Текст книги "Дети Капища"

– Да? – осведомился Гринберг. – А что это теперь называется иначе? Не самоубийством?

– Эдик, – произнесла Ирина с укоризной, – дослушай, а? Напрягись, пожалуйста! Наговоришься еще.

Сергеев вздохнул.

Конечно, то, что его друзья были обеспокоены, неудивительно. План перехода границы на найденном в развалинах судне на воздушной подушке попахивал авантюризмом. Собственно говоря, это-то и планом можно было назвать только условно. Какой уж тут план – типичная философия Портоса: ввязаться в драку, а уж потом разобраться что к чему. Более того, Сергеев пока не мог решить в каком именно месте лучше границу штурмовать.

Запас хода у «хувера», если не топтать педали, был километров 400–450. Поскольку заправок впереди не предвиделось, то еще литров 100–120 бензина можно было взять с собой в канистрах. До ближайшей же границы было полторы сотни верст, и, даже если скорость движения не превысит 20 километров в час, то через несколько часов можно будет оказаться в Восточной Республике. А еще через сутки – в Москве. Костя Истомин в помощи не откажет, как-никак это и его операция. Хотя не факт. У Али-Бабы по этому поводу явно свои соображения. Будь у него с Костей полный шоколад – не лез бы сюда Али, как пить дать, сидел бы, попивая зеленый чай, где-нибудь в Донецке, глядел бы в окно отеля на Железную Розу – отгроханный Союзом олигархов памятник региональному символу – и с места б не двигался. Ан нет! Полез! Так что от мыслей призвать на помощь «руку Москвы» пока придется отказаться.

Можно, конечно, на свой страх и риск мотнуть напрямую до границы с Конфедерацией, но боязно. И боязно прежде всего потому, что слишком много во всей этой истории «непоняток». Кто и что знает в Конфедерации о миссии этого сумасшедшего араба на Ничьей Земле, достоверно не известно. Конфедераты – парни веселые, у них паранойя – национальная черта.

Сергеев вспомнил физиономию Ромы Шалая, возглавляющего нынче службу безопасности гетмана Конфедерации Стецькива, и невольно усмехнулся.

Похожий на белку-переростка Рома Шалай, еще будучи курсантом, был фанатичным приверженцем теории заговора. Нечистый узкий лоб его виднелся из-под постоянно падающей вниз редковатой челки, крупные передние зубы торчали между бледными тонкими губами, из глубоких, костлявых глазниц посверкивали маленькие живые глазки, но при всей комичности внешности не уважать Романа было нельзя.

Под личиной рыжего грызуна скрывался мощный, аналитический ум, расчетливая злоба и выдающиеся оперативные способности. Паранойя только лишь добавляла перцу к его талантам – делала его неутомимым и изобретательным. Шалай, особенно крепко выпив, искал врагов внешних и внутренних даже под кроватями в казарме, а уж став во главе СБ конфедератов (и личной охраны трусоватого гетмана), явно оказался на своем месте. Враги дрожали и сдавались пачками. Проблема заключалась в том, что количество врагов на единицу времени было конечным, и, когда враги временно кончались, Шалай их придумывал и назначал самолично.

Сергеева он уважал, привечал и, можно сказать, ему симпатизировал, но предугадать, не случится ли у Романа Ивановича острого приступа подозрительности по их приезду, Михаил не брался.

Рвануть к «Вампирам»? Круче их, а Сергеев имел возможность сравнить, через границы никто не перебрасывал. Тоже идея неплохая. Но летом. Зимой планеры не летали. А, как было известно Михаилу, два из трех их винтовых самолетов (если честно, то это были не самолеты, а просто летающие гробы, собранные из мусора, найденного в Зоне) были сбиты вертолетным ооновским патрулем еще в начале осени.

На Севере хозяйничали российские патрули, охранявшие газо– и нефтепроводы, хулиганствовали банды, стремящиеся в стольный град Киев, брели на Юг, через леса и поля, неприкаянные дети Капища.

