Текст книги "Он умел касаться женщин"

– Знаю. Кстати, это из-за него мать так относится к нам.

– Что ты имеешь в виду?

– Она спускает свой пар на нас с тобой, потому что ей есть, что ему сказать. Мы, наверное, внешне похожи на него, раз в наших лицах она видит черты Иуды.

Люк по-прежнему сидел, уставившись на поплавок.

– Мать бьет нас за нашего отца? Но это же абсурд…

– Не всегда, часто мы заслуживаем этого сами, но иногда – да. Бывает, она долго смотрит на меня, а затем ее глаза наливаются презрением ко мне, словно я ей сделал что-то такое, за что меня невозможно простить. Словно я – ее главный враг. Мистер Рорк сказал мне, чтобы я ни за что ее не винил. Она в такие секунды видит не меня, а свой источник боли, который на меня очень внешне похож. Он сказал, чтобы я ни в коем случае в такие моменты не брал всю вину на себя. И ты не бери больше, Миа. Мы не виноваты в том, что на нас смотрят как на псов. Мы виноваты лишь в том, что после этого живем как псы.

– Я бы хотел познакомиться с мистером Рорком… Как думаешь, он примет меня к себе?

– Конечно. Он примет любого, кто пожелает обучиться шахматам. Стань лучшим в группе, и он станет уделять тебе много времени.

– А он нас с тобой различит?

– Я думаю, что только глухой и слепой нас с тобой не различит. Не сильно уж мы похожи внешне, Миа. Я намного красивее тебя. Да и голоса разные.

– Это я красивее тебя, Люк. Мать несколько раз говорила, что у меня красивые черты лица.

– Странная женщина, – улыбнулся горько Люк. – Смотрит на одного и того же человека, испытывает к нему лютую ненависть и презрение, но в то же время любуется его прелестью. И почему-то всегда в ее глазах я – убожество, а ты – прелесть. Хотя что в тебе есть прекрасного, Миа? Ты же…

– Может быть, я просто люблю ее и говорю ей об этом, Люк? Да, своей жалкой трусливой любовью, своими лживыми губами целую ее сухие и невкусные руки, лишь бы она на меня не злилась. Лишь бы только любила и не срывала на мне свою злость.

– Слабак… – Люк с отвращением плюнул в воду.

– Да, я слабак, но зато меня мать любит. А ты сильный, Люк, и тебя не любит никто…

Миа немного помолчал, а затем добавил:

– Потому что ты не умеешь признаваться в своей боли. Тебе больнее не меньше меня, но никто об этом не знает, кроме тебя одного! И пусть ты конченый кусок булыжника, которым можно разбить голову, но внутри-то никто не видит твоего огромного красного сердца, которое болит и колет. Которое бьется по-человечьи. Любят не трусов, не предателей, не лгунов, напрасно ты так считаешь, Люк. Любят тех, кто показывает место, где обитает их боль, а не закрывают ее в себе, как нечто постыдное. Мать меня любит потому, что я всегда скажу, где болит и почему плохо. Тебе она не дает своей нежности, потому что ты живешь так, будто можешь справиться без нее.

– У меня нет боли, – ответил юноша с медово-зелеными глазами, которые еще несколько лет назад были чисто зелеными, как хвойные леса, пустынные травяные луга за домом у речки, зеленые, как яблоки и листья ранних подснежников.

Сейчас же зеленые глаза остались только у Миа.

Люк смотрел на поплавок и молча стыдился своей громкой, ноющей боли. Ведь там, где болит, – место слабое, шаткое. Попав туда, можно поставить под угрозу разрушения всего себя.

А Люк долго и мучительно строил свой панцирь. И если кто-то по нему ударит, то, кроме перелома ноги, не добьется ничего.

– Я не как ты, – сказал Люк, но уже тише. Так как после этих слов к горлу подступил огромный, тяжелый комок, который застрял прямо в гландах и мешал нормально дышать.

Грудь, область солнечного сплетения и горло горели каким-то невидимым холодным пламенем. Он еле сдерживал свои слезы, застрявшие в глазных яблоках, слезы, которым он не давал выхода. Чтобы эту соленую водянистую боль не увидел его брат, Миа, чтобы тот никогда не смог упрекнуть Люка в том, что тот плакал и имеет слабое место в своей крепкой несокрушимой натуре.

