюду – на остановках, в парках, в магазинах, куда ни плюнь.

Вчера прочитала забавную фразу, хотя и очень простую, в романе Камю: „Самый удобный способ познакомиться с городом – это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают“. Хотя, любят, наверное, везде одинаково, просто не каждый способен на это чувство. Работают здесь очень много, но стараются сделать этот процесс как можно более комфортным – как в практическом, так и в моральном, наверное, лучше эмоциональном смысле. Умирают материально обеспеченными, но часто одинокими, отданными детьми в дома престарелых (здесь их тоже немало). Хотя, может быть, все иначе, это лишь первые ощущения. Все дело в том, что я не могу с головой погрузиться в этот мир, заветные „24 часа языка“ невозможны. Потому что я не могу жить без написанных или переведенных на русский язык книг, я должна читать и книги на других языках, чтобы не потерять то, что с немалым трудом удалось приобрести за последние годы. Удивительно, как быстро теряются знания (особенно в области языка) без постоянного подкрепления. Просто появилась еще одна грань – для изучения, сравнения, наблюдений, еще один язык – очень своеобразный, независимый, в чем-то очень образный, в чем-то – строгий и гонорный. Мне предстоит серьезно побороться с ним, и я не знаю, кто окажется сильнее. Или это моя вечная привычка сомневаться в себе? Нет, я, конечно, буду делать все, что в моих силах, буду пытаться успевать за эти 24 часа как можно больше. Но иногда опускаются руки, и я чувствую, что не могу без тебя, да, „как некоторые люди не могут жить без горного воздуха“ (почему-то вдруг вспомнилось). И хочется проснуться от телефонного звонка, и снова услышать, „привет, просыпайся! А теперь можешь открыть мне дверь“. Очень странно я помню почти все наши встречи, а эту – нет. Только тот возбуждающий запах, который ты принес в мою комнату и, который еще полдня не давал мне покоя, и то, как ты снимаешь с меня пижаму. А потом – какой-то провал, помню лишь, что хотелось еще и еще, и было очень хорошо, и потом – твой звонок из машины. Наверное, это и есть счастье.

Сегодня воскресенье. С утра ходила на службу в тот греческий храм, о котором я рассказывала тебе. Сначала разболелась голова: от жары или от нескольких часов громкой непонятной речи. Но потом стало легче, отступило немного мое наваждение: уже не пылают без причины щеки, не звенит острыми нотками голос. Какая-то спокойная, ровная усталость. Может, это от того, что так нещадно палит солнце. Невозможно выйти на улицу, ездить на транспорте. Спасает то, что этот дом всегда хранит прохладу. При другой погоде у меня вечерами мерзнут ноги и как-то неуютно-зябко бывает, а сейчас хорошо.

Вот не выдержала – позвонила тебе. Потом пошла плавать и все думала о нашем разговоре, о встрече. Некоторое время назад я немного сомневалась в себе: а не выбъет ли эта встреча у меня почву из под ног, на которой я еще только неумело, неустойчиво балансирую? Как я буду потом? Но сейчас я уверена – где бы мы ни встретились (здесь или в России), это только поможет мне, наполнит меня новой, живительной энергией, придаст новые силы. Хотя, конечно, это будет и новым испытанием, но оно мне по силам. Я знаю, что должна пройти свой путь и не могу никуда свернуть или сбежать обратно. Как и ты свой. И от того, что ты дальше от меня, мне нисколько не легче осваивать эту жизнь. Я все равно живу тобой, где бы ты ни был. Просто такое чувство (это нелепо может быть, но так я ощущаю), что нужно убедиться, проверить наяву: увидеть глазами, услышать близко-близко от себя, почувствовать кожей, руками, спиной, задницей, промежностью и грудью, животом, губами, каждой частичкой себя почувствовать, что, да, все именно так, как в письмах, разговорах. А потом можно жить дальше: трудиться, учиться, добиваться новых высот. А деньги – да, какая же это мерзкая штукам! Как незаслуженно много они могут давать и как незаслуженно многого может лишить их отсутствие. Но ничего, всегда можно что-нибудь придумать, только, пожалуйста, не отказывайся от моей помощи, от этих денег, которые могут помочь нам увидеться. Вместе у нас ведь все должно получиться. Правда? Я же люблю тебя, я так люблю тебя. Пока. Будь осторожен.

