Текст книги "Египетские сны"

VI. Приглашение к исповеди

1.

Как только уходит усталость, жизнь начинается снова. Но что-то мешает к ней относиться серьезно. Серьезна лишь боль – в любых проявлениях.

Женщины живут дольше, но и мучаются больше мужчин. Для женщины боль – величественная сторона бытия. Потому они – и серьезнее, и терпеливее, и основательнее, представителей сильного пола.

Сегодня предпоследний день в Лондоне. Мы отправились на знаменитую Оксфрд Стрит делать покупки. Мы – это я и две приятные дамы из нашей группы. У обеих – взрослые дети. Ростом обе выше меня. Спасибо, что не на много: у высоких – широкий шаг за ними – трудно угнаться, и приходиться смешно семенить.

Они просили переводить в магазине с английского. Но какой из меня переводчик!? Ища себе свитерок – убедился, что на практике (интуитивно) они понимают язык куда лучше меня.

Женщины – чудо создания. Для простоты буду звать их «светленькая» и «темненькая».

Мы оказались хорошей компанией – нам было весело.

Я никогда раньше не был в восторге от собственной внешности. Но с некоторых пор, время с особым усердием занялось моею персоной. Как будто ему доставляло садистское удовольствие выщипывать волосинки на черепе одну за другой, выращивая, при этом, настоящие заросли в носу и ушах, растягивать щеки, чтобы висели мешками, врезать отвратительные морщины на лбу и у рта, иными словами, делать все, чтобы я ненавидел препротивную рожу, выглядывавшую на меня из зеркал.

Бывает красивая благообразная старость. А бывает такая, что удивляет, как окружающие могут такое терпеть. И хочется плюнуть в лицо. А еще: почему сознающегося в своем безобразии, называют кокеткой? Это не справедливо!

Последняя надежда старичков – синдром аленького цветочка. Помните в сказке, заколдованное чудовище с обаятельным голосом?

Суть в разительном несовпадении зрительного и слухового восприятия. Так пусть эта мысль обольщает, помогая мириться со старостью.

Выбравшись из подземки, какое-то время мы порхали по Оксфорд Стрит, о которой я упоминал. Здесь мало проспектов, но много улиц типа московских Петровок, Дмитровок или Неглинных.

Паутина нешироких улиц не дает поднять головы, оглядеться.

Ты погружаешься в город, становишься его пленником, пока не натыкаешься на площадь, набережную или парк, где можно «расслабиться».

Хотя у британцев есть глагол «отдыхать» (to rest), из-за ущербности его стараются избегать: в нем нет ответа на фундаментальный вопрос, «с какой целью?»

Англичанину – ближе понятие (to relax) – «расслабиться», прямо указываующее на результат действия. То же – со словом «кушать» (to eat).

Вспомните Винни-пуха: «Не пора ли нам подкрепиться?». Слово «refresh» – «освежиться», «подкрепиться» – непосредственно информирует о результатах процесса обмена веществ: подкрепление запасов энергии, освежение и обновление сил. Так фундаментальность господствующего образа мыслей сказывается на языке.

Наконец, мы «впорхнули» в роскошный универмаг (второй или третий дом от подземки на запад по северной стороне Оксфорд Стрит).

Овальный атриум напоминал чрево гигантской рыбины, куда однажды занесло Гулливера с товарищами. Эскалаторы вели вверх к опоясывающим атриум галереям. От них во все стороны разбегались торговые залы.

Потолок напоминал перевернутый овальный бассейн. Там, подсвеченные изнутри витражи всех оттенков синего цвета (от светло голубого, по краю, до темно синего у самого «дна»), создавали эффект глубины. «Дно» пронизывалось золотыми прожилками, осенявшими торговый «Содом».

Окружающая изысканность для своего выражения требовала изысканных слов. «Офигенно!» – произнесли мы в один голос и расхохотались. Смеяться вслух – привилегия узкой компании. До этого в лондонских дебрях и снах я не мог позволить себе такой роскоши.

