Текст книги "«Свет и Тени» «неистового старика Souvaroff»"

Глава 13. Как генерал-поручик Александр Васильевич «анпилатора» Петра Федоровича (Емельяна Ивановича Пугачева) ловил…

Дабы еще больше «уравновесить» рвущегося в «диктаторы» амбициозного П. И. Панина, Екатерина по совету Потемкина решила направить к нему еще и сколь деятельного, столь и талантливого военачальника, способного… затмить Петра Ивановича!

И тут очень во время Григорию Потемкину пришел на ум… Александр Васильевич Суворов! Тем более, что он был в курсе мутно-скользкого «козлуджевского дела» и недовольства Румянцевым на проявившего неподобающую строптивость Суворова, стоявшего/состоявшего (это армейский термин) в ту пору при 6-й Московской дивизии (в то время «дивизиями» назывались военные округа). Знал он и о том, что последний прекрасно понимая, как явно он сгоряча «набедокурил», поспешил обратиться к президенту Военной коллегии З. Г. Чернышеву с просьбой о новом назначении. Более того, Григорий Александрович вспомнил о том, как эффективно Суворов подавлял мятежников-поляков, а затем энергично и смело воевал бок-о-бок с ним с турками. Поговаривали, что не только племянник братьев Паниных, князь Н. В. Репнин (прямой суворовский конкурент по полководческой славе), но и еще покойный Бибиков, у которого с амбициозным и обидчивым Суворовым были очень хорошие отношения, настойчиво советовал императрице привлечь к подавлению мятежников Суворова, тоже отменно ему известного по его успехам с повстанцами в Польше. Равных Александру Васильевичу в борьбе с партизанщиной (где надо действовать предельно неожиданно и стремительно, и в плен никого не брать, а вырезать на месте под корень!), по его компетентному мнению, не было: «Суворов для употребления против Пугачева более всех годен».

Так решено было перебросить на «внутренний» фронт генерала-поручика Суворова, чья стремительность, ратное мастерство и умение без сантиментов «вырезать „бунташную сволочь“ под корень» обещали скорейшее подавление кровавого бунта «кумачевой» голытьбы.

Екатерина лично приказала Румянцеву послать Суворова на помощь Панину. Румянцев уведомил Суворова о вызове для подавления бунта: «для употребления против возмутительного бунтовщика». Любопытно, но по личному распоряжению влиятельнейшего Потемкина строптивого и своенравного Александра Васильевича даже вывели из формального подчинения Панину, т.е. из него явно попытались сделать некий противовес «главному удушителю бунта». Но Екатерина цепко держала руку на пульсе «под коверных игр» и распорядилась не нарушать субординации: «…До утушения бунта Генералу-поручику Суворову – быть под командой Генерала-аншефа Графа Панина».

Александру Васильевичу был поставлен жесткий приказ: мерзавца взять живым!

…Кстати сказать, очень долго, особенно в советскую эпоху, «пугачевскую страничку» в биографии Александра Васильевича Суворова всячески ретушировали. Ее стыдились и замалчивали: как-никак национальный герой, «икона №РАЗ» русского полководческого искусства принимал посильное участие в кровавой борьбе с «крестьянско-освободительной войной»!? Как-то все это было не в контексте с лакировано-лубочным образом наипопулярнейшей личности в истории Святой Руси. Сегодня, когда фактически сняты все запреты и ограничения, появилась возможность расставить все точки над «i»…

Тем временем, Пугачев убрался на восток, на Урал, где стал разбойничать напропалую. Подобная тактика, когда страдали и простолюдины, оттолкнула от «Петра III» многих ранее готовых вступить в его ряды. И хотя 12 июля 1774 г. «анпилаторские» войска смогли ворваться в Казань, но взять его цитадель-кремль им не удалось (защитники стояли насмерть), а подоспевший подполковник Санкт-Петербургского карабинерного полка Иван Иванович Михельсон (1740—1807) 25 августа нанес им крупное поражение у Солениковой Ватаги в 95 верстах ниже Царицына. Из 14—15 тыс. повстанцев живыми ушли с поля боя не более тысячи.

