Текст книги "Египетские сны"

8.

Возле подземки на площади Рассела, я наткнулся на студию электронной почты (E-mail) и не смог устоять перед детским желанием зайти и отправить знакомым: «Привет из Лондона!». Уже вынул блокнот с электронными адресами и присел за компьютер, когда понял, что ничего не получится. В качестве обратного рассчитывал дать адрес студии, но не тут то было: оказывается, я мог воспользоваться только личным московским адресом. Послание, в этом случае, прозвучало бы странно, вроде «привета из-под кровати». «У старика, на минуточку, крыша поехала». – скажут знакомые.

Положив ногу на ногу, Хухр, ожидал на скамеечке в сквере. Попробовал бы он так вот рассесться в Москве – бомжи и мальчишки живо пооборвали бы пух. Я представил себе, московского «бобби», возникшего, словно из-под земли: «Документики!» «А хухры – не хухры?» – ответил бы хухр, проскальзывая между ног у «блюстителя».

В завершение вечера я решил махнуть в Тауэр.

Женщины нашей группы, как-то заполночь после девичника, вдруг придумали: «А не махнуть ли нам, девоньки, в Тауэр?». Днем их прельстили краснощекие ряженые – «мясоеды». Ночью крепость встретила мрачным молчанием и хладнокровным бобби у металлических врат. Накуражившись, дамы шумной толпою с песнями двинули через город обратно, вдоль по Флит Стрит, по Стрэнду, по Риджнт Стрит, да по Оксфорд Стрит, распугивая прикорнувших возле теплых дверей магазинов бродяг.

Когда я выбрался из подземки на станции «Tower Hill» (Тауэрский Холм) и вышел на площадь, понял: все-таки – уже вечер. Солнце стояло низко над крышами Сити.

Лондонский Тауэр «Tower of London» – сокровеннейшая достопримечательность города. В старину крепость охранял сорок один страж. Их называли «beefeaters» (мясоеды). В голодные годы, мясо давали только защитникам – отсюда и прозвище. В наше время Тауэр охраняет полиция, а «мясоеды» – лишь дань экзотике (у них иные обязанности).

Входные билеты больше не продавались. Туристы уже покидали крепость. В толпе расхаживали пожилые краснощекие «стражи» в длинных черных камзолах с алой короною на груди, в лихих котелочках эпохи Тюдоров. «Мясоеды», несмотря на усталость и возраст, еще кокетливо поводили плечиками, делали ножками кренделя, сохраняя бодрую стать и видимость жизнерадостности. Это наводило на мысль, что где-то в складках одежды, за блестящими пуговками и жеманными вырезами, за красно-черным поясом с серебряной пряжкой «вдохновляюще» булькает «горячительное».

Мой диалог с «мясоедом» звучал приблизительно так:

Извините, я боюсь, сегодня мне в Тауэр не попасть.

Я тоже боюсь.

Извините, как же мне все-таки попасть в Тауэр?

Не беспокойтесь. Пожалуйста, приходите завтра с утра и как раз попадете. Простите, вы откуда будете?

Из России.

Превосходно! Вам повезло: завтра у вас будет русский гид.

Я поблагодарил, еще раз убедившись, что доброжелательность – одно из лучших качеств, способных поднимать дух.

Я бродил вокруг Тауэра, как лиса вокруг винограда: «видит око, да зуб неймет», решив в этот раз, ограничиться наружным осмотром. Крепость имеет овальную форму длиною почти с километр (вдоль набережной) и метров семьсот в ширину. Со всех сторон, кроме обращенной к реке, она окаймлена зеленым газоном, бывшим когда-то дном фортификационного рва.