А на самом Юге дышала ядовитыми испарениями Пустошь – бывшая плодородная дельта Днепра, стучали копыта отрядов самообороны и татарских патрулей по высохшей земле равнинного Крыма, у побережья плескались волны безжизненного, как гнилая лужа, моря.

Будь Сергеев один или только с Молчуном – проблема выбора места перехода не стояла бы остро. Она вообще бы не стояла. И план был бы совсем другой.

– Как я понял, трогать Али-Бабу прямо сегодня нежелательно?

– Категорически нежелательно! – сказал раздраженно Красавицкий. – И я не поручусь, что завтра будет можно. И послезавтра. Он ранен, если ты забыл. И тяжело.

– Тимур, да я и не собираюсь! Я хочу смотаться к Равви, взять кого-то из его бойцов в помощь. Жалко будет такую машину бросать, пусть отгонит обратно. Зачем, чтобы добро пропадало?

– Ты безнадежный оптимист, – констатировал Гринберг и покачал головой. – Добро ему жалко. А себя ему не жалко…

– Я не собираюсь ломиться напрямик, – сказал Сергеев без особой уверенности.

В комнату заглянула женщина в аккуратно повязанной белой косынке и, найдя глазами Говорову, сказала:

– Ирина Константиновна! Там раненый ваш в себя пришел. Глазами хлопает.

Молчун, все это время дремавший в уголке, мгновенно ожил. Михаилу даже стало завидно.

Молчун никогда не стал бы тратить время на препирательства и объяснения. Это было лишним, как и любое обсуждение моральной стороны какого-либо действия. Слово «мораль» в его лексикон не входило. Главным для того, чтобы выжить, давно стало слово «необходимость». Если нужно – Молчун убивал. Если нужно – рисковал жизнью, чтобы спасти. Сложно было назвать его поведение жестоким, скорее уж, он был просто рационален. Жесток и прагматичен. Единственный, кто не всегда вписывался в стройную картину совершения необходимых для выживания поступков, был Сергеев. Но не бывает правил без исключений, и Сергеев не обольщался. Ratio, обретшее плоть…

Вот и сейчас Молчун спал, пока не пришло время действовать.

«Что говорить? О чем? Проснулся Али-Баба, и через полчаса все само собой решится – станет ясно, что делать, куда ехать, куда бежать. А до того… Дело, конечно, ваше, но я бы лучше поспал».

Али-Баба был еще не вполне адекватен. Кровопотеря, не очень качественный, скорее всего, просроченный наркоз, болевой шок. Тем более что после окончания операции Красавицкий обезболивающих ему не колол. Зашили и радуйся! Антибиотики, правда, вводили – по необходимости. Ранения были опасными. Сергеев вспомнил, как сыпались коричнево-серые чешуйки с торчащего из плеча Али-Бабы заточенного электрода, как хлестала кровь из простреленной ноги, и поблагодарил Бога за то, что этот гений террора доплелся до дверей Госпиталя. Без антибиотиков араб уже начал бы умирать от заражения крови и горячки. А вместе с ним умерли б надежды на завершение сделки. А так…

Он лежал на белых, хоть и основательно застиранных простынях, с серым, цвета второсортной муки, лицом и больными глазами раненого оленя. Лоб его был густо покрыт испариной, мелкие капельки россыпью рассеялись над верхней губой, прячась в отросшей щетинке. На виске желтела залитая йодом царапина, веки припухли, и от этого жалобный взгляд стал еще более выразительным.

– Здравствуй, Али-Баба, – сказал Сергеев по-русски и сел на стоящий в изножье стул.

– Ждраштвуй, – прохрипел Али и облизал распухшим языком сухие, потрескавшиеся губы. – Я хочу пить. Ошень.

Нянечка возникла у Михаила за спиной, заплескалась наливаемая в стаканчик вода, и через секунду араб с жадностью приник к питью.

– Лучше б ты меня дождался, – продолжил Сергеев по-английски, – что тебе стоило – задержаться на сутки на дебаркадере. Ты же знал, что я приду. Знал, что я хочу сделать этот бизнес.

– Какой сегодня день недели? – спросил Али-Баба. – Давно я тут лежу?

