Текст книги "Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре"

Вторая попытка. Нашим соседом по даче в Песках, тоже под Зеленогорском, оказался редактор журнала (назывался он, кажется, «Советский воин») Захар Дичаров – разумеется, псевдоним. Он сразу сообщал, что он бывший зэк, вышел из ГУЛАГа, но остался коммунистом. Бывало и такое. Ему не нравилось, что мой муж на пляже играет на трубе и нарушает общественное спокойствие. Хотя, кроме вальяжного редактора с седой львиной гривой и его роскошной собаки-ньюфаундленда, на огромном пляже никого не было. Он явно искал моего участия, чтобы уладить конфликт, и спросил: «Вы пишете»? Да, говорю, пишем. «Ну покажите, что вы пишете». В том же рыбацком поселке жила одна замечательная пара дачников. Вышедший из лагеря немец Владимир Федорович, гидролог, работавший в шарашке, и его жена (она писала в юности стихи про комиссара, который спас им с мамой жизнь, рассказывала мне о гимназии, об ухажерах). Я очень подружились с этими стариками. Захар решил устроить мне вечер и пригласил их. Я почитала, старички похлопали, мы попили чаю. Они ушли, и Захар говорит: «Марина, вы вообще когда-нибудь читали поэтесс»? Я говорю: «Да, читала Цветаеву, Ахматову». Он: «Нет, я имею в виду современных поэтесс, которых печатают в наших журналах». «Ну да, – говорю, – немножко читала». Он: «Вы должны писать так же».

Как «поэтесса»?

Не думаю, что у него в голове был гендерный дискурс, скорее его интересовала «женская лирика», которую теоретически можно было бы попробовать опубликовать. Он оперировал старыми понятиями типа «голос несозвучен». С моей стороны это были не столько попытки печататься, сколько попытки удостовериться, что печататься невозможно, да и было уже нормой не печататься. Леша Парщиков об этом говорил, что поэты-семидесятники и переводить-то уже не хотели, не хотели пробиваться в печать через цензуру, уже вовсю существовал самиздат, вторая культура. Пробиваться в печать – это стратегия предыдущего поколения – шестидесятников, а мы уже так не боялись, нас уже не сажали, и мы не дорывались до кормушки. Стали ходить слухи, что местные власти предпринимают попытки сблизить официоз и андеграунд, что означало кооптировать его, попросту покончить с андеграундом. Перед моим отъездом я была на одном таком вечере в Союзе художников. Пригласили самых предположительно подходящих к такому альянсу – Кушнера и Кривулина. Кушнер декламировал фальцетом с юношеской вдохновенной аффектацией – просто, чур меня. Кривулин медленно поднялся на костылях и что-то чудесно обычным человеческим голосом прочел. Это был, как в буддизме, «прямой показ», что это санкционированное сближение союзписателей и неофициалов не сработает. (Потом, когда я в первый раз приехала в Питер в 94-м году, Кривулин устроил мне вечер в гимназии Лурье, там основали некий «мужской клуб» интеллектуалов, и я читала самые феминистские тексты, и они слушали с большим энтузиазмом, приглашали приезжать.)

Вы сказали, что мысль уехать появилась у вас из-за нехватки личного пространства, постоянной тусовки. Все-таки расскажите, как вы решились на эмиграцию и когда поняли, что это возможно? Что послужило главным толчком?

«Тусовки» – такого слова еще не было, это позже, в перестройку, а в мое время еще не было больших сборищ. Просто все время хотелось побыть одной, посидеть со своим стишком. Про отъезд. Можно сказать, что первым уехал Бродский, но это другой случай отъезда. Самолетное дело[136]136
  15 июня 1970 г. группа из 16 отказников во главе с Марком Дымшицем и Эдуардом Кузнецовым совершила попытку захвата пассажирского самолета, чтобы пересечь государственную границу в знак протеста против запрета властей на эмиграцию евреев в Израиль. Все участники акции были арестованы на аэродроме города Приозерск Ленинградской области до начала операции. Дымшица и Кузнецова приговорили к расстрелу, но после вмешательства Ричарда Никсона и Голды Меир приговор был заменен на 15 лет заключения.


[Закрыть] показало, что есть люди, которые этого хотят любыми способами, готовы жертвовать собой, и они не единственные. Очень постепенно люди в массе стали уезжать, в середине 70-х многие знакомые вокруг нас поехали. Несколько музыкантов, в том числе наш друг и сосед по Баскову переулку Борис Пергаменщиков, виолончелист, победитель конкурса Чайковского, уехал, поселился в Германии. Все накапливалось годами. Надоел антисемитизм, несвобода, очереди, «всепоглощающий обман». Это детей можно держать силой, пока маленькие и зависимые, а взрослый человек от этого или вянет, или звереет, начинает ненавидеть систему подавления.