Когда легко дышится, когда забыты усталость и боль, люди – так мудры и спокойны, так ироничны, так хорошо понимают друг друга, что им начинают завидовать.

Вот и сейчас отыскался завистник. Оказывается, он давно шел за нами – упитанный дядька лет так за пятьдесят.

Здравствуйте! Я из Балтийска, – признался он, – Я здесь – за товаром. Английский знаю постольку поскольку… А обходиться долго без русского – темечко ноет. Вот – пёрся за вами и слушал… Город, вроде, большой, а словом перекинуться не с кем.

Здравствуйте, – поздоровался я. – Ну что с вами делать? Перекиньтесь. Только учтите, у нас мало времени. А на счет темечка, – говорят, хорошо почитать вслух стихи.

Думаете, помогает?

Проверено. Я видел тут книжную лавку. Есть – и на русском… Советую, купить. Простите, уж, коль задержал. Всего доброго!

Я свернул разговор, заметив масляный взгляд толстяка на моих «подопечных». Кроме того, от него невозможно разило то ли пивом с «таранькой», то ли грязной одеждой, то ли одновременно тем и другим.

Тут закартавил, как попугай, и захлопал в ладоши хухр: «Б’аво! Б’аво! Б’аво!»

А ты что здесь делаешь?! – возмутился я. – Марш на улицу! Здесь для тебя мало воздуха!

Хухр испарился. Услышав решительный тон, толстяк поспешил удалиться, но у порога остановился. В глазах был вопрос: «Интересно, что этот старый козел будет делать с двумя!?» Я выпятил грудь, дескать, не твоего ума дело, приятель, вали, пока цел!

А вы сами уверены, что стихи помогают? – поинтересоваась «темненькая».

По крайней мере, хуже не будет.

Занимаясь покупками, вглядываясь в калейдоскоп женских лиц и сравнивая их с лицами своих спутниц, я сделал решительный вывод, что последние просто обречены быть самыми лучшими. У них нет выбора. Этим даже нельзя гордиться – всего лишь диктат обстоятельств.

У нас на женщин возложена чудовищная ответственность.

Лишенный перспективы мужик не живет, а выпендривается. Не его вина, что «российская катастрофа» в основном, поразила мужское начало, так что остается лишь хорохориться и куролесить. Поэтому в каждой даме сидит прокурор.

А в джентльмене, даже если он сделал карьеру, достиг приличного положения и является образцом семьянина, – ощущение поднадзорности.

И красота предназначена не для конкурсов, – это средство спасения нации там, где мужские возможности снедают спесь и упадок. Должно быть, именно это имеют в виду, когда говорят, «красота спасет мир». Не мир, разумеется, а какой-нибудь дошедший до края, ослепший от зависти Богом забытый народец.

Мы покинули универмаг, выполнив свои планы и, оформив бумаги для возврата налогов при выезде. Такой внимательный персонал мог только присниться.

Оставалось доделать самую малость – то, что за нас никто уже сделать не может, – «обмыть» покупки.

Нагруженные пакетами, мы прошлепали назад к Оксфорд Серкэс и, замедлив шаги, погрузились во «Чрево Лондона» – в Сохо.

Каблучки моих спутниц, как ксилофонные палочки выстукивали что-то, подобное польке Штрауса.

Я шел посредине. У меня была партия «музыкальной метелочки». А что мне еще оставалось? Только шаркать подошвами.

Когда-то Сохо имело сомнительную репутацию. Нынче «сомнительность» сгладилась: хоть по-прежнему есть тут секс-шоу, магазины с интимным товаром и прочее, но не более, чем в соседних районах или, допустим, в Москвы.

С двенадцатого столетия, когда в Лондон стали прибывать иммигранты: греки, французские гугеноты и прочие, – в Сохо появились иноплеменные ресторанчики и магазины. С течением времени район превратился в приют для выходцев из континентальной Европы, Африки, Азии. Во всяком случае, Британское содружество наций было представлено в полном составе.