Целую тебя, нежно-нежно, в самые губы».

«Будто в самые глаза меня поцеловали мамины губы, сквозь годы и губы отца, доставая меня во времени и пространстве. Будто тайну времени какую знает мама, разрушая своей любовью законы, жанры, пространства и времена. Я более не жду маминых приписочек, я жду старых писем. Я вся в нетерпении, что же там дальше? Куда меня ведет их чувство?»

«7 июля 1996 г. Ночь, дело к утру. Мы чудно поговорили с тобой на Страстном бульваре, на земле которого осталась распластанная лужа женской мочи, исторгнутая из раскоряченного женского тела.

Нет ничего прекраснее любви, нет ничего прекраснее свободы жизни, нет ничего прекраснее ненависти, нет ничего прекраснее разлуки, нет ничего прекраснее встречи и нет ничего таинственнее страсти. Все движется страстью.

Странно, подумалось о том, что с каким же тщательно скрываемым внутренним осуждением отмечены в истории человечества сексуальные гиганты: самый известный типаж – Казанова. Такое осуждение – не более как тщательно скрываемая зависть. Эти люди занимаются тем же необходимым делом для продолжения и развития рода человеческого, что и врачи, политики, ученые, литераторы, ибо сексуальные гиганты открывают новые человеческие возможности, повышают уровень требований к человеческому существу, что позволяет совершенствовать человеческую природу, развивая и шлифуя ее в трудах за право быть лучшим, возбуждая стремление сравняться с настоящими и исторически известными сексгигантами.

Кстати, я изрядно загорел. И выгорели волосы. Наверное, сейчас я бы очень сошел за своего на улицах Кельна или какого-нибудь Стокгольма.

Мне кажется, я знаю, о чем ты думала некоторое время тому назад. Ты, наверное, начала думать о доме, о той привычке, которая человеку необходима, о привычном магазине, о привычном почтовом ящике, о привычных соседях, привычной дороге и привычной работе, привычной улице, привычном виде из окна, о тех привычках, спорадическое нарушение которых, собственно, создает необходимую атмосферу для комфортной бытовой и вместе напряженной духовной жизни, создает то ощущение, куда человек укрывается от всех баталий и всех проблем. Тебе хочется иметь свой дом.

Кстати. В той дурацкой истории с псевдофранцузом меня невероятно раздосадовало одно обстоятельство – почему ты не влепила ему пощечину сразу, почему ты не разозлилась тотчас. Значит, ты была нерешительна, значит ты была пассивна. Но этого же нельзя.

Милая, ты самая невероятная и самая любимая в мире дура. И любит тебя самый распоследний дурак. Храм сердца моего.

Я думаю, тебе нужно как можно скорее становиться самостоятельнее, начать зарабатывать деньги. Может быть давать уроки русского или финского языка, обслуживать русские, финские или какие-то еще экскурсии, брать переводы. Найди непременно работу, спи меньше, но, пожалуйста, стань как можно скорее самостоятельнее, это, кстати, прибавит тебе необходимой злости. Научись поскорее зарабатывать деньги.

Активное женское начало, соединенное с моей всесокрушающей силой и талантом, подкрепленное твоей нечеловечески чувствительной и мудрой еврейской душой, приведет нас к немыслимым результатам.