Перед главным входом, на западе крепости, находились кассы, кафе, магазинчики с сувенирами и стоянки машин. Отсюда я и двинулся по часовой стрелке вдоль кромки газона. По левую руку был город, по правую – причудливое нагромождением приземистых стен, казематов и башен из почти неотесанного серо-желтого камня. Над цитаделью торчал главный замок «White Tower» (Белая башня), по которой, собственно, городище и названо Тауэром. Хотя московский Кремль и лондонский Тауэр сооружались, как крепости, и второй лишь на год старше первого, разница между ними – разительная. Кремль – павлин, распустивший хвост. Тауэр – беркут на камне. Для сирых русских – златоглавые церкви и роскошный метрополитен. Для процветающих подданных Её Величества – унылые норы подземки, аскетически скромные замки и храмы.

Магистраль, огибавшая цитадель с востока, вела на Тауэрский мост. Я пересек ее и спустился к реке. За решетчатой изгородью было что-то вроде яхт-клуба: современное здание, широкими окнами обращенное к маленькой гавани с частными яхтами у каменных пирсов. Свернул в арку направо и, сделав еще шагов двадцать, наконец, поднял голову.

Надо мной было то, что я уже видел десятки, может быть, сотни раз на открытках, проспектах, на экранах кино и ТВ. Подобно Эйфелевой башне в Париже, Тауэрский Мост «Tower Bridge» давно стал символом Лондона. Но вблизи нужно бешено крутить головой, чтобы охватить его взором. Впечатляли размеры четырех башен (двух малых береговых и двух гигантских, стерегущих фарватер). Между береговыми и центральными башнями на ажурных бело-голубых фермах висели длиннющие боковые пролеты. Смотровой мостик, соединявший верхние этажи центральных башен, казался кружевным. Сами они стояли на мощных обтекаемых волноломах, напоминающих военные корабли, где на палубах рядом с опорами стояли смешные домики для мостового хозяйства и инвентаря, как будто нельзя было найти для этого место внутри сооружений, пестревших проемами окон, лепниной, наличниками, балкончиками и угловыми башенками, повторявшими архитектуру крепости. Мост поражал обилием подробностей, которых я раньше не замечал. Его хотелось разглядывать, как ювелирное украшение или замысловатую безделушку тончайшей работы.

Я шел по высокой пешеходной набережной, – детали постепенно сливались, и «Tower Bridge» все больше обретал привычные очертания. Теперь слева была Темза, справа – почти на одной высоте со мной – стены Тауэра. Отсюда, «пролетев» над крепостью, взгляд упирался в Тауэрский Холм, где была станция подземки, а в былые времена находилось лобное место, притягивавшее стаи воронов-падальщиков и толпы жадных до кровавых зрелищ обывателей.

В стене крепости, посредине между мостом и главным входом, стояли, так называемые, «Ворота предателей» «Traitors` Gate». Внизу под набережной есть арка с подъемной решеткой, и тайным причалом, где Темза проходит в крепость к каменной лестнице. На лодочках-«воронках» «опричники» Тауэра доставляли сюда свой «улов» и прямо в башне «разделывали». Есть там два помещения. Одно, – где люди ждали, когда дойдет очередь, слушали и жалели, что родились на свет. Другое – для «последней беседы», где они во всю глотку озвучивали то, что от них желали услышать, лишь бы скорее все кончилось.

Оставшееся после «разделки» месиво вываливалось обратно в Темзу, и… концы в воду. «Рыбешку» крупнее растаскивали по казематам для более «утонченных» бесед.

Я протянул фотоаппарат приятной леди в летах и попросил сфотографировать на фоне моста. Она, не без удовольствия, щелкнула. Знала бы, с кем связалась, не улыбалась бы.

На фотографии хорошо вышел мост, над мостом – стайка птиц: то ли чайки, то ли вороны, то ли хухр баловал.

Солнце садилось. Пора было возвращаться в гостиницу. В мои годы немыслимо столько таскаться без отдыха.

Наконец, забравшись под одеяло, долго гасил раздражение, и взывал к справедливости, внушая себе, что при любом раскладе, исключение из экспозиции огромнейшей части планеты – дело немыслимое.