День недели так сразу было не вспомнить – Сергеев присмотрелся к циферблату своих наручных часов.

– Вторник, двадцатое ноября.

– Я здесь два дня?

– Чуть меньше. Что произошло? Ты помнишь?

Он кивнул головой.

– Помню. Дети. Девочка и два мальчика. Она плакала в развалинах. Рыдала. И я пошел.

«О черт! – подумал Михаил. – Убийца, террорист, бандит, которого разыскивает Интерпол, бежит, как щенок, на детский плач из развалин, где за каждым камнем притаилась смерть. Рефлекс – плачет ребенок, надо спасать. И тот же человек взрывает поезда вместе с пассажирами и вокзалами, пускает ко дну паромы, разносит на куски самолеты. А в тот момент, когда он, может быть впервые в жизни, поддался порыву, плачущая девчушка хладнокровно расстреливает его вместе со спутниками».

– С тобой были двое – они живы?

– Нет. Она их убила.

– Ты видел это?

– Как тебя, – ответил араб, с усилием выдавливая из себя слова. – Я пока не могу об этом говорить.

– Миша, – тихо попросил Красавицкий от дверей, – ты его не напрягай. Нельзя сейчас.

– Когда ты должен выйти? И где?

Али-Баба опять облизнул губы (на этот раз язык оставил влажный след) и промолчал.

– Послушай, – Сергеев был дружелюбен, но тот, кто хорошо его знал, мог бы отметить, что это дружелюбие дается Михаилу нелегко. – Я не стараюсь выведать у тебя секреты. Они мне без надобности. И, веришь, я не о тебе забочусь. На тебя мне, собственно говоря, наплевать! Понимаешь?

Араб кивнул и поморщился от боли в раненом плече и затекшей шее.

– Мне нужно, чтобы наша сделка состоялась. Все равно как. И, раз без тебя она состояться не может, значит, она состоится с тобой. Когда ты должен быть в точке рандеву?

– Двадцать третьего, – сказал Али-Баба, – не позже 23.00. И не раньше семи вечера.

– Где?

Али-Баба на мгновение замялся. Ему явно не хотелось вручать свою судьбу в руки Сергееву. Впрочем, на его месте Сергеев не горел бы желанием вручать свою жизнь в руки Али-Бабы. Это как раз было совершенно разумной реакцией. Но при трезвом размышлении становилось понятно, что деваться-то, собственно говоря, некуда. Можно, конечно, было и помолчать, но тогда пребывание здесь в качестве раненого могло плавно преобразоваться в пребывание здесь же в качестве пленного. Разница была существенная. Для того чтобы не понимать разницу в статусе, нужно было быть непроходимым дураком. Араб был кем угодно, но только не дураком.

– За Петропавловка… – он повел глазами, что-то разыскивая в комнате. – У меня в рюкзаке GPS. Там есть метка.

– Одна точка?

– Если бы ты пришел вовремя было бы две.

– Это далеко от границы?

– Практически на ней.

– Истомин готовил окно?

Секунд тридцать Али-Баба смотрел на него молча и становился еще более измученным и мрачным, хотя стать еще мрачнее было задачей сложной, почти нерешаемой.

Потом араб медленно, чтобы не потревожить раны, отрицательно качнул головой.

«Вот так-то, – подумал Сергеев, – с предположениями я попал точно в дырочку. У каждого своя игра. Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе. Ну? И как теперь прикажете вести свою партию? Он же и мне не верит ни на грош!»

– Ты представляешь, что будет, когда он поймет, что ты играешь не в его игру? Представляешь?

– Да, – ответил Али-Баба. Он даже попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась страшноватая гримаса. – Если ты спросишь меня, хорошо ли я подумал, я опять скажу «да».

Сергеев вздохнул обреченно.

– Ты имеешь основания ему не верить?

– Я имею привычку не верить никому. Потому и жив.

– И как ты собираешься забрать груз?

