Текст книги "Египетские сны"

11.

Я шел от Вестминстерского моста на север по правому берегу, мимо выставочного зала «Кантри Холл» (Country Hall) – длинного выполненного под дворец девятнадцатого века здания с башенкой, полуколоннами, и барельефами.

Над рекой поднималось колесо обозрения «Лондонский Глаз». Вантовые спицы издали почти не заметны – колесо, кажется, парит в воздухе. Две изящные пятидесятиметровые опоры похожи на изваяние циркуля, страдающего манией величия. Сплетенный из серебристого металла, стометровый обод с наружной стороны несет тридцать две прозрачных гондолы (каждая величиной с небольшой автобус), которые в свою очередь напоминают зубцы гигантской шестерни, опущенной с неба, чтобы раскручивать Землю.

Севернее «Лондонского Глаза» над набережной проходит железная дорога. Составы летят по мосту на тот берег к станции Чаринг Кросс (CHARING CROSS). За железной дорогой стоит «Королевский Фестивальный Центр» (ROYAL FESTIVAL Hall). Три высоких этажа сплошных витражей его обращены к Темзе, но кроме звонкого имени, внешне, – в нем ничего примечательного.

Я прошел мимо «Фестивального Центра», мимо «Выставочного Центра Королевы Елизаветы» – бурого трехэтажного сооружения «ползучей» архитектуры. Должно быть, под впечатлением от минувшей войны, архитектор соорудил его малозаметным и с воздуха, и с земли.

Теперь до моста Ватерлоо было подать рукой.

Я привел «пунктирное» описание участка правого берега между двумя мостами, чтобы больше к этому не возвращаться.

Тем временем на другом берегу разворачивалась панорама Набережной Виктории.

По мере приближения ночи, картина менялась. На западе, у края неба розовая полоска заката из белой последовательно становилась светло-голубой, синей, темно-синей, и, наконец, черной, как остальной небосвод. В рассеянном городском свете, я видел уже только контуры зданий, светящиеся окна и звезды.

У Вестминстерского моста на той стороне находилось пятиэтажное здание бурого, белого, красно-желтого, кирпича со сложной мансардной крышей и множеством живописных каминных труб. Я успел разглядеть его, при свете заката, еще когда выбрался, словно мышь, из подземки.

Чем дальше я шел, тем ниже спускалась тьма, и резче обозначались контуры на другом берегу. Следующим было светлое десятиэтажное сооружение, протянувшееся вдоль Темзы и на четверть встававшее над кронами высоких деревьев. Крыша его, как крепостная стена, щетинилась «зубцами», над которыми развевались флажки.

Правее вырисовывалось сооружение, похожее на фантастический торт. Верх его напоминал декорацию, средневекового города со множеством шатровых башен и башенок разной величины, мансардных окошек с причудливыми наличниками.

Башенные шатры, за исключением маковок были темны. Зато верхний этаж и каминные трубы, светились от последних закатных лучей, уже не видимых с моей стороны.

Я шел на север. И по мере того, как взгляд скользил по другому берегу Темзы, росло напряжение ожидания. Где-то там находилась невидимая влекущая точка, к которой я приближался по странной кривой, напоминающей логарифмическую спираль.

Далее, вниз по реке, за домом с шатровыми башнями поднималось освещенное изнутри стеклянное сооружение, напоминающее чудовищный телевизор, – станция Чаринг Крос.

По мосту через Темзу от него и к нему то и дело бегали поезда. За стеклянным «экраном» мелькали огни, вспыхивали голубые и красные сполохи, – там шла таинственная жизнь «преисподнии».

Сразу за станцией, метров на сто или двести, вдоль набережной тянулся зеленый массив. Контуры зданий тут отступали в глубь панорамы.

Еще правее, перед мостом Ватерлоо, над Темзой вздымались два дома-утеса. Верхние этажи были празднично освещены, словно там шли торжественные балы Сатаны. Над мощными боковинами первого – развевались флаги. На центральной башне второго, торчавшей, как голова, красным цветом горел циферблат.

Подножия этих громадин тонули во тьме.

Где-то там, на набережной, между Чаринг Кросс и мостом Ватерлоо вспыхивал крошечный огонек. Он был так ничтожен и иллюзорен, что казался случайной реакцией утомленного зрения. Но я был уверен, это – то место, где меня ждут.