Пытаясь выгородить британцев, придумывал разные доводы и оправдания, допуская, например, что часть комплекса – на ремонте, и экспонаты перенесли в филиал (хотя я не слышал об этом и не читал объявлений, но мог допустить). Или, подобно импрессионистам в Национальной Галерее, целый раздел, по этическим соображениям, временно поместили в «карцер». Или в истерике я, просто, кружил на одном пятачке, (со мной и такое могло приключиться).

9.

Постепенно я успокаивался и даже улыбнулся пришедшему на ум двустишью, в котором Уильям Шекспир как-то попытался объяснить ситуацию:

«Твой нежный сад запущен потому,

Что он доступен всем и никому». – сонет № 69

Чтобы уснуть, применил обычный прием: пробрался мысленно внутрь аппаратной кабины, стоящей на дне укрытия под маскировочной сеткой. Здесь, за фланелевыми занавесками царила ночь. Уютно жужжали шкафы. Внутри их бушевали электронные вихри, дающие о себе знать мигающими язычками огней.

Отсветы экранов терракотовыми масками лежали на лицах моих солдат-операторов.

Антенна на вершине утеса, посылая сгустки энергии, ловила их отражение. Оно и высвечивалось в виде дужек, размытых пятен, и кучки «местных предметов» в центре экрана.

Следуя взглядом за электронной разверткой, операторы «обходили дозором» пространство. Каждый штришок им знаком. Появление новой вспышки – новой «неровности», о которую «споткнется» импульс энергии, – не останется незамеченным.

Прыгая на стульях-вертушках, подлаживая и подстраивая капризные блоки, ребята будут «разделывать» пространство на сектора и сегменты, чтобы приблизить расширить, исследовать под разным углом, выявить принадлежность, скорость, структуру и высоту появившейся цели, а затем послать информацию на планшет командного пункта.

Прислушиваясь, к аппаратному гулу, к спокойным голосам «ребятишек», я засыпал.

Засыпая, увидел парадную дверь и вошел в нее. Длинная лестница вела вниз. А затем опять – коридоры. Вокруг – чистота, ни пылинки, ни паутинки. Потолки – свежевыбелены. Запах лекарств. Отворив стеклянную дверь, снова увидел себя на перроне «Паддинктон-кольцевой». Кирпич – совсем новый только что обожженный. Кладка – искусная; окна – прозрачные, рамы свежевыкрашенны. А над всем этим – желто-синий навес. В открытый торец между крышами зданий бил солнечный луч. Наверху жила улица. Цокот копыт и грохот колес проезжающих кебов усиливались резонатором полости. В этот продвинутый мир метрополитена на паровой тяге проникали и другие звуки из настоящего прошлого: ржание лошадей, призывные крики продавцов газет. Зато не было фырчанья двигателей и шелеста шин.

На скамейке в конце перрона, листая книгу, сидел молодой человек. В моем доме есть портрет в белой раме. Друг семьи когда-то нарисовал меня молодым с книгой в руках. Юноша на скамейке отличался от нарисованного лишь высоким воротничком с черной бабочкой. Приближаясь, я чувствовал, что улыбаюсь, подмечая цыплячьи черты «себя молодого».

Неожиданно юноша посмотрел в мою сторону и стал подниматься. Лицо осветила радость. Он выронил книгу. «Однако, какой ты неловкий!» – подумалось мне. Я, вдруг, догадался: он смотрит не на меня… сквозь меня. Какое-то милое златоволосое существо, обдав жаром и счастьем, словно выпорхнуло из моих рук. Он вскрикнул «Бесс!» (по нашему Лиза). Она простонала: «Ивли!» (ласкательное от Эвлин) и упала ему в объятия. Когда я приблизился, юноша сидел на скамейке. Бесс – у него на коленях, изогнувшись и прижимаясь всем телом. Их руки ласкали друг друга. До меня доносились слова: «Я люблю тебя Бесс!», «Я люблю тебя Ивли!» «Я люблю тебя…» – странно: у нас так не говорят ни в жизни, ни в кино, ни на сцене… ни даже во сне: считается «книжным».

Какой-то смешной паровозик вытащил из «преисподней» вагончики, протянул вдоль перрона и утянул в «преисподню» с другой стороны.

