Текст книги "Дети Капища"

Глава 7

Ах как хороша была Плотникова, когда на нее смотрели телевизионные камеры!

Она была хороша и без них, но в тот момент, когда на нее падал свет от ламп освещения, когда вспыхивали красные светодиоды рекордеров, когда перед ее лицом начинали плясать микрофоны, украшенные логотипами каналов, Виктория Андроновна расцветала по-настоящему.

В эти минуты она становилась по-настоящему красивой, но не одухотворенной живой красотой, а холодным совершенством символа. За такими женщинами идут на смерть, за таких женщин сражаются и именно таких женщин благоразумные мужчины боятся до смерти.

Пресс-конференция только что кончилась, медленно, потрескивая, остывали софиты, еще тараторили свои заготовки возле ПТСов журналисты-информационники, а Вика уже начинала свой собственный брифинг на пороге Украинского Дома.

Глядя на Плотникову, тесно окруженную толпой репортеров, Сергеев понял, что на месте ее шефа он бы задумался, а стоит ли пускать впереди себя, «ледоколом», столь харизматичную и привлекательную особу.

Она непринужденно шутила, не обращая внимания ни на направленные на нее камеры, ни на диктофоны, и журналисты смеялись вместе с ней, что само по себе было неожиданностью. Ее шеф нравился представителям СМИ в гораздо меньшей степени: в его присутствии шуток себе никто не позволял. Он претендовал на роль народного любимца и изо всех сил пытался показаться рубахой-парнем, но при острых вопросах в свой адрес мгновенно «набычивался» и не мог стереть с лица угрожающее выражение.

Но господин Лысенко в известной степени был просто ловко слепленным PR-проектом и подавался народу, как запотевшая рюмка с холодной водкой: на серебряном подносике и с соленым огурчиком. Образ был совершенно беспроигрышным.

Для поддержания цельности картины и окружение у Владимира Викторовича должно было бы быть соответствующим, то есть простым, демократичным до тошноты и излишним интеллектом не обремененным. Но Плотникова из этой стройной гармонии выпадала ввиду самостоятельности, независимости суждений и просто наличия ума. Подобный диссонанс в команде обычно бросался в глаза и нервировал не только специалистов по PR, но и избирателей. Но, как ни странно, яркая и выделяющаяся на общем фоне премьерского окружения Плотникова людям нравилась.

В одном жесте этой женщины (вот только что Плотникова привычным движением руки откинула со щеки прядь волос) содержалось больше привлекательности и столь милой народу первобытной зовущей сексуальности, чем в полуторачасовой речи господина Лысенко со всем его мужицким тестостероном, «мачизмом» и хамством, прущим наружу даже из ноздрей.

Электорат, конечно, биомасса и быдло, как неоднократно характеризовали его обе стороны новорожденной украинской демократии, но на некоторые вещи это самое быдло реагирует вполне адекватно. Невооруженным глазом было видно, что начни Виктория Андроновна сейчас свою избирательную кампанию даже с невыгодной позиции пресс-секретаря, и Лысенко мог отправляться на незаслуженный отдых – за ней люди пойдут не задумываясь, как крысы за сказочным крысоловом.

Слева от Вики, держась от журналистов на дистанции, стоял блинчиков холуй Лаврик и сверлил висок Плотниковой влюбленным взглядом. Причем, по мнению Сергеева, сверлил искренне, а уж чего-чего, а искренности за Лавриком не замечалось никогда.

Даже сотрудники Титаренко, у которого Лаврик состоял в адъютантах, за глаза называли его Табаки или просто Шакал. Сейчас же этот самый Шакал буквально ел Викторию Андроновну глазами – с аппетитом, почавкивая и причмокивая.

У Сергеева появилось сильное, похожее на зуд желание зарядить Лаврику в «пятак». Но он прекрасно понимал, что не имеет на это даже морального права, на остальные этические преграды Михаил бы с радостью наплевал.