Люку было больно оттого, что он, как и его скользкий брат-червь, также нуждался в материнской нежности. В грубых шершавых от мозолей и мужского труда руках матери, в ее добром, ласковом слове. В ее поцелуе… Даже в ее поцелуе, как бы он этого ни отрицал.

Ведь он в этом мире один. Ведь он один против всего мира. Один, загнанный в угол, обороняющийся разбитыми кулаками от какого-то невидимого врага…

Ни друга, ни брата, ни матери, ни отца. Только мистер Рорк, чужой мужчина, который проявил к нему чуть больше внимания, чем к остальным детям. И то, он это внимание заслужил семью победами подряд на городских турнирах по шахматам.

Люк обрастал грубой кожей своего кумира, а вот кости-то оставались прежними, сердце рыбье и душа.

Слезы рыбьи.

Люк не произнес ни слова, чтобы не вырвалось наружу нечто такое, что он не смог бы уже остановить и влить в себя обратно. Он держал свою дамбу, как титан, чтобы ее не прорвало, чтобы своей соленой и никому не нужной болью не затопить весь мир.

Миа обязательно воспользуется этим, весь и без того шаткий авторитет брата рухнет и сровняется с пеплом, землей. Миа, по мнению Люка, всю свою жизнь будет ходить с мыслью, что его брат на самом деле не скала, а жидкое море. Которое время от времени выходит из берегов…

– Признайся в своей боли, Люк. Тебе станет легче. – Миа давил на мозоли изо всех сил. Подобно скалящей зубы гиене, заметившей раненую, полусдохшую добычу, Миа смотрел на профиль брата. Но брат ни намеком не выдал, что он чувствует внутри.

Вместо этого Люк улыбнулся и повернул голову к брату.

– Ты бесхребетный червь. А я не такой, как ты! Запомни, Миа. Я не стану жрать труп своей матери только потому, что мне больше нечего жрать. Пусть ее нежность проявляется запеченной кровью у меня на коленях и обидами в горле, но я никогда не скажу, что мне печет колени и что она сидит костью в моем горле, которую невозможно сглотнуть.

– Она никогда не узнает об этом сама, – осторожно заметил Миа.

– Я не Иисус, чтобы вернуть зрение слепому.

– Ты ее сын. И если ты просто скажешь…

– Я ничего не скажу.

– Не говори. Мучайся. И называй меня червем… Почему-то у мистера Рорка ты смог выпросить любовь, а у родной матери нет.

– Мистер Рорк – чужой человек, тупица, он не обязан меня любить. Он меня не выблевывал. Он мною не гадил.

– Никто не обязан тебя любить… – сказал Миа тихо, но эти слова острым лезвием впились в горло гордого юноши. Правда делала ему больно, как и любому другому человеку на этой земле. Вот только он ее не боялся и не ставил блок против нее.

Люк всегда смотрел правде прямо в глаза, черные, огненные глаза, он никогда не опускал голову; и пусть эта чертова правда – святая вода молотила его так, как никогда не молотила мать, зато эта боль никогда не позволяла ему солгать.

Правда – это нож в сердце. Ложь – это окунуть голову в навоз.

Сколько ни отмывай потом волосы, они все равно будут вонять навозом. Сколько ни вытаскивай из сердца окровавленный кинжал – рана не смертельна, от нее не умрешь.

* * *

Директор сидел в своем темном кабинете, и если Сомелье сейчас за ним наблюдал с экрана, то увидеть он мог только неясную фигуру в кресле и красный жар сигары.

Мужчина курил и смотрел на закрытый альбом мисс Стенли, который он одолжил у старика на некоторое время. Получасом ранее директор поднял все архивы и обнаружил того единственного и таинственного пациента – тринадцатилетнего Люка Миллера, который попал в эту лечебницу не по собственной воле, а по воле своей матери Ребекки Миллер.

Директор вспоминал тот обыкновенный и заурядный случай, погружаясь в лабиринты своей памяти, пытаясь воссоздать всю картину полностью.