У скамейки лежала книжица, оброненная молодым человеком. Я прочел «MANIFISTATION OF» (Явление народу). Я сделал еще один шаг, ощутив аромат душистых, как свежее сено, волос. Охватила великая нежность к юным созданиям.

Вспомнив своих малышей, протянул руку. Была у меня особая ласка: я опускал ладонь сверху, пока не касался едва ощутимой нематериальной опоры и нежно-нежно вел по незримой поверхности. Возможно, они ощущали тепло или что-то еще. Казалось, они готовы были свернуться в ладони моей, как в уютной постельке. Трудно представить себе, что мы сами снимся другим: и людям, и кошечкам. Главное, – какими мы снимся.

Не знаю, что ощущали сейчас эти двое. Но девушка на мгновение открыла глаза и, точно смахнула с себя паутинку. Этот жест поразил. Сколько раз я сам, таким образом, смахивал что-то незримое, убежденный, что никого рядом нет. Я оглянулся. У выхода, стояла моя незнакомка в темном плаще. В ту же секунду я понял, ладонь моя висит в воздухе над опустевшей скамьей. Я выпрямился и поплелся со станции. «Паддингтон» напоминала гулкую сцену. Не было только зала со зрителями. Сон был не прочный. Я двигался, сознавая, что сплю, и сверял свое состояние с хулиганской идеей о вынесенной в пространство душе, о снах, где подспудному дано проявляться, где остается «дежурная связь» и мы на «ослабленном поводке» бродим в причудливом мире. Я как бы спал и параллельно вторил зады своего суемудрия. Приблизившись к незнакомке, я, улыбаясь, сказал:

– Извините, мадам, но вы не обманите. Я догадался, вы мне сейчас только снитесь.

– Догадливый вы мой, идемте отсюда, – сказала она низким бархатным голосом и, повернувшись, пошла. Я нерешительно двинулся следом.

Когда ведут, становлюсь беспомощным, перестаю замечать дорогу и следить за происходящим вокруг. Я сомневаюсь, что это свойственно всем или многим. Важно, что слабоволие свойственно мне. Я отношусь к тем, кто черпает силы из внутреннего мира идей, эмоций и впечатлений. Но один на один вынужден отвлекаться на внешние «вызовы»: ориентироваться в пространстве, отвечать на вопросы, обдумывать, принимать меры куртуазности или защиты. Но когда ведут, утрачиваю самостоятельность и, погружаясь в себя, как модель стагнации, и в жизни, и во сне становлюсь беспомощным.

Этот странный сон кончился обыденно просто. Незнакомка долго вела по лестницам, переходам и улицам и, в конце концов, наведя порядок, «увела» меня с Паддингтон, как с чужой территории сна, в следующее утро, где я проснулся один в моем номере, в моей постели. По характеру сон был почти такой же, как тот, что приснился днем: в меру путанный, в меру странный и фрагментарный. Но в этом коротеньком сне уже появились слова. В том числе у меня. Почему-то в Лондоне я стал выискивать в сновидениях места, сюжеты и персонажи, которых у меня раньше не было. А вот сюжеты, связанные с моей прошлой специальностью, проходили, как нечто само собой разумеющееся, даже родное.

IV. Уточка по-пикински

1.

В это утро я ощутил прилив богатырской силы – не просто подъем, а настоящий «рецидив» молодости. Приняв душ и одевшись, пружинящим шагом, отправился завтракать через подвал и открытый участок, отгороженный от тротуара перилами. Две пушистые кошечки одинаковой масти дремали на этих перилах. У обеих соблазнительно свисали хвосты. Я легонько потянул за один и… услышал: «Руки прощь!» «Ага, – хухр.» – подумал я и, для чистоты опыта, сразу дернул – второй. «Прощь! Я шкажал!» – прошипел Хухр. «И здесь – ты!? А где же хозяйка?» – и почти тут же заметил ее на козырьке входа. «А ты, однако, агрессор!» – подумал я – о приятеле… «От агрешара шлышу!» – ответили в унисон обе «кошечки». Хухр читал мои мысли.