Лысый – нынешний премьер-министр и кандидат в президенты Лысенко Владимир Викторович – уже скрылся с глаз, скатившись по Владимирскому спуску в сторону Подола, вместе со своим кортежем из черных «гелендвагенов» последней модели. Совокупная стоимость автомобиля премьера и джипов сопровождения как раз составляла сумму, равную выплатам пенсий в Киевской области за несколько месяцев, которую правительство почему-то задолжало.

Появление в центре города на таких «тачках» и при таких раскладах было бы настоящим безумием, но… Но настоящие пацаны на «фуфле» не ездят и «линию не ломают». И стесняться пацанам некого. Переморгают пенсионеры! Все путем!

То, что полтора года назад, после оранжевых событий, им крепко «дали по рогам», уже успело забыться. Да и дали-то чисто условно. Прописали в газетах. Погрозили по телевизору. Ну особо заметным пацанам пришлось пару месяцев позагорать в теплых странах или на лыжах покататься. И всех делов-то!

Лозунги остались лозунгами, это на бигборде писали: «Бандитам – тюрьмы», а в реальной жизни все сложилось не так и плохо. Будущее представлялось столбовой дорогой, по которой стройными рядами пройдут, обнявшись, представители правых и левых партий, объединенные борьбой против партии правящей. И представители национального капитала с темным прошлым и светлыми перспективами в сопровождении лучших представителей криминалитета.

Что сказать? Слегка поторопились те, кто застрелился в революционные дни, но кто виноват, что по простой человеческой наивности они приняли дешевые понты за серьезный базар. Пацанов же, вернувшихся ныне на киевские подмостки победителями, на понт было не взять. «Заточка» не та.

Сергеев поймал себя на мысли, что его настроение и сарказм, скорее всего, вызваны банальной ревностью, и кривовато усмехнулся.

Да, ревность была… Что уж отрицать очевидное? Он и сейчас, уже после расставания и всех тех слов, что они друг другу сказали, смотрел на Плотникову не как на бывшую супругу. И не мог оставаться равнодушным при встречах с ней, не мог на нее злиться, хоть и случилось так, что жизнь разнесла их по разные стороны баррикады и повод для злости у него был.

Сергеев все еще ревновал ее, что было особенно глупо. В том числе к Лысому, который, говорят, был охоч до слабого полу, но все больше тянулся к барышням простым и понятным, не слишком умным и чтобы смотрели с восхищением! (Поговаривали, что это качество было присуще Владимиру Викторовичу с молодости, что сказалось на выборе подруги жизни.)

Нравились ему в основном крупные дамы, килограмм этак под сто, с пудовыми грудями и ляжками – именно таких поставлял ему в сауны и охотничьи домики Лаврик, назначенный партийным начальством «главным по сералю».

Плотникова, с ее пятьюдесятью пятью килограммами на сто шестьдесят семь сантиметров роста, не проходила по «габариту», «приголубить» такие мощи он не возжелал бы даже из жалости.

Зато Лаврик и Усольцев, возглавлявший избирательный штаб Лысенко, да еще целая толпа народу, наряженного в оранжево-голубые цвета будущей партии власти, смотрели на Плотникову, как мышь на сало. Справедливости ради надо сказать, что Вике всегда нравилось, когда на нее так смотрят мужчины. Она любила подтверждать собственную неотразимость ежеминутно, искала очередные доказательства своей неотразимости и с легкостью их находила.

Сергеев отлично знал об этом ее качестве и научился не обращать внимания на пламенные взоры, в которых, словно подснежник под весенним солнцем, нежилась его возлюбленная.

Но тогда, когда она принадлежала только ему.

«Принадлежала? – подумал Сергеев с горьким сомнением. – Плотникова и „принадлежала“? Совершенно неверное слово. Глупость сморозил. Хотя хотелось бы, чего скрывать…»

Он действительно скучал по ней.

– Знаешь, Миша, – говорила Маринка, когда они вчера вечером сидели за угловым столиком в «Репризе» и пили зеленый чай с тростниковым сахаром, – я с мамой о тебе и говорить не пытаюсь. Она злится и молчит.