– Ты принес образец? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, – сказал Сергеев. – Образец со мной. Но вывезти этот контейнер и вывезти то, что я видел там, в Киеве, – задачи разной степени сложности. Ты не сможешь все это перетащить без помощи Истомина. Ни в Восточную Республику, ни в Россию…

Али-Баба, несмотря на постоянную боль, мучавшую его, нашел силы все-таки улыбнуться. И не просто улыбнуться, а с определенной степенью умственного превосходства, чуть ли не с жалостью к слабоумию собеседника. Не будь араб тяжело ранен, как пить дать, схлопотал бы в лоб. У Михаила даже кулаки сжались рефлекторно.

– Я никому не рекомендовал бы иметь Истомина во врагах, – произнес Сергеев тихо, не сводя глаз с собеседника. – Кстати, так же говорят и обо мне.

– Наивный ты человек, Михаил. Или хочешь таким казаться. Истомин съест и меня, и тебя, если ему будет надо.

– Меня пока не съел.

– Меня тоже. Но думаю, что собирался.

– Поэтому ты полез в Зону сам?

– Ты думаешь медленнее, чем он. Уверен, что в точке рандеву, которую готовил Константин Олегович, меня бы разнесли на куски.

– Ну уж, не думаю… – возразил Сергеев. – Это совсем ни к чему. Скорее уж, тебя бы взяли с шумом, криком и телевидением. Что толку распылять тебя на атомы? От этого Косте новые звездочки на плечи не упадут. Но я не уверен, что Истомин задумал сделать с тобой такое…

– Значит, ты плохо его знаешь.

– В отличие от тебя, я знаю его много лет.

– Тогда ты знаешь… – начал Али-Баба.

– Что он работал на тебя? – перебил его Сергеев, улыбнувшись уголками рта. – Я догадывался. Но, если ты спросишь меня, был ли Истомин твоим человеком, я отвечу: «Не знаю. Думаю, что не был».

– Я тоже так думаю, – отозвался араб. – Именно поэтому и решил выйти сам.

– И груз забрать – тоже сам?

– Ну я же трезвомыслящий человек! Оооо-хх! – заскрежетал он на вздохе.

У Али-Бабы сбилось дыхание и лицо стало настолько землистым, что Сергееву показалось, что раньше на нем был румянец. Если бы Красавицкий не покинул комнату, чтобы не мешать разговору, то лететь бы Михаилу отсюда кубарем за жестокое обращение с ранеными. Но Тимура в комнате не было, а результат от разговора следовало получить как можно быстрее.

– Дай пить, – попросил Али-Баба совсем тихим, хриплым голосом. – Не могу. Горло сохнет.

Сергеев встал и налил воды в старую фарфоровую чашку. Кофейная эмаль местами потрескалась, взялась тонкой паутинкой, напоминающей патину, ручка была аккуратно приклеена. На боку чашки поблекший Винни-Пух бежал куда-то с некогда розовым, а ныне практически бесцветным Пятачком. Над ними реял в воздухе воздушный шарик. Вид у сказочного медведя был жалкий. Сказочный поросенок исчезал, и оставшуюся жизнь Винни должен был прожить один на один с воздушным шариком – легким, как пустые надежды.

«Что со мной? – подумал Сергеев. – Что за дикий ассоциативный ряд? Это же просто чашка. У нас с Викой была точно такая. Я купил ее как-то для Маринки. Она тогда еще была Мася, а не Маринка. Маська. Масяни этой жуткой, компьютерной еще не было. Это точно. После того как она появилась, Маринка просила не называть ее Мася. Я даже помню, где стояла эта чашка. У Вики на кухне, в шкафчике над мойкой. Потом…

Потом я видел ее там. В развалинах. Она лежала наполовину погруженная в покрытую коркой грязь, неприлично сверкая необъяснимо чистым боком и ярким рисунком на нем. По ее краю ползла огромная изумрудная муха. Воздух был заполнен низким гулом – над развалинами роились мириады мух. Они откладывали личинки в гниющую под жарким солнцем плоть и плодились, плодились, плодились…»

Сергеев невольно закрыл глаза, протягивая АлиБабе питье. Ему казалось, что огромное, цвета электрик насекомое все еще ползет по ободку, щелкая крыльями и жадно потирая передние лапки.