Девочка моя! Попробуй ясно рассказать о своих ощущения, когда ты меня впускаешь во все свои прелестные и неповторимые бездны, которые не знают начала и конца, которые не имеют времени, объема и границ, они в какой-то момент становятся центром вселенной. Романтику грез соедини с предметностью ощущений и образов. И больше мне рассказывай о внутренних процессах своих ощущений, по любому, может быть и не значащему для тебя поводу, но за каждым малым внешним проявлением может скрываться обвал чувств и новых постижений. Это я и хочу вызвать из тебя.

Еще про Украину, точнее, Одессу, которая взяла все лучшее из всех государств, к которым она имела то или иное отношение. От Украины – вкусную пищу, страсть и умение готовить вкусную пищу. Я нашел безумно дешевую забегаловку, с поразительно вкусной едой – наидомашнейшими пельменями и удивительными варениками, я таких вареников в жизни, может быть, не едал. А страсть у меня к такой еде сформировалась в далеком детстве, я от 1 года до 5 лет жил в Киеве и тогда с воздухом впитал и вкус настоящей украинской пищи. Те же отношения у меня с грузинской кухней. Я прожил в Грузии три года – я испытываю внутреннее душевное успокоение, когда ем грузинские блюда и пью красное вино (не грузинское – вот, парадокс!). Через еду и язык постигаем нацию. Эта мысль в косвенном виде принадлежит Георгию Гачеву, прекрасному исследователю глубинных оснований жизнедеятельности наций и народов, болгарин по происхождению, всю жизнь прожил и живет в России, хотя, конечно, мысль довольно банальна, поскольку на поверхности.

Вчера я сидел на террасе кинотеатра „Россия“, там сейчас кафе, подумал, какой все же огромный город Москва. Неповторимый мегаполис, со своим неповторимым обликом и образом, выкованным за тысячелетия. Этот город пахнет неповторимым и могучим движением, динамика поворотов и повторов страшна и монументальна, поступь истории в этом городе тяжеловесна и стремительна. Я, конечно, видел и пелену смога, но позволил себе увидеть вещественность энергии, которой наполнен этот город, в которой он плещется, которой он пронизан, которую он исторгает и дышит. Особенно это понятно после маленьких городов, которые живут иными масштабами и категориями, которые могут иметь „свой колорит“. Чего нельзя сказать о Москве, которая не имеет никакого колорита, помимо ветра над землей и в небе над душой.

Словосочетания, которых не было – это сказка языка. Движение слов к языковой гармонии в новых сочетаниях – это утопия и надежда языка.

Сегодня нашел случайно старую-старую свою фотографию, на которой с удивлением увидел свою физиономию, любопытно, почти не изменился, разве что прежде беззаботнее улыбался. Снимок от 1980 года. Контуры те же, та же энергия в глазах и облике. Вспомнил себя тогда. Моя всегдашняя проблема – и сегодня – я осторожничаю с собой, я не доверяю себе, я боюсь своих сил. Когда-то нужно из себя подлый страх вырвать, который жалит при подходе к черте, за которой начинается гениальность. У меня постоянная передозировка сознания, в какой-то момент останавливаюсь, осторожничаю, не отдаю себя на волю интуиции.

Очень точно ты написала в своем последнем (у меня) письме, мол, твое предназначение в том, чтобы я тебя любил, в том, чтобы ты была моей женщиной, в том, чтобы ты была матерью моего сына, в том, чтобы ты высвободила мою гениальность.

Ведь – ты – мое прикосновение к любви, а я – твое прикосновение к любви, а мы вместе – и есть сама любовь.

Как странно меняется человек. Я уже не могу с той смелостью писать о тех частях твоего тела и о том, что я с ними делаю, так как я об этом писал месяц тому назад, слишком больно. Желание видеть тебя, быть с тобой, говорить с тобой, вдыхать тебя – уже не просто желание, а страх смерти. Я называю все это вслух только потому, что ты чувствуешь так же, я хочу тебе чуть-чуть облегчить страдания. Девочка моя любимая, не печалуйся, я же не умер, ты жива, мы вместе. Я с тобой!