Накануне, обойдя Тауэр, я вернулся «домой» по «District line» (Районная линия подземки), с пересадкой на станции «Earl`s Court» – не то «Графский Суд», не то «Графский Двор». Мог бы, конечно, доехать без пересадки, по кольцевой, но очень устал – лишний раз не хотелось испытывать ее колдовство.

У меня был приятель – знаток мистики и каббалистики. Одно время я пресерьезно болел. А, выкарабкавшись, дозвонился по телефону. Хотелось прокукарекать, что еще жив. Но он меня оборвал: «Об этом – не надо!» – и свел разговор на нет. Сначала я испугался: а вдруг он, действительно, знает об «этом» такое, что от меня утаили. Шли годы, и отношения наши «усохли». Он уже не хотел ни встречаться, ни общаться по телефону. Потом я нашел объяснение, возможно, сомнительное. Что если согласно каббалистическим выкладкам, я давно уже должен был отдать Богу душу. Но что-то там не сработало, – магия дала сбой. И получалось, что, выжив, я невольно оскорбил его убеждения. Виноват! Но, честное слово, я не нарочно! Это не так уж смешно, если вспомнить, что еще до недавних времен рыбака-чукчу, упавшего с лодки, не только не бросались спасать, но, отгоняя, били веслами по голове, приговаривая: «Уходи! Он тебя, однако, забрал!» Может быть, для сурового берега это даже естественно. Но, согласитесь, к нормальной, вроде бы цивилизованной жизни, это, как-то не добавляет уюта.

Оказавшись на знакомом перроне, я вспомнил последний сон и задумался: было похоже, что станцией Паддингтон-кольцевая и даже этой скамеечкой мог пользоваться человек, связанный со мной более, чем родственными связями – связями идентичности. Наши с ним жизни мелькнули в разное время. Лишь на миг мы совпали в пространстве, но этого было достаточно.

Я не мог только знать одного: из свидетеля давних событий скоро мне предстояло стать их участником.

В предыдущие дни я осторожно «ввинчивался» в чужой мир, нащупывал путь, прислушивался. Нынче, вопреки моей воле, какая-то сила быстро и мощно вовлекала меня в поток действий. Cегодня я ничего не боялся и решил начать с Тауэра.

То, удаляясь, то, приближаясь, во мне играла созвучная настроению музыка. Она ударяла в нос и искрилась, как шипучий напиток. В ней было много улыбок, божественных талий, море цветов и роскошных нарядов. Это не очень вязалось с целью поездки в сумрачный Тауэр, которому я решил посвятить этот день. Но меня не смущало. Вальсы Штрауса будоражили и пьянили меня. Хотелось быть наглым, совершать глупости, целовать женщин…. И тогда я снова увидел свою «луноликую» (так я теперь называл про себя незнакомку в темном плаще), и меня потянуло к ней, как мальчишку. Но как раз пришел поезд, и женщина села в вагон. Я едва успел заскочить – в соседний.

Следующая станция была «Эдьжвар роуд». Будучи ровесницей «Паддингтон», она даже не имела навеса. Дикторы в поезде по несколько раз повторяют названия. Звучали они непривычно, но, чем непривычнее – тем лучше запоминались. А на следующей – «Baker Street» («Бейкер Стрит» – правда, знакомое название) на перрон высыпала целая ватага девчушек со школьными ранцами, в темных чулках грубой вязки, в джинсовых куртках и юбочках. В отличие от наших девчонок, они не визжали, не дергали друг друга за косы, а вели себя, как степенные леди. Здесь я чуть не упустил незнакомку. Она проскользнула шагах в пяти от меня. Я бросился следом – по перрону и дальше – наверх. В вестибюле, где играл небольшой джаз-банд (совсем как у нас в переходах), за спиной «луноликой» возник широкий в плечах седой джентльмен, тоже в темном плаще, и заслонил собой даму. Выйдя на Бейкер Стрит, они повернули налево за угол, на Мерильбон Роуд (Merylebone Road).