Между итальянскими лавочками деликатесов и французским бистро разносился аромат алжирских кофеин. В «Китайском городе» (China Town) вывески были снабжены китайскими, арабскими, индийскими переводами, а телефонные будочки напоминали маленькие пагоды.

В восточной части Сохо располагались книжные и антикварные лавки. На вывесках и стенах домов было много красного цвета разных оттенков (от малинового до вишневого).

На улицах прямо с лотков торговали зеленью, фруктами, рыбой и прочим товаром – подобие наших «воскресных базарчиков». Для Лондона – это экзотика.

Отчасти, все Сохо – экзотика.

Тут держатся менее чопорно, разговаривают чуточку громче, одеваются проще, чем в Сити. Здесь можно свободно жестикулировать, разрешается задевать локтями прохожих, идти по проезжей части.

И все же на улицах – чисто. Говорят, в Сохо есть своя мафия, своя борьба кланов, но – на неком «кукольном» уровне: только чтобы приманивать остротой ощущений, но не отпугивать.

Мы искали местечка покушать, для чего существует здесь тьма ресторанов и ресторанчиков.

Если в ресторане изысканно все: интерьер, мебель, обслуживание, сама пища, то в ресторанчике изысканным может быть только последнее. Остальное – добротное, чистое, вежливое, но скромное, по нашим меркам, не бедное, но без особых претензий.

Ресторанчики демократичнее и рассчитаны на гурманов не средних, скорее скромных достатков. Их могут посещать и бомжи, которых в Лондоне тоже тьма тьмущая. Но здесь у них (бомжей) иной статус. В Лондоне – это бездомные люди (чаще всего атиноамериканского происхождения) переживающие временные трудности. Тогда, как у нас – это, главным образом, уже не молодые конченые люди. Впрочем, тут и там случается всякое.

Сохо славится разноплеменными заведениями. Сначала мы побывали – в индийском (нас очень просили зайти). Но дамам не понравился запах приправ. «Пахнет нечистым.» – сказали они. В другом заведении под вывеской с арабской вязью сидели только усатые мужики, с липкими взглядами – здесь мы тоже не задержались.

Судьбе было угодно, чтобы я вновь и вновь «возвращался в Китай».

Ресторанчик, с виду, был никакой: просто – зал метров пятнадцать на двадцать с безнадзорной вешалкой вдоль стены: никакого швейцара. Чистые деревянные столики. Посетители – в основном, европейцы.

Мы сели, и как будто по волшебству, на стол легла белоснежная скатерть.

Словно из воздуха возникла миловидная кунянь. Она не вела дискуссии с посетителями, ибо лучше их знала, что они хотят, понимая все с полуслова. В подобных «харчевнях» – главное «оборот» посетителей.

Никого, разумеется, не выгоняли, но и никто не засиживался: стремительные движения кунянь, ее четкая скороговорка, легкое выражение досады при малейшей задержке – все намекало: «Поел, – уходи».

Мы заказали рыбное блюдо, бутылочку вина на троих и каждому – пива. Хотелось насладиться в компании знаменитым английским пивом и приличным (по мнению кунянь) вином.

Я не большой знаток сухих вин. Но спутницы были в восторге.

Что касается пива, то, по сравнению с «нашим», всякая марка здесь – лучшая. Пиво – символ несуетного застолья.

Как только мы заикнулись о рыбе, – появилась целая книга блюд. Я спросил: «Что вы можете нам посоветовать вкусного?»

Пронизав меня взглядом и оценив всю мою подноготную, кунянь обвела пальчиком три абзаца, в каждом – несколько столбиков иероглифов и длинный (мелкого шрифта) английский «подстрочник».

Даже в очках я не мог ничего разобрать. Сначала, предположив, что это не просто меню, а изложение технологии приготовления, я какое-то время беспомощно пялился в книгу.