Люк Миллер… Тринадцатилетний юноша с зелеными глазами, который считал себя настоящим мужчиной и убеждал окружающих в том, что однажды ему удалось продержаться в воздухе чуть больше двух секунд…

– Здравствуйте, Люк, – поприветствовал доктор своего юного, болезненно худого пациента.

Несмотря на «тонкую кость», молодой человек выглядел очень уверенно и во время разговора всегда смотрел прямо в глаза.

– Здравствуйте, – поприветствовал он невысокого, плотного телосложения мужчину с короткой стрижкой, глаза которого внимательно изучали его.

Десять лет назад директор был практически такой же, как и сейчас. Вот только занимал должность обыкновенного психиатра и имел четыре подопечных, которым уделял большую часть своего времени.

Мужчина совершенно не изменился внешне, может быть, только кожа на лбу малость задеревенела и стало больше морщин. Глаза и точный пронзительный взгляд остались прежними.

– Я пришел, чтобы выяснить, зачем вы попытались вчера покончить с собой, – прямо и без лишних прелюдий сказал доктор своему пациенту, который внешне выглядел как ребенок.

– Я не пытался покончить с собой, доктор. Вы что-то напутали, – безразлично ответил юноша.

– Хорошо, может быть, и напутал. Тогда объясните мне, Люк, по какой причине вы лежите в этой лечебнице?

– Я бросился с обрыва, но не долетел до воды.

– Но ведь расстояние до воды было внушительным, Люк. Будь вы олимпийским прыгуном, то все равно бы не допрыгнули к воде. Вы это знаете и сами… Ваша мама мне сказала, что вы никогда не врете и не стоит ваши слова делить на два. Это, безусловно, облегчает мою задачу, но вот какая проблема, вы говорите, что хотели допрыгнуть до воды, но я, как человек прямой и прагматичный, не вижу, каким образом вам удалось бы добраться до воды, если расстояние от края обрыва и до берега речки было минимум пятнадцать метров.

Мужчина немного помолчал, а затем добавил:

– Из этого напрашивается только один очевидный вывод, что вы, молодой человек, сумасшедший, но не лгун. Или же наоборот! Лгун, но не сумасшедший. Кто же вы, Люк?

– Я ни тот, ни другой. Я человек, который точно уверен в том, что обязательно допрыгнет до берега, прыгая с края обрыва вновь и вновь. Учитывая все свои ошибки. У меня есть свои соображения насчет прыжка, и я не сумасшедший, доктор.

– Хорошо, Люк. Не хотелось вас причислять к сумасшедшим. Поделитесь со мной своими соображениями?

– Нет, не хочется.

– Ничего, держите их при себе. Но позвольте тогда задать вам другой вопрос. Почему вы, самонадеянный прыгун на фантастические расстояния, позволили матери воспринять свое падение как способ лишения жизни, а не как неудачную попытку прыжка? Она знает, что вы прыгаете с обрыва?

– Нет.

– Вы не сочли нужным посвятить ее в свое увлечение?

– Да.

– Если оценить по десятибалльной шкале, как хорошо вас знает мама, Люк, какой балл вы бы поставили?

– Ноль.

– Начиная с единицы, Люк, – уточнил быстро доктор.

– Ноль, – повторил юноша.

– От одного до десяти, Люк. – Доктор словно издевался над ним. Но на самом деле мужчина проверял его чувства к этой невысокой темноволосой женщине, которая привела своего сына в лечебницу и без лишних прелюдий заявила, что здесь ему самое место.

– Один, – наконец сдался маленький бунтарь.

– Хорошо. Это выяснили. Значит, вы пытались допрыгнуть до воды, верно?

– Не совсем так.

– А как?

– Я пытался до воды долететь, доктор… – честно признался юноша.

– Вот оно что. Вы пытались долететь. Прекрасно! Долететь на руках или на каких-либо рукотворных крыльях?

– Сначала на деревянных досках из забора, затем на пластиковых вставках для рук, затем уже на легкой фанере. Я решил сделать крылья практически невесомыми, мне казалось, что в этом суть. Взмах рук во время парения в воздухе был достаточно сильным для того, чтобы пролететь хоть немного, продержаться в воздухе всего несколько секунд, но это не помогло. Я упал вниз.