…Между прочим, недаром о Михельсоне – своем сослуживце по войне в Польше, отличившемся и с турками при Ларге и Кагуле – Суворов, крайне скупой на похвалу «братьям по оружию» и «коллегам по ремеслу», отзывался очень положительно. Более того, через 12 лет после пугачевского бунта честно признался: «…ежели бы все были, как г. Михельсон… разнеслось бы давно все, как метеор»…

На переправе через Волгу у Черного Яра остатки бунтовщиков были рассеяны Михельсоном и за Волгу «просочились» от силы полторы сотни наиболее близких ему повстанцев вместе с «лже-царем», все еще призывавшим под свои «знамена» всех обездоленных узурпаторшей Катькой. И чернь густонаселенного Правобережья всколыхнулась и откликнулась на зов «анпилатора».

Верноподданный своей императрицы Суворов не мог питать никаких личных симпатий к любым бунтовщикам – что польским, что своим российским (они замахивались на основы тогдашнего мироздания, в том числе, российскую армию – смысл жизни Александра Васильевича!) и поспешил к месту нового назначения. Летел Александр Васильевич с присущей только ему невиданной скоростью (среди великих полководцев в этом с ним мог соревноваться, пожалуй, только Гай Юлий Цезарь; впрочем, поклонники Александра Македонского и, возможно, кого-то еще из великих полководцев могут это оспорить!): получив предписание 14 (19?) августа в Киеве (по другим данным – в Молдавии?), уже 25 числа того же месяца он оказался в Шацке у Панина. Своей прытью он привел в изумление своего начальника, рапортовавшего императрице следующее: «Вчера поутру прискакал ко мне генерал-поручик и кавалер Суворов в одном только кафтане, на открытой телеге, и по представлению моему в тот же момент и таким же образом поскакал с моим предписанием для принятия главной команды над самыми передовыми корпусами». Прознавшая об этом императрица, выслала своему самому боевому генералу две тысячи червонцев на… «устроение экипажа». Но Александру Васильевичу с его «ревностью и великой охотой к службе» было не до удобств и он, забрав у своего сослуживца по Польше Михельсона его летучий авангард – кавалеристов графа Бориса Петровича Меллина (1740—1793) – сугубо по-суворовски молниеносно кинул его вдогонку «маркизу де Пугачу»; вернее, «сброду разбойника Емельки Пугачева», с которым остались в основном казаки, его «личная гвардия», стремившемуся уйти на Каспий, а оттуда – в Персию.

Получив чрезвычайные полномочия от графа Панина, Суворов в степном краю собирался с успехом использовать свой большой «польский» опыт борьбы с повстанцами. Веером он рассыпал по уральским и волжским степям небольшие мобильные военные отряды для истребления остатков пугачевцев и поимки самого «злодея». Пробираться ему самому приходилось сквозь восставшие уезды, временами выдавая себя за сторонника повстанцев. Дорог не было, идти приходилось, ориентируясь по солнцу и звездам. Погода стояла ненастная, зимнего платья выдать не успели, пища отвратительная («употребляли рогатую скотину, засушивая на огне мясо с солью»), но Суворов со свойственной только ему одному скоростью и одержимостью в достижении цели гнал своих людей – всего лишь 50 человек – вперед. «Я спешил к передовым командам и не мог иметь большого конвоя», – вспоминал потом Александр Васильевич. Вместе с ними шла «секретная комиссия» с целью схватить «анпилатора», подкупив близких к нему людей!

И хотя стремительное преследование Суворовым (за 9 дней он проскакал по бездорожью 600 верст) остатков бунтовщиков ускорило развязку, но слава усмирителя бунта Александру Васильевичу, так рвавшемуся расправиться с разбойником Емелькой Пугачевым, все же, не досталась.