И вдруг меня осенило: шедевры кулинарии в Китае приравниваются к шедеврам поэзии. Этот текст вполне мог быть чем-то вроде известного гурманам эпиграфа. Вообразите деликатес из морепродуктов, вкус которого передается словами тургеневского стихотворения в прозе: «Как хороши, как свежи были розы!» Вместо «роз» читай: раки, мангусты, осьминоги и прочие твари.

Я покрутил пальцем и ткнул в первый из обведенных абзацев. Фея захлопнула книгу и унеслась.

Потом была пауза. И мы поочередно спускались мыть руки.

Мнемосимволы на туалетных кабинках привили нас в восторг. Линия (тело), кружок (голова) – вот и все.

На женской кабинке линия, трогательно изогнувшись восседала на чем-то невидимом.

На мужской – она старалась держаться прямо, но при этом не менее трогательно выпячивала вперед среднюю часть.

Когда мы вернулись, наш столик сервировали. Принесли «куайдзе» – деревянные палочки для еды.

Применение их вытекало из китайской традиции – не садиться за стол с ножами. Все операции, требующие применения этого инструмента, заранее выполняются поваром. Глядя на палочки, я хотел было что-то сказать… Не успел: на столе появились ножи, вилки с ложками, хотя все вокруг, в том числе европейцы, пользовались куайдзе.

Принесли бутылку вина, три пива и рюмки. Рыба «приплыла» последней.

Так же, как в случае с уточкой по-пикински, не было никаких доказательств, что это именно рыба. Блюдо представляло собой хорошо приготовленную для переваривания массу, состоящую из кашицы и небольших, почти не нуждающихся в пережевывании кусочков.

Кроме общего (на весь стол) сосуда с приправой, каждому принесли пиалу со специальной подливой.

Сначала распили вино, а рыбку, как у нас водится, запивали пивком. Может быть, это были моллюски или букет из моллюсков и рыб.

Помню одно: вкушать это было ни с чем не сравнимым блаженством. Ощущение описать невозможно, как и вообразить, что эта масса собой представляла до кухни.

В Порт-Артуре на блюде лежал целый карп, а тут – совершенно иной подход к пище. Ублажая желудок, она щадила душу гурмана, избавляя от образов тварей, загубленных ради его удовольствия.

Все, включая название блюда, инициировало выделение соков. Это был истинный праздник души, желудка и обоняния. Я чувствовал наслаждение, какое испытываешь, слушая чудную музыку.

Если рты у нас не были заняты, мы только и говорили о блюдах востока, пока в окошке не появился хухр. Расплющив нос о стекло, он куда-то показывал.

И тут я увидел мою незнакомку. Она сидела у подоконника, «тянула» коктейль и казалась мне еще более смуглой, чем раньше. Я не заметил, как она появилась.

Встретив мой взгляд, незнакомка кивнула. Я, невольно, ответил. Жест не укрылся от спутниц.

– Вы ее знаете? – спросила блондинка.

– А я ее где-то видела, – щурясь, сказала вторая.

– Она напоминает мне дочь, – лепетал я, смущенно. – Я ведь показывал фото…

Дамы не спорили:

В самом деле, есть сходство… Расскажите о дочери.

Я подчинился и описал, как трехлетняя кроха, визжа, кидалась к отцу, обхватив руками, и ножками, быстро, быстро взбиралась на голову и, перегнувшись, оттуда глядела в лицо, точно спрашивала: «Как ты там, папка? Держись! Я – с тобой!» Стоит ли объяснять, что я чувствовал?

Целовал ее только в глаза, пока не начала их пачкать «тенями»…

«Расскажите о сыне». – потребовали сотрапезницы. И я рассказывал: Когда он был маленький, я служил в Германии. Мы жили в военном городке почти коммуной. Городок занимал огороженный квартал внутри немецкого города.

