Текст книги "Египетские сны"

2.

По дороге от подземки к гостинице нас окликнул кто-то из группы. Оказывается, в пабе (pub – public house) «Таверна Диккенса» был намечен сбор.

По существу, паб – кабак, где, кроме выпивки, бывает закуска, чтобы на скорую руку перекусить. А вечером, вообще, если что-нибудь и есть, так только холодные блюда. Здесь вообще не принято говорить о блюдах. Еда – это женское дело. Глупо и не солидно идти кушать в паб. Это место специально предназначено для любителей медленного погружения в хмель за мужским разговором, для истинно английских «мачо».

Располагаясь на «земляном» этаже, паб издали кажется мне бордовым пятном в белой рамке. Лампы бра лишь подчеркивают полумрак за витриной.

Похоже, что сочетание бордового цвета с белым в Англии – приглашение расслабиться и получить удовольствие.

Известно, что в Лондоне более пяти тысяч пабов. И древнейшему из них – пятьсот лет.

Мы вошли в длинное помещение. Справа, возле стены, – столики. Слева – барная стойка и табуреты. На стене – картинки из «жития» Давида Копперфильда (не иллюзиониста, а героя романа Диккенса).

В том месте, где стойка заканчивалась, зал расширялся и подступал к лестнице, один из пролетов которой вел на этаж выше, в местный отель, другой – на два с половиною метра вниз, в бильярдную. Оттуда доносились удары шаров.

Барная стойка подсвечивалась через бутылки. Отбрасывая разноцветные блики. Это было похоже на алтарь пещерного храма… в честь бога Бахуса.

Широкую половину зала освещала люстра в форме креста. Именно тут собралась наша группа.

Нам принесли по кружечке пива (за счет турфирмы). Люди уже вовсю выпивали, заказывали виски, ликеры чокались, улыбались, говорили все громче. Паб наполнялся русскоязычным гамом.

Пригубив свою кружку, я думал, какое же это блаженство – погружаться в кайф. Кружка была той последней каплей, к ранее выпитому, когда количество диалектически переходит в качество и дает ощущение «невесомости». Много ли старичкам надо.

Мысли, действительно, «понеслись вскачь» в табунном угаре, когда всякий мерин видит себя скакуном. Душа, распускалась, требовала праздника, общей любви и… расплаты за все: «Бей клопов – спасай Британию! Пусть ответят за кровь христовых младенцев!»

Наша группа ушла. Меня, по всей видимости, не хотели тревожить. Я сидел в полудреме, пуская стариковские слюни. Шум почти смолк. Лишь в бильярдной стучали шары.

Мне показалось, что официанты в панике, суетятся у входа.

Толстый, в кожаной кепке, владелец паба привел с собой двух полицейских (в фуражке и в шлеме). Вошедшие промаршировали через весь зал к лестнице.

Было похоже, в мое «отсутствие» что-то стряслось.

Томимый предчувствиями я поковылял в ту же сторону. В конце зала, собравшаяся публика, как с трибуны, дивилась происходившему на «бильярдной арене». И вот, что они могли видеть:

Первоначально шары выстраивались треугольником – так называемым домиком. Затем один из шаров, разбивал этот «дом», предварительно хорошо разбежавшись. И начиналась игра.

Шары неслись во все стороны по зеленому полю, подскакивая, звонко и препротивно соударяясь, падали в лузы и тут же из них выпрыгивали.

Все вроде шло обычным порядком, если не считать пустяка: не было видно ни кия, ни того, кто им лихо орудовал.

Полицейский (в фуражке) что-то сказал констеблю (младшему чину в шлеме). «Да сер» – ответил констебль, спустился в зал, держа наготове дубинку, и пружинистой походкой обошел игровой стол. Присутствующие затаили дыхание и не спускали глаз с храбреца.

Я пробрался к стене с выключателем, но бармен, заметив меня, воскликнул: «О-у! Сюда нельзя! Ваших русских мы попросили уйти. Сами видите, что здесь творится».

– Прошу прощения. Я кое-что тут забыл, – парировал я, упорно продолжая движение к выключателю. Публика стала оглядываться.

