Текст книги "Языковеды, востоковеды, историки"

В 1922 г. Невского пригласили на должность профессора в Университет иностранных языков в Осаке, где до сих пор о нем сохраняется память. Он стал, наконец, прилично зарабатывать, наладился быт. В Осаке у Невского родилась дочь Елена. В эти же годы, наконец, стали появляться его первые публикации в японских журналах. Много времени уходило на преподавание русского языка, но Невскому удавалось изучать национальную живопись и брать уроки театрального искусства «гидаю». Основные силы по-прежнему уходили на науку, и здесь снова Николая Александровича влекли неизведанные темы.

Первой из них стало изучение культуры и языка уже не крайнего севера, а крайнего юга Японии – островов Рюкю. В отличие от айнов население этих островов родственно японцам, но диалекты тех мест резко отличаются от остальных настолько, что невозможно взаимопонимание, а древняя религиозная система, остатки которой еще сохранялись на самых южных островах Мияко, имела значительную специфику. Невский ездил на Мияко и некоторые другие острова трижды (1922, 1926, 1928 гг.). Для ученого это был совершенно нетронутый край, куда раньше не приезжали специалисты. На нерегулярно ходивших катерах или на рыбачьих лодках, которые легко могли перевернуться, Невский изъездил многие острова, подолгу задерживаясь из-за частых тайфунов. Результатом были многочисленные записи фольклорных текстов, словарь говоров Мияко объемом 596 страниц, материалы по другим диалектам Рюкю, множество записей и набросков, посвященных местным обрядам, религиозным представлениям, народной медицине. Лишь немногое ученый тогда опубликовал в Японии (но и это составило ему славу крупнейшего специалиста по данной проблематике) и вовсе ничего в Ленинграде. Только в 1978 г. появится небольшая книга «Фольклор островов Мияко», включающая в себя только часть фольклорных записей.

Летом 1925 г. Невский съездил в Китай, и эта поездка послужила толчком к началу занятий еще двумя темами, принесшими ему, в основном уже посмертно, наибольшую известность. Это изучение аборигенов Тайваня и тангутика.

На Тайвань, тогда принадлежавший Японии, ученый поехал в 1927 г. На этом острове, помимо преобладающих сейчас, но поселившихся совсем недавно китайцев, живут потомки древнейшего населения, в то время еще говорившие на языках австронезийской семьи, в том числе на языке цоу. Большинство исследователей, в том числе Невский, считали цоу народом, родственным древнейшему населению Японии (культура Дземон), позднее смешавшемуся с пришедшими с материка алтайскими племенами. В 20-е гг. освоена была лишь прибрежная часть Тайваня, а внутренние районы, где жили аборигены, оставались совсем диким краем. Добираться надо было по узкоколейке, где пассажиров предупреждали: «Данная узкоколейная дорога предназначена исключительно для перевозки леса, и если компания берет немного пассажиров, то последние должны быть ей благодарны за такую милость и не жаловаться, если из-за аварии или по каким-нибудь другим причинам они окажутся на лоне природы, т. е. среди глухого тропического леса, населенного медведями, пантерами и кишащего ядовитыми змеями». Поездка, впрочем, оказалась благополучной, снова был собран большой улов, причем на этот раз более всего по языку. Именно эти результаты в наибольшей степени Невский издал при жизни: в 1935 г. в Ленинграде вышла книга «Материалы по говорам языка цоу», включившая в себя тексты с переводами и фонетический очерк языка. Знания, полученные от Л. В. Щербы, очень пригодились и на Рюкю, и на Тайване.