– Сколько раз вы падали, Люк, за все время?

– Больше двухсот пятидесяти раз. Я сбился со счета.

– Вы, наверное, весь в синяках. – подметил доктор.

– Нет, я почти всегда приземлялся на песок. Это в последний раз я упал на осколок стекла левой ногой, а затем споткнулся и ударился головой об маленький камень.

– Вы пролежали там до вечера, верно?

– Да, меня нашли рыбаки и отвели домой.

– Маму сильно огорчило ваше падение, Люк?

– Она не знала о падении, доктор. Она считала, что я решил убить себя таким глупым способом.

– А какой способ в этом деле, по-вашему, не глупый, Люк?

Юноша ответил сразу:

– Если бы я хотел свести счеты с жизнью, то залез бы на нашу местную башню, у нас есть одна постройка в лесу, что-то вроде старой каменной крепости, которую мы прозвали «башней» из-за того, что она похожа на настоящую башню и фигуру ладьи на шахматной доске. Я бы залез наверх и прыгнул головой вниз на бетон.

– Вы могли бы сломать себе шею, но остаться в живых. Метод-то не самый действенный.

– Исключено, доктор. Вы не видели ее. Там этажа четыре до земли. Я бы превратился в лепешку. – Люк немного помолчал, а затем добавил: – А какой, по-вашему, самый действенный метод?

Будущий директор этой лечебницы улыбнулся. Десять лет назад мужчина был как будто бы более человечным, чем сейчас. А может, он просто представил Люка в роли сына, которого у него никогда не было.

– Самый банальный, Люк, – вскрыть вены. Но не на руках, а на шее. Стоит перерезать сонную артерию, и приезд скорой помощи уже бесполезен. Если вы, конечно же, не передумаете умирать, не возьмете в руки толстую иглу и не зашьете себе ровными швами горло, глядя в зеркало. Не зашьете ведь, Люк?

Юноша побелел, но ничего не сказал. Мужчина понял, что Люк испытывает отвращение к крови.

Сколько бы Люк ни разбивал в своей жизни нос и сколько бы ни разбивали нос ему, он тешил себя мыслью, что кровь вкуснее, чем сопли. И что сильные мужчины не должны бояться крови.

Он считал мистера Рорка самым сильным мужчиной во всем мире и хотел слепить себя по его подобию.

– Не зашью. Не люблю кровь.

– Не любите, но смотрите на нее.

Директор заметил, что на некоторых участках тела, а именно – на левом локте, шее и правом кулаке, у парня были гематомы и ссадины. А на переносице давно запекшаяся кровь.

Мужчина сделал вывод, что Люк личность вспыльчивая и огненная. Но то, что он боялся крови и постоянно смотрел своему страху в глаза, удивило доктора больше всего.

Люди обычно избегают того, чего боятся. А не наоборот.

– Многие смотрят на то, что не любят.

– Вы правы. Скажите мне вот еще что, Люк, сколько времени вам удалось провести в воздухе за все двести пятьдесят попыток?

– Чуть больше двух секунд. Без четверти – три.

– Откуда такая точность?

– В воздухе секунды чувствуются сильнее, чем на земле. В воздухе одна секунда сопоставима с одной минутой на твердой почве.

– Значит, получается, что в воздухе вы пробыли без малого три минуты, если смотреть на это с земли?

– Не стройте из себя идиота, доктор. Я пробыл в воздухе чуть больше двух секунд, – категорично выпалил юноша в лицо своему старшему собеседнику.

Такое заявление в свой адрес ничуть не возмутило доктора.

– На какой попытке это произошло, вы не помните?

– На второй.

– И все двести пятьдесят раз вы пытались повторить свою вторую попытку? – с сомнением посмотрел доктор в глаза юноши, которые, как его убеждали, никогда не лгали.

– Ага.

– Откуда такая целеустремленность? Каким образом вы пролетели две секунды на второй попытке, Люк? Не поделитесь?

– Поделюсь, но только вы не поверите.

– Не стану убеждать вас в обратном, молодой человек, так как в фантастику я не верю. Но мне бы хотелось услышать.

– Я пролетел на своих руках, доктор, – с трепетом в груди произнес юноша. В эти слова он вложил столько силы, столько гордости за себя.