Тем временем, блюститель порядка повесил дубинку на пояс, взял в руки кий и приблизился к «месту сражения». По тому, как шлемоносец держал инструмент и целился, опираясь на бортик, видно было, что он в этом деле – мастак. Со стороны публики звучали подбадривающие возгласы.

Сделав пристрелочные движения, бобби резким ударом послал шар вперед. Получив затрещину, сея панику и вереща, шар врезался в кучу себе подобных, подпрыгнул и, отскочив назад, угадил шлемоносцу аккурат в переносицу.

От неожиданности полицейский, как стоял, расставив ноги, так и плюхнулся на пол. Однако, успев поймать шар, приложил его к месту, где только, только «проклюнулась» шишка.

За–нец! – рявкнул я не своим голосом так, что все в пабе вздрогнули. – Ты когда-нибудь угомонишься? Что я тебе сделал плохого?

Нищиго. – карабкаясь друг на друга и принимая вертикальную позу прошепелявили шарики. На зеленом сукне топтались ножки, похожие на цепочки бус, на которых болтались «бусы» туловища и ручек. А сверху… Сверху не было ничего.

«Конструкция» вытянулась, достала констебля и, отобрав бильярдный шарик, поместила его на то место, где должна была быть голова. – Я… нещаянно.

Тогда извинись! – потребовал я.

Шарик головки склонился к шарику, изображавшему грудь.

Ижвиняющ!

Господи! Да не по-русски!

Шорри! – изобразил хухр и даже отставил ножку.

Считаю до трех! А потом, чтобы духа твоего здесь не было! – объявил я, нажал выключатель и стал считать.

В темноте кто-то вскрикнул. При счете «три» я включил свет и огляделся.

Порядок был восстановлен… только шлем украшал почему-то голову хозяина бара, а его кепка (задом наперед) накрыла шишку констебля. – Извините… – вздохнул я, направляясь к выходу. – Устал… И хотел бы прилечь.

Эти русские! Они снова морочат нам головы! – опомнившись, заворчал владелец.

Правильно! Лучше их не пускать! – советовал полицейский в фуражке.

Хоть выручка-то от них есть? – обратился хозяин к бармену.

Знаете, я не назвал бы их жмотами. – вслух подумал бармен.

Тогда пусть приходят, – разрешил хозяин. – Только без фокусов!

А я был бы с ними – поосторожнее… – рассуждал полицейский. – Кто их знает…

Пусть приходят и платят! – настаивал хозяин и заглянул в зеркало: в шлеме он себе нравился. – А что, собственно, произошло?

А это? – спросил констебль, указывая на шишку и забирая свой головной убор.

Несчастный случай, при исполнении…

Для чего ты нас пригласил?! – недовольно спросил полицейский в фуражке.

Видишь ли, привезли свежего пива. Вот я и подумал…

О-у! Тогда другой разговор!

Прошу, господа! Угощаю!

– До свидания, – сказал я от двери. А, услышав дружное «Бай-бай!», подумал: «Нет, лондонцев не удивишь: они живут рядом с Гринвичем и крепко усвоили, если уж невероятные вещи где-то должны иметь место, то только у них».

Скоро я вошел к себе в номер и лег.

3.

Картины, встававшие из глубины, разворачивались не сплошной чередой событий, а возникали кусками, как будто продавливались сквозь вибрирующее отверстие. При этом основная канва если и прерывалась, то без натуги угадывалась, как это часто случается в снах.

Источник райских ощущений – детство – время, когда мы купались в любви.

Еще не очнувшись, я уже чувствовал близость Рая и блаженную слабость. Первое, что я увидел, было лицо Александра Мея.

Эвлин, вы меня узнаете? Если «да», – моргните.

Я моргнул.

Молодчина, – похвалил, Александр, – считайте, второй раз родились.

Последняя фраза показалась мудреной и так утомила, что, закрыв глаза, не хотелось их уже открывать. Я был счастлив, ибо капризничать «по-настоящему» можно только в Раю.

«Эвлин, очнитесь!» – донесся издалека голос графа. Я чувствовал вокруг суету. Мне было одновременно приятно и тошно. Сделав усилие, наконец, разжал веки и обнаружил знакомое лицо хирурга нашего госпиталя.