В Дикой степи, за рекой Большой Узень, «Анпилатор Петр Федорович» был предан своими же сподвижниками (вернее, сбродом), яицкими казаками И. А. Твороговым, Ф. Ф. Чумаковым, В. С. Коноваловым, И. С. Бурновым вместе И. П. Федуловым, тем самым, купившими себе помилование. Из правительственных манифестов они знали, что всем, кто захватит или убьет «набеглого царя», обещано прощение. Они очень ловко устранили личных телохранителей «Петра Федоровича», схватили «царя-батюшку» и 8 сентября собрали казачий круг – общую сходку. На нем было решено арестовать самозваного «анпилатора». «Самозванец» грозил Божьими карами, местью наследника престола, пытался бежать! Примечательно, что из 186 человек… лишь 32 не одобрили ареста, а против высказался всего лишь… один! Как беглый бунтовщик, Емелька Пугач 9 сентября был сдан Суворову в Яицком городке, а «…русский бунт, бессмысленный и беспощадный», проще говоря, «политическая чума», закончился.

Так рухнула надежда Суворова не только лично выиграть для императрицы-«матушки» крестьянскую войну у «анпилатора», но и самому схватить «злодея». Это был серьезный удар: Суворов потом долго еще жаловался на судьбу, не позволившую ему называться если не победителем Пугачева, то хотя бы его поимщиком. «Русскому Марсу» досталась сомнительная честь сопровождать под конвоем на двуколке «Петра III» -Пугача в оковах, но вовсе не в деревянной клетке, как это, порой, утверждается в литературе разного толка, а просто привязанного к повозке с прочным жердевым перекрытием, сооруженным по приказанию следователя Саввы Марина, а не Александра Васильевича. Ночью вокруг нее зажигались факелы. Конвоем служил отряд в 500 человек с двумя пушками. Он оказался нелишним, поскольку как рассказывал Суворов на них несколько раз нападали (его адъютанта Максимовича ранили), но безуспешно. Конвой шел в осеннюю распутицу и непогоду. По дороге Пугачев буянил и «мерзавца» приходилось периодически усмирять ударами прикладов.

Интересно, что в пути Суворов не только не спускал глаз с пойманного «вора», но и вроде бы с любопытством расспрашивал славного мятежника о его походах, боях и уловках. Если это так, то получается, что это был деловой разговор профессионального военного с народным полководцем?

Но самостоятельно доставить «злодея» в Москву, как того хотел Суворов, явно рассчитывая на восхищение им благодарных жителей древней столицы, ему так и не удалось! Генерал-аншеф граф П. И. Панин (под его началом хоружний Емельян Пугачев когда-то осаждал Бендеры!) приказал ему свернуть в Синбирск (Симбирск): в его планы никак не входило, чтобы подчиненный ему генерал-поручик обошел бы его генерал-аншефа в погоне за славой «Спасителя Отечества»! Если бы Суворову дали привезти «самозванца-анпилатора» в Москву, то Александр Васильевич наверняка оказался бы… триумфатором (как на это и рассчитывал наш амбициозно-тшеславный герой), но этого опытный царедворец Панин допустить не мог никак.

Именно поэтому в Москву Пугача повез он сам и… без участия Суворова, хотя и отметил в донесении императрице заслуги столь поспешавшего генерал-поручика. По сути дела Панин «обобрал» Суворова и желчный и тщеславный Александр Васильевич никогда этого не простил коварному и злокозненному Петру Ивановичу. Александра Васильевича оставляют на Волге: добивать остатки восставшего быдла и бороться с башкирской смутой, в частности, с отцом героя башкирского восстания Салавата Юлаева, а ведь он в 1772 г. вместе с Суворовым усмирял польских конфедератов.

В общем, Суворов не подкачал и пугачевщина была искоренена.