В 1991 г. те же места на Тайване посетил по следам Невского современный исследователь Б. Л. Рифтин. За это время туда дошла цивилизация, молодое поколение уже стало говорить только по-китайски. Тайваньские ученые, начавшие изучать язык цоу лишь с конца 50-х гг. и до приезда Рифтина ничего не знавшие о Невском, отнеслись к его работе с большим интересом, поскольку составленный им словарь языка цоу, по заключению Рифтина, «не «перекрыт» последующей работой тайваньских ученых. Он зафиксировал определенную стадию развития языка цоу и может служить не только для изучения эволюции лексики этого языка, но и для понимания ряда этнографических деталей, так же как и для изучения, например, этнологии и верований этого народа». Словарь, впервые изданный в СССР в 1981 г., решили перевести на китайский язык, раздав затем каждой семье национальности цоу. Но судьба основного помощника Невского в его исследованиях на Тайване, местного учителя из аборигенов, оказалась столь же трагической, что и судьба его самого: в 1954 г. он был казнен по подозрению в сочувствии коммунистам.

И в те же годы появилось новое увлечение, определившее всю дальнейшую жизнь ученого. В Пекине Невский встретил бывшего преподавателя по восточному факультету А. И. Иванова, в то время драгомана советского полпредства. Он рассказал своему ученику о тангутских находках и передал имевшиеся у него фотокопии некоторых документов.

Еще в 1909 г. известный русский путешественник П. К. Козлов побывал в мертвом городе Хара-Хото, принадлежавшем Си-Ся (X–XIII вв.), государству тангутов, ныне не существующего народа, язык которого родствен тибетскому и бирманскому. Об этом языке до того было известно очень мало, но Козлов открыл обширную библиотеку тангутских текстов, перевезенную им в Петербург. Однако эти тексты оставались не расшифрованными, несмотря на усилия Иванова и ряда других ученых. Невский заинтересовался этой проблемой, и уже первые его публикации в Японии, основанные на ограниченном числе текстов, доступа к оригиналам которых он еще не имел, заставили считать его ведущим специалистом по данной проблеме.

Но жизнь Невского в Японии, в первые годы счастливая, постепенно становилась все тяжелее, несмотря на интересную работу и преданность жены. Политическая ситуация в Японии ухудшалась, усилились милитаризм и недоброжелательство к русским в связи с напряженными отношениями между Японией и СССР. Хотелось заниматься тангутикой, а главные материалы находились в Ленинграде. А жизнь в традиционно закрытом японском обществе, вдали от привычной культурной и языковой среды, создавала немало проблем, причем великолепное знание языка и обычаев не только не помогало, но, наоборот, усиливало подозрительность к «нарушению границ» со стороны белого человека. Соотечественников же было мало: Япония, где иностранцу трудно было натурализоваться, не входила в число центров русской эмиграции. В Осаке у него, правда, оставался друг со студенческих лет, русский японист Орест Плетнер, также там преподававший. И изредка встречи с востоковедами из СССР, начавшими приезжать с середины 20-х гг.

В 1925 г. тетка Невского В. Н. Крылова (во многом заменившая ему в детстве рано умершую мать) писала из Рыбинска в Ленинград В. М. Алексееву, желая узнать о судьбе племянника, который «пропал в Японии». Тот ответил, что Невский жив и работает, но ему не стоить возвращаться, пока жизнь дома не наладится. Но скоро мнение друзей Невского изменилось, и роль в этом сыграла поездка Н. И. Конрада в Японию летом и осенью 1927 г. На пристани в Осаке Николай Александрович встретил старого друга и поселил в своем доме. Его вид не понравился Конраду, к тому времени возглавившему ленинградское японоведение. Он писал В. М. Алексееву о Невском: «Он, конечно, здесь закис… Николай Александрович – без вмешательства со стороны – не обойдется»; «Невский требует притока целеустремленной, живой, бодрой энергии; притока интереса со стороны»; «Ему нужно возвращаться, и я приложу все усилия уговорить его. Ужасно горько будет его оставлять опять одного». Алексеев, раньше не хотевший, чтобы Невский возвращался, теперь согласился с Конрадом. В следующем 1928 г. в Японию приезжал еще один ленинградский востоковед, принадлежавший к молодому, пока не знакомому Невскому поколению, Ю. К. Щуцкий (он разделит впоследствии судьбу Николая Александровича). Он тоже будет уговаривать ученого вернуться. И Невский в итоге согласился. С конца 1928 г. начались хлопоты по оформлению переезда в Ленинград, затянувшиеся из-за проволочек японской бюрократии. Лишь в конце лета 1929 г. он смог покинуть Японию, причем без семьи, которую обещали пустить в СССР позже. В Осаке пришлось оставить часть материалов и всю переписку, которые ныне хранятся в университете Тенри.