Осматриваясь, повел зрачками, и не мог взять в толк, где нахожусь: в госпитале таких комнат не было. В помещении находились изящные стол, стулья, роскошное кресло, застекленный шкаф с книгами. Фигурный переплет окна свидетельствовал об изысканном вкусе и изрядном богатстве хозяина.

Эти «шарады» отняли последние силы, и я опять «удалился» в свой «домик».

Я еще много раз «уплывал» и возвращался в роскошные апартаменты. Меня «уносила» слабость, а возвращало желание поскорее узнать, что за «Рай» мне тут уготован.

Вопрос «Где я?» не давал покоя. Наконец, я смог собрать силы, чтобы задать его вслух. Но меня не услышали.

Он стонет, – сказала дежурившая у постели сестра милосердия.

Я повторил вопрос громче. Казалось, я ору во всю глотку. «Он что-то хочет сказать» – доложила сестра.

Я был в отчаянии. Повязка, сжимавшая тело, мешала дышать. Они двигались, говорили о чем-то, не замечая моего одиночества.

Наконец, я увидел Мея, а то уж подумал, что он мне пригрезился.

Эвлин, я знаю, вам трудно дышать, – сказал он. – Но ради Бога, не напрягайтесь, не пытайтесь ничего говорить. У вас нехорошая рана – возможно кровотечение. Мы сделаем все, что необходимо. Но помогите нам со своей стороны. Хорошо?

Я моргнул в знак согласия.

«Вот и прекрасно, – продолжал Мей. – Я только недавно вернулся в Египет. Когда уезжал, поручил своим людям вас опекать. Надо сказать, вы вели себя легкомысленно и оказались на грани гибели.

Вас с трудом удалось отбить у толпы и доставить в мой дом. Я сообщил начальнику госпиталя, что раненого нельзя транспортировать. И ваше начальство прислало сюда персонал.

Вас ценят, Эвлин. Вы прибыли лейтенантом… Года не прошло – вы уже капитан. Рад оказать вам гостеприимство, капитан Баренг.

Надеюсь, опасность уже миновала. Надо только набраться терпения. Вы меня понимаете?»

Я замигал. А он рассмеялся: «Единственное, чего я желаю, это что бы у Нила было одним другом больше».

Я долго не мог двигаться самостоятельно. Время от времени испытывал граничившую с обмороком слабость. Но скоро мне предоставили кресло-каталку.

Хозяин большей частью отсутствовал. Но в случае необходимости, я мог колокольчиком вызвать слугу. А кресло с колесами давало кое-какую свободу.

Уже почти ничего не болело. Сознание казалось незамутненным, и я рассуждал по стариковски: «Едва стихнет боль, отойдет усталость, и мы – опять молоды и свежи».

Ни о чем не хотелось думать специально. Мысли гуляли свободно. То, что произошло на базаре, представлялось чистым безумием.

Иногда удивляешься, как получается, что, одолев лабиринты абсурда, ловушки кошмаров и безумие пропастей, в которые увлекают нас сны, мы, однако же, просыпаемся в здравом рассудке… или в сравнительно здравом.

У противоположной стены, как я уже говорил, стоял книжный шкаф. Путешествие к нему и обратно – к постели было теперь мне по силам.

Добравшись на колесах до шкафа, я чуть-чуть отдыхал, потом открывал застекленные дверцы и, подкатившись вплотную, знакомился с фолиантами: вытаскивал их, иногда привставая в кресле, разглядывал иллюстрации, читал оглавления и места, выделенные рукою хозяина. Здесь были хроники всех времен и народов, самых разных изданий, включая и рукописные.

Стояли ряды томов по истории, географии, экономике, религии, медицине, военному делу…

Внизу находились незапертые выдвижные ящички. Выдвинув первый из них, я обнаружил тетрадь с короткими, казалось бы, не связанными друг с другом выписками, что мне напомнило строфы Корана. Я стал читать и не cмог оторваться. Вот только – некоторые из них, что врезались в память:

«Коран старше языка, на котором написан. Коран даже не творение Господа, а Его суть – Его гнев, Его милосердие, Его справедливость».