Я долго не хотела уезжать. Мне казалось, что я ни к чему не подхожу, ни на что не гожусь, законченный, как здесь говорят, «misfit»[137]137
  Не приспособленный к жизни человек (англ.).


[Закрыть]. Какую работу я могла делать в другой стране, если даже здесь, где язык родной, была профнепригодна? Работать учителем истории в школе и врать детям я не могла. Подумывала о том, чтобы стать арт-критиком. Написала о выставке прикладного искусства в Союзе художников и получила какую-то 3-ю премию. После университета, опять же по протекции, поступила на курсы экскурсоводов в Эрмитаж. Дама, там работавшая, прониклась ко мне, потому что я уже читала Библию (Гуковский с самого начала на этом настаивал – какая медиевистика без Библии?). А эта эрмитажница, всю жизнь там проработавшая, только что решилась на этот читательский подвиг. Через полгода она же мне и говорит: «Марина, я вас очень прошу, уйдите сами, потому что если вы уедете…» А я тогда еще не собиралась уезжать. Но таких сигналов было много, везде висел кирпич. И при этом происходила небезынтересная интенсивная жизнь: концерты, выставки, квартирники, старые фильмы, новые фильмы, Тарковский, Годар – все это варево. В Малом зале филармонии ставили оперу Шурика Кнайфеля в постановке Бориса Понизовского. На сцену вносили огромные подушки с красными бантами и по мере происходящего действия их с тонким намеком срезали. (О Понизовском написаны воспоминания[138]138
  См. материалы о Борисе Понизовском, подготовленные Ильей Кукуем: Атлантида Бориса Понизовского. Из истории русской неподцензурной культуры 1970-1990-х годов. К 20-летию со дня смерти Бориса Понизовского: http://www.colta.ru/articles/specials/8025.


[Закрыть], Кнайфель стал известным композитором.) Да и где еще можно представить себе эти самые длинные в мире социалистические летние каникулы?

Муж мой, напротив, хотел уехать, хотя он-то как раз замечательно работал в Оркестре старинной и современной музыки, играл соло, записывал пластинки, «халтурил» на радио, ездил на гастроли, но в выезжающие за границу оркестры его не брали. Постепенно он стал выставляться как художник-прикладник и успешно продавал свои работы в лавке Союза художников, стал много зарабатывать. Сережа родился в Ленинграде и в шесть лет переехал в Баку, куда направили его отца, военного врача. В Баку он учился в ЦМШ, оттуда поступил в Московскую консерваторию. Потом, когда у нас родился сын, перевелся в Ленинград. Вообще, эта подростковая любовь – взаимная и счастливая – спасла мне жизнь. Это и стало для меня школой письма, мы писали друг другу письма каждый день (не реже чем через день). Писали обо всех событиях жизни, о людях, о кино, концертах, книжках, закатах и восходах, ездили друг к другу каждые две недели. Самая большая «литературная» потеря в моей жизни – это чемодан с нашими письмами, пропавший при отъезде. Мы заплатили за «контрабанду», но чемодан не получили. Мечтаю, что он найдется, трофейный чемоданчик средних размеров, песочного цвета, из свиной кожи, обнаружится в чьем-нибудь подвале, мой потерянный бестселлер.

Кстати, я тогда не понимала своего значения в жизни мужа. В традиционных культурах значение женщины – это секрет, а Союз был законченным патриархальным обществом. Это огромный стимул – жизнь с любящим партнером, постоянный диалог, обсуждение проектов, поддержка, совет, это «две головы лучше» и просто создавание комфорта, условий для творчества, социального круга. Я жила, восхищаясь безумной работоспособностью мужа, и как бы в тени его нескольких талантов, один из которых – уникальный лингвистический юмор, прекрасная защита. Вообще одна из поразительных загадок в устройстве мира – это насколько разной бывает жизнь у живущих в браке под одной крышей мужчины и женщины. В один прекрасный день ему пришло приглашение на выставку в Финляндию, и с ним появились в нашей квартире «товарищи» из КГБ, а вместе с ними – и страх, который заставил начать собираться.

