Текст книги "Века перемен. События, люди, явления: какому столетию досталось больше всего?"

Война с применением стрелкового оружия

Побывав в сувенирной лавке любого средневекового замка, вы наверняка подумаете, что средневековым рыцарям не терпелось напасть друг на друга при любой возможности. Некоторые источники того времени поддерживают это мнение. В гасконских хрониках XIV в. говорится о сражениях практически каждый сезон. Анналы средневековой Ирландии полны историй о том, как один лорд угнал скот у другого лорда или убил из засады его сына из мести за похожее нападение в прошлом году. В реальности, однако, военные мощности двух королевств очень редко встречались в битве. Это было слишком рискованно. По большей части армии сражались только при крайней необходимости – и обычно «крайняя необходимость» наступала только тогда, когда один король считал, что его преимущество перед врагом настолько подавляющее, что проиграть он не может. Если вы знаете, что враг плохо экипирован, устал, голоден, малочислен, страдает от болезни, пал духом или уязвим для внезапного нападения, все эти факторы могут повлиять на принятие решения, но даже в этом случае полномасштабные битвы начинались далеко не всегда. Короли знали, что все зависит от того, выживут ли они сами. Гибель или пленение короля в бою означало не только разгром: это еще говорило и о том, что Бог поддерживает врага, и, соответственно, армия сражается не за правое дело. Даже деморализованная, плохо оснащенная армия могла победить в бою, если ей везло, и она убивала вражеского командира.

Важнее всего в 1300 г. было иметь лучше вооруженных и подготовленных солдат, чем у врага – и превосходить его числом. Именно поэтому так важны были рыцари, особенно их массовые прорывы, благодаря которым, начиная еще с XI в., было выиграно множество битв. Группы великолепно тренированных рыцарей, вооруженных копьями, неслись по полю битвы галопом в четком строю на специально выведенных огромных лошадях дестриэ, снося все на своем пути; цунами остро заточенных копий прорывало любые преграды. Подобная тактика не приносила победу только при стратегических ошибках – например, когда рыцари преследовали врагов слишком далеко и оказывались отрезаны от своей пехоты, или когда земля была настолько мокрой, что рыцари просто не могли скакать быстро. К концу XIII в., однако, валлийские и шотландские армии, противостоявшие Эдуарду I Английскому, нашли эффективную защиту против массированной кавалерийской атаки. Они расставляли свои войска шилтронами: пехотинцы, вооруженные длинными копьями, становились в круг, закрывая спины друг друга. Втыкая копья в землю, они направляли их наружу, и любая лошадь, несущаяся на них, либо напарывалась на копье, либо пугалась и сворачивала в сторону. В битве при Бэннокберне в 1314 г. самопровозглашенный король Шотландии Роберт Брюс нейтрализовал массированный прорыв английских рыцарей, экипировав своих людей шестнадцатифутовыми (почти пятиметровыми) пиками и расставив их шилтронами. Благодаря мокрой земле стратегия сработала. Цвет английского рыцарства вынужден был панически бежать, спасаясь от ужасной резни.

Битва при Бэннокберне стала решающей победой Шотландии, но, по иронии судьбы, именно она заронила семена военного доминирования англичан на протяжении всего последующего столетия. Все потому, что она вызвала жажду мести у североанглийских феодалов, которые владели землями в Шотландии. Одним из них был Генрих де Бомон, опытный солдат и способный лидер. Другим – Эдуард Баллиоль, претендент на трон Шотландии, который заявил о своих правах после смерти Роберта Брюса в 1329 г. В 1332 г. эти двое возглавили группу английских рыцарей (историки называют их «лишенными наследства»), которые вошли в Шотландию, чтобы занять земли предков. Бомон участвовал в битве при Бэннокберне и точно знал, что́ должны были сделать англичане. Поскольку шилтроны медленно двигаются, плохо защищены и уязвимы для стрел, Бомон взял с собой тысячу лучников.

Вскоре после высадки в Кингхорне «лишенные наследства» оказались окружены огромной армией. Шотландские летописцы утверждают, что им противостояли 40 000 человек, английские – что 30 000[48]48
  Clifford Rogers, War Cruel and Sharp: English Strategy under Edward III, 1327–1360 (2000), pp. 40–41.