«Терпение – лекарство от всех болезней».

«Исламская культура зачастую сводится к „муджамаляту“ – умению говорить то, что от тебя хотят слышать».

«Араб не может признать себя виноватым. Либо он прав, либо ответственен кто-то другой: судьба – „кадар“, воля Аллаха и пр.»

«Планировать свои действия для мусульманина значит замахиваться на волю Аллаха. Однако, если все же приходится это делать – он говорит: „Иншалла“ (если будет на то воля Аллаха)».

«Толкование» священного текста означает повторение одной мысли другими словами. Толкователь при этом не несет никакой ответственности.

Эта склонность, толочь воду в ступе, сказывается на психологии верующих.

В раннеисламском средневековье, в эпоху творческого ислама были «Сказки тысячи и одной ночи», открытия в математике, астрономии, медицине и еще очень многое. Застой привел к догматическому повторению, к словам ради слов. Слова завораживают арабов. Не проходя через фильтр логики, они сразу воздействуют на эмоции и доводят до взрыва неистовства или восторга.

«Чем невежественнее народ, тем больше в нем самомнения. Египтяне считают себя лучшими людьми на Земле, а своей „Исторической миссией“ – творение цивилизации (не больше не меньше!). Хотя со стороны – выглядят совершенно отсталыми, неспособными к прогрессу, ленивыми, не обладающими выдержкой, дисциплиной, лживыми, замкнувшимися в успокоительном невежестве и убеждении в своем превосходстве над всеми неверными».

По мере чтения, мне становилось хуже. Я чувствовал: нож, вошедший мне в спину, и эти строки были из одной «стали» и свидетельствовали об одном и том же. Но остановиться не мог.

«Один старый араб говорил мне: „Дети и собаки признают только силу. Пока вы сильны, они готовы слушаться, виляют хвостами и славословят. Время от времени они проверяют вас. И если в очередную проверку вы обнаружите слабость, они выйдут из повиновения и перегрызут вам глотку. Поэтому старшие должны находиться все время в форме, а младшие – постоянно наращивать силу для решительного броска к горлу того, кто на горе себе их вскармливает“. Слова эти кажутся жестокими, но в лозунгах „Родина или смерть“, „Вера или смерть“ содержится еще большая жестокость, выражающая презрение к своему народу.

Мудрые вожди предпочитали сдаться превосходящему противнику, чем загубить свое племя и отнять у него шансы на будущее. Но ислам поступает иначе: идя в атаку, он прячется за живою стеной из детишек и женщин, доведенных до слепого неистовства. Приверженцы таких мер заявляют: „Мы считаем необходимым, убивать детей, чтобы избавить от жизни во враждебном Богу окружении“.

Мир вокруг переменчив, устремлен к прогрессу и благосостоянию. Ислам, „скроен“ на средневековых рабов и будет делать все, чтобы верующие продолжали оставаться такими. А достичь этого можно лишь, объявив священную войну всему новому».

«Ислам вошел в полосу самоутверждения. Он не принимает научной мысли, но не прочь воспользоваться ее плодами, особенно, в военной области. Это свидетельствует о новой волне варварства, готовой покончить с цивилизацией».

Прочтя эти строки, я испытал тревогу, похожую на ту, что вызывают первые признаки землетрясения. Я сделал паузу и продолжал читать. Теперь автор как будто пытался стряхнуть с себя наваждение.

«Наш разум открыт. Мы готовы изучать не только разумность одних, но и глупость других, и суеверия третьих».

«КАББАЛА (предание) считает, что в переставленных буквах Пятикнижия (основная часть Библии) содержится имя Божье. И тот, кто узнает Тетраграмматон (шифр состоящего из четырех букв имени Господа) и сумеет правильно произнести его, – сможет творить мир, как создатель».

«Жизнь так жестока, бездарна и несовершенна, что есть подозрение: человечество не доросло до серьезного Бога, и нас контролирует дилетант-самоучка… Благоразумнее оставаться в неверии, чем всякий раз приходить к таким выводам». – эта мысль показалась непозволительно дерзкой. Она так «напрягла» и поразила сознание, что руки мои разжались; тетрадь соскользнула на пол.

