Текст книги "Король темных земель"

2

Клепе повезло быть счастливой хозяйкой черного пуделя Джонни. Я помню его щенком: смешной игрушкой с нежным розовым животом, теперь он подрос, и морда вся в серебре. Мама не любила собак, и я отдала всю нежность чужой. Клепа оставляла ключи с просьбой выгуливать Джонни, пока она в школе, что я делала с превеликой радостью. Ее бабка ворчала: дескать, нечего всяким девкам ключи доверять, но что значит мнение бабки, когда есть дружба и собачья преданная любовь.

Собираясь в свет, Клепа носилась по дому в корсете и длинной юбке. Недавно она прикупила красные гады, в которых ходили все неформалы с «драмы». Мысок у них был из металла, что для сибирской зимы – безумие. Когда я увидела эту невероятную обувь, то долго смеялась от восхищения: толстенная подошва-трактор, и ноги в них словно спички. Гады мы ласково звали «говностопами», и я выпросила у мамы такие же, но поскромней, без металла.

Мы слушали «Nightwish» и «Evanescence», выли под вокал Эми Ли в трио с Джонни. Я расспрашивала Клепу о музыке, поражаясь, как велик неизведанный мир и как много еще предстоит узнать. Вся одежда моя окрасилась в черный, на руках и бедрах звенели цепи, из шеи торчали шипы, и мы пудрили лица белым, чтобы стать принцессами смерти посреди духовно мертвого мира.

Даже Джонни, наш черный пудель, был не обычным псом, а булгаковским символом демонических сил, и когда мы ступали с ним по темным улицам, то были Воландами и Мефистофелями, и наше преданное Зло бежало рядом, быстро-быстро перебирая ногами.

Мама смотрела на мои трансформации без особых эмоций, даже на драные колготки в сетку и на то, как я подшивала юбку до супермини, только не знала, что я курю и говорю, как сапожник, а еще меня выгоняют с уроков за внешний вид. Меня удивляло ее спокойствие. А потом я нашла мамины студенческие фотографии: вот она, челка набок, нога на ногу, сигарета в зубах, а в магнитофоне наверняка «Кино» или похожий на Иисуса Тальков – боги прошлого. Она до сих пор хранит кассеты с их вечными песнями.

Любопытна, но немного обидна цикличность жизни. Мне никогда не хотелось быть похожей на маму, делать скучные вещи, приходить после работы домой, пить пиво у телевизора, ждать мужа с рыбалки или, что еще хуже, рыбачить с ним, накалывая червяков на крючок. Ты же была такой крутой, мам, заводила, душа компании, лидер. Во что ты превратилась с годами? Теперь ты называешь любовью не ругать его пьяного, а укрыть одеялом и проветрить комнату от синюшного смрада. Теперь ты называешь любовью раболепство перед мужским пьяным телом.

Я уж точно такой не буду. Великая сила росла во мне, подминая семью и привязанности, возвышая меня над родителями и сверстниками, придавая существованию великую, но пока не известную цель, и уже нельзя было отличить меня от этой великой силы. Силой этой легко объяснялось мое горькое одиночество: не потому, что я не умела общаться с людьми, а потому лишь, что они не умели общаться со мной.

Клепа сообщила, что за ней придет человек, и мы ждали человека, и пришел Он.

Джонни с лаем выскользнул из моих рук и убежал в коридор здороваться. Я отправилась вслед и вдруг стала вся мягкая, как желейный мишка.

Где Клепа таких находит? Где то место, откуда сходят они на землю?

Он прекрасен и страшен был, и пропасть Его, черная дыра Его рвала ткань моего мироздания. Высок Он и ладно сложен, аристократически бледен, под шапкой скрывал темные кудри, собранные в аккуратный хвост. Я подумала вдруг, что сам Леонардо не устоял бы и избрал Его натурщиком для ликов Христа и Иуды и множества других ликов, как когда-то избрал Салаи.

Я склонилась к Джонни, будто всё, что интересовало меня, заключалось в маленьком черном пуделе. Потом и вовсе ушла, не выдержав взгляда. Прислонилась к стене у самого выхода, не смея попадаться глазам Его.

Что связывает Его с Клепой? Неужели… Не может этого быть.