Вчера стало известно, что пока закрыто уголовное дело, о котором я тебе рассказывал. Пока, потому что в моей практике был случай, когда одно и то же уголовное дело трижды закрывали и трижды вновь открывали против меня, в результате доноса и дичайшего преследования. Враг – это не красное слово, это человек, который не просто ненавидит тебя, а страстно хочет тебя уничтожить всеми доступными ему средствами. За год у меня – 4 гражданских судебных дела, одно уголовное. Не слишком ли. Правда, я научился зло улыбаться.

Какими они будут – новые люди, да и будут ли они когда-нибудь новыми, новые мужчины и женщины, или нет ничего нового, кроме новой страсти? Даже если эта страсть облачена в такую мерзкую форму, как эстетика доносительства, лжесвидетельства, пакостничания.

Вчерашний день прошел под знаком глупостей и слабых высказываний, суетных действий. Я понял, что было, я был вчера излишне эгоистичен, а когда я в таком состоянии, я и в обществе остаюсь в погруженном состоянии, не реагирую на тонкие движения человеческих душ. Что неправильно. Кажется, я и сегодняшнее утро начинаю в этом же состоянии. Надо вновь раздвинуть границы личности. Находясь в обществе, нельзя перекрывать плотину между сердцем и сердцем. А имеешь дело всегда и прежде всего с сердцем. Либо мне нельзя вовсе общаться с людьми в таком состоянии. Или я предчувствую поэтическое вдохновение. Это состояние я обычно называю поглупением. Может быть это не поглупение, а чрезмерная эгоизация, которая приводит к эффекту закрытости от людей, отвлечению энергии вовнутрь, на какую-то богову работу. Богова работа у меня сейчас простая – я пытаюсь раздвинуть границы времени, то есть границы мира.

Я пытаюсь раздвинуть время. Я пытаюсь пройти через время. Помнишь, я писал тебе, что меня выводит из себя то обстоятельство, что я не могу слетать на несколько дней в Германию, но меня выводит из себя и то обстоятельство, что по этой же сраной причине и ты не можешь слетать на пару дней, например, в Питер, или в Париж, чтобы там встретить себя в моем лице. Я пишу слово – „сраной“, тут же думаю, почему я себе это позволяю, или, что точнее, почему ты мне это позволяешь? И думаю, что такое дозволено только между друзьями, то есть не только между близкими, и очень близкими людьми, но, именно, между друзьями. Неужели мы еще и друзьями стали или станем?! Тогда это божий подарок, оказывается, еще и так можно быть вместе с женщиной, разделить вместе с ней одно время, объединив с ней усилия в раздвигании границ этого мира. Неужели, возможно, сочетать практически несочетаемое для меня прежде?! Видимо, да.

Любовь моя. Может быть, мы вот таким образом создаем посреди самого бранного из миров начала нового человека, какого еще не было в этом мире, что оправдывает себя только одной маленькой возможностью – возможностью к развитию… Но как много нам еще надо пройти до того.

Я начинаю делать свою финансовую технологию, я начинаю играть роль финансового магната. И пусть этот мир не удивляется тому, что он увидит. Пришло вновь мое время. Начинается новый период в российском обществе, появляются жесткие и определенные правила. Меньше станет волюнтаризма, а это – моя игра, игра технологий. И я создам эту технологию производства денег, в больших суммах. Посмотрим, что из этого выйдет. Неужели у меня получится еще стать и богачом. Знаю, хочу. Смотрю и думаю, может быть, все мои затеи – это блеф. И в то же время, действительно, вне денег, без денег прожить невозможно, значит, деньги надо иметь. Причем иметь столько, чтобы не думать о последствиях расходов.

Я с треском вернулся в свои дела. Скукотища.