Как ни странно, но при награждении многих за победу над Пугачем, Суворов был обойден со всех сторон. Поговаривали, что его – генерала-поручика – отодвинул на задний план его ушлый и высокопоставленный начальник – генерал-аншеф, большой мастер колесовать и подвешивать за ребра, всех виновных перед короной. Генерал-поручик Александр Васильевич Суворов не получил за «поимку злодея» ни следующего чина, ни престижного ордена, ни новых холопов. При этом сам Суворов за заключительную «раскадровку» подавления народного бунта (именно он предложил тактику небольших отрядов рассыпанных по степи для поимки «вора») ожидал, и тому есть письменные свидетельства (в частности, к статс-секретарю императрицы П. И. Турчанинову), высший орден России той поры – Святого Андрея Первозванного. Его, как известно, выдавали как за боевые подвиги, так и за гражданские отличия. Но в армии на него мог претендовать лишь имевший чин не ниже полного генерала, т.е. генерал от инфантерии, кавалерии или артиллерии. А наш боевой генерал был всего лишь генерал-… поручик! Александр Васильевич был крайне раздосадован! Ведь он так спешил отличиться на новой для себя войне с непокорными холопами (еще раз повторимся, что Александр Васильевич был дворянином и помещиком до мозга костей, любил порядок в крепостном хозяйстве и в «злодее» -самозванце видел и своего собственного врага!), что за неделю проскакал 600 верст, чем еще раз подтвердил свою неповторимую стремительность в военном деле. Он явно жаждал славы и чести, но как превосходный знаток военной истории, должен был отлично понимать, что гражданские войны или, хуже того, подавления восстаний, редко приносят военную славу их участникам, поскольку она носит сомнительный характер, как например, это случилось со знаменитым Марком Лицинием Крассом, покончившим с восстанием римских рабов под началом Спартака.

Умный дальний родственник (но не близкий племянник) Г. А. Потемкина, Павел Сергеевич Потемкин (27.6.1743 – 29.3.1796) так ловко подал «роль» Суворова в поимке «злодея», что сметливая «матушка» -императрица решила по-своему: «Генерал-поручик наш приехал на место событий после „окончания драк“ и поимке злодея». Причем, сказано это было с большой долей сарказма: «Пугачев своею поимкою обязан Суворову столько же, сколько моей комнатной собачке, Томасу». Ироничная ссылка на будуарную собачонку императрицы в большей степени, чем Суворову, предназначалась ее «персональному оскорбителю» Панину. Побаиваясь усиления его придворной группировки, Екатерина сделал тонко выверенный шахматный ход, объявив, кому она на самом деле обязана поимкой «анпилатора». По правде говоря, настоящим победителем Пугачева был подполковник И. И. Михельсон, действительно разгромивший войско «злодея». Именно его дальновидная Екатерина предпочла сделать «главным героем» подавления бунта как противовес братьям Паниным, чтобы «знали свое место». А сверхамбициозному генералу-поручику она сочла достаточным пожаловать шпагу с бриллиантами и 2 тыс. червонцев за быстрый приезд на усмирение восстания. Кроме того, с ее ведома Потемкин перевел его в конце 1775 г. состоять при Санкт-Петербургской дивизии, которой командовал фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич Разумовский (1728—1803), брат фаворита императрицы Елизаветы Петровны, никогда, кстати, не воевавший.

Так по-царски государыня-«матушка», «все-видевшая, все-знавшая, все-контролировавшая», оценила участие Суворова в искоренении пугачевщины.

Полагая, что его снова недооценили, Александр Васильевич обиделся («шпаги даны многим!») и попросился в отпуск на год, на похороны отца, скончавшегося 15 июля 1775 г. в селе Рождествене Дмитровского уезда под Москвой и приведения в порядок немалого наследства.

Императрица-«матушка» удовлетворила эту просьбу.