Поднявшись по лестнице, я зашагал по мосту Ватерлоо к левому берегу. Мост относился к объектам, достопримечательностью которых было уже само название. Знаменитый фильм «Мост Ватерлоо» – красивые актеры, незабываемая музыка, трогательная история про войну и любовь.

Где-то за спиной находился вокзал Ватерлоо, впереди – центр Лондона. А внизу играла бликами Темза. До меня долетал плеск воды. Тянуло сыростью, холодом. Я шел, продолжая всматриваться в темноту, и уже различал впереди белые пристани, стоящие вдоль набережной через каждые сто-двести метров.

Повернув голову, я мог видеть «Лондонский Глаз». В верхней точке гигантского колеса во весь рост стоял хухрик и, указывая на противоположный берег, семафорил горящими блюдцами глаз: «Она там. Я ее вижу». Потом, взмахнув лапками, он «ласточкой» полетел в воду. Рассекая волны, под мостом пронеслась «живая торпеда». След ее сверху был хорошо заметен. Несколько раз она зигзагами пересекла Темзу, потом остановилась на самой стремнине, высунулась, подняла большой палец, провизжала: «Фотичка Фо!» – и растворилась в тени от моста.

12.

Впереди находился мерцающий, почти что невидимый «эпицентр» притяжения. Меня будто втягивало в эту воронку.

От возбуждения слегка поташнивало. Казалось, что мост никогда не кончится. В голову пришла фраза испанца Мигеля де Унамуно: «В сумерках река времени струится из вечного завтра….» Сейчас Она не струилась, а скакала по валунам памяти не известно, куда и зачем.

Справа с шумом и свистом проносились машины. Направление ближнего ряда совпадало с – моим (левостороннее движение), создавая ощущение хаоса.

Впереди зиял вход в туннель, который вел на улицу со знакомым названием (из Ла Валетты): «King's way» (Королевская дорога).

У лестницы, что спускалась на набережную, я повернулся налево и сразу же, между вторым и третьим причалами, разглядел узкое светло-серое сооружение, высотой метров двадцать с лишним. Это был столб, с которым чуть не столкнулся хухр на второй день путешествия и с которого он тогда сиганул на автобус.

Спускаясь по лестнице, приближаясь и вглядываясь в суживающийся кверху граненый камень, я вспоминал, что читал об этом, известном, как «Игла Клеопатры», предмете. По одним данным, обелиск высечен в 1475 году до нашей эры в каменоломнях Ассуана, а в 1798 году (нашей эры) предложен в качестве сувенира Горацио Нельсону, разбившему французский флот при Абукире (устье Нила). Путешествие обелиска в Лондон длилось 90 лет.

По другим сведениям «Игла Клеопатры» высечена в 3300 году до нашей эры перед Храмом Солнца, а затем во времена фараонов Тутмоса Третьего и Рамсеса Второго покрыта египетскими письменами. В четырнадцатом году до нашей эры римский император Август перевез ее в Александрию. А в 1878 году (нашей эры) она попала на набережную Темзы, как дар хедива (правителя) Исмаила Паши, в знак благодарности Англии (в лице лорда Дизраэли), выкупившей акции Канала и тем спасшей Египет от разорения. Название «Игла Клеопатры», – рекламный манок. Никакого отношения к царице Клеопатре Птолемей обелиск не имеет.

Перед камнем было светло. Я даже мог разглядеть иероглифы: черточки, точки, кружочки, овалы, луны, очи, фигурки людей и зверей.

Мне казалось странным, что этого света не было видно с противоположного берега. Но осмотревшись, понял: ни самой реки, ни другого берега не было, хотя слышался плеск и тянуло сыростью.

Подняв глаза, я не увидел и звезд. Точно пал туман, и я находился внутри его светящегося «кокона».

Поискал глазами фонарь, и понял, свет идет от столба. Свет струился по его поверхности, отрывался и, сделав петлю, возвращался обратно. Он был зыбким, подобным желе, дрожал, когда сквозь него проходили, и не давал теней. Вернее, были «тени наоборот»: вместо темных «провалов», – «провалы света». Такое случается исключительно в снах.

Известный ученый Эмануэль Сведенборг опубликовал двадцать пять томов исследований по минералогии, анатомии и геометрии, а когда переехал в Лондон, стал видеть вещие сны и, описывая их, до конца дней своих написал еще двадцать пять томов.