Маринка в свои неполные шестнадцать стала такой же красивой, как мать, ничем не напоминая того «гадкого утенка», который уселся на заднее сиденье сергеевской «тойоты» много лет назад. Она ходила, как Вика, говорила с ее интонациями, так же кусала нижнюю губу, когда терялась или злилась. Только не курила и, может быть, поэтому не переняла у мамы жест, которым та приглаживала бровь, не выпуская из пальцев гвоздичной сигареты.

У нынешней молодежи была такая «фенечка» – здоровый образ жизни. Поэтому, после того как Плотникова ушла от Сергеева, они с Маринкой втайне от матери встречались именно здесь, в некурящей «Репризе». Не то чтобы часто – пару раз в месяц. У Маринки были свои заботы, свой парень, своя любовь, своя жизнь. Но к Михаилу она была привязана и, несмотря на недовольство матери, находила для него время.

– Чего она так на тебя злится? У тебя что, появился кто-то?

– Пока нет, – ответил Сергеев. – Не появился. Но это не при чем. Не потому она злится. Есть у меня кто-то или нет – ей, поверь, Мариша, давно плевать.

Маринка отхлебнула из чашки, смешно сморщила нос (чай был горячим) и сказала быстро:

– А женщины все равно злятся, нужен ты или не нужен! Она же собственница, знаешь? Ты думаешь – это навсегда?

– Что навсегда? – переспросил Сергеев. – То, что мы расстались?

Она кивнула, глядя на него из-под челки.

– Да. То, что вы расстались.

– Думаю, что так.

– Почему? Почему ты так думаешь? Если она позовет – ты вернешься?

«Вот вопрос, – подумал он. – Сергеев, ты вернешься? Или так: Сергеев, тебя позовут?»

– Мариша, не я ушел. Она. Это мне надо ее звать.

– Почему тогда не зовешь?

– Потому что она не вернется.

Она опять прикоснулась губами к чашке. Викиными губами.

– Откуда ты знаешь? Попробуй!

«И что тут объяснишь? – промелькнуло у Сергеева. – Как рассказать о том, что наша любовь умирала не один день и не один месяц. Как объяснить, что она начала умирать, не успев еще родиться. Из-за того что было у Вики до меня. Потому что для нее жизнь была борьбой со всем, что ее окружало, и в этой войне не делалось различия между чужими и близкими. И было только одно исключение из правил. Не я, разумеется, а ты, Маринка».

– Я пробовал, – сказал он вслух. – Ничего не вышло. Когда-то, очень давно, когда мы только познакомились с мамой, она мне сказала, что в тот момент, когда она узнает обо мне все, я стану ей неинтересен. И тогда она от меня уйдет. Так что… Можешь считать, что твоя мама всего лишь сдержала обещание…

Мимо окон кафе по неровной брусчатке шлепали колесами машины. Возле ларька, на улице, стоял скрипач с испитым, одутловатым лицом и сосредоточенно водил смычком по струнам. Звуки через толстые стекла не долетали, только когда дверь распахивал очередной посетитель, отдаленная музыка врывалась вовнутрь короткой рубленой фразой – всего несколько нот. Сергеев подумал, что вскоре, когда пойдет надвигающийся на город дождь, скрипач, сутулясь, побежит прятаться в ближайшую подворотню, подхватив потертый футляр с мелочью и смятыми бумажными деньгами. А ему так и не удастся узнать мелодию.

– Я думаю, – произнесла серьезно Плотникова-младшая, – что это был только повод.

– Возможно, – согласился Михаил, вымученно улыбнувшись одной стороной рта, – только это ровным счетом ничего не меняет. Даже хуже. Это еще обиднее.

– Почти год прошел…

– Чуть больше.

Он мог с точностью до дня сказать, сколько прошло с того самого момента, как Плотникова, там, на лестнице, прикоснулась прохладными губами к его лбу прощальным поцелуем. Триста девяносто семь дней. Можно было бы сказать и с точностью до минут, но Сергеев не стал этого делать. Триста девяносто семь дней со дня ухода Плотниковой и второго пришествия Мангуста. Только триста девяносто семь дней.