Итак, наград за «маркиза де Пугача» русский Марс не получил, на казни последнего не присутствовал, что, очевидно, и к лучшему для чистоты его нетленного образа в Памяти Народной, особенно в советские времена, когда образ Пугачева (подобно фигурам Болотникова, Разина, Булавина и прочих любимых «героев» кумачевой сволочи) активно героизировался и мифологизировался…

…Кстати сказать, победоносная императрица по-царски отметила свой двойной триумф – победу над турками и победу над «маркизом де Пугачем»! В ходе торжественного приема шлейф ее парадного платья несли четыре (!) фельдмаршала: Румянцев, Чернышев, Разумовский и Панин…

В общем, jedem das seine, («каждому свое»). Не так ли?

Глава 14. Суворов-помещик и… человек

Отпуск Суворова затянулся на пару лет. Будучи рачительным хозяином, Александр Васильевич любил вникать во все подробности крестьянского быта, подобно тому как в армии не упускал ни одну мелочь солдатской жизни. Он был типичный барин и, в первую очередь, его заботило личное благосостояние. Не будучи «фармазоном», он, тем не менее, перевел своих крепостных с барщины на оброк. Хотя его оброк не был обременительным – от 3 до 6 рублей (тогда как у многих помещиков он достигал 10—20 рублей), но натуральные повинности были большие. По сравнению с другими помещиками Суворов отличался терпимостью к своим крепостным. Так он строго регламентировал порядок рекрутчины. Он счел более выгодным не отдавать в солдаты своих крепостных мужиков, а покупать рекрутов со стороны, поскольку «тогда семьи не безлюдствуют, дома не разоряются и рекрутства не боятся». Цена рекрута (150—200 рублей) распределялась по дворам. Сам Суворов вносил из этой суммы 75—100 рублей. Примечательно, что став сам холостяком (вернее, перестав после известных событий жить со своей женой), Суворов не любил, чтобы его крестьяне медлили с женитьбой: «Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми, от детей ему и деньги». Суворов приказывал покупать девок («лица не разбирать, лишь бы здоровы были») и женил на них молодых парней. За каждого ребенка награждал – выдавал продовольствие и по одному рублю на младенца в течение 5 лет. Инвалидам и старикам Суворов платил пенсию – от 6 до 10 рублей в год. Наказывал своих холопов весьма умеренно: сажал на хлеб и воду, сек розгами. Последнее случалось весьма редко.

Не обладая музыкальным образованием, Суворов любил музыку, особенно хор. Церковные концерты были одним из его любимейших развлечений. Но более всего, он читал. У него была обширная библиотека, в основном военного и отчасти религиозного содержания, на русском, французском и немецком языках. Из газет он узнавал последние новости политической и светской жизни России и Европы. В остальном он «убивал» время за шашками, шахматами, домино, реже – картами. К последним он относился сугубо практически – «для резвости ума».

Александр Васильевич, если был не в походе, то обходился лишь тремя комнатами, причем, ему самому было достаточно двух: спальня-кабинет и столовая-гостиная; третья была для денщиков (камердинеров). Спал всегда при свете двух восковых свечей. У денщиков всю ночь горела одна сальная свеча. Часто спал Суворов на спине, причем, навзничь и из-за приливов крови к голове, случалось, кричал благим матом. По этой причине денщикам полагалось будить его немедленно, не взирая, на часы, когда «этот припадок» приключался.

…Кстати, денщиков у него было всего лишь четверо! Старшим считался знаменитый Прохор Дубасов. С 1784 г. подкамердинером был сержант Сергеев, который потом служил у сына Александра Васильевича – Аркадия Александровича – до самой нелепой смерти последнего. Третьего звали Илья Сидоров, а четвертый исполнял обязанности фельдшера. Примечательно, что женщин в обслуге у него никогда не было, в отличие от известного женолюба и галантного кавалера Михаила Илларионовича Кутузова, знавшего толк не только в военной стратегии (довести до победного конца барклаевско-чуйкевичскую задумку войны с Наполеоном в 1812 году тоже надо было уметь и лучше всего на эту крайне сложную и непопулярную роль подходил именно Кутузов – Большой Мастер выигрыша войны искусным маневрированием без «больших драк» или, «премудрым бездействием»), но и в «постельной неге»…