В Лондоне – особенный воздух. И сны, которые он навевает – тоже особенные. Шекспиру это дало повод сказать: «Мы из той же материи, что наши сны». А живший на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков знаток «королевства Морфея» Джозеф Аддисон писал, что во сне мы являем собой театр: зрителей, режиссера, актеров, сцены, реплики… и все это – живее, чем наяву.

В какой-то миг, я ощутил присутствие «своей незнакомки» и вскоре увидел ее. Она стояла неподалеку и улыбалась, глядя на обелиск. В свете, что исходил от столпа, она казалась еще более смуглой. И на языке у меня вертелось сравнение ее лика с «луной в полнолуние» из «Тысячи и одной ночи». И еще, она напоминала мне дочь.

Наконец, я услышал ее низкий голос: «Не удивляйтесь, – неожиданно мягко молвила леди, – там подобным камням несть числа. Государи Египта (паши и хедивы) дарили „заморским“ гостям этот „каменный хлам“, как в старые времена мореплаватели дарили островитянам стеклянные бусы в обмен на золото и провиант», – на губах у нее застыла улыбочка сфинкса.

Мы стояли лицом к обелиску, когда нижняя часть его «заструилась», и от камня отпочковалась фигурка, в которой я узнал Бесс. Она, пятилась, отступая спиной к утонувшей в тумане реке – как раз к тому месту у пристани, где парапет заменяла низко висящая цепь. Бесс шептала, точно в бреду: «Эвлин, разве не здесь мы с тобой любили встречаться? Тебя это место как будто притягивало. Я противилась. Хотелось взять тебя за руку и увести подальше отсюда. Но ты не давался. Тебе казалось, в этих камнях скрыт символ нашего будущего. Чтобы быть вместе, я соглашалась с тобой, хотя чувствовала, что это ведет нас к разлуке!»

Неожиданно, воздев кулачки к обелиску, в отчаянии, она закричала: «Проклятая Игла Клеопатры! Ты околдовала и отняла у меня моего Ивли! Это ты! Ты нас разлучила! И теперь собираешься погубить!»

Бесс находилась уже на самом краю. А я не мог ни вскрикнуть, ни шелохнуться. В горле встал ком… В тот же миг из воды, будто прыгающий пингвин, возник хухр и, расставив «ласты», преградил путь несчастной, а затем, осторожно повернул ее в мою сторону. Теперь, направляясь ко мне, Бесс обращалась к Эвлину: «Ивли, зачем ты оставил меня? Почему от тебя нет вестей? О, если б ты знал, как мучительно ждать! Как пусто мне без тебя! – переведя дыхание, она продолжала спокойнее. – Мой любимый, я уже не одна… Мы с тобой не одни. Во мне – твой бесценный „подарок“.»

Я почувствовал угрызение совести, словно и в правду, был причастен к «подарку». Мысленно я искал оправдание Эвлину. Испокон веков мужчина – охотник, воин, исследователь, мореплаватель. Юноша жаждет увидеть свет, испытать силы, но не представляет себе, что его ждет и чего он теряет. Буддисты и мистики полагают, что жизнь несчастлива уже потому, что плохо кончается. Жить означает родиться, стареть, болеть, умереть, не говоря уже о других горестях, из коих, по мнению мудрых людей, самая ощутимая, – разлука с теми, кого мы любим.

«Милый мой, – причитала Бесс, – как быстро ушло наше счастье! Но где бы ты ни был, любимый, и ночью, и днем я всегда с тобой рядом! Я раскрою над этой Землей свои крылья бессонных, полных тревоги ночей. Я укрою ими тебя! Я тебя сберегу! Ивли, с тобой ничего не случится, пока у тебя есть я!»

Сердце сжала такая тоска, будто все разлуки на свете, вдруг, на меня навалились. «Бесс!» – вскрикнул я и бросился к ней. А потом, вздрогнув, замер, когда мы прошли друг сквозь друга.

Я брел куда-то, еле переставляя ноги.

Над моей головой опять были звезды. Внизу плескалась река. «Игла Клеопатры» «погасла», туман рассеялся.

Горели уличные фонари. На другом берегу сиял «Лондонский Глаз».

Боль уступила место опустошенности. На набережной я вновь был один, не считая хухра, застывшего «в позе сфинкса» на парапете.

Я двигался к Чаринг Кросс. Достигнув станции, – повернул направо и прошел до конца вдоль ее застекленной стены. И, пока я шел, внутри огромного «пузыря» все время что-то ревело, урчало, шарахалось, как в гигантском «террариуме». С другой стороны была темная масса деревьев.