– Давай-ка возьмем тебе чизкейк, – сказал он Маринке и усмехнулся, но не вымученно, хотя это стоило ему усилий, а тепло. – А там, глядишь, и я не выдержу и сам съем кусочек с тобой за компанию. Хорошо?

Маринка кивнула и улыбнулась ему в ответ.

Викиной улыбкой.

– Его надо эвакуировать отсюда, – сказал Сергеев. – Можете мне верить, а можете – нет, но… Если его не доставить на Большую Землю – эта зима может стать для нас тяжелой.

– На что ты рассчитывал? – спросил Красавицкий.

Глаза у него были красные, усталые. Тимур не выспался и стало особенно заметно, как он постарел и сдал за последние полгода.

Они сидели в холле на первом этаже, у камина, собранного из старого огнеупорного кирпича кем-то из здешних умельцев. За окнами крутилась настоящая вьюга, ставшая достаточно частой для этих мест, и швыряла в стекла хлопьями снега, а в комнате было тепло, по-настоящему тепло, так, что в ботинках не усидишь.

Сергеев мучаться не стал, тем более что поменял носки вечером, и, сняв «берцы», сидел, с удовольствием шевеля пальцами ног.

Молчун последовал его примеру незамедлительно.

– Рассчитывал я на то, – отозвался Сергеев, – что наш подопечный в крайнем случае сумеет себя защитить. Был у него, знаете ли, некоторый специфический опыт.

Говорова посмотрела на Михаила с сомнением.

– И не сомневайся, – подтвердил он. – Если бы ты знала, сколько народу этот бледный вьюноша обидел до смерти, – удивлению не было бы предела.

– Ну, предположим, – согласился Красавицкий, ухватив стакан в подстаканнике, полный горячим чаем, за красиво гнутую ручку подстаканника.

Красавицкий обожал старинные штучки, и близкие ему люди, знавшие об этой слабости Тимура, тащили ему в подарок разные антикварные безделки, найденные в развалинах. Этот самый подстаканник из черненого серебра нашел и подарил ему сам Сергеев.

– Предположим, ты прав, и этот парень – натуральный монстр. Рельсы руками гнет, арматуру в узлы вяжет. Взглядом убивает, что твой василиск! Монстр, убивец, супермен! Но он же не идиот? Сколько отсюда до ближайшей границы? Верст 150 будет?

– Поменьше, – задумчиво произнес Сергеев. – Но все равно неблизко. И места, надо заметить, поганые: что на запад сунься, что на восток…

– Ну, если судить по его внешности, на Запад он не пойдет. Восток ему ближе, – усмехнулся Красавицкий невесело. – И ты хочешь сказать, что, назначив тебе рандеву здесь, в Днепре, он собирался пехом чесать до восточной границы? По поганым местам и больше ста километров? Не верю! У него что, постоянное «окно» на Востоке?

Судя по тому, кто Сергеева с Али-Бабой в свое время познакомил, у араба на Востоке было не окно, а целые ворота. Но говорить об этом вслух, даже в своей компании, было неправильно. Можно, конечно, но все-таки неправильно. Мало ли кто может прознать про «дырку» в границе?

Не то чтобы он не доверял Красавицкому и компании, наоборот, этим людям Сергеев верил безоговорочно. Но в Госпитале крутилось большое количество временных постояльцев и просто гостей. Упоминание, услышанное вскользь слово, случайно брошенная фраза…

То, что знают двое, знает и свинья.

Сергееву не улыбалось столкнуться с отрядом доблестных ооновцев, высланных для «прекращения незаконной деятельности преступной группы». Особенно на «окне» во время пересечения грузом границы. Стрелять «белые каски» начинали раньше, чем пугались, и конечно же раньше, чем видели цель.

– «Окно» на Востоке? Возможно, – уклончиво ответил Михаил. – Я бы не стал этого утверждать. Но то, что у него был план быстрой эвакуации, тут, ты, Тимур, прав на все сто. Был. Но вот остался ли?

Молчун посмотрел на Сергеева с нескрываемой иронией, наморщил свой курносый нос и снова пошевелил пальцами ног. Михаил заметил, что один носок у него сильно протерся – выглядело это так, словно на синей и гладкой махровой поверхности появился лишай. Сквозь нитяную решетку проглядывала кожа ступни.