[Закрыть]. У Бомона и Баллиоля в распоряжении было не больше 3000 человек, включая лучников. 10 августа 1332 г. при Дапплин-Муре они приняли бой при соотношении сил около десяти к одному. Расположенные на обоих флангах лучники не только разбили шотландские шилтроны, но и замедлили продвижение основной шотландской армии, зажав их в тиски между флангами. Шотландцы не могли отступить, потому что их товарищи давили на них сзади; они могли лишь перебираться через тела погибших, при этом становясь мишенями для смертоносных стрел. Летописец-северянин писал, что «в тот день произошло нечто удивительное, чего еще не видывали ни в одной предыдущей битве: холм из мертвых тел поднимался к небу выше, чем длина копья». И не забывайте: речь идет о пятиметровых пиках[49]49
  Sir Herbert Maxwell (ed.), The Chronicle of Lanercost (1913), p. 271.


[Закрыть].

Стратегия, которой воспользовался Генрих де Бомон в тот день, стала основополагающим принципом современных военных действий. Не нужно дожидаться вражеских войск, чтобы устроить с ними рукопашный бой: нужно обстрелять их до того, как они подберутся достаточно близко, чтобы ударить вас по голове или вспороть живот. Ключевой элемент этой стратегии – массированное использование стрелкового оружия; эффект получается весьма похожим на стрельбу из пулемета. Несколько десятков лучников вполне могут разбить шилтрон, но лишь скоординированная стрельба из тысячи луков может остановить атаку хорошо экипированной кавалерии. Несмотря на то что длинный лук точно бьет на расстоянии не больше 200 метров, а доспех пробивает на вполовину меньшем расстоянии, тактика была простой: убивать вражеских всадников, когда они уже почти добрались до вас и, по сути, представляют собой статичную цель в убойной зоне. Лучник мог выпускать по стреле каждые пять секунд; соответственно, при Дапплин-Муре это была смертоносная туча из 12 000 стрел в минуту. Неважно, что не все выстрелы были прицельными: примерно в ста ярдах перед английской линией все было утыкано стрелами. Ни одна армия не могла выстоять против такого смертоносного оружия. Мы не знаем, планировал ли Генрих де Бомон все заранее, или же ему просто повезло. Тем не менее буквально через несколько дней вести о его победе добрались до Эдуарда III в Англии.

При рождении Эдуарда III ему напророчили победу в войне; новости из Дапплин-Мура дали ему инструмент, с помощью которого он исполнил это пророчество[50]50
  Ian Mortimer, The Perfect King (2006), pp. 20–21; Rupert Taylor, The Political Prophecy in England (New York, 1911; rep. 1967), pp. 160–164; T. M. Smallwood, «Prophecy of the Six Kings», Speculum, 60 (1985), pp. 571–592.


[Закрыть]. Всего через год, в возрасте 20 лет, он лично возглавил немногочисленную, но отлично оснащенную английскую армию в битве при Халидон-Хилле и отомстил шотландцам за Бэннокберн. И это было только началом. В конце 1330-х, когда французы встали на сторону шотландцев в начинавшейся войне, он разгромил их и на суше, и на море с помощью длинных луков. Но самая знаменитая его победа состоялась в 1346 г.: в ответ на призывы парламента он во главе 15-тысячной армии высадился во Франции и двинулся на Париж. Казалось невероятным, что король маленькой страны вроде Англии решился выступить против военной мощи Франции, самого могущественного королевства в христианском мире. Но при Креси 26 августа 1346 г. Эдуард спровоцировал французов напасть на него. Стрелы 5000 лучников сначала обрушились на вражеских арбалетчиков, а затем уничтожили французских рыцарей и оруженосцев. Пушки, которые он провез по неровным дорогам Нормандии, открыли огонь по солдатам и лошадям противника, осыпая их большими стрелами и ядрами. Французы доблестно сражались, но были полностью разгромлены. Битва при Креси продемонстрировала всему международному сообществу эффективность стратегии, примененной при Дапплин-Муре и Халидон-Хилле: если ваши солдаты пользуются стрелковым оружием, то с помощью даже небольшого войска можно победить превосходящее по численности. Более того, вы можете побеждать снова и снова, потому что ваши солдаты меньше рискуют получить ранения. Плохо или хорошо, но в мировой военной истории открылась новая страница.