В Москве я не наблюдаю за людьми, здесь я работаю с ними, а потому и не в состоянии наблюдать, потому что не могу абстрагироваться, отстраниться.

Да, конечно, есть еще один путь дальнейшего – замкнуться окончательно в свою скорлупу, делать только то, что хочется мне, но это – путь нищеты. Не могу уже. Не в состоянии.

Замечание. Понял, отчего у одного из моих подчиненных были практически всегда влажные руки – он боялся, боялся признаться в том, что он работает параллельно еще на кого-то, боялся, что я сам это обнаружу. У меня часто были влажные руки – это все от страха. Правда, давно. Когда человек боится, у него влажные руки. Поэтому иногда нужно нарочно пожимать руки, чтобы постигать собеседника, рука – это первый контакт с характером, глаза – это первый контакт с душой, слова – это первый экскурс в интеллект.

Все же прошедший год – чудовищно плох. Сплошь потери и огорчения. Это не год, а какая-то мерзкая тварь, суетливая, шустрая, внешне шумная, но по сути бездеятельная и нервная. И в таких условиях, может быть, нужно просто сесть и ничего абсолютно не делать, ничего вовсе, отдаться вольному потоку мысли, вольной энергии воли, куда эта энергия выльется, где найдет свой выход, туда и устремить все остальное свое существо. И просто писать. И все.

Что ты думаешь?

Знаешь, у меня ощущение, что я потерял себя. Я перестал понимать, где же я. Тот, который я и есть. Нет такого, я – много, они все разные. А вопрос, который „я“ – самый главный, также не имеет ответа.

А о нас с тобой я не могу говорить, душу рвут эти слова.

Знаешь, мы с тобой счастливые люди. Счастье и все остальное, это полярные в жизни человека направления душевного развития. Мы выбрали счастье. Кстати, проблемы в работе у меня начались тогда, когда я окончательно ушел в тебя, в декабре 1994 года. Точнее, появились не проблемы, а работа стала скучна и не интересна, причем, катастрофически не интересна. Я выбрал счастье. Я погрузился в стихию счастья и любви. И там и пребываю. Поэтому „все остальное“ отодвинулось. И продолжает оставаться отодвинутым.

Мы выбрали счастье. Но многие люди выбирают все остальное. И, когда мы друг без друга, выясняется, что и все остальное не только не заменяет, но и не нужно вовсе.

Я не могу дальше без тебя. Я просто медленно и истошно умираю, у меня прекращается стремление к жизни, и интерес к ней. Я умираю. Я тоскую без тебя.

Когда выбираешь счастье, все остальное кажется условным, второстепенным. И тогда это „все остальное“ начинает мстить и убивать тебя при каждом удобном случае, с целью уничтожения твоего счастья, с целью уничтожения носителя этого счастья, с целью дискредитации, а главное, с целью нивелирования. Счастье – это гениальное ощущение, счастье – это и есть гениальность. И ты противостоишь этой гениальностью всему миру.

Ночь. Волею случая я вновь в деревне. Я в гостях у товарища, деревенского приходского священника. Вышел наружу, падают яблоки, глухой и неожиданный звук конца, на этом все, яблоко упало, и уже никогда это яблоко не оживет, потому что падает оно уже мертвым. Падают яблоки – осень скоро. Год к концу. Я подставляю лицо ветру, который надвигается вместе с новым 1997 годом. Следующий год перевернет нашу жизнь, год будет велик на откровения и открытия, год был сильным и основательным. Уже сейчас мы его сдвигаем в нашу сторону. И он сдвигается нам навстречу.

Хочу рассказать кусочек своей истории, истории одного из исконных обитателей этой земли, этой страны, истории жизни одного русского человека. Я начал тебе говорить про своего прапрадеда. Сегодня получил еще одно письмо от отца. Продолжение.