Вы спрашиваете про последний толчок. Их несколько, но действительно последней каплей было то, что сын пошел в школу, мой чудный ребенок Даня, и в первый же день, вернувшись домой, бросил ранец в угол. До этого он никогда так не сердился. Спрашиваю: «Что случилось?» Отвечает: «Задали домашнее задание». Я говорю: «Это нормально, в школе так и делают». Отвечает: «Надо выучить наизусть стихотворение». Я: «Ну, нам это не трудно». «Во-первых, – говорит мне сын, – стихи плохие, а во-вторых, мы Ленина не любим». Я не готова была к такому, как в буддизме, «прямому показу». Что делать? Не врать же собственному ребенку, как это делали наши родители. А признать «да, мы его не любим» – значит растить оппозиционера. Подумала: «Неужели мой сын должен будет пройти через все это, этот шизоидный язык „научных коммунизмов“, бороться за выживание, чтобы купить себе хлеб и помидоров?» Пошла на кухню и говорю мужу: «Мы едем». Стали собираться и в 78-м году уехали. Кажется, 2 июня.

И прилетели в Вену?

Да. В Вене нас поселили в гостинице «Цум Туркен» («У турков»), возле Ботанического сада. В первый день мы вышли с сыном в сад погулять. Идем и видим: стоит вдалеке на тропинке какой-то зверь, и вдруг, когда мы приблизились, он раскрыл свой павлиний хвост. Ведь это может быть только на свободе – павлин без клетки, в свободном пространстве. На следующее утро нам надо было явиться в ХИАС, в «Сохнут», где людей сначала уговаривали ехать в Израиль. Мы были еще очень усталыми от предотъездных сборов, прощаний, эмоций. На обратном пути я зашла с сыном (нам выдали какие-то шиллинги) в кафе-стекляшку около трамвайной остановки, там продавали всякие плюшки, бутерброды. Это был первый магазин еды на Западе после отъезда, и я просто остолбенела, чуть не рыдала. Ну ладно, думаю, мы-то ладно, но народ-то как обманули! В гостинице с нами жили всякие люди – многие с юга, наши евреи из Одессы, из Киева. А владельцами отеля были венские евреи, пережившие холокост, у них были номера на руке, они их показывали. Это не помешало им отключить воду и газ, чтобы сэкономить на коммунальных услугах и чтобы постояльцам жизнь медом не казалась. Наши бабушки упрашивали их включить газ, чтобы поставить чай, сварить еду внукам. Сразу стало понятно, что всюду жизнь.

Мы решили задержаться в Вене по совету Бори Пергаменщикова, который уже работал в оркестре в Бонне и преподавал. Перешли в другой фонд, International Rescue Committee, сняли квартиру. План пожить в Германии был такой: Сережа находит место в оркестре, мы все выучиваем немецкий, копим деньги и, раз виза беженца действительна три года, переезжаем в Америку уже бывалыми европейцами с деньгами. Смелые и наивные! Сережа четыре раза ездил на конкурсы в оркестры Германии и каждый раз возвращался оттуда все печальнее. Последнее прослушивание он отыграл в Нюрнберг-Халле, то есть буквально там, где проходили нацистские съезды, и на этом все и закончилось. Было понятно, что в Германии не слишком разбежались, чтобы принимать беженцев на хорошие работы, и он не захотел жить в Германии. Его отец, военный врач, и дед – оба воевали, он рос в Баку в военном городке на официальном героическом эпосе, и еврейство тоже сыграло свою роль. Тогда в Германии инвалиды войны были не только живы, они даже еще работали, подавали тебе пальто двумя искусственными руками, и многие выглядели очень ухоженными, холеными по сравнению с нашими инвалидами, бóльшую часть которых уже угробили из благодарности за победу.

В Вене прежде не очень понятное еврейское самоощущение, которое мы привезли в эмигрантском багаже, оформилось в сознание. Австрийцы, кажется, последними в Европе заговорили о том, что произошло с евреями после аншлюса, тогда они это полностью замалчивали, в массе как бы «не знали». В самом начале нашего пребывания там очень милая американка из ХИАСа, увидев меня, видимо, в нескрываемой печали, сказала нам: «Да, мы такой народ, что стоит нам переместиться, выучить язык и произвести поэтов, как приходится опять бежать-переезжать». И что деды и внуки в нашем народе часто говорят на разных языках. Она не могла знать, что это прямо мой случай и, еще меньше, что я пишу, но ее слова помогли мне переориентироваться, переинтерпретировать то, с чем я идентифицируюсь.