– Понятно, – безразлично ответил доктор.

– Вы не поверили.

– Нет.

– Почему?

– Я же сказал вам, Люк, – улыбнулся доктор. – Я не верю в фантастику.

– Вы, наверное, не верите в то, что из красного кирпича можно сотворить золотой самородок.

– Сотворите его передо мной, Люк, и я вам поверю.

– Я не стану ничего делать ради вас.

– Это нормально, – сказал обыденным голосом доктор. А затем спросил: – Насколько мне известно, у вас есть брат-близнец?

– Да. Миа.

– В каких отношениях вы с Миа по десятибалльной шкале?

Люк на этот раз глубоко задумался и ответил не сразу.

– Три… Нет, два!

– Он…

– Нет, все же два! – перебил доктора Люк. – Да, два.

– Хорошо, – сказал доктор, а затем продолжил: – Он похож на вас?

– Нет.

– Я не спросил внешне или внутренне.

– Никак не похож.

– Каков он – Миа? Что из себя представляет?

– Совсем ничего. Он самый обыкновенный.

– Не хотите давать ему оценку и характеристику? – заметил доктор.

– Не хочу.

– Почему? Ведь человека характеризуют его поступки. Почему вы не хотите его охарактеризовать, исходя из того, как он поступает?

– Это не ваше дело.

– Вы – мое дело, – на этот раз мужчина ответил строгим голосом. – А если вы с братом одной крови и из одного теста, то и он мое дело.

– Мы не из одного теста.

– Кто, кроме вас, еще так считает?

Люк задумался. А ведь и вправду. Так считает только он. Ни мать, ни сам Миа никогда не считали его кем-то особенным. Что бы он ни делал, как бы ни старался.

Ни грамоты, ни медали, ни выполнение всех указаний не делали его особенным. Лучше, чем брат. Лучше, чем все остальные.

Люк из кожи вон лез, чтобы быть самым уникальным и сильным. Но это не нужно было никому, кроме него одного.

– Никто. Меня не понимают.

– А вы себя понимаете, Люк?

– Да.

– Отлично. А не хотели бы вы объяснить вашей маме и брату, из какого теста вы сделаны? Не то, каким они вас знают и видят изо дня в день, а то, каковы вы есть на самом деле. Не хотели бы вы открыть им глаза?

Люк вспомнил о старом разговоре с Миа на карьере. Брат тоже ему тогда говорил, чтобы он рассказывал о том, что происходит внутри.

– Нет.

– Почему?

– Я не Иисус, чтобы возвращать слепым зрение.

– А кто Иисус? – ни с того ни с сего спросил директор, хотя логичнее было задать вопрос: «А кто же вы?»

Мужчина знал, кем хочет казаться его юный собеседник. Его больше волновал вопрос – кого он считает Иисусом.

– Отец. Он, наверное, подался в проповедники и поклоняется иконам.

– Зачем вы занимаетесь богохульством?

– Я занимаюсь отцехульством, доктор. К Богу у меня претензий нет.

– А какие претензии к отцу? Насколько мне известно, вы его не знаете. Он ушел из семьи, когда вы только родились.

– Верно, я не знаю его. Но даю ему характеристику, исходя из поступков, которые он совершил. Ведь так вы говорили, доктор?

– Да. Но почему тогда вы не можете охарактеризовать брата?

– Я дал ему слово, что никогда не скажу за глаза о нем ни хорошего, ни плохого. А мое слово…

– И вы его сдержите, Люк. А теперь ответьте мне, опять-таки по десятибалльной шкале, насколько ваш отец – Иисус?

– Что?

– Ну же.

– Ноль.

– От одного до десяти, – снова напомнил доктор.

– Ноль, – юноша вспыхивал, как бензин, к которому поднесли спичку.

– Один – минимальный балл, Люк.

– Ноль, доктор. Ноль!

– Хорошо.

Директор был доволен.

– Я хочу вас выписать незамедлительно, Люк.

– Почему? Я ведь только сегодня поступил. Вы не будете меня обследовать?

– Я понимаю ваше нежелание возвращаться в родной дом, где вас не понимают и считают самоубийцей, а не человеком-птицей, но моя работа – лечить по-настоящему больных людей.