Оказалось, он всего-то задолжал Клепе услугу: за то, что покрасила его светлые корни обещал сводить на репетицию группы, чтобы маленькая нимфетка не осталась на ночь одна.

Я выдохнула. Он не опустится до нее, и законы мира пока еще нерушимы. Но и до меня он не снизойдет: такие, как этот мужчина, не видят таких, как я. Где вся та сила, что наполняла меня до встречи с ним? Так мелкий хищник видит хищника иного порядка и понимает, что сам может стать обедом.

Совершив над собой усилие, я снова вышла, и он уже был не так страшен – не замечал никого вокруг, и мысли его блуждали в иных мирах. Клепа предавала ноги безумным гадам, предавала тело одежде, и пора было уходить. Облаченная, она развернулась ко мне и молвила:

– Пойдешь с нами?

Клепа поведала, что зовут прекрасного незнакомца В. Вот так просто и нежно богов могут звать не Хесусами, не Исмаилами, не Белимирами, а просто В. Я пробовала имя на вкус, и оно мне нравилось. Столько жизни в нем, и силы, и черноты.

У меня тут же возникло желание написать огромный портрет В. и повесить картину в спальне, чтобы он всегда был рядом и знал каждый мой сон.

Мы зашли при параде в офис, где в подвале должна играть музыку, но охрана преградила нам путь. В. снял шапку и назвал фамилию, и фамилия оказалась еще прекраснее имени. Мои щеки вспыхнули, когда я примерила ее на себя, и она пришлась впору.

Оказалось, что срок аренды истек, и музыка больше не звучит в тех стенах. Мы вновь вышли на легкий мороз, снега выпало мало, на дорогах блестел ледяной каток. В Сибири так мало песка, он ценнее он рук, ног и черепов, и расходуют его бережно.

Горевали недолго и отправились в ледяной поход: путь наш лежал через Советский проспект, мимо Ленина с протянутой вдаль рукой, по улице годовщины Октябрьской революции, по гнилым шпалам мимо Первого кладбища. Солнце жило недолго и умирало в шесть вечера. Нас тянуло к самому мрачному, земному, мертвому, потому что мы возросли оттуда и не знали иного. В. был словно в своих стенах, словно щука в воде, словно стриж в небесах, он мог править всем этим царством, и лик его, и длинная белая шея его, и размах плеч его принадлежали королю этих темных земель.

Поняла я вдруг, что не все люди, меня восхищавшие, были давно мертвы.

Меня поразил масштаб его личности: ему были известны все тайны мира. В. рассказывал о секретах изготовления дамасской стали; о том, как на лету мог клинок перерезать шелк; о кривой сабле легендарного Саладина, травленой до миллиона змеистых линий; поведал о древнем Востоке и боевых искусствах и о том, какие точки на человеческом теле смертельны, если туда ударить.

Возле кладбища к нам прибилась собака: рыжая сука размером с волка, свалявшаяся грязная шерсть цвета осени. Я без страха потрепала ее по загривку и назвала Кицунэ. Она радостно затрусила рядом.

– На кладбищах самые дружелюбные псы, – бросил В.

– Почему?

– Всегда сытые.

– Едят свежие трупы?

В. фыркнул.

– Нет, конечно. На могилах оставляют еду с поминок.

– Мы с Хоем и Кирей там конфеты берем, – вставила Клепа.

– Нельзя! – обернулся В. и так сверкнул на нее глазами, что у меня пробежали мурашки размером с дыню, а Кицунэ в испуге попятилась. – Нельзя заходить на кладбище, если у тебя не похоронен там родственник. Это святая земля, нельзя беспокоить духов.

Хорошо еще, он не знал, что Клепа целуется на чужих могилах и вырезает на них пентаграммы.

Клепа сникла, будто ее отругали за двойку. В. добавил что-то о тупых готах и сатанистах, и это так напоминало старческое брюзжание, что я рассмеялась. На вид ему было за двадцать, я прикинула мысленно: двадцать шесть. Рядом с ним мелкая Клепа казалась совсем юной, он порыкивал на нее по-отцовски. Забавно, мы так часто играли с ней в дочки-матери, что она по привычке до сих пор звала меня «мама».

Так шли мы, странная семья в черных одеждах, и каждый из нас рос без отца.