Закончился четырнадцатилетний период жизни ученого в Японии, давший ему так много материалов и не принесший особой научной известности. Невский покидал мирную и скучноватую Осаку, ручную обезьянку Масико и тишину храмов и возвращался в страну «суровой и однообразной природы», как он назвал Россию в одной из японских публикаций, сравнивая ее с Японией. В 1929 г., когда ленинградское востоковедение в основном восстановилось после гражданской войны и разрухи, возвращение в привычную научную среду казалось заманчивым. Но теперь мы понимаем, что ученый ехал навстречу новым интересным исследованиям, но и навстречу гибели. Конрад одновременно звал домой и Ореста Плетнера, но тот предпочел не рисковать и остался в Японии. Он дожил до 1970 г., но за четыре последующих десятилетия жизни в чужой среде сделал меньше, чем Невский за восемь ленинградских лет.

Поначалу казалось, что надежды Невского оправдались. В Ленинграде его приняли хорошо. Алексеев (как раз в 1929 г. избранный академиком), Конрад и другие старые знакомые его ценили. Алексеев помог ему и с жилплощадью самым простым путем, отдав ему часть своей большой квартиры (Конрад жил в другой квартире того же дома). К тому времени состав ленинградских востоковедов успел сильно измениться. Из плеяды замечательных японистов предреволюционных лет к моменту возвращения Невского там остался только Н. И. Конрад. О. О. Розенберг и Олег Плетнер умерли, Е. Д. Поливанов скитался по Средней Азии, а С. Г. Елисеев, М. Н. Рамминг и Орест Плетнер оказались разбросаны судьбой по разным странам. Но в Ленинграде подросло новое поколение: китаисты Ю. К. Щуцкий и Б. А. Васильев, монголист Н. Н. Поппе и др. Между всеми ними установились дружеские отношения. Дочь В. М. Алексеева нашла в бумагах отца конверт, надписанный его рукой: «Сатирикон Щуцкого и Васильева – вечер моих учеников в честь Н. А. Невского 25 сент[ября] 1929». Очевидно, вечер был связан с возвращением Николая Александровича на родину. Среди «юмористических куплетов» находим куплет в честь Невского и Конрада: «Два самурая, два Николая и тут и там, ученым саном и стройным станом пленяют дам!».

Сразу по приезде Невский начал преподавать японский язык в университете и Ленинградском институте живых восточных языков им. А. Енукидзе (до 1936) и работать в только что образованном академическом Институте востоковедения, с 1934 г. он работал также в Эрмитаже. В 1935 г. Невский без защиты диссертации получил докторскую степень, имел и звание профессора.

Работы было много, творческой и рутинной. Алексеев в докладе 1935 или 1936 г. «Стахановское движение и советская китаистика» с грустью отмечал: «На наших глазах хиреет и погибает колоссальный продуктор Н. А. Невский (пишет собственноручно учебник – азы)». Но большая педагогическая нагрузка для ученого – проблема, существующая и на Западе, и в словах академика имелось все-таки преувеличение. Невский добросовестно отдавал любой нужной работе все время, нигде не бывая, кроме мест службы, и отказывая себе в простом человеческом общении (полная противоположность активному Н. И. Конраду). Правда, лучше стало, когда в 1933 г. из Японии приехали, наконец, жена и дочь. Дочь пишет: «Обычно я вспоминаю отца за работой, сидящим в кабинете за письменным столом, обложенного книгами, бумагами, карточками, в клубах табачного дыма. Работал он очень много, время черпая за счет своего сна и отдыха, спал по 4–5 часов в сутки, стараясь ежедневно сделать как можно больше. Создавалось впечатление, что он торопился, боялся не успеть завершить начатое. Такой же режим был у него и во время отпуска. При выезде на дачу основной багаж составляли те же книги, рукописи, карточки». На всех местах работы Невский считался «ударником».