Напомним, что вставал он очень рано: обычно это случалось в первом часу пополуночи. Своему денщику он приказывал себя будить с первыми петухами, если отказывался, то полагалось тащить его за ногу. Спал он, накрывшись одной лишь простыней. Встав с постели, еще не одевшись, он принимался бегать по спальне, а в лагере – по своей палатке. Так продолжалось целый час. При этом, держа в руке тетрадки с записями, он громко заучивал слова и предложения, тех народов, на чьей территории он в данный момент находился. Эти уроки словесности продолжались изо дня в день.

После Суворов принимался умываться: обычно на эту процедуру уходила пара ведер самой холодной воды. Плескался он в большом двухведерном медном тазу. При этом до получаса он лил воду только на лицо, аргументируя, что это весьма пользительно для глаз. Всю оставшуюся воду ему равномерно лили на плечи. К двум пополуночи умывание заканчивалось и к нему приходил повар с чаем. Александр Васильевич сначала пробовал полчашки чая, заваренного в его присутствии кипятком, если требовалось приказывал разбавить. Предпочтение отдавалось черному чаю, причем, самого тщательного просева. Как правило, он ограничивался тремя чашками, причем без хлеба и сухарей, но со сливками. При этом он соблюдал все посты.

После чая он требовал чистый белый лист бумаги и тщательно записывал все им только-только заученное. Причем, проделывал он это с помощью китайской туши. Потом он задавал своему повару традиционный вопрос: «Чем полагаешь потчевать сегодня гостей?» При этом отдельно интересовался, что предназначается ему лично. Обычно чередовались «уха» со «щами» – в зависимости от дня (постный, либо скоромный) и жаркое. Пирожные он не жаловал, как, и соусы. В большом званом обеде для гостей никогда не было более семи блюд.

После все того же чая, еще не одевшись, он целый час «распевался» – чаще всего, это были произведения Бортнянского. Пел он всегда басом и очень любил это занятие-развлечение. Затем, за пять минут он одевался, снова умывался холодной водой и через денщика (камердинера) Прошку вызывал своего флигель-адъютанта полковника Даниила Давыдовича Мандрыкина (1768-?) для разбора письменных дел.

До семи часов он уже был на разводе, причем, всегда в мундире того полка, который был на тот момент в карауле. Потом с помощью инженер-полковника Ивана Ивановича Фальконе (1760-?), выходца из Голландии, читал французские и немецкие газеты. Закончив с этим, тут же интересовался об обеде. (Он никогда не завтракал и не ужинал!) За него он принимался в восемь утра. Перед этим мог целый час бегать без отдыха (порой, и после обеда!) вокруг дома в одном исподнем и военных сапогах.

…Кстати сказать, перед обедом Суворов обязательно громко читал «Отче наш». После трапезы он обязательно трижды крестился. Более того, он всегда по утрам и вечерам исправно молился, не менее четверти часа и отбивая господу земные поклоны. Суворов очень строго соблюдал пост: когда следовало потреблял грибное кушанье, а когда надо – только рыбу, если надо было говеть – говел на одном чае без… хлеба! Церковную службу он, между прочим, знал лучше многих «профессионалов» этого «многогранного и извилистого ремесла». В Святую неделю любил христосоваться со всеми, наделять крашенными яичками, но никогда ни от кого не брал их. В эти дни, если кого и приглашал в гости, обязательно ставил на стол кулич и пасху. А вот на масленицу обязательно потчевал всех гречневыми блинами. На Троицу мог пообедать на свежем воздухе (в роще либо на лугу), потом поводить хороводы, в том числе, со служилыми и офицерами…

Обычно к обеду приходили гости. Если ожидались почетные посетители, то трапеза могла задерживаться до девяти утра. Обед для него всегда начинался с рюмочки тминной сладкой золотой (настоенной на меду с липовым цветом) водки, которую он всегда закусывал редькой. Мог себе позволить выпить венгерского или малаги, но весьма сдержанно. По торжественным дням он охотно пил шампанское.