Глупая Кицунэ то и дело кидалась под колеса машин. Мы стояли на светофоре, и я склонилась к ней, чтобы удержать от прыжка. Она прильнула ко мне: под рукой и густой рыжей шерстью билось собачье сердце.

Впереди показалась стая безродных псов. Возможно, у Кицунэ была течка, потому что стая вдруг проявила к ней недвусмысленный интерес. Девочка прижалась к моей ноге, подняла блестящие палевые глаза, прося о помощи.

Псы окружали нас, Клепа тяжело задышала, В. напрягся и прошептал:

– Спиной не поворачиваться. Бить по носу.

Сначала явился страх, потом кристальная ясность дальнейший действий. Я ударила толстой подошвой гада о тротуар и, когда стая вздрогнула, издала нечеловеческий ураганный рев: «ФУ-У-У-У-У-У-У-У-У-У!»

Псов как ветром сдуло. Запоздало пришла мысль, что Кицунэ, моя девочка, тоже могла поджать хвост и скрыться в страхе в кустах, но она лишь благодарно завиляла хвостом.

– Теперь ты вожак, – довольно сказал В., – она тебя выбрала.

То был один из счастливых дней, когда у меня наконец появилась собака, а король темных земель смотрел на меня с уважением. Но затем темнота окончательно спустилась на землю, и нужно было прощаться с обоими.

– Как жаль, что я не могу взять тебя с собой. Прости, моя Кицунэ.

Спутники молчали, пока я целовала мокрый собачий нос.

– Тебе нужно ее отпустить, – молвил король.

– Знаю, – ответила я и прогнала ее.

Кицунэ отбежала, но не ушла далеко. Смотрела ребенком, и я беспокоилась за нее: слишком безрассудная она и пропащая… Хотелось бы мне самой решать, с кем жить и как, но пока я никто и жить приходится по чужим правилам. Я прогнала Кицунэ еще раз. Она перестала вилять хвостом, и в глазах ее стоял безмолвный вопрос. Постояв пару минут, рыжая скрылась в зарослях у дороги. Кто знает, как скоро найдет ее проклятое колесо.

В течение многих лет, проезжая мимо Первого кладбища, я высматривала сквозь прутья ограды, в тенях могил и меж уходящих вдаль рельсов густую шерсть цвета осени. Однажды мне показалось, что Кицунэ так же беспечно бросается под колеса, но духи кладбища оберегали ее и делились с ней пищей.

3

Новый год для семьи священен: тридцать первого декабря мы по традиции убирались в квартире, нарезали крабовый салат с кукурузой под покрики матери, что я на кухне только мешаюсь; я наблюдала, как мама наряжает елку, прерывая любую мою попытку в этом помочь, а в полночь все трое – я, мама, Володя – слушали президента с одной из года в год речью, а потом засыпали под взрывы петард и салютов. Иногда приходила мамина подруга Иришка, тогда праздник несколько оживлялся: она напивалась, плясала, бросалась обувью в дверь соседей и лезла целовать всё, что движется. Но радовала Иришка своим присутствием не каждый год.

Я впервые собиралась встречать семейный праздник вне дома.

– Можно я встречу новый год с Клепой?

Мама нахмурила брови.

– Ну хорошо. Только в час возвращайся.

– Нет.

Я прикинула, что к часу вернуться с другого конца города не успею. К тому же мы с Клепой собирались как следует напиться, ведь мы уже совсем взрослые.

– Нет?

– Вернусь утром.

– Тогда никуда не пойдешь.

– С чего вдруг такая забота? Всю жизнь не обращала на меня внимания, отпускала гулять где попало, а теперь нельзя?

– Замолчи.

– За что ты меня так ненавидишь?

Мама закатила глаза, а я разревелась. Признаться, я сама не ожидала от себя слез, но там будет В., король с ликом Христа и Иуды! Уж не знаю, на что я рассчитывала: мы с ним больше не виделись с тех пор, как ушла Кицунэ, но даже просто его присутствие в пределах вытянутой руки казалось невероятным счастьем.

– Ты же не из-за своей Клепы ревешь, я права?

Я решилась признаться: есть же мизерный шанс, что мама поймет.

– Там будет один парень…

– Понятно, – она сложила на груди руки. – И сколько ему?

– Двадцать шесть, – соврала я, вытирая глаза. На самом деле я понятия не имела.

– Взрослый. Работает?