Кроме немногих друзей, Николай Александрович более всего общался со студентами, которые его любили. Скромный и доброжелательный, он, казалось, не имел врагов. Мне в 90-е гг. удалось записать воспоминания уже упоминавшейся в связи с Конрадом его бывшей студентки в ЛГУ Ф. А. Тодер, позднее сотрудницы академического Института востоковедения в Москве. Она вспоминала, как Николай Александрович поражал всех знанием Японии и японской культуры. Если другие преподаватели, включая Конрада, знали лишь книжную культуру и литературный язык, то Невский знал и диалекты, и народную, «низовую» культуру, и старался научить этому студентов. Лишь он на факультете мог перевоплощаться в японку, по-женски хихикать и двигать руками, сопровождая это женскими частицами и междометиями, всему этому он учил студенток. И когда Тодер на практике в качестве переводчицы могла по-женски говорить с японскими инженерами, это по достоинству оценили ее собеседники. Погруженный в научные размышления, Невский не был таким блестящим лектором, как Конрад. Но Николай Иосифович, по воспоминаниям Тодер, всегда говорил: «Невский как ученый на несколько голов выше меня».

Однако Конрад уже в 1934 г. стал членом-корреспондентом АН СССР, а попытка Алексеева на следующий год провести в академию Невского не удалась. Возможно, были и иные причины, но официально против него выдвинули аргумент, с которым трудно было спорить: малое число публикаций. За восемь лет при огромном количестве произведенной работы издал он немного, и главной причиной были не внешние препоны, а отсутствие у него желания заниматься отделкой работ и подготовкой их к печати.

Единственной его прижизненной книгой стали упомянутые выше «Материалы по говорам языка цоу», включившие в себя далеко не все им сделанное по этому языку. В очень ценной хрестоматии по литературе Китая и Японии «Восток» (см. о ней в очерке о Н. И. Конраде) Невский опубликовал небольшие фрагменты многолетних трудов по двум темам: синтоизму и айнскому фольклору. Еще были упомянутый Алексеевым «учебник – азы» (совместно с Е. М. Колпакчи), вышедший в свет в 1936 г., две предварительные публикации по тангутике и две статьи по японскому языку. Одна из них, «От “Московии” к СССР» была посвящена заимствованиям из русского языка в японский в разные исторические периоды, причем большая его часть описывала лексику, специфическую для группового подъязыка японских коммунистов. Тема в наши дни выглядит экзотично, но поражает великолепное знание даже таких языковых реалий; это опять-таки небольшой фрагмент тех знаний самых разных видов японского языка, которыми обладал Николай Александрович; он знал и как говорят женщины, и как говорят коммунисты. Другая статья «Представление о радуге как о небесной змее» – совсем узкая по теме и посвящена этимологии одного японского слова. Опять вершина айсберга! Но эта статья дала заглавие вышеупомянутой японской биографии Невского: «Небесная змея». Символичное название!