После службы можно было, переодевшись в гражданское, погулять у реки, зайти в «гаштет» выпить пива. Завидев нашего малыша, немцы улыбались и говорили: «Зюс!» (сладенький). И в городке мальчика любили: целовали, тискали и катали в мотоциклетных колясках. Моя жена ожидала второго ребенка. Некоторые бездетные пары поглядывали на нас с завистью. А одна чета прохода не давала. Бездетная женщина приставала: «Отдайте ребеночка! Что вам стоит! Вы ведь еще нарожаете! А у нас – нет, и не будет. Мы так привязались к вашему мальчику! Он такой лапонька!» Сначала мы с женой думали, это – шутка. Но когда попробовали перевести разговор на другое, бездетной чете почудилось, что мы набиваем цену. Нам стали предлагать деньги. Я спросил: «Ребята, вы это серьезно!?»

– А что!? У нас замена. Скоро едим в Россию. Он такой милый! Такой добрый! Усыновим. На новом месте никто знать не будет, не спросят, «чей».

– Ребята, вам нравится этот мальчик?

– Еще как нравится!

– И нам тоже нравится! Это наш сын, мы его любим и никому ни за какие сокровища не отдадим!

«Ну и жлобы же вы! – сказал молчавший до этого муж. – Вам никто не говорил, что в жизни надо делиться? У вас скоро будет еще один! Нарожаете сколько хотите! Еще и еще!»

«И еще! – подтвердил я. – Дадим стране больше добрых и миленьких карапузиков!»

«Да не нужны стране добренькие и миленькие! Ты же офицер – сам знаешь! Ей нужны рубаки! Почему одним можно, а другим не дано?»

Мне было жаль их. «А ты хочешь рубаку?» – спросил я.

«Ясное дело!» – признался он.

«Потому и не дано, – предположил я. – Рубак у нас и без того – пруд пруди». – Я чувствовал, что жене становится дурно, и попросил их уйти. Всю жизнь – беспокоюсь о сыне. По жизни он идет слишком прямо, точно по ниточке. Он у нас умница, но уж очень чувствителен. Мы как будто родили принца. Почему-то его всегда жалко. Он кажется слишком взрослым, но – не от мира сего. Он и кормилец наш и наша отверстая рана и он – тот единственный человек (из всех, что я знаю), который не боится летать самолетами.

– Скажите, а он крещеный? – почему-то спросила светленькая.

– Он крещеный ответил я. А вы?

– Я тоже крещеная…

– А вы боитесь летать?

– Еще как боюсь!

– И я боюсь. Но я не крещеный. Оказывается, это – не связано.

Мы рассмеялись, хотя шутка была почти не смешной: в нас «шутило» винцо.

– И, вообще, все сложно. О таких, как мой сын, говорят: «Слишком зрелая карма». Я специально завел речь о «карме», чтобы спугнуть «моих» женщин и сменить разговор. Но не тут-то было! Мой ход им понравился. Женщины сразу же дали мне знать, что они кое в чем разбираются.

– Как я поняла, – сказала светленькая, – ваш сын – «интроверт»?

– А дочь ваша – «экстравертка». Я права? – интересовалась темненькая.

Они меня огорошили. Я призадумался, что бы такое ответить, чтобы не было слишком заумно.

– Знаете, – наконец, сказал я, – на этот счет у меня – свое мнение. Я проверил, можно сказать, на себе, если взять интроверта и хорошо напоить, он становится экстравертом. Дело – не в темпераменте, а во внутренней культуре. Есть шумные люди, которые не боятся проявлять фамильярность и дикость. А есть такие, что мечтали бы себя утвердить, но не делают этого, остро чувствуя неуместность агрессии.

«Расскажите про вашу жену?» – попросили мои сотрапезницы. Они хотели все обо мне знать – других развлечений не было.

Я осмелел: «Жена у меня – великая женщина, достойная лучшей жизни».

– А где она?

– Сидит на хуторе с больной матерью. Мать уже неподъемная.

– Бедненькая! Как я ее понимаю! – вздохнула светлая. – Я тоже пол года сидела с отцом.

После этого они изъявили желание, услышать от меня про Китай: «Вы ведь не зря нас сюда привели? Мы знаем, вы служили в Китае».

– Служил.