Джентльмен с седой головой служил мне ориентиром среди прохожих, спешащих куда-то вдоль вереницы серых непримечательных зданий. Но я уже начинал сердиться. Хотелось приблизиться и спросить незнакомку, какого рожна она то и дело встает у меня на пути, а затем исчезает. Эта манера казалась бестактной и вызывающей. Она раздражала и утомляла меня. В своем стариковском упрямстве я не хотел признавать за другими (тем более совсем незнакомыми) право на серьезный резон.

Когда прошли планетарий. Седой, наконец, обернулся. На широком китайском лице сияла улыбка. Джентльмен, не спеша, снял плащ, аккуратно сложив, сунул – в урну для мусора и наклонился, чтобы поправить шнурки… «Балда!» – обругал я себя, убедившись, что зря терял время: моей незнакомки за ним уже не было. Стоя на четвереньках, «китаец» сделал ладошкой салют и, окончательно обернувшись хухром, исчез «в ногах» у зевак. Это были не просто «зеваки». Я стоял в хвосте длинной очереди к музею «Мадам Тюссо». Думал вернуться в подземку, но люди все прибывали и прибывали. Сзади их уже было больше, чем – впереди. Кому-то понадобилось помешать моим планам и сорвать посещение Тауэра, направив в музей восковых фигур. Это было похоже на заговор. И без участия хухра тут, конечно, не обошлось.

Через каждые пять минут в кассу запускали пятнадцать человек. По мере движения очереди, росло предвкушение чуда.

Музей Тюссо являлся не просто коллекцией кукол, а – театром восковых фигур, хотя и считался зрелищем не очень высокого сорта.

Один из пионеров человечества ископаемый азиат – «синантроп» жил так давно, что само его время обратилось в базальт. Но сегодня в очередях перед всеми западными музеями, где мне приходилось бывать, как и здесь у музея Тюссо, сияли высоколобые лица его потомков. Щебетавшие рядом японцы, китайцы, корейцы, вьетнамцы, принадлежа одной расе, общались на колониальном английском, в котором были сильнее меня. Однако мне были понятны их реплики, как если бы это была московская молодежь, вдруг забывшая о такой «части речи», как мат.

В 1955 году я служил в Китае. По праздникам местные власти нас угощали концертами. Позже (в Москве) я бывал на спектаклях Китайской Оперы. Люди плевались: «Черте что, а не музыка!». А я вспоминал Ляодун, туманы над бухтой, остроконечные сопки, круглые фанзы, седеньких старушенций в белых носочках на ножках-копытцах. Вспоминал вкус нехитрой скоблянки в деревенской харчевне, вкус восхитительной местной водочки – «жемчуг». И музыка воспринималась иначе: из безумных глубин просачивались «капельки» звуков похожих на звоны тарелочек, клацанье чашечек, грохот свалившейся стопки посуды, нервный звук струн, визги «смычковых», выкрики старцев тоненькими голосами: «У-и-и-и-и!», «Я-у-и-и-и!», «Ю-у-а-а-а!» – звучала жалоба (боль, ужас, отчаяние) первобытной души, вырванной из тенистого «закулисья» утробы в пекло битвы на выживание.

Купив билет, вместе с публикой я поднялся на четвертый этаж. Там был какой-то «предбанничек» – вестибюль, где слева и справа стояли лакеи во фраках, указывающие, куда нам идти. Только пройдя помещение, догадался, что они – восковые. Меня завлек сюда не «художественный интерес» (я знал, что в таких экспозициях – масса халтуры), не любопытство к музею, родившемуся во времена Марии Антуанетты, а странное ощущение зова судьбы, похожее на предчувствие неожиданной встречи.

Распахнулись стеклянные двери в огромную «бальную залу». И зазвучал торжественный трагический вальс Арама Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». В его сладостных и пугающе грозных волнах метался демонический дух поэта. К горлу подкатывал ком.