Все же Алексеев был не прав, говоря о том, что Невский хиреет. Ученый оставался «колоссальным продуктором» во всем. Продолжал он трудиться в той или иной степени над всеми темами, когда-то начатыми. Он уже не мог вести полевые исследования, но оставалась обработка гигантского по объему материала, собранного в Японии, а в области тангутики в его распоряжении имелась обширная коллекция, привезенная Козловым. Появились и две совсем новых темы: историческая фонетика японского языка, включая диалекты Рюкю (он успел сделать по этой теме доклад, тезисы которого сохранились и теперь изданы), и подготовка к печати первых в России рукописных грамматики и словаря японского языка, составленных при Анне Иоанновне японцем Гондзой (после крещения Демьян Поморцев). И еще разные темы от иероглифики до перевода «документов японских пролетарских партий».

Но главной темой все-таки была тангутика. Сохранился любопытный документ: «карточки рабочего времени», составлявшиеся Николаем Александровичем для рационального распределения труда (тоже знак эпохи). В них на работу по тангутоведению отводилось от шести до десяти часов в сутки без выходных и отпусков. Эта работа была разнообразной. Прежде всего, нужно было разобрать и каталогизировать коллекцию Козлова, столь обширную, что за восемь лет эту работу не удалось довести и до половины. Все-таки самые ценные памятники ученый успел обработать. Параллельно шло составление словаря, включавшего все имеющиеся в текстах знаки, Невский успел учесть около 95 % знаков. Но тексты оставались нерасшифрованными, и собственно к дешифровке Николай Александрович смог приступить лишь с 1936 г. Наконец, он и готовил памятники к печати.

Сохранился план работы Невского по тангутике на третью пятилетку (1938–1942 гг.) с росписью по годам, по которому предполагалось издание двух памятников с переводами и комментариями и исследование третьего памятника, продолжение каталогизации коллекции, а в 1942 г. «издание тангутско-русского идеографического словаря на три-четыре тысячи иероглифов». Все было оборвано стуком в дверь поздним вечером 3 октября 1937 г. Ученый еще работал за письменным столом. Уходя, он просил: «Не убирайте на столе, через несколько дней вернусь». Он не вернулся. Через несколько дней арестовали и его жену, тогда преподававшую японский язык в ленинградских вузах. Не вернулась и она.

До того судьба скорее щадила Николая Александровича, особенно по сравнению с другими учеными, возвращавшимися из-за границы, например, с Н. Н. Дурново (см. очерк «Никуда не годный заговорщик»). Его считали уникальным специалистом, а с «белоэмигрантскими кругами» он в отличие от Дурново не был связан уже потому, что в Японии их практически не было. Япония с 20-х гг. считалась вероятным противником в будущей войне, и подготовке кадров японистов придавалось большое значение, поэтому преподавателей этого языка, даже «старорежимных», до середины 30-х гг. старались не трогать. Во Владивостоке, где подготовка японистов и китаистов велась с дореволюционного времени, была дана специальная команда не подвергать проработкам преподавателей японского языка ввиду нужности их дела. Мне неизвестны и какие-либо кампании против «ударника» Невского до 1937 г. А потом все быстро изменилось. В период массовых репрессий и всеобщей шпиономании люди, знающие японский язык, стали почти поголовно рассматриваться как «японские шпионы». Как только следователи узнали, что Е. Д. Поливанов занимался Японией и был в этой стране, в его деле на второй план отошла даже работа под руководством Л. Д. Троцкого: все свелось к «шпионажу в пользу Японии». А почти вся японская кафедра во Владивостоке в 1938 г. была расстреляна, тогда как параллельная китайская кафедра почти не пострадала. Невскому, четырнадцать лет прожившему в Японии и женатому на японке, трудно было на что-нибудь надеяться.

Оставшаяся без родителей в девять лет и воспитанная родственниками отца, Елена Николаевна еще в конце 40-х гг. получила справку о том, что Николай Александрович Невский «умер от миокардита 13 февраля 1945 г.». Такая дата в 50–80-е гг. фигурировала в публикациях и встречается даже сейчас. В зале ученых советов Института востоковедения РАН долго висел портрет Невского, где был обозначен 1945 г. Но на самом деле все было иначе.