– Ну, вот объясните: говорят, еще в древности там изобрели порох, компас, ракеты, знаменитый фарфор… Чего только они ни придумали! Вроде бы должны жить культурно и богато! А рассказывают, они – неопрятные, у них везде грязно. Вот японцы рядом живут. А у них – чистенько. Почему? Характеры разные? Или японцы трудолюбивее?

– Я думал об этом. По-моему, китайцы такой же невезучий народ, как и мы. Непутевая судьба – как наследственная болезнь.

Большая, почти неуправляемая территория, разноязыкое население. Враги – дикари и варвары. Такое же, как в России монгольское иго. Крестьянские войны, раздробленность, маньчжурские завоеватели, снова крестьянские войны, бедность, голод.

А голод всегда обесчеловечивает, отнимает традиции, стирает культурную память. Глядите, как получается:

Навел порядок, почистил, украсил – напали, разорили, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил – опять разорили, изгадили. Соседи завидуют: чисто, красиво – значит, умно, сытно, богато. Стало быть, есть, чем у вас поживиться, – снова напали, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил, и опять все насмарку. Проживая с соседями, нельзя от них отличаться. Все равно уравняют.

А Япония защищена морями. Компактное государство. Один народ, один язык, один император. На территорию не посягают.

Она впитала в себя китайскую культуру, развила ее, довела до совершенства. А там, где культура, там чистота,

– Выходит, Японии подфартило.

– Именно так.

– Нам кажется, вы упрощаете.

– Разумеется. Не хотите ведь, чтобы я тут прочел вам лекцию?

– Вы почти это сделали. Чувствуется: симпатизируете китайцам.

– А я не скрываю.

– Простите, а чем вы там занимались?

– Мы оставляли им технику, и возвращались в Союз.

– А сами вы тоже им что-то оставили?

– Оставил.

– Расскажите, как это было?

– Начиналось так: является ко мне тунза (товарищ) – крепкий парнишка, чуть старше меня, с лукавинкой в вишенках глаз – и почти без запинки по-русски торжественно рапортует: «Командир взвода Лю-ше прибыл в Ваше распоряжение перенимать передовой советский опыт!» Именно так: «Передовой советский опыт» – не меньше, не больше!

– И как? Перенял?

– Перенял! Для начала он мне наладил движок агрегата питания. А потом один за другим идеально настроил блоки локатора, согласовал все системы.

На этих станциях хлопцы прошли всю Корейскую бойню. А нам давали горючего ровно на два часа в месяц. Какой уж там опыт!

Женщины вежливо посмеялись, но их любопытства я еще, видимо, не утолил. Они продолжали допрос:

– А как вам – сами китайцы?

– «Тунзы» тогда занимали наши места, а нас провожали домой.

Однажды они пригласили меня в зенитную часть на выставку самодельных пособий для воинов.

В нашем полку из пособий была только стопка унылых плакатов.

То, что я увидел на выставке, меня поразило. Все модели отличались особой, выдумкой, не свойственной стандартным мозгам. Авторы ставили перед собой цель не просто показать, как действует механизм или система, а завлечь обучаемого в игру, привести в восторг, заставить сделать открытие, влюбить его в замечательную поделку, подарить ощущение соавторства.

Всех до единого творцов этой выставки я бы с плеча назвал Леонардами да Винчи. От чего и теперь не отказываюсь.

История древних династий здесь не обрублена, как на Ближнем Востоке. Стандарты многотысячелетней культуры подспудно продолжают действовать и развиваться.

– Вы их идеализируете! – возразили женщины.

– Не хочу утверждать, что, они поголовно все – молодцы. У меня был приятель, переводчик, – страшный лентяй. Наши его так и звали – Леня. У него и фамилия была Линь.

Женщины развеселились. Я продолжал:

– Даже в экстренных случаях его было трудно поднять с лежанки. А любимым его выражением было «Пу кала», что означало «Кончай работать». Я думал, это китайская фраза. Но потом догадался это – слово-кентавр: «Пу» – китайское «Не», а «кала» – от русского «вкалывать».