– А чего, собственно, гадать? – спросил Гринберг. – Проснется и поговорим. По душам.

Он не картавил, он грассировал. От этого его речь приобретала этакий лоск, словно Эдуард Аркадьевич был не здешний до мозга костей, а некая пришлая знаменитость, забредшая в гости.

Внешность Гринберга изяществу речи не соответствовала. Был Эдик приземист, коренаст, с широкой мужицкой костью и розовой, как задница новорожденного, лысиной, окруженной венчиком волос, похожих цветом на грязную вату. В короткопалых руках он крутил коптящую самокрутку и от едкого, как иприт, дыма щурил свои маленькие круглые глазки, накрытые сверху, словно крышками, неожиданно густыми, иссиня-черными бровями. Но самой яркой деталью его внешности были уши – огромные, розовые, прозрачные на свету, так и казалось, что Гринберг ими сейчас захлопает.

– Я же объяснил, – пояснил Сергеев терпеливо, – сложность не в том, чтобы поговорить с ним и получить какое-то там признание в тайных грехах и недостойных связях. Он, поверьте, не дурак и быстро сориентируется по обстоятельствам. Скажет все, что надо. А что не надо – не скажет! И ничего ты с этим не сделаешь. Профессия у него такая – молчать, когда спрашивают. Сложно будет другое… Например, доставить его к точке рандеву. Полагаю, что почти невозможно. Идти же он не сможет?

Похожий на сломанный вопросительный знак Боря Головко почему-то замотал головой первым, а остальные врачи присоединились к нему секундой позднее.

– Понятно, – вздохнул Михаил. – А был ли в его рюкзачке спутниковый телефон?

Теперь головой закачал Молчун.

– Значит, не было. Ни отменить, ни перенести встречу без него нельзя. Те двое, что с ним были, нашлись?

– Их не видели. – Красавицкий устало потер висок. – Этот твой знакомец вывалился прямо на южную заставу. Как его ребята с перепугу не исполосовали из автоматов – загадка. Говорят, прыгал, как кенгуру, только на одной ноге… И хрипел. В надвинутой «омоновке», одни глаза, выпученные наружу. Он вообще, ни слова не мог сказать…

Сергеев представил себе прыгающего по грудам битого кирпича и бетонной крошки Али-Бабу. Бесстрашного Али-Бабу, грозу неверных, человека, за голову которого некоторые спецслужбы готовы были бы по сей день заплатить сумасшедшие деньги, скачущего тушканчиком к спасительным кострам. Вообразил себе его раненым, с выпученными глазами и отнявшимся от страха голосом…

Зрелище получалось грустное донельзя. При всем своем бурном воображении Сергеев не мог представить, что могло так напугать его таинственного партнера-араба.

– Кто-то из ребят, – продолжил Красавицкий, – даже пальнул, но, к счастью, мимо. Этот твой Али-Баба шкандыбает, кровища из ноги хлещет. Старший дозора сообразил, что надо помочь человеку, кинулся навстречу, подхватили в четыре руки. И тут из темноты прилетело. Повезло, что в плечо. Попали бы в шею или ближе к позвоночнику – можно было бы не оперировать.

– Мне высказать свои предположения? По поводу того, кто, вероятнее всего, это все сделал? – спросил Михаил, внимательно глядя на Головко. – Или всем и так ясно?

Борис Иванович встретился с Сергеевым глазами и потупил взгляд.

– Ну, – вступилась за Головко Говорова, положив руку ему на плечо, – тут Борю упрекать нечего. Такого и в дурном сне нельзя было предположить.

– А я и не упрекаю, – возразил Сергеев. – Я просто спросил, всем ли все ясно? Мне, например, все.

– Брось, Миша, – Тимур пожал плечами и с неудовольствием проследил за тем, как Ирина Константиновна закуривает очередную, уже и не вспомнить какую по счету, сигарету. – Что будем делать?