В девятнадцатом столетии один из моих пpедков возил катоpжных в Сибиpь. Он был возничим, он вовсе не был упыpем каким-нибудь, или идиотом, он любил стpанствовать, любил ездить, смотpеть, сpавнивать и pазмышлять. Очень стpанно, но он был, как и Гавpиила Pоманович Деpжавин, из pазоpившихся двоpян, а потому попал в солдаты, отслужил свои положенные четвеpть века, отличился в Кpымской войне, а затем, выйдя из службы в 1859 году, завел себе семью, взял девушку из богатой кpестьянской семьи, быстpо обpос детьми, но душа, изголодавшаяся по путешествиям и пpиключениям, не давала покоя, так он и попал на эту катоpжную доpогу в Сибиpь. Многим он спас жизнь, многие мужчины и женщины, попавшие по случаю, или в безpассудстве в катоpгу, вспоминали стpанного молчаливого возничего, пеpевязавшего pану, или подавшего кусок хлеба, или пеpедавшего весточку pодным, или пpосто утешившего добpым словом в самый тpудный час. Помогая униженным, и пеpекpаивая вновь и вновь необъятную Pоссию, дед Степан пpодолжал искать заветное место, где он мог осуществить древнюю мечту – основать свою деpевню. И однажды он такое место нашел, на Уpале на беpегу pечки, сpеди полей, пеpвоpодных холмов и pядом с темным и манящим лесом. Долго ли коpотко ли, дед Степан ушел со службы, подсобpался, отпpавил челобитную уральскому губеpнатоpу с пpосьбой о земле, получил pазpешение, напpягся и пеpевез свою семью на заветное место. Да и пpиехал он не один, еще несколько семей из его pодной оpловской деpевни захотели поехать с ним. Так появилась на Уpале деpевня Степановка.

А затем случилось ужасное. Во втоpом поколении от деда Степана началось pодовое пьянство, а в тpетьем поколении от деда наpодилось двое самоубийц, а в четвеpтом поколении от деда Степана, то есть уже в поколении моего отца, все стали пpопойцами, вpемя от вpемени впадали в состояние белой гоpячки и пеpеживали минутные влечения к самоубийству, и постоянно падали и падали, никогда уже не поднявшись.

Что же это? И почему? У меня есть одно объяснение. Пpоклятие случилось давно, грянуло проклятие pаньше пеpвого пьяного поколения, pаньше пеpвого поколения самоубийц и втоpого поколения пьяниц, пpоклятие началось в 1859 году, 12 апреля по полудни, когда pоссийский миp был весь как одна большая деpевня. Моя пpапpабабка Константина пожелала смеpти своей сопеpнице, когда ей пpиглянулся Степан. Он единственный из своей семьи не носил кpеста, он поклонялся неведомым богам и не знал, что его будущая жена Константина молилась тем же божествам, котоpые хранили их языческих пpедков, высоких, pусоволосых pазбойников, охотников и хозяев жизни. Когда-то давно огнем и мечом их пpинудили, их убивали, отpывали от земли, сжигали их детей и жен, их отучали от любви, их пpиучали к госудаpственности, котоpой как никакая иная подходила хpистианская pелигия, пpовозгласившая отказ от близких, во имя идеи всеобщего, всехpистианского бpатства и единения. А pусоволосые язычники так не умели, не хотели, не любили, и их заставляли, их убивали, чтобы создать новую власть и укpепить эту власть. Одним словом, бабка Константина убила свою соперницу, за что и наказан весь наш род был впоследствии. Что-то еще мне предстоит…

Ощущение, что проснулся весь белый от пота. Ощущение, что проснулась лишь душа, про которую совершенно напрасно утверждают, что она бесконечна; душа, конечно же имеет ограничения и свои границы, которые могут расширяться и раздвигаться, но могут сворачиваться и сужаться, – в этой мобильности и нечеловеческой гибкости и есть отличие нетелесной души от телесного мира. Бесконечность души в ее соединенности с духом, который соединяет душу с Господом!