Переводчиком был он аховым, но любил щегольнуть выражениями типа «навалом», «козел» и прочими. Нельзя сказать, что Леня знал толк в матерщине, но использовал ее с русскою удалью: без оглядки на логику и анатомию. Иными словами среди знакомых китайцев он являл собой исключение, которое лишь подтверждает правило. Линь всегда улыбался. Эту улыбку я ошибочно относил к национальным чертам, как цвет кожи. Но когда мы прощались, (я возвращался в Союз) он вдруг прослезился. Это меня потрясло, ведь никто из моих приятелей в таких случаях никогда не лил слез. Этот факт удручает меня до сих пор: в чем-то я не сумел разобраться.

Мои дамы притихли. А мне было нечего больше сказать.

Тут как раз подлетела «Кунянь», просигналила: «Поел, – уходи».

Расплатились. Оказалось не так уж и дорого (по двенадцать фунтов на каждого). Это – не плохо. Я ждал, что получится больше. Конечно, я заплатил за всех. Худо – в другом: в этих расчетах и ожиданиях есть что-то унижающее. Чем всю жизнь служить верой и правдой державе, а в конце трястись, считать грошики, лучше никуда не ездить. А, по большому счету, – лучше вообще не родиться.

Все это время я чувствовал взгляд незнакомки и старательно его избегал.

Торопливо набросив одежды, мы забирали пакеты с обновками.

Пузырьком жемчуга со дна памяти всплыло последнее слово «Цзайтьен!» (до свидания). Когда учишь язык, жадно, с радостью поглощаешь фразу за фразой. Кажется, на века. А потом замечаешь, как фраза за фразой «вытекают» из памяти где-то «с другого конца».

Все языки на свете – родные. Но одни из них исподволь оставляют тебя, а другие – всегда недоступны, как посторонние женщины. Не понимая, лишь вслушиваясь в эту чудесную музыку, ощущаешь, какая огромная и роскошная жизнь течет мимо.

Уже застегивая на улице куртку, почувствовал что-то неладное. Хухр крутился у ног, дергал за полы, прыгал, шипел: «Ошлеп шовсем, што ли?!» Женщины ушли вперед. Я догнал и спросил: «Анекдот хотите?» – Они хотели. «Смотрите!». Сначала они ничего не поняли, как и я, а потом, вдруг, расхохотались:

– Господи, откуда у вас эта куртка!? Она же чужая! Как вы сумели ее напялить!?

– Я не напяливал. Она мне как раз, – оправдывался я. – Откуда мне знать, что в Лондоне носят такие же куртки!

Посмеявшись, договорились, я возвращаюсь; они подождут снаружи.

Войдя в ресторанчик, повесил чужую хламиду на вешалку, нацепил очки, стал искать – свою… Вдруг что-то коснулось спины. Обернулся и вздрогнул: моя незнакомка была тут как тут. «Хай!» (Привет)– неуверенно сказал я.

Казалось, что мы знакомы уже много лет. Одними губами она ответила: «Хай!» Приветствием этим мы, как бы одернули Время, как складки одежды, – оно перестало «давить».

– Не ищите, – сказала она низким голосом и протянула мне куртку. – Вы очень рассеяны.

– Возраст, – попробовал я оправдаться.

Зачем тогда шляться по заграницам! – нарочито грубила она, но глаза улыбались.

Простите. В самом деле, не стоило.

Завтра вы улетаете.

Вечером.

Знаю, звонила в гостиницу. Вот что… Хочу, чтобы завтра мы встретились. В два часа дня. В Риджнтс Парке.

А где там?

– Я вас найду… – возле двери она обернулась и помахала рукой. А я «ковырялся», застегиваясь непослушными пальцами. До сих пор незнакомка появлялась только мельком. То ли контролировала, то ли желала о себе напомнить. Я думал, что действую самостоятельно, но оказывается, она и есть тот «дирежер», который управляет событиями.

Когда вышел, воздух был неподвижен, он просто не чувствовался. Так здесь всегда, если нет непогоды.