Вскоре после нас в Вене оказалась Лиза Леонская – замечательный музыкант и добрейший человек. Сережа был знаком с Лизой еще по общежитию Консерватории, мы виделись в Питере. У нее были гастроли в Вене, организованные Союзконцертом. После концерта к публике вышел директор зала и объявил ко всеобщему ликованию: «Фрау Леонская остается с нами». Лиза нам очень помогала в Вене и потом в Америке. Кстати, в оркестре Венской филармонии и в опере не было ни одной женщины, их просто не допускали к конкурсу, утверждая, что звук скрипки в женских руках не вписывается в ансамбль оркестра. Дикие люди, конечно. Теперь это изменилось, но тогда это было частью культурного шока – в какой интересный мир мы попали. В Вене мы прожили 9 месяцев, сын ходил в школу, во второй класс, я учила немецкий язык в университете способом «погружения», преподавала русский детям моей сокурсницы-американки, с которой до сих пор дружу. Оказалось, что она и ее семья были соседями Яши и Дины Виньковецких в Виргинии, мы списались с ними из Вены и в Америке подружились. В Вене я познакомилась с Сережей Довлатовым и Лешей Хвостенко. У мужа состоялась выставка в известной галерее в самом центре Вены. Казалось, все развивается нормально. Стала писать. Восстановила по памяти стихи, написанные как письмо Бродскому перед отъездом, и через Веронику Шильц («Прощайте, мадемуазель Вероника») послала их ему, и он их получил[139]139
  Стихи «Иосифу Бродскому» (1977) вошли в книгу М. Темкиной «Части часть» (Париж: Синтаксис, 1985. С. 41-45). «Прощайте, мадемуазель Вероника» (1967) – стихотворение Бродского, посвященное французской переводчице и историку Веронике Шильц, с которой он познакомился во время ее стажировки в России в 1965–1967 гг.


[Закрыть].

Приняв решение не оставаться в Германии, мы вернулись в ХИАС и переехали в Италию. В Риме встретились с Андреем Волконским, создателем ансамбля «Мадригал», клавесинистом и композитором. Мы были немножко знакомы в России. Он вырос в Париже, но в 15 лет вернулся в Россию с другими эмигрантами первой волны, заманенными сталинской пропагандой «славы русского оружия». Князь Андрей оказался замечательным знатоком Рима, нянчился с нами, поил-кормил, свел нас со своей кузиной Чикониани, потомицей пушкинской Зинаиды Волконской («царица муз и красоты»)[140]140
  Стихотворение Пушкина «Княгине З. А. Волконской» (1827).


[Закрыть]. Она взялась нам помогать, в результате чего по приглашению ее подруги по пансиону, герцогини Боны Сальвиати, мы на семь месяцев переселились во Флоренцию. Это отдельный том воспоминаний. Прожили полгода в ее квартире на Борго Пинти, путешествовали по Италии с ее семьей и самостоятельно, бывали в домах ее друзей, где можно было увидеть фрагмент Микеланджело или делла Роббиа или зал, расписанный Вазари. В первый день мы с сыном Даней вышли из дому и пошли в сторону Санта-Мария дель Фьоре, остановились у дома Леонардо да Винчи. Я реву. Сын говорит: «Мама, ну что ты плачешь? Все же так хорошо, мы во Флоренции, у дома Леонардо». А я думала о своих учителях-медиевистах, которым не пришлось побывать в Италии. Почему это выпало мне? Некоторое время спустя у Сережи была выставка в доме, построенном Леоном Альберти в кватроченто, там все последующие века жила одна и та же семья. Перед отъездом Сережа сыграл сольный концерт с оркестром в церкви на фоне фресок Чимабуэ. Это был его последний концерт. После Италии мы в Нью-Йорке.

Когда?

В 79-м году. Прилетели 19 сентября, то есть через полтора года после отъезда из Питера. Почти сразу один наш приятель, знакомый по Риму, уехавший в Нью-Йорк раньше нас, предложил мне устроиться на работу в ХИАС – встречать эмигрантов. Таким образом, в Америке я, которая не могла найти себе никакого применения в отечестве, почти сразу стала работать. Служба оказалась замечательной. В Америку приезжали разнообразные беженцы. В те годы было много камбоджийцев, во время «красных кхмеров»[141]141
  Красные кхмеры – коммунистическое движение в Камбодже, образованное в 1968 г. и возглавляемое Пол Потом, главным секретарем коммунистической партии Кампучии и премьер-министром страны в годы геноцида (1976–1979).


[Закрыть]. Они бежали целыми деревнями, у них не было ничего – ни чемоданов, ни вещей. Потом, когда подавили «Солидарность» и к власти пришел Ярузельский, поехали поляки[142]142
  «Солидарность» (Solidarność) – объединение профсоюзов и общественное антикоммунистическое движение, созданное в сентябре 1980 г. на судоверфи им. Ленина в Гданьске (основатель движения – Лех Валенса). Став председателем Совета министров Польши в феврале 1981 г., а в октябре – первым секретарем Польской объединенной рабочей партии, 13 декабря 1981 г. Войцех Ярузельский ввел в стране военное положение, призванное подавить «Солидарность».