…Между прочим, страдая слабым желудком, Суворов всегда и везде был очень умерен в еде. Так, когда у него болел желудок, то он ограничивался пенником с толченным перцем. Его знаменитый денщик (камердинер) Прошка внимательно бдил, чтобы хозяин не позволил себе чего-нибудь лишнего, вплоть до того, что насильно отнимал у него тарелку, если что «дело пошло не так». Тем более, что потом ответ держать за нездоровье своего господина придется именно ему и взыскание будет очень строгим: барин был скор на расправу и, несмотря на все свое тщедушие и невзрачный рост, очень быстр на руку. А ведь она у него была отнюдь нелегкая, а мозолистая, поскольку с любым оружием Александр Васильевич был «на ты». Прошка это прекрасно знал и предпочитал беречь свою «морду» от господского «леща», причем, с обеих рук…

Плодов и лакомств он почти не употреблял, лишь изредка мог позволить себе нарезанный тонкими ломтиками лимон, осыпанный сахаром либо три ложечки варенья, которые запивал сладким вином.

Когда Суворов находился в армии, то всегда обедал вместе с 15—20 командирами, входившими в его свиту. Характерно, что Александр Васильевич никогда не садился во главе стола, отдавая предпочтение месту на правом углу.

Любопытно, что столовый прибор полководца был весьма оригинальный: ложка – оловянная (якобы по причине наличия в серебре яда!), нож и вилка – с черешками из белой кости, стакан и рюмка – тоже отличались своеобразием. Еда подавалась прямо с пылу с жару, причем, строго в порядке старшинства. Характерно, что самому хозяину стола подавалось только то, что он привык кушать. Александр Васильевич любил за столом шумные разговоры и когда они по какой-то причине начинали затухать, громко требовал их возобновления.

…Кстати сказать, если Суворову случалось быть приглашенным к чужому столу, то приходил обязательно со своим личным поваром. В противном случае он, жалуясь на то, что ему не здоровится, ничего не ел. Вот такой вот – реприманд происходил с великим полководцем, когда все вокруг случалось не по давно заведенному им порядку…

После обеда Суворов обязательно умывался, выпивал стакан аглицкого пива с натертой лимонной коркой и с сахаром и ложился спать часа на три на давно ставший традиционным пук свежего сена. При этом всегда полностью раздевался. Бельем ему служили три простыни (зимой к ним добавлялся вечно бывший при нем синий, латанный-перелатанный плащик – старослужилые прозвали его родительским) и две пуховые подушки.

…Между прочим, Александр Васильевич курить – не курил, но любил нюхать табачные «рульки» (скрученные табачные листья). Для этого у него были богато украшенные табакерки (шикарные подарки венценосных особ), которые он чуть ли не ежедневно менял. Примечательно, что он никому не позволял пользоваться его нюхательной табакеркой, кроме генерал-майора (будущего генерала от кавалерии), князя Григ. Сем. Волконского (1742—1824) – своего старинного приятеля, кавалера ор. Св. Георгия 2-го кл., члена Госсовета, отца декабриста С. Г. Волконского. Большой любитель личной гигиены, Суворов обожал мазаться помадой и прыскаться лавандовой водой, которой обязательно ежедневно смачивал узелок своего нашейного платка…