Я впал в забытье, а очнулся уже в постели. В кресле напротив сидел Александр.

Эвлин, постарайтесь больше меня не пугать. – сказал он.

А я совершенно здоров! – я, действительно, чувствовал прилив сил: мне приятно было видеть его у постели. Я не помнил отца. Он умер, когда мне не было и трех лет. Глядя на Мея, я вдруг подумал, что вот таким вполне мог быть мой отец – заботливый, сильный, загадочный, достойный гордости и еще совершенно не старый.

– У меня хорошая новость! – улыбнулся граф. – Из Лондона сообщили, у вас родился сынишка. Его тоже назвали Эвлином. Поздравляю!

Это было уже чересчур! Волна буйной радости накрыла меня. Я захлебнулся от счастья – Силы снова оставили. Их не хватало даже на то, чтобы вытереть слезы.

– Успокойтесь, – сказал Александр, накрывая мою ладонь своей, – поправитесь…получите разрешение съездить домой, устроить дела. Я позабочусь.

Но брать в Египет семью не советую. Видите, что здесь творится.

Не знаю, как вас благодарить!

– За что? Мы ведь друзья!

Я осмелел:

– Граф, я давно хотел вас спросить.

– Спрашивайте.

– Скажите, Уже там, на корабле вы знали про Бесс? Помните, перед Неаполем, когда вы советовали мне написать ей письмо.

– Ах, это!? – рассмеялся Мей. – Эвлин, вы так громко бредили ее именем, что вся «Святая Тереза» слышала. Простите, но об этом, по-моему, я уже говорил. А теперь лучше знаете что, – предложил он вдруг. – Давайте-ка прогуляемся?

Я кивнул в знак согласия, хотя еще чувствовал слабость. Мей помог перебраться в каталку и провез меня по всему этажу.

Над письменным столом в его кабинете я увидел поясной портрет девушки замечательной красоты. У нее были темные волосы и смуглое овальной формы лицо, кого-то мне смутно напоминавшее. «Моя дочь – Клео.» – сообщил Александр. В глазах его я заметил гордость и горе.

В гостиной, которая служила одновременно каминным залом и библиотекой, висел еще один портрет – во весь рост. Хотя здесь красавица казалась чуточку старше, она выглядела не менее очаровательной. И опять ее внешность кого-то напоминала.

Клео? – спросил я.

Сара – моя жена, – объяснил Мей. – Они, в самом деле, были похожи.

Были!? – переспросил я.

Да. Ушли в один день…

– Несчастный случай?

Он покачал головой.

– «Чудовищный случай»… Обе отправились как-то на север, к реке Иордан, погостить у родных. Это совпало с очередным рецидивом исламского гнева. Случился обычный погром, – был вырезан целый поселок.

Они не вернулись. Подробности я узнал только месяц спустя. Чуть с ума не сошел, представляя, что они испытали.

– Простите, мне очень жаль… И у вас никого не осталось?

Сын Клавдий – живет и работает в Лондоне.

Уводя разговор, я выразил искреннее изумление: «У вас необъятная библиотека!» – и в самом деле, в гостиной стояло девять шкафов, подобных тому, что был в «моей комнате».

У меня, действительно, неплохая библиотека. Я собирал ее по всему свету. И то, что вы видите здесь – ничтожная ее часть. Фолиантами и папирусами заполнены прилегающие здания. Я переделал их под книгохранилища. А в вашей комнате собрано то, что, в первую очередь, необходимо для вас. Когда вернетесь из Англии, сможете приходить сюда – работать и ночевать. Слуги вас знают. Будем считать эту комнату вашей. А чтобы не шлялись по всяким базарам, дарю вам эту тетрадь.

Одну я уже читал…

Знаю. Но здесь – мое собственное изобретение: «Самоучитель нильского диалекта».

Спасибо! Но почему – «Нильского», а не «Египтского»?!

Мы ведь не называем Мексику «страной Майя», а Францию «Галлией». История нильской долины – «многослойный пирог». Говорят, она, как пергамент, на котором Коран написан поверх Библии; Библия – поверх истории Геродота, а сквозь все слои просвечивают древние иероглифы.