– Не знаю. И не смотри на меня так, Тимур! Я действительно не знаю, что делать! Идти ловить этот детский сад с автоматами? Так времени у меня на это нет! Ты же понимаешь, что от того, попадет или не попадет Али-Баба к своим, зависит, сколько ты человек похоронишь этой зимой. И не только ты. Поэтому все остальное побоку!

– Если на него так много завязано, так прости, Миша, дорогой, какого хера ты его сюда пустил? – спросила Говорова своим густым контральто.

Но это была уже не гранд-дама, а та самая портовая шлюха со стилетом, которая, если честно говорить, всегда нравилась Сергееву гораздо больше сдержанной и величественной матроны, коей Говорова была большую половину суток.

– Сидел бы твой Али-Баба себе тихо в Донецке или Москве, дожидался бы тебя спокойненько. Или он решил попробовать – чугунные у него яйца или нет? Так я бы ему и без приключений сказала, что они у него не железные. Я железных отродясь не видела.

«А ведь действительно почему? Почему Али-Баба полез в самое пекло? – подумал Сергеев в легком замешательстве. – Вот же заморочил голову при первом разговоре! Что не для моего удобства полез, так это точно! А что если для того, чтобы полностью обрубить концы? Уже теплее! Возможно, конечно. Но маловероятно. Ему еще нужно вывезти основную часть бериллия, и концы можно будет рубить только тогда, когда вертолеты пересекут границу Ничьей Земли, никак не ранее.

С другой стороны, зачем рубить концы после завершения операции? Что это даст? Полностью „зачиститься“ уже не получится, слишком много осведомленного народа окажется за пределами досягаемости, а вот натворит Али-Баба здесь чего-то не того – пиши пропало! Путь к возвращению за оставшимся материалом будет закрыт навсегда. Нелогично? Да, нелогично! Но остается вопрос… Что тогда ему нужно? Для чего он пошел на такой неоправданный риск? Ну уж никак не для проверки собственных яиц на крутость! Он хитрый и опытный. Он привык выживать. Ему на внешнюю сторону вопроса плевать! Он, если надо, ляжет лицом в дерьмо и будет лежать часами, не морщась и не дыша! Да он с его связями и «крышами» близко к приграничью подходить не должен, не то что нырять с головой в этот омут!

Единственная разумная версия: Али-Баба не хотел, чтобы передача контейнера состоялась в Москве или в контролируемой империей Восточной республике. Почему? Только с одной целью – запутать следы, а это означает, что он не верит Истомину. Я для него не опасен, более того, полезен как окультуренный абориген. Я для него таскаю каштаны из огня, причем своими руками таскаю. Истомин в этой истории – только посредник. Истомин – это человек Али-Бабы, который думает, что Али-Баба – его человек. Вот такой оксюморон выходит! Но не исключено, что все значительно сложнее. И намного. Например, если допустить, что Истомин Али-Бабу „работает“? И, чего уж скромничать, зная, что из себя представляла и представляет Контора, можно в принципе допустить и то, что Константин Олегович „работает“ нас обоих. И тихо посмеивается в усы…

Тогда…

Тогда все становится на свои места. При всей абсурдности такого допущения, пусть унизительного для собственного самолюбия, но достаточно достоверно выглядящего, картина в этом раскладе приобретает стройность. Невиданную ранее стройность.

Итак… Что мы видим?

Али-Баба входит в Зону под патронатом Истомина: „окно“ на вход – это обязательства Кости, которые ему выполнить – как два пальца об асфальт. Один звонок. Что там наплел ему при договоре наш светский мусульманин, какими аргументами обложился – тайна великая есть. „Съел“ Константин Олегович эти сказки, и слава богу! Меня это не интересует. Крепко, видать, не доверяет ему Али-Баба, если решил рискнуть жизнью и здоровьем, только чтобы замаскировать вывоз контейнера. Кидать Костю – это тебе не шутка».

Сергеев вспомнил Истомина во время их последней встречи в «Камелоте».

Слегка обрюзгшего Костю. Костю располневшего. Костю, уплетающего сочащуюся соком баранину под гранатовым соусом. Костю с благодушным, чтобы не сказать с простоватым выражением лица.