[Закрыть]. Эритрийцы – потихоньку, на глазах у всего мира присоединенные к Эфиопии во времена Хрущева[143]143
  В 1962 г. Эритрея была аннексирована Эфиопией, с которой на протяжение десяти лет до этого по резолюции ООН составляла федерацию. Война за независимость Эритреи длилась с 1 сентября 1961 по 29 мая 1991 г.


[Закрыть], – бежали от засухи и голода. Со всеми этими людьми я проводила какое-то время: их надо было накормить, устроить на ночлег в гостиницу, утром отправить дальше «в Америку», в пункт назначения. Этот первый американский опыт в моей жизни был огромным везением. Я наблюдала американский иммиграционный эпос.

Вы встречали людей прямо в аэропорту?

Да, встречала в аэропорту, отвозила в гостиницу, помогала пересесть на нужный рейс. С каждой семьей приходилось тесно общаться как минимум часа два-три. В мой первый Новый год в Америке началась война в Афганистане[144]144
  Афганская война (1979–1989) началась с ввода «ограниченного контингента» советских войск в Афганистан 25 декабря 1979 г.


[Закрыть], и оттуда вскоре поехали беженцы в траурных белых одеждах. В семьях не было мужчин – только мальчики. Не было даже подростков. Всех их убили. Эти люди показывали мне фотографии, в каком состоянии остались их деревни после советской армии. Ехали тибетские монахи. Иранцы от Хомейни. Семьи из Вьетнама, где первый ребенок родился от американского солдата. Этот ребенок был внешне совсем другой, а у его матери могло быть еще шесть-семь детей. Младенцев везли без пеленок, голышом. Прямо в аэропорту этим семьям выдавали американские нейлоновые куртки разнокалиберных размеров. На семью, где семеро детей, – соответствующее количество пар носков, но носки часто размером на взрослого (в один такой носок мог поместиться весь младенец, и ему там было уютно и тепло). То есть ты видел такое, что в России было непредставимо. Мне не надо было тогда читать газет, было ощущение, что у меня на ладони – пульс мира. Я приехала, между прочим, ужасным снобом. Прежние антисоветские «убеждения» были скорее шорами на глазах. Эта служба помогла понять мир по-другому, выйти из евроцентризма. Это было очень важно для меня как для человека, поэта, историка, женщины, русского еврея. О последнем, кстати, преодолевая внутреннее сопротивление, я сообщала беженцам, особенно решительно – полякам и афганцам. Наверное, не без мысли показать, что есть и другие «русские». Продолжала писать. У меня остались десятки записных книжек с тех времен. Начала вести дневник сразу после отъезда. Надеюсь, когда-нибудь до этих записей дойдут руки.

А каким было ваше первое впечатление от Нью-Йорка?

Нью-Йорк мне понравился как место жизни. Приземлились мы вечером, и я помню это ощущение города, залитого огнями, золотистого, мерцающего. На первых порах отсутствие эстетики в Нью-Йорке, в районах, доступных эмигрантам, казалось мне странным, но поначалу было не до архитектуры. Быстро поняли, что Америка, Нью-Йорк – это не Европа. Тогда, 32 года назад, Нью-Йорк был совсем другой. В Сохо на фасадах висели черные пожарные лестницы, на улицах было грязновато, бездомные были настоящие, не декоративные, как в Вене. Манхэттен мне понравился с самого начала, может быть, еще потому, что я изучала когда-то архитектурные проекты конструктивизма, модульные системы, функциональную лапидарность, отсутствие украшательства. В Нью-Йорке была такая архитектура. По первости может показаться, что Нью-Йорк похож на Москву, а я отношусь к тем питерским людям, которые любят Москву. Я лет с семи ездила в Москву к теткам каждый год на зимние каникулы, одна, проводника просили за мной приглядывать. Потом в 17 лет стала ездить и летать к Сереже очень часто: подростковая любовь. В Москве получила необходимый опыт независимости. Цветаевский дискурс там тоже имел место. В Мерзляковском переулке жила Сережина двоюродная бабушка, в том же доме, где Е. Я. Эфрон. В этом доме я однажды видела Ариадну Эфрон. Познакомилась с семьей архитектора-вхутемасовца, который тоже жил в этом доме. Много положительных эмоций связано с Москвой, так что поначалу Нью-Йорк мне нравился из-за знакомого ассоциативного ряда.