Но этому народу больше пяти тысяч лет! – воскликнул я.

Имя народа определяет язык, на котором он думает. – возразил Мей. – Наши «египтяне», – скорее арабы, с примесью турецкой и черкесской кровей. Но, прежде всего, они – мусульмане, отсчитывающие свое время с «Хиджры» (переезда пророка Мухаммеда из Мекки в Медину в 622 году).

Мей прикатил меня в «мою комнату» и помог перебраться в постель. «На сегодня хватит, – сказал он, взглянув на часы. – Теперь отдыхайте. Кстати, помните, я говорил насчет Ораби, что он будет разбит и взят в плен? Так и случилось. Он оказался негодным воякой. Под Телльаль-Кебиром мятежников застигли врасплох и разбили. Самого Ораби-пашу взяли в плен…»

А я тут лежу, ничего не знаю. Его казнили?

По настоянию консула Ее Величества Королевы Англии, Ораби был выдворен за пределы страны. Кроме того, я, помнится, говорил вам, что в Верхнем Ниле вспыхнет восстание.

Так и случилось?

Именно так! Предводитель суданских племен Мухаммед Ахмед ибн ас-Сайид Абдаллах провозгласил там себя «Махди» – мусульманским Мессией.

Я вспомнил! Вы говорили еще про какого-то лорда. Дескать, придет некий лорд… и жизнь на Ниле изменится к лучшему… Правда, вы не сказали, кто он – «этот аристократ»…

Еще рано об этом…

Если не секрет, чем занимается в Лондоне ваш сын Клавдий?

Он работает в «Форин офисе». Ближневосточный отдел.

«Клавдий» – греческое имя. Был такой астроном – Клавдий Птоломей…

Браво Эвлин! А мое имя…

«Александр» – тоже греческое! Значит, вы – все-таки грек!

После Александра Македонского три столетия, включая царствование Клеопатры, правила династия Птоломеев.

Вы назвали дочь Клеопатрой – сокращенно «Клео»… Но ведь и «Мей» – сокращение?

Я не скрывал.

Я помню, вы сказали, что убрали начало. (Меня осенило) Так значит вы – «Птоломей»!

Эвлин, ваши успехи меня потрясают!

Это правда?! Вы, действительно, – продолжатель династии?!

Я, собственно, не претендую.

Но зачем изменять фамилию?!

Для пользы дела. Ислам не любит вспоминать о роскошной культуре, которую он разорил и до которой ему нет дела.

Только сейчас я сообразил, кого мне напоминал Мей. В нем было что-то от сфинкса. Его полученные в сражениях шрамы были похожи на «поцелуи» оттоманских ядер, изуродовавших каменного исполина. Однако теперь, несмотря на увечья граф не казался уродливым. Выражение силы и мудрости сообщало его лицу мужественную красоту.

Впрочем, раньше я многого не замечал и многого не понимал.

Как я сразу не догадался!? Граф, вы – потомок создателей Александрийской Библиотеки! Значит для вас и теперь это – дело всей жизни!

Собственно говоря, перед вами – банкир… – Александр выглядел немного смущенным.

«Банкир»! Ну и что!? Разве это мешает вам путешествовать по всему свету, спасая остатки того, что составляло славу династии, и что еще сохранилось – в оригиналах, слепках, набросках, копиях, – в любом виде! Я прав?

Остается добавить, что основную часть из спасенного мы с Клавдием «переправили» в Британский Музей. Более надежного места хранения на Земле пока еще нет.

– Александр, извините, мне кажется, сочетание «граф Птоломей» как-то странно звучит.

– Может быть, но не я это выдумал. Титул присвоила мне королева Виктория за спасение библиотеки, вернее, того, что осталось.

– Кстати, а кто такие «Башибутяне»?

Есть тюркское слово «башибузук» – что-то вроде головореза. Так турки иногда отзываются о моих земляках. А я про себя называю их «башибутянами». По аналогии с – англичанами…

Александр еще продолжал говорить. Но голос его затихал, удаляясь, а я «просыпался» уже в другом сне.