«Молодец! Старая школа. Почти убедил. Но меня, а не Али-Бабу. Были догадки у этого смуглокожего хитреца, были!»

Операция, по мнению Сергеева, могла протекать так. Али-Баба пересекает границу Ничьей Земли, получает от Сергеева контейнер с образцами бериллиевого порошка и после положительного результата экспертизы начинает перевозить медикаменты и оборудование в Зону.

Одновременно они с Истоминым готовят вертолет для вывоза остального груза и пару «вертушек» прикрытия. Михаил выводит их на цель, осуществляет погрузку и…

Вот тут вариантов могло быть несколько.

Первый – их не выпустят из Зоны и устроят или показательный захват, или показательный расстрел, тут хрен редьки не слаще.

Второй вариант – захват груза и группы в точке встречи, то есть в любой удобной точке вне Зоны совместного влияния. Тут уже возможен только захват, потому что расстреливать в населенных местах «вертушку», полную бериллиевого порошка – чистое безумие.

Пока другой версии не было, стоило придерживаться этой. Тем более что все происходящее укладывалось в нее с пугающей достоверностью.

Сергеев прервал размышления и вернулся в разговор еще до того, как Говорова заметила, что он отвлекся.

– Что толку обсуждать? – спросил Сергеев и, откинувшись на спинку стула, продолжил: – Али-Баба уже здесь. И то, что мы поймем его скрытые мотивы, ничего нам не даст. Вот он, факт – лежит в соседней комнате, весь в дырочку. Хорошо еще, что живой. И задача у меня крайне простая – сделать так, чтобы он из Зоны выбрался. А уж потом, если будет возможность, я его расспрошу, зачем он сюда полез.

Молчун задрал голову так, что затылок почти коснулся лопаток, и сложил ладонь лодочкой. А потом хитро улыбнулся Сергееву и подмигнул. Такое обилие эмоций на обычно бесстрастной физиономии юноши могло бы удивить незнакомого человека, но не Михаила, научившегося понимать Молчуна по взгляду или скупому жесту.

Молчун был очень доволен осенившей его мыслью. Он был уверен, что нашел выход из ситуации. Оставалось только понять, какая гениальная идея пришла на ум паренька.

– Самолет? – спросил Сергеев осторожно.

Молчун покачал головой и повторил жест.

– Лодка? – сказала Говорова. – Какая лодка? Лед уже стал, по Днепру не пройти.

Молчун внимательно посмотрел на Сергеева и помахал руками, как крыльями.

– Птицы? – это опять Говорова, похоже увлекшаяся игрой в вопросы и ответы. – Самолет?

– Летать? – подхватил Тимур.

Молчун кивнул.

– Летающая лодка? – переспросил Сергеев. – Молчун, ты имеешь в виду то, что мы нашли весной?

Опять утвердительный кивок.

– Вы нашли летающую лодку? Гидросамолет, что ли? – удивился Гринберг.

Но ответа не получил.

– Молодец, Молчун, – произнес Михаил с уважением в голосе. – Классная идея. Есть, конечно, сложности, но идея – закачаешься.

Находку они сделали чисто случайно.

Само здание снесло водой во время потопа. Снесло – как бритвой срезало. Судя по фундаменту, здание было приземистым параллелепипедом из стекла и бетона. Ступени, ведущие в подвал, искрошило дождями, льдом и прорастающей жесткой травой. Когда-то покрытые кафелем стены теперь зияли серыми цементными пятнами, из которых, словно волосы из ноздрей, торчали пучки ржавой арматуры. Сам подвал был забит мусором почти на две трети. Двери в глубине еще можно было рассмотреть, а вот подобраться к ним без бульдозера не представлялось возможным. По завалу уже ползли мох и дурно пахнущая плесень.

«Хорошие признаки теплой ранней весны, – подумал Сергеев, перебираясь через остатки какой-то металлоконструкции, перекрученной до неузнаваемости. – Плесень и мох».

Раньше эта пора определялась по розовым «свечкам» цветущих каштанов, по появляющимся на тротуарах столикам многочисленных летних кафе, по летним легким платьям, вьющимся вокруг женских бедер, по аромату цветущих акаций и шумным весенним дождям, отмывающим город от последних следов зимней слякоти.