Если дома Александр Васильевич «щеголял» в простеньком белом канифасовом (атласном с рельефными полосками) камзольчике, то при выезде – в парадном мундире со всеми крестами (при этом ужасно переживал, что у него не все четыре «Егория» и никогда их не будет – он сразу начал с 3-го класса!), порой, и всеми лентами и звездами. Зимой, несмотря на крепкую стужу, никогда не надевал поверх суконной безрукавки и летнего потертого мундирчика ни меховой одежды, ни даже теплых фуфаек и перчаток. Тем самым, зачастую (не без ехидства!) «замораживая» своих свитских офицеров, вынужденных быть «по форме своего начальника», которого из-за суровой (с раннего детства!) закалки не брал никакой мороз! В общем, «форс мороза не боится!» – это было про него и, офицерский корпус, в душе проклиная закаленного строптивца, кряхтел, но крепился, ничем не показывая, что он их уже заморозил до состояния ледяных чурбанов. Тоже самое, было и во время дождя!

В тоже время, Александр Васильевич обожал, чтобы зимой в помещении было натоплено как в бане и расхаживал внутри чуть ли не в чем мать родила. Тогда как все остальные офицеры вынуждены были быть при нем в полной форме, исходя п`отом «по полной программе» и, выходя на улицу (зимой на мороз, порой крепчайший!), серьезно простужались.

…Между прочим, в баню он ходил не более 3—4 раз за год и велел поддавать такой жар на верхней полке, что даже дюжие денщики чуть не теряли сознание. Затем его окатывали десятью ведрами ледяной воды и он диким воплем оповещал, что только-только «заново родившился»…

Своего дня рождения никогда не праздновал. Исключение делал только в дни рождения императрицы-«матушки» и цесаревича Павла Петровича, когда обязательно появлялся в церкви в парадном мундире и при всех орденах, а с годами у него возник такой наградной «иконостас», что в глазах рябило. Более того, он не любил когда ему напоминали о его возрасте, особенно в преклонные годы.

…Кстати сказать, «русский Марс» не любил своих… портретов! Аргумент был прост и доходчив: «…я не хочу видеть другого Суворова!» По этой же причине в его доме никогда не было зеркал, а если в отведенной ему квартире они все же находились, то их обязательно завешивали. Что это – то ли самомнение, то ли «на вершине нет месте для двоих!», то ли боязнь сглаза, то ли еще что-то!? Впрочем, каждый волен понимать эту фразу по-своему. Столь же трудно объяснима и его нелюбовь ко всем видам… часов. Не менее оригинален Суворов был и в отношении к… врачам. Офицерам и солдатам он рекомендовал-приказывал: «В богадельню эту не ходите… Доктора тебя уморят… если нездоров, выпей чарочку винца с перечком. Побегай, попрыгай. Поваляйся и здоров будешь!» После длительных и утомительных переходов, на привалах всегда слезал с лошади и, лежа на земле, держал некоторое время ноги кверху, дабы кровь оттекала от ступней. То же самое приказывал делать и своим солдатам…

В тоже время гостей Суворов принимал охотно. Случались у него и вечеринки (с фантами и игрой «жив курилка») и даже балы до рассвета. Правда, сам он всегда в строго определенное время шел спать. Точно так же, как на послеобеденной прогулке он мог запросто лечь спать в рожь, не попрощавшись. В обще прогуливаться он любил по утрам, причем, очень быстро. А вот до охоты он не был особым поклонником. Во время весеннего половодья приказывал натягивать между берегами канат и вместе с крепостными мальчишками переправлялся в винокуренном чане туда и обратно. Зимой с крестьянскими детьми запросто катался на коньках, ледяных горках.

По сути дела быт Суворова-помещика был сродни быту Суворова-солдата.

И все же, традиционные помещичьи хлопоты (от посиделок с соседями-помещиками за чаем с вареньем и до псовых охот с крепостным театром) не могли на долго привлечь Истинное Дитя Войны, каким, несомненно, был Александр Васильевич Суворов с его неутолимой жаждой славы Первого Полководца своего времени.

Он жил войной и на войне: только там он был счастлив – всем доволен и в отличном настроении. Без войны он начинал скучать, хандрить и даже… капризничать как дитя!

Вот таким он остался в памяти людской человеком – чудаковатым гением…