Вынырнув из полумрака, неожиданно, я увидел себя на сверкающем перепутье в центре столицы. В свете прожекторов, сияла Колонна Нельсона. Слева через «Адмиралтейскую Арку» на великую площадь «просачивалась» Мол (The Mall), – улица «променад».

Направо уходила блестящая «Стрэнд», что значит – «берег». Отсюда до берега, в самом деле, – подать рукой. Только что я прошел этот путь. Напряжение окончательно спало. Теперь я чувствовал, как устал и, спустившись в подземку, поехал в гостиницу. А, добравшись до «дома», выхлебал йогурт и лег раздраженный, мечтая заснуть.

По привычке хотелось – в уют аппаратной кабины, но больше не чувствовал станцию, как «добрую бабушку». В ней появилось что-то коварное, с дурными повадками. Обнаружились острые «когти и зубы».

Как-то, во время ремонта, лопнула струна токосъемника (была одно время такая струна, без которой вся наша «музыка» не имела успеха). Последствия были кровавые. Не хочу вспоминать.

Есть еще одна любопытная грань. Когда работают наши станции – это серьезно: мы предупреждаем об «угрозе с воздуха». Весь фокус в том, что данные «об угрозе» можно давать и, не включая локатора. Можно проводить учения без войск, без горючего и боеприпасов, почти не шевелясь, – этакий виртуальный театр боевых действий на планшетах и картах.

Сначала мне нравились бумажные игры. Нравилось слыть мастером разбойничьих ударов с воздуха, превращаться из локаторщика в мифического громовержца, владеющего небесными силами и разносящего в прах все, что копошится внизу.

Необходимость в сомнительной забаве, зашифрованной трехбуквенной аббревиатурой КШУ (командно-штабное учение) вытекала из нехватки средств. Подобные игры мало кого учили. Пожалуй к этому лучше всего подходило словцо «мастурбация».

Наблюдая за собой, замечал, как с возрастом натура человека меняется к худшему (и не только физически, и не только внешне). Ища повода поскандалить, к вечеру все больше давал себя знать стервозный характер. Чтобы избежать неприятностей, приходилось увертываться от самого же себя. Не ожидал, что стану таким. Уповал на «обещанный» сон.

Обычные сны наслаиваются друг на друга и забываются, но эти – одновременно служили источниками надежд и отчаяния. В этих погашенных снах был такой чистый свет, что хотелось нафантазировать продолжение. Но скоро я понял, наша фантазия тут не работает: нам не подарено этих «лекал», красок и звуков. Чтобы представить подобное, требуется настоящее чудо, но я не верю в несбыточное.

13.

Земля приближалась. Собственно это была еще не земля, а мощные стены форта, поднимавшиеся над водой и скалистым фундаментом. Крепость имела вид почти равностороннего пятиугольника, обращенного острием в море. Длина стороны этой фигуры составляла около ста восьмидесяти футов. Обращенная к морю, северо-восточная стена была несколько искажена какими-то строениями, переходящими в башню внутреннего замка (возможно, остатки чудо-маяка). Еще находясь в море, мы были свидетелями страшного взрыва, потрясшего форт Фарос. Весь остров заволокло дымом. Видимо, корабельный снаряд угодил в пороховой склад во внутреннем дворе крепости. Пассажиры шлюпки думали, что от Фароса не останется камня на камне. Когда мы приблизились, еще оседала пыль и какие-то черные хлопья, но наружные стены выглядели невредимыми. Орудия замолчали, но изнутри доносились винтовочные выстрелы.

Мы обошли небольшой мол, в виде аппендикса, и оказались в бухте. Западный берег ее был хорошо защищен от волн. Странно было сознавать, что под нами крыши затонувшей части Александрии. К берегу шли десантные шлюпки. Подходили, высаживали солдат и уходили обратно за подкреплениями. По берегу бухты шла пыльная дорога, ведущая в город. По ней, ощутив, наконец, под ногами твердую землю, уже бодро маршировала пехота экспедиционного корпуса. Команду врачей возглавлял армейский капитан, встретивший нас на берегу. Он был в форме но в очках и с усами. Из торговых суденышек, с которых наскребли группу медиков, я один по специальности был военным хирургом. Моя армейская форма лежала в саквояже. Переодеться, не было времени.