Теперь же – по острым обломкам бетона, пластиковому и металлическому мусору, погнившим деревяшкам полз мох. И это возвещало, что лето уже близко.

Здесь, в развалинах, молодые деревца уже начали пробивать себе путь сквозь искореженный асфальт и кое-где даже виднелась трава. Лет через двадцать здесь будет лес. Еще через двадцать развалины полностью скроются под ковром растений. А через сто? Вспомнит ли кто-нибудь, что здесь был город? Будет ли кому вспоминать?

Когда они с Молчуном свернули влево, дорогу им перебежала огромная коричневая крыса размером с хорошую ондатру. Наглое рыжее животное даже не бежало, шествовало неторопливо, волоча по земле голый серо-розовый хвост. Молчун потянулся было к автомату, но передумал. Не захотел тратить патрон. Таких мишеней на день попадалось по полторы сотни, а ночью счет шел на тысячи тысяч. Не то что коты, даже собаки избегали забредать в брошенные города. Бывшим жильем людей теперь владели крысы и тараканы.

Тараканы шуршали в развалинах с весны до поздней осени, а с первыми морозами исчезали куда-то. Мороз должен был бы их убить, но не убивал. Они благополучно зимовали в своих подземных убежищах, обогреваясь теплом гниющей органики, и с первым солнцем их черно-коричневое племя опять появлялось наверху.

Крыса, переваливаясь, как борец сумо, перебралась через вросшую в обломки трубу, проржавевшую почти до прозрачности, и с грохотом съехала с кучи мусора на животе.

– Осторожно, – сказал Сергеев Молчуну. – Видишь, как просела земля?

Земля впереди действительно просела, и под пластами сорванного асфальта вполне могла оказаться «булька». Они миновали опасный участок, прижимаясь спиной к фундаментным блокам, словно прошлись по карнизу над пропастью.

С обратной стороны остатков здания оказались ворота. Краска с них давно уже слезла напрочь, металл покрылся густой ржавчиной, осыпающейся от прикосновения. А в массивных «ушках» виднелся замок, заросший рыжим налетом.

Молчун осмотрел ворота, замок и достал из подсумка гранату. Решение, конечно, отдавало радикализмом, но без электропилы справиться с преградой не представлялось возможным. Такое прикладом не сшибешь, тут и думать нечего.

Гранату Молчун закрепил на «ушках» несколькими витками скотча. Сергеев пропустил через кольцо леску, и они отправились за угол, чтобы не попасть под осколки. На краю мусорной насыпи, как на бруствере, сидела давнишняя крыса, внимательно разглядывая незваных гостей глазами-бусинками с безопасного расстояния.

Взрыв прозвучал глухо, и его эхо утонуло в развалинах.

Крыса, сохраняя ледяное спокойствие, повела усами и с интересом поднялась на задние лапы, словно хотела все получше рассмотреть.

Замок почти не пострадал – так и свисал бурым булыжником, зато «ухо» от одной из створок оторвало напрочь. Взрывная волна чуть покорежила ворота, согнув петли слева, и створка приоткрылась с душераздирающим всхлипом.

Они с осторожностью проскользнули вовнутрь.

Темнота, царившая внутри, была липкой, вполне осязаемой даже на ощупь. Веяло холодом и сыростью, и чувствовался легкий запах какой-то химии. Так пахнет в мастерской, в которой долгое время пользовались растворителями для красок. Ацетон? Уайт-спирит?

Сергеев замер у порога, ожидая, пока глаза хоть чуть-чуть привыкнут к мраку. Автомат он не трогал. Внутри не могло быть ничего живого. Судя по воротам, вход в подвал до недавнего времени был засыпан и освободился только тогда, когда просела почва. А с той поры замок точно никто не открывал.

Слева было слышно легкое дыхание Молчуна. Их с Сергеевым разделял только яркий луч света, падавший между приотворенными створками. По освещенному теплым весенним солнцем участку земли метались огромные мохнатые сороконожки, похожие на лоскутья меха.