– Да, он юрист, – снова ляпнула я на голубом глазу.

Бог мой, какая разница, кто он и откуда, всё это так не важно! В эпоху темных земель мне казалось, что существует великое знание, и я открыла его врата, я прозрела и понимаю истинную суть жизни. Всё некогда важное тогда обесценилось: семья, будущее, друзья детства, всё это было навязано и фальшиво, ценен стал лишь настоящий момент, ураган внутри и люди, взрывающие мое сердце. Ну а родители не понимали вообще ни черта.

– Тогда тем более не пойдешь.

– Мам!

– Тебе шестнадцать! Ты не можешь гулять по ночам с какими-то парнями без моего согласия. Там… – она зачем-то указала пальцем в окно, – там маньяки людей убивают.

Ясно, отчего мама встала в позу: она боялась, что меня найдут с веткой в проломленном черепе. В декабре по всем каналам прокатилась новость, что в Москве в Битцевском парке объявился маньяк, страшнее которого еще свет не видел. Двигала им не банальная сексуальная несостоятельность, а тяга к смерти, возведенная в абсолют, и родители так не вовремя вспомнили о своих детях.

– Наверняка, маньякам просто с родителями не повезло, – дерзнула я.

– Ты никуда не пойдешь. Разговор окончен.

– Дура!

Конечно, мне известны были слова похуже, но я всё-таки росла с уважением к старшим. Мама была уже на пороге комнаты, но развернулась и уставила на меня длинный крашенный ноготь. В глазах ее стояло желание меня придушить.

– От дуры слышу.

Из-за ее спины раздалось тихое: «Истеричка».

Это Володя, мой отчим. В глаза он такого не скажет, он вообще мало говорит и не проявляет эмоций и то, что он сейчас высказал честное мнение означало, что мне удалось вывести его из себя.

Отчим появился в моей жизни довольно рано: когда я училась во втором классе. Мама года за два до его переезда к нам устроилась в крупную фирму на руководящую должность, и для командировок ей выделили водителя. Поначалу Володя честно трудился, выполнял служебные, а затем и личные просьбы мамы: подвезти-забрать. Он даже докидывал меня в соседний крохотный город к ныне покойной бабушке. Та в благодарность передавала ему пироги и звала на чай, но Володя всегда отказывался. На то имелась причина: его безуспешно пыталась угостить свекровь его любовницы. Когда правда вскрылась, бабушка была вне себя от злости и называла маму «гадюкой».

Впрочем, отец тоже не без греха и в своих частых отлучках из дому завел женщину: высокую, статную по имени Ира.

День, когда он ушел, я запомнила навсегда. Вечером ноября, в воскресенье, он с одним чемоданом, в черной дубленке и шапке с завязками на макушке обнял меня и сказал, что это не навсегда, мы будем обязательно видеться, и чтобы не забывала отправлять ему письма. Я молча кивнула и села на диван, обхватив колени. Мной овладела холодная отстраненность: вроде как не со мной это происходит, не с нашей семьей.

На пороге он обернулся к маме, родители пошептались. Я расслышала только ее усталое: «Раньше надо было думать», а затем он ушел. Навсегда.

– Каков подлец, – бросила мама. – Поздно говорить про любовь, когда всё давно сломано.

Я не ответила, сидя, словно сомнамбула, глазами в стену. Пыталась найти внутри слезы, а они всё не шли. Так в десну ставят укол перед тем, как вырвать мертвый пустотный зуб, а потом не можешь пошевелить замороженными губами.

И тогда во мне поселился страх: родной человек не всегда может быть рядом. Папа нашел женщину, и я оказалась не так важна, не так хороша, чтобы он остался. Что если так же поступит мама? Любой, ставший мне близким? И как удержать их? Нужно было кричать, бить кулаком в стену, обхватить его ноги и не отпускать… Вот тогда он бы остался.

Маме было тяжело без мужчины решать мелкие бытовые проблемы и пытаться прокормить нас обоих. Лишь однажды мне довелось застать ее в слезах: в тот момент мы жили вдвоем без отца, за окном девяностые, и то были дни полнейшего отчаяния, когда мама лишилась работы. Она плакала от бессилия, тогда я обняла ее, а это случалось не часто: прижалась так сильно, как в раннем детстве, и сказала, что она сильная и всё наладится.