И запах…

Какой страшный запах! Сладковатый, удушливый, тяжелый. Он был везде. На каждой улице. В каждом доме. Так пахла смерть. Гнили не только человеческие тела. Гнили трупы животных, растения, водоросли, мертвая рыба. Весь мир гнил под палящим летним солнцем. Мир умирал. Выжившие брели к Сергееву навстречу. К границам. До того, как они закроются навсегда, ощетинившись колючей проволокой и минными полями, еще было время.

Он шел к эпицентру событий, туда, где солнечный свет пах гноем. Туда, где были Вика и Маринка. И Блинчик, мать бы его так! И Васильевич. И родители Молчуна. И семья Мотла-Матвея. И полковник Бондарев, тогда еще не Равви. И Тимур Красавицкий, плачущий над развалинами своего дома. И Макс Пирогов. И еще миллионы мертвых и тысячи живых, будущих граждан Ничьей Земли: святых, бандитов, безвинных жертв и хладнокровных убийц, стоящих по обе стороны правды.

Воздух пах смертью.

Палило солнце.

Гудели мухи.

И выл, выл на одной ноте сумасшедший, прячущийся в развалинах.

В грязи, сверкая чистым боком, лежала целая чашка.

По чашке ползла большая зеленая муха.

Винни-Пух и Пятачок вместе бежали за голубым воздушным шариком.

Рот Сергеева начал наполняться горькой слюной. На какой-то момент он перестал понимать, где находится, и с недоумением смотрел на лежащего перед ним человека. Потом все встало на свои места.

Араб жадно выпил почти полную чашку, но вода явно не принесла ему облегчения. Сергеев знал, что такое всегда бывает при большой кровопотере – организму требуется восполнить жидкость.

– Я знаю, что тебе сейчас хочется спать, – сказал он, – но мы должны окончить разговор. Ты мне не доверяешь. Более того, я догадываюсь, что при таком раскладе ты не собирался оставлять меня в живых.

В глазах Али-Бабы что-то мелькнуло. Возможно, уважение. Возможно, страх. А, может быть, и то, и другое.

– Сейчас расклад поменялся. Ты у меня в руках. И только от меня зависит, будешь ты жить дальше или нет.

– Зачем тебе меня убивать? – прохрипел араб, глядя на Сергеева своими черными, как смоляные лужи, глазами сквозь полуопущенные, опухшие веки. – Что толку?

Под закрашенной йодом царапиной на его виске билась упругая, живая жилка. Пульсировала быстро потому, что ее хозяин боялся, хоть и не показывал этого ничем.

Сергеев оскалился. Его рефлексы оживали.

– Очень важно, – говорил Леонид Сергеевич, поправляя на носу очки в тяжелой роговой оправе, – перед тем как вы начнете задавать вопросы, почувствовать настроение допрашиваемого. Его эмоциональный настрой. Допрос – это искусство. Что бы вам не говорили, умение получить информацию от человека, который не собирается ее вам предоставлять, сродни игре на музыкальном инструменте. Причем задача осложняется тем, что вы должны сыграть на незнакомом вам инструменте.

Он прошелся по кабинету, бесшумно ступая по дощатому, окрашенному казенной бурой краской полу, повернулся к аудитории и сказал с нежной, проникновенной интонацией, от которой по спине начинали ползти мурашки.

– Найдите клавиши, струны, кнопки и что там еще бывает! Надавите с нужной силой – и инструмент зазвучит. Не бойтесь сломать его – пусть он боится, что его сломают!

– Ты же не собирался оставлять меня в живых? – спросил Сергеев, склоняясь над лежащим. – А я ведь договорился с тобой совершенно о другом…

– С чего ты взял, что я хотел нарушить договоренности?

Али-Баба действительно боялся и с каждой минутой все сильнее и сильнее – от него начал исходить запах страха, перебивающий даже запах медикаментов, которыми были обработаны раны.

– Не считай, что я глупей тебя. Ты собрался обвести вокруг пальца Истомина. Ты плевать хотел на ваши с ним договоренности. Сообщи я тебе, где лежит порошок, – необходимость во мне отпадала.