Надо было найти квартиру. Полтора месяца мы искали район с хорошими школами. В итоге поселились в Кью-Гарденс (Kew Gardens), где я прожила первые десять лет. Стихотворение «Перерыв», которое вы выбрали, написано там. Это зеленый район в глубине Квинса, до Манхэттена полчаса на метро. У нас со временем образовались симпатичные соседи: Александр Михайлович, в прошлой жизни фотограф из Эрмитажа, тогда уже фотограф в музее Метрополитен; Эмиль Анцис, кинооператор из Киева, который приехал в Америку с намерением снять фильм об Атлантиде – утопических идей было в избытке. Одно время нашим соседом по Кью-Гарденс был Дима Бобышев. Он приехал в Нью-Йорк, женившись на Ольге Сойфер, чьи родители были, кажется, из первой волны, из Сербии или Хорватии. Она антрополог, говорила по-русски, у нас были общие знакомые в Москве. Ольга долго ждала Диму, выцарапывала его у властей из Питера. У нее была дочка возраста моего сына. Дима первое время не работал, учил английский, и мы иногда вместе ходили в парк, играли с детьми в бадминтон.

Вы не были знакомы с ним в Питере?

Не была. У меня, конечно, было предвзятое отношение к нему. По общепринятой легенде, он увел любимую у Бродского. Главное – мне не нравится думать, что женщину можно увести, как козу, как некий предмет. М. Б. как-то участвовала в этом, позволила себе уход, приход и разрыв[145]145
  Марина Басманова.


[Закрыть]. Тогда мне эта история мешала с Димой общаться, тем более что я уже подружилась с Иосифом. Он Димой интересовался. У нас были общие знакомые – Борис и Наташа Шрагины. Они были постарше, диссиденты, друзья Синявских. С ними приятельствовал Сережа Довлатов, они вместе работали на радио «Свобода».

Приехав в Нью-Йорк, вы обошлись без гостиниц?

Не совсем. Из аэропорта нас привезли в соседний с Кони-Айлендом ортодоксальный еврейский район, очень далеко от города. Привезли на автобусе с людьми из самых разных мест Союза: беременные женщины, младенцы, инвалиды, старики. Привезли и выгрузили ночью, до рассвета, сказав, что за нами придут. Перезнакомиться мы успели еще в Италии в аэропорту, где нас продержали почти сутки (это был чартерный рейс). К концу дня пришел человек в пилотском кителе и так буднично, без всякого смущения потребовал, чтобы мы собрали такое-то количество денег, если вообще хотим куда-нибудь улететь. С таким откровенным вымогательством мы еще никогда не сталкивались, но деньги собрали. Приземлились мы в Нью-Йорке очень поздно, в два часа ночи.

Нас встречал приятель, с которым мы познакомились в Риме, он работал представителем ХИАСа. Когда нас выгрузили (якобы у гостиницы), автобус вместе с приятелем уехал. И вот мы стоим ночью на чьем-то газоне, буквально сидим на чемоданах. Где-то рядом океан, 19 сентября, тепло, светает. Ждем. Телефонов нет, да и куда звонить? Кто за нами должен прийти, где эта гостиница – ничего непонятно. Вдруг появляется женщина, как из фильма «Амаркорд» Феллини: огромной толщины, в страшном каком-то халате-салопе, без лифчика, с чудовищным в такую рань макияжем – ну явно содержательница заведения. Она нас куда-то ведет пешком, все тащат свои чемоданы (колесики тогда еще не придумали). Приводит нас в гостиницу, которая оказывается по виду покинутым борделем: везде ярко-красный бархат, и почему-то нет замков на дверях. И снова все выключено – ни воды, ни электричества. Но все были усталые, измученные, вторые сутки без сна, и народ полег. Мы с сыном Даней спали летаргическим сном целые сутки. Проснувшись, увидели из окна океан. Оказалось, что на дворе суббота и все лавки в этом районе закрыты. Мужчин снарядили пойти за едой. Они шли-шли, шли-шли, нашли какой-то супермаркет. Добираться до города надо было с двумя пересадками, а это стоит денег. Видимо, еврейская организация, занимавшаяся нами, получила от спонсора приличный куш за то, чтобы нас там поселить. Плюс простой расчет: раз далеко от города, то иммигранты – ведь это делается для их удобства! – тут же могут трудоустроиться в качестве дешевой рабочей силы. За каждого человека что-то платило правительство. Евреев из Союза часто селили в таких местах, непригодных для жилья. Впоследствии были даже судебные разбирательства по этому поводу. Этот циничный финансовый «прагматизм» еврейских пересыльных организаций для многих из нас был первым столкновением с реальным «капитализмом». Иллюзий сразу поубавилось.