Холодные ночи. Сочные, хотя и внешне скромные краски свежего разнотравья. Вокруг лес, деревня, тишина и покой. Кажется, ничего не происходит, а ощущение, что есть чем заняться, что здесь ты при деле. Даже, если ничегошеньки не творишь или не ремесленичаешь.

Ходил ночью на лесное озеро купаться. Дорога идет полем с травами, а затем между полем и лесом. Между полем и лесом удивительный туман. Он слоями. То нависает над дорогой, и под ним проходишь, как входишь в ворота. То соединяет поле и лес почти правильной формы прямоугольником, в который входишь и пропадаешь, затем так же внезапно туман заканчивается, также просто и ясно, как начался, имея определенные границы, словно, твердое тело.

Затем ночью видел падающую звезду. Упал метеорит. Это – как маленький взрыв. Он прочертил след огненной дуги. Я загадал желание – воссоединиться с тобой. Все мое существо, все, что во мне есть, стремится к этому.

Ночь. Пишу при свече. Она стоит на столе. Я вышел из дома, свеча видна сквозь кисею занавески. Тишина кругом. Только туман клубится в низинах. И холод поднимается от земли. Роса омывает землю и травы. Чисто кругом. Нет никакой разницы между свечой на столе и звездой на небе – они светят для себя. Мы их используем. Они этого не знают. А ночь оглушающе темная. Луна только еще нарождается. Ее серп почти не виден. Тихо. Только сверчки наполняют округу своим пением. А звезды разные. Некоторые светят синим светом, иные желтым, или с красноватым оттенком. Да и по форме свечения они разные. Одна удивительно хороша. В коронарном мареве, низко над землей. Не за горами времени и рассвет. Вокруг все настолько сильно, что ничего, кроме главного в голову не идет. Дорога возле дома в поля, будто бы дорога в небо. Начинаешь в какой-то момент понимать, что вокруг тебя происходит углубленная работа, не понятно, чья, и кто управляется с этим, и как, и куда – но очень интенсивная и углубленная работа происходит. И ты внутри этого процесса. И это не внешнее, а внутреннее движение. Что-то происходит. Что? Божеская работа постижения существа жизни.

Немного отвлекся от нашего разговора о нас. Писал. Вновь вышел на улицу. И такая боль и отчетливая нехватка тебя рядом.

А небо в деревне над Россией звездное. Очень определенное и на редкость ясное. Какое-то твердое. И всю ночь признаки восхода на ночном горизонте. Это как новая надежда, которая никогда не оставляет нас.

Пишу вновь при свече. Поставил точку. Дунул на свечу, чтобы задуть. Огонек погас. Последнее облако дыма поднялось кверху, словно поднялся с колен человек. Так и я. Я поднимаюсь с колен, на которые меня поставила ложь внутри себя. Ложь не в том, что мы не с тобой. Ложь в том, что мы не с тобой вовсе. Мы лжем окружающим, успокаивая себя, что, мол, мы хотим не навредить близким. А себе… Кромка сознания под руками ломается, как первый осенний хрупкий и тонкий лед. Правда дня ускользает в глубину ночи. Кровь становится твердой. Тело напоминает плаху, а вместо топора – мысли. Легкий всплеск боли. И сон овладевает тобой.

День даже в деревне наполнен звуками. А ночью лишь редкие стуки яблок о землю напоминали о вечном. Яблоки падали из века в век, и это настолько давно и настолько долго еще будет длиться, что кажется почти вечным.