– Я, по-вашему, здоров, доктор?

– Не совсем. Но с вашей проблемой можно жить и за забором. Обычно живут. Тем более что с этой проблемой вам жить комфортно.

– О какой проблеме вы говорите?

– У вас проблема только одна, Люк: вы не умеете прощать тех людей, которые однажды сделали вам больно. Вы научились чужим людям отвечать сразу, а на близких, тех, которые, по вашему мнению, – неприкосновенны, вы таите обиду и боль. Я вижу, вы лепите из себя что-то другое. То, чем вы не являетесь на самом деле. Простите маму за то, что она, божество, поступает как убожество. Скажите о ваших деревянных крыльях ей и не жалейте слез. Не пожалейте много слез. Ваша боль вас никогда не пожалеет. Простите своего отца, а хотя – можете не прощать. Знаете, Люк, вот вам двенадцать лет, а вам уже ходить тяжело по земле из-за ноши на спине. Что будет в двадцать? Вы надорвете себе спину или воткнете нож в сердце мамы, чтобы легче дышалось и боли в спине прошли?

– Я надорву спину.

– Почему?

– Потому что ради матери я прибивал на руки крылья.

– Я думал, ради себя. Мне казалось, вы хотели стать выше себя и своей природы.

– Ради других людей мы прибиваем к рукам деревянные доски, а ради нас самих мы питаемся отходами и гнием изо дня в день.

– Это не так, зеленоглазый юноша. Здесь ты оказался не прав. Вернее, ты мыслишь неправильно. Если ты и дальше станешь сооружать для других то, что им совершенно не нужно, то в конце концов поймешь, что израсходовал и свои душевные силы, и свои чувства. – Мужчина перешел со своим собеседником на «ты». Люк не был против.

– Слышал ли ты такое выражение – песня мертвых птиц?

– Нет.

– Как ты считаешь, что имеется в виду?

– Тишина.

– Правильно, Люк. Совершенно верно. Мертвые птицы петь не умеют. Я с самого детства слушаю эту волшебную песню и скажу тебе откровенно, что ничего прекраснее в этом мире я еще не слышал. Нас обоих связывают птицы. Меня влекут мертвые, тебя – живые. Хочу тебе посоветовать закрыть однажды глаза и найти свой правильный путь в тишине. Сбрось с себя деревянные доски, выброси все, что отягощает. Ты должен путешествовать всегда налегке.

Люк смотрел на короткостриженого мужчину и не понимал, зачем он ему все это говорит.

– Я на самом деле пролетел без малого три секунды, доктор.

– Я больше десяти лет исследую больных шизофренией, паранойей, психозом, нервными срывами, больных депрессией, затяжной депрессией, светобоязнью, боязнью тьмы и многими другими болезнями, о которых ты даже не знаешь. Но я никогда ранее не слышал о болезни, связанной с человеческим полетом в воздухе длиной в две и три четверти секунды ради своей матери. Это не болезнь, Люк. Твоей холодной матери нужно согреться в тепле. А не две деревянные доски, прибитые к руке, чтобы пробыть в воздухе несколько секунд.

– Я пробыл в воздухе без досок, доктор.

– Обними ее, Люк, и поплачь у нее на груди.

– Никогда.

– Я не нашел твоего сходства с камнем, Люк. Прощай, тебе здесь не место.

Доктор встал со стула и проводил своего юного пациента в коридор.

– Мне и вправду стоит ее обнять, мистер Рорк? – спросил Люк на следующий день после этого инцидента у единственного человека на земле, мнение которого было для него авторитетным.

– Да. Обними ее, Люк… – сказал юноше его кумир, рожденный тридцатого октября под знаком Скорпиона.

* * *

Директор вспомнил этого темноволосого и худощавого юношу, который убеждал его в том, что провел в воздухе две и три четверти секунды.

«А может быть, и вправду провел? Хотя какое это имеет сейчас значение…»

Мужчина сидел в своем кресле и смотрел в себя, глотая дым и вспоминая тот теплый летний день, когда он впервые встретился с серийным убийцей Сомелье.