У нас был телефон приятеля по Ленинграду, жившего в Нью-Йорке, которому мы от отчаяния и позвонили. Вообще после полутора лет жизни в Европе мы были ужасно независимыми, и попросить кого-то о чем-то нам было трудно. Мы отчитались об условиях на местности, и наш приятель заорал, чтобы мы немедленно брали такси и приезжали к нему в Асторию. У него мы прожили первые полтора месяца. Каждый день, как на работу, ходили по городу искать квартиру, что оказалось непросто, потому что хотели жить в Манхэттене. Снобизм, конечно. Но зато узнали город. Все для нас было дорого. Несколько раз чуть не сняли жилье где-то на восточных сотых улицах. Смотрели квартиры в латиноамериканском районе в Вашингтон-Хайтс – там жили художники из России, герои Улицкой[146]146
  См. повесть Людмилы Улицкой «Веселые похороны» (1997).


[Закрыть]. Но это испаноязычное гетто, а сына пора было отдавать в школу. Нашли в газете какое-то еврейское агентство по сдаче квартир в Нижнем Ист-Сайде (мы еще не знали, что такое Lower East Side). Там нам говорят: «Есть тут одна квартира, в ней кто-то умер, но там все чистенько, есть даже мебель. У вас есть мебель?» «Нет, – говорим, – мебели у нас нет». И слышим в ответ: «Ну мебель там совершенно кошерная». Сейчас это уже не так смешно, но тогда мы просто зашлись от смеха. Вообще тогда мы были смешливые и легкомысленные, оптимизма – хоть отбавляй. В общем, сняли квартиру с помощью знакомых музыкантов из оркестра Мравинского. Даня пошел в школу, в класс одаренных детей, хотя английского еще не знал. Я начала работать, Сережа писал свои картины. Стала происходить жизнь.

Лиза Леонская познакомила меня с Сашей Сумеркиным. Выяснилось, что мы оба страшные меломаны и оба любим Цветаеву «больше мамы». Саша тогда работал в «Руссике», (это был книжный магазин, потом и издательство)[147]147
  Ср.: «Саша работал в „Руссике“ с самого ее основания. Он только что приехал в Америку и случайно прочел объявление в газете, что новому русскому книжному магазину в Нью-Йорке требуется сотрудник. Так он попал в „Руссику“, которая при активном его участии в скором времени превратилась в магазин-издательство. Издавать книги была его идея, поддержанная совладельцами «Руссики» Валерием и Ириной Кухарцами и Дэвидом Даскалом (последний, кстати, был из числа спасенных Валленбергом венгерских евреев и не знал ни слова по-русски)» (В. Швейцер. Саша // Сумеркин / Сост. Константин Плешаков. Нью-Йорк: StoSvet, 2008. C. 80). Магазин и издательство «Руссика» находился в Ист-Виллидже по адресу 799 Broadway, на пересечении с 11-й улицей. См. также воспоминания Марины Темкиной «О Саше Сумеркине» в журнале «Слово / Word» (№ 53. 2006: http://magazines.russ.ru/slovo/2006/53/te2.html).


[Закрыть]. С Сашей можно было близко дружить.

Он как раз издавал Цветаеву в то время?

Да, я даже вычитывала какие-то тома. Сумеркину я обязана своей первой публикацией[148]148
  Russica. Литературный сборник / Ред. А. Сумеркин. New York: Russica Publishers, Inc., 1982. C. 178-182.


[Закрыть], еще сильно под влиянием Цветаевой, но уже с большим неудовольствием от этого. Процесс обретения собственного голоса долгий, но если не перестаешь расти, это может получиться. Постепенно я узнавала о других поэтах, которые жили в Америке: о Леше Цветкове и Леше Лосеве (но они жили тогда не в Нью-Йорке).

А с Бродским вы тоже познакомились через Сумеркина?

Нет, с Бродским сама. Я искала с ним знакомства, чтобы показать ему свои стихи и послушать критику. Уезжая, надеялась, что смогу это сделать. Было ощущение, что в моих текстах чего-то не хватает, плюс какая-то мифология ученичества: что можно получить некое знание только из рук в руки. Сейчас это звучит смешно. Скорее всего, это была неуверенность в себе, помноженная на тягу к совершенству. В России мне казалось, что спросить совета не у кого: к публикуемым поэтам обращаться я бы не стала, а в андеграунде, мне казалось, что и у других поэтов похожие проблемы. Теперь я это качество ценю как самое положительное.