– Откуда я бы знал, что ты не врешь? Мы же договорились, что «маяк» включается уже после того, как твой груз доставлен в Зону. Сергеев, не будь параноиком! Я не собирался тебя убивать. Я не собирался с тобой не рассчитаться. Но ты прав: я действительно не доверяю Истомину. Может быть, я ошибаюсь! Но я ему не верю. Он что-то задумал.

Али-Баба откинулся на подушки, совершенно обессиленный.

– Я ему не верю! – повторил он. – Он ел у меня с руки. Он помогал мне «отлеживаться» в России, когда становилось совсем худо. Он снабжал меня людьми и оружием…

«Интересная деталь, – подумал Сергеев отстраненно. – Впрочем, чему я удивляюсь? Довелось же мне однажды отобедать в Будапеште, в самом центре, с одним очаровательным испаноязычным джентльменом? Кто нас знакомил тогда? Да, Колычев и знакомил, земля ему пухом! Мило посидели, поболтали, вспомнили Гавану, Буэнос-Айрес, Прагу…»

– …и даже помогал в планировании операций! – продолжил араб.

«…А потом выяснилось, что это был Карлос Рамирес Санчес, официально убитый полтора года назад. Ел покойник, надо сказать, с аппетитом».

– Но я не мог избавиться от чувства, что он откармливает меня, как пастух – барана, на шашлык…

– А ты из меня собирался сделать шиш-кебаб? – перебил его Михаил с той самой, запомнившейся с давних лет нежной интонацией. – Или что-нибудь другое? Али, я же чуть голову не сложил, пока доставил тебе этот гребаный образец, я жизнью рисковал – и своей, и чужими, только чтобы успеть и принести тебе контейнер! А ты, оказывается, решил меня обмануть? Нехорошо. Надеюсь, что ты все тщательно обдумал…

– Да успокойся, Сергеев! – Если бы Али-Баба мог крикнуть – он крикнул бы, а так только прохрипел и закашлялся. От кашля его обдало такой волной боли и в простреленной ноге, и в пробитом плече, что он даже не застонал, а заскрежетал зубами. – Я же у тебя в руках! Образец у тебя! Что ты хочешь? Меня на куски порезать? Так от этого груз здесь не появится. Тебе нужен я? Или лекарства? Давай я отлежусь, а потом все обсудим!

– Груз готов к отправке?

– Частично. Ты же должен был кое-что уточнить…

– Думаю, что придется обойтись без уточнений. Как ты дашь команду на то, чтобы его завозили?

– Для этого я должен выйти из Зоны.

– Если ты выйдешь, ты постараешься обмануть.

– Подумай, Михаил, есть ли мне смысл это делать…

– На мой взгляд, тебе и Истомина обманывать особого смысла не было.

– Ты уверен? – спросил араб. И повторил с нажимом, настойчиво, поблескивая глазами из-под отекших век. – Ты уверен?

Сергеев улыбнулся. Доброжелательной эту улыбку мог назвать только безнадежный оптимист.

– Тебе нужно было бояться Истомина только в одном случае, – сказал он, садясь посвободнее на стуле возле кровати. – Если ты обманул его по поводу того, как собираешься использовать бериллий. Он неглуп. Он работал с такими, как ты, еще тогда, когда ты ходил в школу. Скажи мне честно, звезда террора, что ты собирался делать с порошком? Нет, нет, я помню: ты нам сказал, что ни в моей стране, ни в России использовать его не будешь. Так объясни, ради Бога или, если тебе будет удобнее, ради Аллаха, что знает Истомин? Или, вернее, что не знаю я?

– Поговорим позже, – неожиданно твердо произнес Али-Баба. – Мне трудно говорить.

И закрыл глаза то ли в знак того, что разговор закончен, то ли из-за усталости.

Но прерывать беседу в планы Сергеева не входило. На это не было ни возможности, ни времени.

– Ладно, с Истоминым мы разберемся! Сейчас меня больше волнует другой вопрос… Что будет, если ты не появишься на месте встречи вовремя? – спросил он.