Больше всего Эдуарду III повезло в том, что в его королевстве было множество хороших лучников. Регулярные вторжения шотландцев привели к тому, что на севере страны тренировкам с луком стали уделять очень большое внимание[51]51
  Часто встречается утверждение, что лучники Эдуарда III были валлийцами. Джим Брэдбери обсуждает его во всех подробностях в книге The Medieval Archer (Woodbridge, 1985; rep. 1998), pp. 83–90, и приходит к выводу, что доказательств у него нет. На самом деле первые лучники, добившиеся серьезных тактических успехов, были англичанами. Это подтверждается свидетельствами из первой части правления Эдуарда III. В 1334 г. король и его аристократы предоставили соответственно 481 и 771 конного лучника, но в то же время король вызвал 4000 лучников из Ланкашира и более 5000 из Йоркшира (см. мою биографию Эдуарда III, The Perfect King, pp. 119–120). Хотя Брэдбери и говорит, что длинный лук «не принадлежит какому-то определенному региону» (Medieval Archer, p. 84), поразительно, насколько же Эдуард III полагался на северные графства в плане поставок длинных луков в первые годы правления. В более поздние годы лучшими в стране считались лучники из графства Чешир.


[Закрыть]. Кроме того, временный упадок законности и порядка в 1290–1320 гг., когда начался голод, заставил многих мужчин взяться за оружие, чтобы защищать свои поселения. На севере Англии и в Валлийской марке развилась традиция использовать в этих целях длинный лук, которым англичане учились владеть с самого детства. В других странах лучники были людьми невысокого положения, но вот в Англии их уважали. Благодаря культуре стрельбы из лука в стране также появились огромные запасы стрел. Эдуард III мог просто приказать доставить три миллиона стрел: ему не нужно было ждать, пока их изготовят. Отряд лучников, стреляющих синхронно, стал его козырем в любой битве.

Эдуард был не из тех людей, кто принимает везение как должное. Он понял, что все, что он сделал с луками, можно повторить и с пушками, которые завезли из Китая несколькими десятилетиями ранее. В 1340-х гг. он приказал организовать производство и хранение пороха в Тауэре; к 1346 г. в Англии производили по две тонны пороха в год. Короткие, округлые английские пушки могли стрелять примерно на три четверти мили (около 1,2 километра). Кроме того, он разработал специальные установки залпового огня. При осаде Кале в 1347 г. он бомбардировал стены из пушек. Позже он построил первые артиллерийские укрепления в Дуврском замке, Кале и Куинборо и оборудовал их пушками для защиты с моря. К концу века пушками активно пользовались в войне и Англия, и Франция. Их примеру последовали и другие европейские страны. В Государственном историческом музее Стокгольма можно увидеть Лосхультскую пушку, датированную началом XIV в., и пушку Мёркё (около 1390 г.). Другие пушки XIV в. можно найти в музеях Кёльна и Нюрнберга (Германия), Парижа и Прованса (Франция), Милана (Италия), Берна (Швейцария).

Несмотря на то что позже огнестрельное оружие намного превзошло луки, эффективность образцов XIV в. преувеличивать не стоит. В то время пушки применялись в основном в осадной войне. В 1405 г. замок Уоркуорт капитулировал после того, как по нему сделали семь выстрелов из большой пушки. Вскоре после этого единственный выстрел из большой пушки разрушил Башню констеблей в Берике, заставив шотландцев сдаться. Таким образом, пушки были просто еще одним видом осадного орудия – христианский мир отнюдь не чурался требушетов и других машин, которые метали тяжелые камни, чтобы разрушить стены замка. Но они были медленными, тяжелыми и не очень точными в стрельбе: тысяча длинных луков была куда проще в производстве, обслуживании, транспортировке и стрельбе. Соответственно, наибольшие изменения в военном деле произвел все-таки длинный лук. Когда Генрих V, подражая своему знаменитому прадеду, решил сразиться с французами на их земле, он использовал пушки для осады Арфлёра, но поражение французской кавалерии в битве при Азенкуре (1415) нанесли все же лучники.