Первые реальные сведения о последнем периоде жизни ученого пришли в 1963 г. Когда в газетах сообщили о присвоении Невскому Ленинской премии, откликнулся его бывший сокамерник В. М. Титянов, тогда живший в Сызрани. Ровно месяц, с 11 октября по 11 ноября 1937 г., они были вместе в переполненной камере № 54 дома предварительного заключения в Ленинграде и спали на одной постели. Титянов писал о Невском (сохраняю особенности стиля этого, видимо, не слишком образованного, но очень искреннего человека): «У этого человека был выпуклый вперед высокий лоб, тонкие плотно сжатые губы, глубоко посаженные умные и внимательные глаза. С обросшей небольшой бородой. Волосы на голове седые, аккуратно заброшенные назад и немного сзади вьющие. Волосами напоминал или художника или священного служителя». Они много разговаривали, но о Японии Невский вспоминать не любил и о японцах после всех бед отзывался плохо. Рассказывал он о детстве в Рыбинске, о сокровищах Эрмитажа, но больше всего о тангутах. Из всего сделанного он выделял тангутские исследования, сокрушаясь о том, что не завершил свой труд. И еще одно: «Будучи в тюрьме, его очень это дело беспокоило, что труды могут исчезнуть бесследно. При его аресте, как он говорил, очень небрежно отнеслись к его рукописям, что вызывало сомнение в их сохранности. Это одна сторона. Второе, что его смущало, он боялся того, что его труды могут прибрать некоторые “люди” и издать их за свои труды».

Невский был очень доброжелателен: когда Титянов вернулся в камеру после трехсуточного допроса, профессор делал ему массаж ног. Потом ночью на допрос взяли самого Николая Александровича. Вернувшись, он сказал, что стал «японским шпионом». Как пишет Титянов, «его седые волосы в каком-то беспорядке, под глазами мешки опухли. Сидит почему-то разувши и ноги тоже опухшие». На вопрос, били ли его, ученый ответил: «Зачем им меня бить, я им все подписал». И картина через некоторое время: «Брюки задраны были выше колен. Ноги по-прежнему были опухшими. Голова и плечи почему-то сверх обычного были завернуты в мое истершее кожаное пальто». Невский твердил: «Ну, зачем меня обманули, привезли сюда в Россию. Эх, Майский, Майский». Известный дипломат И. М. Майский во второй половине 20-х гг. был полпредом СССР в Японии и, видимо, что-то обещал Невскому перед его возвращением. Но что было с Невским после того, как Титянов 11 ноября 1937 г. попал в лазарет, оставалось неизвестным.

В конце 70-х гг. японский рецензент первой в СССР книги о Невском Л. Л. Громковской и Е. И. Кычанова высказал единственное критическое замечание: в книге не сказано о восьми последних годах жизни ученого в заключении. Затем он добавил: «Может быть, это и не нужно». Но лишь в 1990 г. из справки УКГБ по Ленинградской области впервые стало известно, что никаких восьми лет не было, а после вынужденных признаний Невский не прожил и трех недель.

Следственное дело, основные материалы которого теперь опубликованы Е. Н. Невской, стереотипно и похоже на тысячи других. Три протокола допросов, признания в вербовке японской разведшколой перед отъездом в СССР, обвинительное заключение, изобличавшее почти нигде не бывавшего Николая Александровича в передаче японцам материалов «о состоянии и мощи боевых единиц Балт. флота, о численности и вооружении Ленинградского гарнизона, о политических настроениях и боевой подготовке комсостава Лен. Военного округа, о мощи авиации и состоянии аэродромов», приговор к высшей мере и, наконец, акт о приведении приговора в исполнение от 24 ноября 1937 г. Тогда же казнили его жену (она единственная из всех не признала себя виновной), блестящего китаиста Б. А. Васильева, маньчжуриста П. И. Воробьева, япониста Д. П. Жукова и еще несколько человек, среди которых оказался известный поэт Николай Олейников, попавший в эту группу из-за дружбы с Жуковым.