Скоро мы вошли в город, внешне напоминавший Валетту, но гораздо больше ее – никак не меньше Неаполя. Александрия на много километров тянулась вдоль пляжа, и ее невозможно было охватить взглядом. Вероятно, потому, что здесь не было гор, а невысокие холмы, застроенные домами и храмами, почти не выделялись. В группе медиков я чувствовал себя неуютно – ни военный, ни гражданский а, главное, слишком молодой. Сейчас мне очень не хватало Александра. Уж с ним бы не было так одиноко. Он был свой в этом мире.

Глядя по сторонам, я чувствовал себя, как будто в прострации, почти забыв, почему я – здесь.

Действительность напомнила о себе грохотом разрывов. Артиллерия отброшенных за город войск Ораби время от времени обстреливала береговую полосу, где происходила высадка. Засвистели осколки, и нам приказали залечь и переждать «бомбардировку». Стреляли не прицельно, а наобум. Мы лежали и сидели под тянувшимися вдоль улиц высокими белыми стенами. Одежды и лица покрылись грязью. Наша штатская группа производила здесь странное, я бы сказал, неуместное впечатление, притом, что горожан почти не было видно. То ли они попрятались, то ли ушли из города вместе с Ораби. Кругом мелькали военные чины, которые, казалось, не замечали обстрела.

Скоро подняли и нас. Приказали шагать дальше. Двигались перебежками от стены к стене от укрытия к укрытию. И скоро создалось впечатление, что кружимся на одном месте, а наш капитан заблудился, утратив путеводную нить. Мы уже готовы были начать ропот, когда неожиданно наткнулись на рельсы. Оказывается в Египте уже существовала железная дорога, связывающая Александрию с Каиром. Мы двинулись по шпалам на запад, догадавшись, что как раз линия железной дороги и служила для нашего проводника нитью Ариадны.

Чем дальше от берега, тем реже и глуше доносились разрывы египетских ядер. Но тем больше было воронок и разрушений от снарядов корабельной артиллерии, которая наносила удары по городу до отхода войск Ораби. На улицах валялось много неубранных тел, хотя раненых среди них не было. Я спросил капитана:

– Неужели всех раненых они забрали с собой?

– Не успели.

– Так где же они?

– Скоро увидите, лейтенант.

В это время группа как раз проходила мимо «колонны Помпея», и я вспомнил слова Александра: «Чуть правее этого „пальца“ находится вход в катакомбы».

«Я понял! Они спрятали раненых в катакомбах!» – предположил я вслух.

«Верно! Как вы узнали!?» – удивился капитан.

– Мне говорили, что здесь – катакомбы. Вот я и подумал…

– Правильно подумали, лейтенант! – похвалил очкастый. – Вы уже бывали в Искандарии?

– Где, где?!

– «Искандария» – по-арабски Александрия.

– Нет, не бывал. Просто подумал, катакомбы могли бы служить убежищем.

Перед нами стояло несколько пальм с пожелтевшими листьями. Только отойдя от моря, мы почувствовали настоящую Африканскую жару. Было одиннадцатое июля – почти средина лета. Потом какой-то навес закрыл от нас солнце. Стало терпимее.

Неожиданно мы оказались перед лестницей, спиралью уходящей вниз.

– Спускаемся, господа!

Спуск освещали редкие керосиновые фонари.

«Странно, – морщась, сказал кто-то из нашей команды, – похоже, здесь проходит канализация».

– Не проходит, а проходила, – поправил другой. – Похоже, ее прорвало.

– Все, все, господа! Отставить разговоры! Мы пришли.

Лестница продолжала спускаться ниже, но мы свернули в невысокий грот, миновали его и очутились в зале, казавшемся в замкнутом пространстве довольно обширным. Зал был едва освещен такими же фонарями, что – на лестнице. От смрада здесь трудно было дышать. Куда ни бросишь взгляд, повсюду на тощих подстилках, прикрывавших каменный пол, перемежая стоны с молитвами, истекали кровью, молодые люди, которые еще утром могли улыбаться, были здоровы и полны надежд.

Невыносимый запах, зловещий полумрак, стоны и крики умирающих, скользкий от крови, слизи и экскрементов каменный пол, полуобморочная суета каких-то людей – все это создавало картину ада.

– Вы бледны, лейтенант, – съехидничал капитан. – Вам помочь?

– Да.

– Я к вашим услугам.

– Ради всех святых! Скорее дайте мне дело!