После того как Эдуард III продемонстрировал эффективность массового применения длинных луков, его лучники стали намного увереннее в себе и стали вести битвы за пределами родной страны. Компании английских наемников и ренегатов действовали во Франции в 1350-х и 1360-х гг. Другие, например сэр Джон Хоквуд, отправились в Италию и заработали там целое состояние, сражаясь в войнах. В битве при Альжубаротте (1385) небольшая группа английских лучников помогла португальцам победить французскую кавалерию. В самой Англии всех мужчин обязали каждую неделю тренироваться на стрельбище, чтобы поддерживать военное преимущество страны. Лишь в XVI в. мушкеты, аркебузы и пистолеты наконец-то окончательно вытеснили длинный лук – можно вспомнить разве что эксцентричного «Безумного Джека» Черчилля, английского офицера, застрелившего врага из лука во Вторую мировую войну. Но фундаментальный принцип – одна армия систематически атакует другую на расстоянии, не сходясь врукопашную, – не делся никуда. Пожалуй, это можно назвать одним из самых значительных водоразделов, отделяющих древний мир от современного.

Национализм

У большинства из нас, включая и многих историков, национализм ассоциируется с современным миром – по большей части потому, что сейчас он важен, как никогда, а еще потому, что стал мотивирующим фактором для некоторых из величайших злодейств XX в. Обычно говорят, что средневековые монархи правили королевствами, а не странами. Тем не менее корни нашей концепции национализма лежат в Средневековье, и в XIV в. она уже существовала. Если говорить точнее, то национализм в то время проявлялся в трех формах. Во-первых, это было выражением идентичности: люди описывали себя как группу, оказываясь за границей или в окружении иностранцев. В церковном смысле термин «нация» означал группу прелатов из определенной части христианского мира. Наконец, в политическом контексте термин стали использовать, когда король и его подданные объединялись, преследуя общие интересы, а не выполняя чисто местные, аристократические или королевские задачи. Эти три типа национализма представляют собой мощную силу, которая, можно сказать, с тех самых пор влияет на формирование мира.

Еще с XIII в., когда путешествия стали куда более регулярными, а объемы международной торговли заметно выросли, немало людей стало жить за рубежом. Конечно же, они хотели проживать среди тех, кто говорил на том же языке, хранил верность тому же сюзерену и понимал их обычаи (и шутки). Когда купцы из Ганзейского союза, конфедерации немецких и балтийских торговых городов, основывали анклав в зарубежном порту, они держались вместе, и их называли «нацией». Студенты из одной страны тоже обычно жили вместе в самых популярных международных университетах. В начале XIV в. в Парижском университете было четыре признанных «нации»: французы, нормандцы, пикардийцы и англичане. В некоторых пограничных городах подданные одного королевства использовали слово «нация», чтобы отделить себя и друзей от подданных другого королевства. В 1305 г., например, горожане английской «нации», жившие в пограничном городе Берик, направили петицию Эдуарду II с просьбой изгнать из Берика жителей шотландской «нации». Соответственно, национальность использовалась уже для определения не только друзей, но и врагов.

С 1274 г. многие архиепископы и епископы, посещавшие экуменические соборы церкви, тоже собирались «нациями», чтобы обсуждать законопроекты перед голосованием. На Венском соборе (1311–1312) они разделились на восемь наций: немцы, испанцы, датчане, итальянцы, англичане, французы, ирландцы и шотландцы. Эти «церковные» нации не совпадали с политическими: королевства Испания в 1311 г. не существовало, а в германскую нацию входили прелаты из многих отдельных государств. Концепция национальности в этом контексте скорее была связана с общей культурой, языком и совместными путешествиями, а не верностью светским монархам. В 1336 г. папа Бенедикт XII уменьшил количество церковных наций всего до четырех: французы, итальянцы, испанцы и немцы (при этом англичан объединили с немцами)[52]52
  Louise Ropes Loomis, The Council of Constance (1961), pp. 316, 456.