Человека погубили, а наследию его повезло больше. Погибла лишь та его сравнительно небольшая часть, которая находилась в печати. Рукописный же архив ученого не заинтересовал НКВД и в итоге попал в Институт востоковедения Академии наук; теперь его петербургская часть стала Институтом восточных рукописей, где в Архиве востоковедов он хранится и сейчас. Опасения Невского в отношении тангутской части архива, к сожалению, подтвердились: один из ленинградских востоковедов их «прибрал», однако, в конце концов, не без труда их удалось вернуть.

В 1957 г. Невского и всех погибших вместе с ним реабилитировали. Первым вопрос об издании его архива поднял Н. И. Конрад, сам пострадавший за связи с «резидентом разведки» Невским. Вероятно, он чувствовал свою косвенную вину в гибели друга, которого уговорил вернуться на родину, и хотел хоть чем-то ее загладить. Из всего, что сохранилось, Конрад решил в первую очередь издавать работы по тангутике. В 1960 г. книга «Тангутская филология» вышла в свет, а через два года, тоже при активном участии Конрада, получила Ленинскую премию, награду, которой удостаивались очень немногие (сам Конрад ее так и не получил). Но в нее вошли далеко не все работы ученого по данной тематике, в частности, словарь из 4201 знака не издан и поныне.

Долгое время книга оставалась единственной посмертной публикацией трудов Невского. Поэтому у многих создалось ошибочное мнение, согласно которому ученый был исследователем тангутов по преимуществу. Например, в третьем издании Большой советской энциклопедии статьи о Невском по каким-то причинам нет, во всех статьях о Японии и японистике он не упомянут ни разу, и говорится о нем только в статье о тангутах. Роль Н. И. Конрада в восстановлении памяти о погибшем друге была значительна, но не было ли у него в какой-то степени стремления поддержать эту память лишь там, где она не влияла на его репутацию «первого япониста страны»?

В дальнейшей публикаторской деятельности нельзя не отметить ныне покойную Л. Л. Громковскую. Она вместе с Е. И. Кычановым написала изданную в 1978 г. биографию Невского. Она же (сама или в соавторстве) подготовила к печати четыре книги его трудов: «Айнский фольклор», «Фольклор островов Мияко», «Материалы по говорам языка цоу. Словарь диалекта северных цоу» (фототипическое воспроизведение книги 1935 г. плюс впервые изданный словарь) и опубликованную уже после ее смерти книгу «На стеклах вечности». Последняя книга включила в себя большое число работ разнообразного содержания от студенческого дипломного сочинения до тезисов одного из последних докладов 1936 г. «Фонетика Мияко в японо-рюкюской фонетической системе».

Однако за пределами всех этих изданий осталось многое. Давно был готов к печати обширный словарь говора Мияко, но напечатали его лишь недавно в Японии. А многое издать очень сложно, поскольку оно дошло до нас в виде черновиков и набросков. Некоторые области исследований Невского нашли в отечественной науке хорошее продолжение: тангутика (Е. И. Кычанов, М. В. Софронов и др.), изучение «Норито» (Л. М. Ермакова), японская историческая фонетика (С. А. Старостин). Айнами недавно занялась А. Ю. Бугаева. Но аборигены Тайваня, этнография Рюкю и многое другое пока продолжения в нашей науке не получило.

В конце 1990 г. в библиотеке Университета иностранных языков в Осаке мне удалось получить ксерокопии писем Невского из Ленинграда к японскому специалисту по тангутике профессору Исихама. Хотели их издать к столетнему юбилею ученого, отмечавшемуся в 1992 г., но оказалось, что письма записаны принятой в те годы в переписке между японцами скорописью. В Москве эти письма никто не смог прочитать, они не изданы по сей день. Как много традиций нами утеряно и продолжает теряться!