Тринадцатилетний Люк Миллер, по мнению директора, был импульсивным и вспыльчивым. Тот, кто лишал молодых девушек жизни, не мог быть Люком Миллером, а точнее тем парнем, с которым он общался о деревянных крыльях.

Убийца был человеком расчетливым, уравновешенным и ни в коем случае – не импульсивным. Сомелье априори не мог быть таким человеком, который совершает необдуманные действия, исходя только из своих внезапных эмоций и чувств.

Значит, что-то сподвигло тринадцатилетнего Люка Миллера, который надежно скрывал свои чувства от родной матери и брата, разрушить себя снова.

И, возможно, после этого Люк создал Сомелье…

Это был небольшой кирпичный дом на самой окраине города М. Место оглушающей тишины; здесь у лугов птицы поют громче, чем в городе. В этом месте можно лишь наслаждаться пением живых птиц. Или же, как делал Люк Миллер, глядя завистливыми глазами в небо, – им подражать.

Директор спустился по каменным ступенькам во двор. Слева от дома стоял большой зеленый колодец и пустое ржавое ведро. За домом – собачья будка, уличный клозет из красного кирпича, а за ним большой пустынный огород, поросший сорняками.

За огородом виднелись зеленые луга, а за лугами – леса.

Поистине прекрасное место – решил для себя мужчина, доставая из правого кармана пальто сигару и зажигалку «Zippo».

Он чиркнул кремнем и сделал большую сладкую затяжку, выпуская дым в сторону нескончаемых пойменных лугов.

За спиной у директора по дороге проехал пожилой мужчина на велосипеде.

Директор докурил сигару, осмотрел полностью весь двор и сделал вывод, что Люк Миллер провел достойное детство в уединении с природой.

Директор тоже провел детство в частном доме, но его дом был намного меньше и не имел прилегающей к нему земли. Только место для гаража отцовского «опеля» и для маленькой деревянной скамьи, на которой застрелилась его мать, попивая свой сладкий чай.

Мужчина в длинном осеннем пальто вырос в городе, природа для него была чужда и несравненно прекрасна. Директор подошел к заброшенному, на первый взгляд, дому, пустующему уже много лет. Синие входные двери с облезлой краской были не в самом лучшем состоянии, если здесь кто-то и жил, то явно был обделен мужскими руками.

Гость надел белые перчатки, чтобы не оставить здесь своих отпечатков, а затем дернул за ручку двери, она была заперта. Директор осмотрелся вокруг. На бетонном пороге лежал черный шерстяной ковер. Мужчина заглянул под него, но ключа там не обнаружил.

«Куда еще можно было спрятать запасной ключ?» – Профессионал в области болезней человеческой души, как и любой другой человек в этом городе, знал, что некоторые хозяева домов, особенно тех домов, которые расположились за чертой города и находятся вдалеке от вечной нескончаемой суеты и выхлопных газов, оставляют запасной ключ где-то рядом, чтобы другой родственник или член их семьи мог воспользоваться им во время отсутствия хозяина.

Возле входной деревянной двери стояла небольшая тумба, рядом с которой лежала пара зимних сапог в не самом хорошем состоянии.

Директор присел и открыл ее, отодвинув в сторону сапоги. Чтобы заглянуть внутрь, мужчине понадобилось бы лечь на землю, так как тумба располагалась достаточно низко, где-то на уровне его коленей. Директор просунул свою большую руку в открытую дверцу, внутри было всего две полки; и среди банок с засохшими красками, которыми красят ставни, двери и заборы, он нащупал длинный холодный предмет, формой похожий на ключ.

Да, это оказался он. Тот самый запасной ключ, которым можно было отворить эту старую шаткую дверь.

Мужчина закрыл тумбу и поставил сапоги, как они стояли, затем поднялся и вставил длинный ключ в замочную скважину. Повернул два раза влево и открыл дверь.

Первым делом директор заметил небольшую веранду (на которой справа у окна стоял маленький диванчик с зеленым покрывалом, а также небольшой стол рядом с ним) и дверь, ведущую в остальные комнаты дома. Потолки были низкими, наверное, метра два. Директор мог запросто достать до них рукой, а если бы встал на носочки, то ударился бы головой.