Я знала, что Бродский уже переехал в Нью-Йорк из Анн-Арбора, но у меня не было его телефона. Старые друзья Иосифа не склонны были делить территорию с «чужими», говорили, что он занят и что не хотят его беспокоить. Я чувствовала в этих голосах какой-то страх, словно они боялись к нему лишний раз обратиться, чтобы не нарваться на неприятность. Это меня как-то правильно подготовило к встрече с ним. Когда я ему позвонила, он уже знал обо мне по стихам из Вены, сказал, что хотел ответить, но не было адреса. Позвал в гости, был очень дружелюбен, говорил исключительно на фене, «берлять-друшлять-хилять», чем меня не удивишь – не зря я дружила с музыкантами. Интересовался, какие его последние стихи я слышала-читала. Искали общих знакомых. Спросил: «На какой улице вы жили»? Я сказала, что на Радищева. Он изумился: «Где это?» Позже я узнала, что улица, где он прожил первые 15 лет своей жизни, на площади около церкви, называлась не Пестеля, а Радищевский переулок[149]149
  До 1955 г. семья Бродских жила по адресу: ул. Рылеева, д. 2 / 6, кв. 10 – на другой стороне Преображенской площади от дома Мурузи. Переулок Радищева соединяет ул. Релеева и Кирочную.


[Закрыть]. Он читал стихи, подходящие к случаю: «Я пришла к поэту в гости…»[150]150
  Стихотворение А. Ахматовой, посвященное Блоку (1914).


[Закрыть] и «Для берегов отчизны дальней ты покидала край родной…»[151]151
  Стихотворение А. С. Пушкина, по одной из версий обращенное к Амалии Ризнич (1830).


[Закрыть] Вместе пели «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела…»[152]152
  Известная «блатная» песня, исполнявшаяся, в частности, Владимиром Высоцким.


[Закрыть]. Об этом можно долго рассказывать…

Свои стихи я показывала Бродскому два-три раза. Критика часто была, как бы сказать, сексуализированная, что ли, хотя тогда я бы это слово не употребила. Он находил способ порезвиться за мой счет, но я была начеку и не слишком реагировала. Я росла среди очень трудных людей и почувствовала, что то, каким он представился в первый день знакомства – совершенно доступным, – что этому нельзя доверять. Впоследствии он часто вел себя неспонтанно, как будто просчитывал, как бы «великий поэт» вел себя в такой ситуации. Я полностью понимала, кто передо мной, и мне это было не нужно, не казалось ни забавным, ни уникальным. Себе я говорила, что если такое поведение необходимо, чтобы быть поэтом, то я лучше поэтом не буду. При встречах я всегда старалась с самого начала как-то привести его в чувство, потому что со мной это не работает, я это секу, и он очеловечивался, умерял свой нарциссизм.

В это время я подружилась с Гришей Поляком, трогательно любившим все культурно-историческое, а через него – с Верой Артемьевной Дражевской, подругой Николая Олейникова, той самой, из стихотворения «Однажды красавица Вера…»[153]153
  Ср.: «Однажды красавица Вера, / Одежды откинувши прочь, / Вдвоем со своим кавалером / До слез хохотала всю ночь» (1931).


[Закрыть]. Гриша Поляк тогда пытался собрать альманах «Часть речи» к сорокалетию Иосифа[154]154
  Часть речи. Альманах литературы и искусства / Под ред. Григория Поляка. № 1. Нью-Йорк: Серебряный век, 1980.


[Закрыть] и столкнулся с проблемой перевода его эссе о Н. Я. Мандельштам на русский язык, за который взялся Леша Лосев. Иосиф был недоволен результатом, уверял, что переводил не Леша, а Нина, отказался публиковать этот текст в альманахе, наорал на Гришу. Вышел скандал, и Грише нужна была помощь[155]155
  Эссе Бродского о Надежде Мандельштам вышло в следующем выпуске альманаха «Часть речи» (№ 2-3. 1982 / 1983. С. 111-120) с подписью «авторизованный перевод с английского», но без имени переводчика.


[Закрыть]. Так что почти сразу я стала «помогать». Но это гендерная классика. Через какое-то время Иосиф стал просить меня что-то переводить, редактировать для него, вычитывать. Впоследствии Саша Сумеркин и Соломон Волков независимо друг от друга говорили Валентине Полухиной, что я была литературным секретарем Бродского. Иногда я с этим спорю, иногда соглашаюсь, поскольку ничего в наших отношениях не было формализировано, все оставалось на уровне дружеских одолжений. Видимо, Бродский сам это им говорил, что тоже – классический предмет феминизма: мужчина, если он не находится с женщиной в интимных отношениях, представляет ее как своего секретаря. Надо сказать, что репертуар ролей у женщины в традиционных культурах очень бедный. Тогда я ничего этого не знала, может быть, лишь интуитивно догадывалась, что это силовой прием. Вообще, если рассматривать нашего «гения», стремившегося к полету от предсказуемого, в гендерном дискурсе или в дискурсе мужчины – поэта модернизма, то он выглядит исключительно предсказуемым. Но мы его любим за другое.