Бесконечность во всем, что есть, что существует, что когда-то началось, а начавшееся однажды, когда-то должно и закончиться, а то, что закончится, не бесконечно, даже, если это длится так долго, что границы происходящего уходят за границы нашего сознания. Когда мы слишком сильно эксплуатируем нашу любовь, мы ее развиваем, мы ее исчерпываем, а, чтобы отправить ее в вечность, нужно дать любви дорогу к духу, соединить ее с Господом. И тогда уже не хочется осмысления в виде действия, тогда хочется осмысления в виде осмысления. Дух неподвижен, бесконечность не имеет движения, все, что двигается, обречено на умирание. Вот в чем моя постоянная проблема. Я не могу выйти на новый уровень цинизма: я что-то начинаю, наслаждаюсь произведенным действием, а затем в какой-то момент устрашаюсь последующей смерти и останавливаюсь, что, конечно, случается в самый неподходящий момент, когда по всем принятым законам уже телесного развития, наоборот, нужно усилить это движение к смерти. И поэтому я не довожу до конца – то есть до того момента, когда можно начать пользоваться результатами труда, – многие свои проекты, поэтому порой проигрываю. Как только я открываю духовный шлюз, практически мгновенно останавливаю материальное развитие ситуации, отказываюсь от влияния, отдаю результат первому встречному и опять начинаю сызнова. Я в постоянных поисках пути, который позволит соединить конечность развития с бесконечностью духовного поиска. И не могу, не нахожу, потому что всякий результат – есть проявление конца, поэтому я так не люблю и не стремлюсь к результату. То есть, когда я упускаю очевидный шанс или выигрышный результат – происходит это вследствие жажды большего, соединения материального с нематериальным. Что практически и действительно невозможно. Мне нужно однажды признать самостоятельность смерти и свою конечность, с которой однажды смириться, то есть набраться духовного мужества и потерять самого приятного ученика – самого себя, признать свою смерть, и научиться довольствоваться даже малым результатом, то есть мне нужно полюбить смерть, полюбить свою смерть.

Любовь моя! И вновь я не могу сформулировать главное, ухватить центр силы, который, если в него вцепиться, позволит быть в каждом следующем обществе хозяином, центром, вокруг которого и ради которого все остальное.

В пять утра проснулся, вышел на улицу. Туман подступает к дому, светло, не промозгло, но пронзительно холодно. Почти северное лето. Любовная интрига утра. Сравнение не в пользу ночи или дня. Сравнение в пользу вкуса, коим отличается всякое переходное состояние. Но. Ничего невозможно скрыть. Ничего и никогда. А за пределами пограничного состояния ничего и нет, есть стабильность, от которой кошки дохнут – так скучно.

Будущее наших отношений – это глубина наших потребностей, это степень их вынужденности и необходимости, той необходимости, о которой мы никогда и ничего не знаем наверняка, той необходимости, которая почти вовсе не зависит от наших предпочтений и намерений. И, если эта потребность существует, то ничего и не свернет нас с нашего пути, и быть нам вместе.

Сейчас вновь в дорогу, впереди около семи часов пути, наверное половину Германии можно за это время проехать.

Ночью падали яблоки, я думал и не получалось о смысле жизни, а утром хочется спать, и мучает мысль о неполноценности или несвоевременности, или неправильном направлении развития силы, данной мне Господом. Можно ли управлять этой силой. Видимо да, если она останавливает процессы, возбужденные ею же. Или на эту вольную силу нужен еще больший окорот, нужна оправа столько же драгоценная, но имеющая границы. Но, где взять эту силу? Подспудно я всегда вел такой поиск, я искал эту помощь извне, я искал женщину. Этого я жду и от тебя, помоги мне, попытайся понять. Я же впервые попытался обозначить свои мучения от присутствия во мне воли значительной, нечеловеческой, но имеющей устремление не к жизни материальной, а к смерти, то есть стремящейся вывести меня как можно дальше за рамки этой материальной жизни. Мне нужно помочь остановиться, расширить свое присутствие в материальной жизни, свое влияние вовне расширить на внутренние процессы материального бытия. Мне нужно помочь остаться в жизни, а не уйти как можно скорее. Утвердившись в необходимости материального бытия, я сумею взять и сотворить необходимые материальные результаты, согласиться с уже частичной смертью здесь.