Белый конверт, отправленный из психиатрической лечебницы Люком Миллером, а точнее – Люком от имени Эриха Бэля, лежал на столе в проходной кухне. Конверт был заляпан масляными пятнами, скорее всего, Миа Миллер в то время, как читал письмо, ел что-то жирное и держал бумагу сальными руками.

Директор двумя пальцами взял письмо (исписан был только один лист), лежавшее рядом со вскрытым белым конвертом около пустой железной тарелки. В тарелке болталась большая деревянная ложка.

«Здравствуй, Миа.

Тебе, наверное, не удастся забыть меня никогда. Тебе пишет тот, чей почерк ты выучил наизусть, зная так же точно, как и имя нашей погибшей матери, каждую мою закорючку.

Я приехал к себе домой после долгого и утомительного путешествия, которое помимо всего прочего принесло мне массу удовольствий. Одно из них – это случайные люди, попутчики, которые встретились на моем пути самым не случайным образом и оставили во мне много своего. Прекрасного своего, а иначе я бы не взял…

Ты знаешь, Миа, я скучал по тебе. Нет, не по тому дымящему паровозу, который нервно курил одну за другой, потому что считал вонючие дешевые сигареты тем, без чего не может жить. А по тому Миа, с которым мы вдвоем удили на речке, на озерах за городом, ездили на карьер за «деревней волков». Почему же мы с тобой ни разу не встречали волков в этой деревне? Думаешь, мать нас пугала? Я считаю, мы их не видели ни разу, так как были всегда вдвоем. По одному в «деревню волков» не ходят…

Миа, мой дорогой брат. Я счастлив, что ты стал самостоятельным и независимым ни от кого. Но мое сердце, как и твое, полно горя по матери. По самой нежной плетке на всем белом свете. Отец не приходил к тебе после похорон? Если придет, сообщи ему, пожалуйста, что он может спокойно жить! В раю и без него много других отцов, которых послали туда их брошенные и недообнятые дети. Пусть живет с миром. Я его простил.

А месяц назад я был у речки. Я не стал тебя беспокоить и требовать от твоих несчастных глаз слез для меня. Пусть твои раны заживают, пусть твоя душа вытерпит бурю, а затем станет сухой и пустынной, как пески Сахары.

Ты – живой человек, Миа. И я человек. Мы больше не псы. И если нас выблевали на этот свет, то, значит, мы были здесь нужны. Ты и я. Рыба и Скорпион! Рыба и Рыба. Пластилин и бетон. Ветер и огонь. Кстати, да. Ветром со временем стал ты. Ты прекрасен, Миа. Один из самых прекрасных людей, которых мне удалось повстречать на своем длинном и интересном пути.

Я сидел у речки и смотрел на камни, на которых мать стирала грязное белье. В основном наше. Я сидел и понимал, что эта речка – место, которое мне снится постоянно раз в семь дней или даже больше, – не мое. Здесь нет больше меня, здесь нет больше матери в своем старом поношенном платье абрикосового цвета – ей все было жалко его выбросить. Матери, которая все наше детство ходила в черном, словно черная и прокаженная вдова, скрючившаяся у этих самых камней, как старуха.

Как часто тебе снится мать, Миа? Мне не снилась ни разу с момента, как покинула эту речку и наш с тобой дом. Мне почему-то кажется, что она возвращается к тебе каждую ночь, гладит твои густые черные волосы и целует твои белые тонкие пальцы, смердящие табаком.

Если это так, передай ей мой привет. И если Ребекка не успела попасть в преисподнюю, то скажи ей, что это я встал на колени и пожелал для нее рая.

Приезжай ко мне, Миа. Мне хочется обнять тебя напоследок, перед тем, как призраку из пекла уехать и вернуться в свое тело на другом берегу болота.

Я смотрел на тебя в окно, ты теперь спишь в комнате матери и зажигаешь свечку перед сном. Неужели, повзрослев, ты начал бояться тьмы? Ты боишься ее, я знаю! Страшишься, что однажды откроешь в темноте глаза и увидишь перед собой мать. Или уже видел? Не кури больше в ее постели, не кури!

Я буду тебя ждать каждый день.

Твой брат, рожденный под знаком Скорпиона.

Обманутый скорпион, который презирал много лет в себе Скорпиона.