[Закрыть]. Впрочем, международный престиж англичан после побед Эдуарда III над Францией вырос, и их быстро перестали объединять с немцами; на Пизанском соборе (1409) прелаты признавали уже пять наций: англичане, немцы, французы, итальянцы и испанцы (последние не явились). На Констанцском соборе (1415) шли жаркие дебаты о том, что определяет нацию. Французы настаивали, что раз чехи и венгры выступают как часть германской нации, англичан тоже нужно добавить в ту же группу. Англичане всячески старались отстоять свою независимость и для этого совершенно беспардонно врали. Они, например, заявили, что на Британских островах целых 110 епархий, а Оркнеи (которыми управляла Норвегия, но с церковной точки зрения они принадлежали к английской нации) состоят из 60 островов, превышающих по площади всю Францию[53]53
  Там же, pp. 340–341. В 1415 г. в Англии было 17 архиепископов и епископов, в Уэльсе 4, в Шотландии 13 (они не были верны Генриху V), а в Ирландии 34 (большинство из них не были верны Генриху V).


[Закрыть].

Причина, по которой церковный национализм стал такой горячей темой для дебатов, состоит в том, что он постепенно приобрел политическое измерение. Короли Англии, Шотландии и Франции все больше нуждались в расширении собственной поддержки и потому ценили любые заявления о лояльности. Например, в 1302 г. спор между французским королем Филиппом IV Красивым и папой Бонифацием VIII привел к тому, что папа издал буллу Unam Sanctam и пригрозил сделать себя правителем всего христианского мира и в духовных, и в светских вопросах. Филипп в ответ впервые созвал во Франции Генеральные штаты. Представители феодалов, духовенства и больших городов собрались со всей церковной французской нации, вне зависимости от того, подчинялись они непосредственно королю Франции или же были вассалами полуавтономных герцогов Бретани и Бургундии. Если всю церковную нацию можно было призвать в поддержку королю, это сильно укрепляло его авторитет. Опять же, если представителей Англии в церкви признавали как отдельную нацию, они получали право голоса, равное французам, и могли сопротивляться инициативам своих традиционных противников.

В Англии Эдуард III использовал национальные интересы для решения самых разнообразных внутренних и внешних вопросов. Он понимал, что поддержка постоянной войны с Шотландией, а потом и с Францией, соответствует национальным интересам, потому что она мешает самым влиятельным феодалам вести междоусобицы. Благодаря этому он обеспечил несколько десятилетий внутреннего мира в Англии. Парламент одобрил эту политику и поддержал войну с Францией, хотя она требовала дополнительных налогов. Продвигая чувство национальной принадлежности, короли сумели воспитать в подданных ощущение единства: те, кто платили налоги в одном конце страны, делали это, чтобы защитить тех, кто живет в другом конце. Неважно, откуда они происходили: англичане самоопределялись через враждебность к шотландцам и французам и верность всему английскому (с культурной и географической точки зрения), а не только королю. Французы и шотландцы тоже самоопределялись как нации своим противостоянием англичанам.

На политический национализм также повлияли отношения между королями и папами. В 1305 г. Филипп IV обеспечил избрание папой француза, который вступил на престол под именем Климента V. В Риме к нему отнеслись враждебно, так что в 1309 г. Климент перенес папскую курию в Авиньон. После этого папство превратилось практически во французский институт власти: все шестеро наследников Климента и 111 из 134 кардиналов, избранных до 1378 г., были французами. Церковь, естественно, оказалась втянутой в политический конфликт между Францией и Англией. После серии побед Эдуарда III над французами появилась шутка: «Папа теперь француз, а Иисус – англичанин; вскоре мы узнаем, кто победит: папа или Иисус»[54]54
  J. R. Lumby (ed.), Chronicon Henrici Knighton, vel Cnitthon, monachi Leycestrensis (2 vols, 1889–1895), ii, p. 94.


[Закрыть]. Эдуард еще сильнее подорвал папскую власть, издав закон, согласно которому право папы назначать английских церковнослужителей и получать доходы с английских епархий сильно ограничивалось. Кроме того, он конфисковал доходы монастырей, принадлежавших французским монашеским орденам. Английские поэты стали писать оскорбительные вирши о французах; например, в 1330-х Лаврентий Малый сочинил следующие строки: «Франция, женственная, фарисейская, олицетворение силы, подобная рыси, аспиду, лисе или волку, хитрая, как Медея, сирена, жестокая, злая, высокомерная: ты полна желчи».[55]55
  T. B. James and J. Simons (eds), The Poems of Laurence Minot, 1333–1352 (Exeter, 1989), p. 86.