Араб молчал. Жилка продолжала биться под оцарапанной кожей. На переносице пролегла глубокая складка. Дыхание было чуть неровным.

– Хорошо, – сказал Сергеев, вставая. – Можешь помолчать.

Он подошел к дверям палаты и выглянул наружу. Рядом с комнатой никого не было. Даже Молчун исчез куда-то, скорее всего, ушел вместе с Красавицким в вестибюль в конце коридора. И, действительно, возле стола дежурной сестры, совсем рядом с «буржуйкой», над спинкой диванчика из кожзаменителя, виднелась круглая мальчишеская голова.

«Вот и хорошо, – подумал Сергеев, – обойдемся без общества защиты прав тяжелораненых».

И аккуратно прикрыв дверь, повернулся к кровати.

– Али… – тихонько позвал он.

Веки араба дрогнули, но это была единственная реакция на оклик.

– Мне все равно нужны ответы, – сказал Сергеев, не повышая голоса. – Нужны сегодня. И я их получу. Веришь?

Али-Баба молчал.

– Ты же знаешь, кто я? – спросил Михаил и сам себе ответил: – Знаешь… Я не хочу делать больно беспомощному человеку. Но я буду вынужден это сделать.

Али-Баба медленно открыл глаза.

Они были глубоки, как колодцы, и так же беспросветно черны. В этот момент Сергеев понял, что теперь ему крайне нежелательно поворачиваться к собеседнику спиной.

– Послушай меня, Али-Баба, – сказал он с той же ровной интонацией, – я готов выполнить наше соглашение. Слово в слово, как мы договорились. «Маяк» на контейнерах установлен. Сделай то, что обещано, и я помогу тебе забрать груз. Найти, погрузить и вывезти – поверь, это нелегкая миссия. Ты и не начинал еще выполнение своей задачи, а уже лежишь здесь, полумертвый. А твои ребята – мертвы. То, что ты жив, скорее счастливая случайность, чем свидетельство выдающихся боевых качеств. Помнишь, я говорил тебе в Москве: тут нет героев! Здесь побеждает тот, у кого опыт. Твоя крутизна для здешних жителей – ничто. Ведь тебя уложили на койку даже не взрослые, а дети… Представляешь, какие здесь взрослые?

Тут Сергеев, конечно, кривил душой: назвать детей Капища – обычными детьми! Но Али-Баба не знал всей правды, и это могло помочь.

– Я не хочу иметь тебя во врагах. Есть возможность завтра же вывезти тебя на точку рандеву, но для этого надо знать две вещи. Собираешься ли ты выполнить соглашение? И до какого времени тебя там будут ждать? Ответить в твоих интересах! – уточнил Михаил.

Али-Баба облизнул запекшиеся губы. Сергееву даже показалось, что он услышал сухой, шуршащий звук. Словно змея проползла по жухлой траве.

– Я собираюсь выполнить соглашение, – сказал араб через силу. – В точке рандеву меня будут ждать еще пять дней. Я ответил на твои вопросы? А теперь дай мне воды, позови сиделку и уйди.

Новую порцию воды он проглотил с прежней жадностью.

Сергеев снова обжегся о его тяжелый взгляд и пошел к дверям, когда Али-Баба вновь окликнул его своим хриплым шепотом:

– Шергеев!

Михаил оглянулся.

– Ты будешь приятно удивлен, Шергеев!

Али-Баба ждал встречного вопроса, но Михаил молчал, глядя на собеседника.

– Ты ведь знаешь человека, который будет меня встречать…

Араб рассмеялся злорадно, но смех этот был больше похож на болезненное постанывание.

– Он просил передать тебе привет. Сказать, что очень ждет встречи с тобой. Он никогда не верил, что ты погиб. Он знал, что такие, как ты, всегда выживают. Он уже не держит на тебя зла, хотя носит на лице следы вашей последней встречи. Ты удивлен, Шергеев? Знаешь, о ком я говорю? Этот человек мне как брат. Как учитель. Он сказал, что ты называл его Нукер…

И в этот момент Сергеев понял, почему Истомин готовил Али-Бабе ловушку.