[Закрыть]

Ушли те дни, когда вельможи регулярно ездили между своими владениями в Англии и Франции. Ушли и те дни, когда папа римский считался наследником святого Петра как епископ Рима. Национальная напряженность, вызванная папством, еще больше усилилась в 1378 г., когда папа Григорий XI перенес святой престол обратно в Рим. Когда он в скором времени умер, и на его место выбрали итальянца, французские кардиналы, оставшиеся в Авиньоне, избрали своего папу. Теперь христианским миром управляли сразу два папы. Англичане, немцы и итальянцы подчинялись папе римскому, а французы, испанцы и шотландцы поддерживали его соперника из Авиньона. Не стоит удивляться, что на Констанцском соборе, собравшемся в 1415 г., чтобы покончить с этим расколом, вопрос «что такое нация?» обсуждался не менее активно, чем собственно вопросы религии.

В других странах верность национальным интересам выражалась по-разному. В Германии роль и власть императора Священной Римской империи подразумевала более высокий уровень верности империи. Но на деле, однако, для людей более важной была верность своему сеньору или монарху. На Пиренейском полуострове из-за культурных разногласий верность корту (двору) подчеркивала резкие различия между королевствами Португалией, Кастилией-Леоном и Арагоном. Скандинавские княжества мирно сосуществовали в рамках торгового альянса, Кальмарской унии, которая состояла из Дании, Швеции (которая тогда включала в себя Финляндию) и Норвегии (в состав которой тогда входили Исландия, Гренландия, а также Фарерские, Шетландские и Оркнейские острова). В этих странах национальность подразумевала под собой братство, а не жестокое соперничество с соседней державой. В Италии, конечно же, все было иначе. Итальянские города и аристократы еще с XII в. были разделены на две фракции, гвельфов и гибеллинов; первые поддерживали папу, вторые – императора Священной Римской империи. В XIV в. после победы над гибеллинами, гвельфы разделились на белых и черных гвельфов и стали враждовать друг с другом. В любом случае итальянцы в первую очередь хранили верность не Италии в целом, а своим городам-государствам или королевствам Неаполя и Сицилии, а во вторую очередь – гвельфам и гибеллинам. Итальянский национализм проявился в полную силу лишь в XIX в.

Несмотря на все эти различные оттенки и степени национализма, именно в XIV в. национальные интересы по-настоящему стали важнее, чем единство христианского мира или папская власть. В 1300 г. зажиточные люди были верны своему сеньору в светских вопросах и местному священнику – и, в конечном итоге, папе – в вопросах религиозных. К 1400 г. все было уже совсем не так просто. Появилась верность местного и национального толка. Религиозная ортодоксия, налогообложение, представительство в парламенте, язык, законы и обычаи включались в понятие национальности. Соответственно, можно было противостоять королю и все равно оставаться верным стране. Собственно, подчиняясь национальным приоритетам, парламент Англии в этом веке низложил двух королей: Эдуарда II в 1327 г. и Ричарда II в 1399. Под конец долгой жизни Эдуарда III шли даже разговоры о его смещении, а в начале следующего века попытались низложить Генриха IV. Европейские монархи, конечно, теряли престолы в пользу соперников и до 1300 г., но вот смещение наследственного монарха собственным народом за то, что он не действовал в интересах страны, было большой редкостью (один из очень немногих примеров – низложение португальского короля Саншу II в 1247 г.). В XIV в. все изменилось. Что же касается верности папе, то к 1400 г. национальные интересы заставляли людей со скептицизмом относиться к власти одного из двух пап, а возможно, и обоих сразу. Английский богослов Джон Уиклиф размышлял о слабости всей церковной иерархии и выступал за повиновение не папе, а непосредственно Христу. Это стало заметной переменой по сравнению с прошлым веком, когда голос Иннокентия III гремел по всему христианскому миру так, что даже короли дрожали.