Маме было тяжело, но я, эгоистка, радовалась, что она принадлежала лишь мне одной, пока в нашей квартире не появился Володя.

Выждав полгода после развода, мама с раскрасневшимся от волнения лицом поведала, что грядет радость и скоро мы будем жить не одни, а с Володей.

– Знаю, что ты перемен не любишь, но эта перемена совсем небольшая. Ведь с Володей ты знакома давно.

Так и живем мы уже восемь лет, и все восемь лет я чувствую себя лишней в квартире молодоженов.

Володя пытался наладить со мной общение: играл со мной, обсуждал кино и учебу, но только при маме. Казалось, когда мы наедине, он вообще теряет дар речи. Я держала дистанцию и упорно называла его на «вы», избегая упоминать имя. Назвать по имени значит сблизиться, а сближаться я не хотела.

– Ты называешь его папой? – осторожно спрашивал в трубку отец.

– Конечно, нет.

– Правильно. Помни, папа у тебя только один, и он никуда не делся. Даже если он далеко.

Папа, как же мне тебя не хватало…

Володя, наверное, отчаялся меня переделать и стал вести себя, словно призрак. Мама успела сменить работу на перспективную должность на юге области и дома бывала набегами. Пока мама работает, мы с отчимом не разговариваем – впрочем, на выходных тоже. Мама заставляет целовать его в щеку и дарить подарки. Говорит, я должна на него молиться за то, что принял ее с ребенком. Вот ведь подвиг: просто жить со мной в одной квартире, бросив двоих детей от бывшей жены. Я делаю, как она просит, но не очень-то искренне.

Володя много работал, приходил домой поздно. Мы с ним почти не виделись, и молчаливая квартира больше напоминала комнаты общежития, где чужие люди вынуждены есть на одной кухне. Меня такое положение дел вполне устраивало: никто не путался под ногами, не вставал на пути. Володе на меня глубоко плевать.

Иное дело мама. Против ее воли я пока не могла пойти.

Я захлопнула дверь и осталась одна. Достав телефон, настучала Клепе: «Я не приду, температура». Не признаваться же ей, что меня не отпустили, как сопливую первоклашку.

Уставившись в потолок, я размышляла о маньяке из парка. Он, безусловно, чудовище, но при этом наверняка нелюбимый, забитый и забытый ребенок, никому не нужный в детстве и отвергаемый в юности. Копаться в причинах доставляло мне истинное наслаждение, я всегда старалась искать человечность даже в самом жестоком убийце. Ведь если нет причины зла и нет добра, как можно принять эту жизнь со всеми ее недостатками?

Мне казалось, я понимала его мотив. Когда чувствуешь власть над другими, невозможно остановиться: от власти быстро пьянеешь.

Я уже ничего не боялась. Десятилетняя девочка, забывшая сон из-за чеченских террористов, давно мертва, а пришедшая ей на смену всему сущему готова была бросить вызов. Ведь в шестнадцать так просто поверить, что ты бессмертен.

Март

1

Спустя время король перестал занимать мои мысли, как нечто недостижимое – как Австралия. Вдобавок, после моего облачения в черное, меня наконец допустили в круг избранных.

Новая музыка стала моей отдушиной.

О, что это за музыка! Подъездные старушки называли ее ужасным громыханием крышек гробов, пением сатанистов и шумом от падения сковородок о бетонный пол общественного туалета. Но для меня в период распада не было радости больше металла: лязгающие звуки струн усмиряли прибой мыслей, утробный демонический рык вокалистов отзывался в теле сладостными вибрациями, барабанные установки звали к великим свершениям. Музыка находила тайные тропы к самому сердцу, подшивала мои прорехи, и кое-как несчастное рваное тельце еще держалось, а моя ненасытная пропасть находила утешение в темных землях.

Не было больше «я», настало странное время «нас».

Мы – кровавая свита прекрасного декаданса. Нас боялись и презирали, нас боготворили и вожделели, нас прогоняли, но мы всегда были рядом – как смерть, которой мы поклонялись.

На самом деле мы страшно боялись попасть в лапы Харона (был на драме даже такой парень – Харон), но умели страх превращать в фетиш и экстрагировать из него удовольствие.

Говорят, молодость должна быть свежей, искрящейся, как гладкие грани снежинок в свете ночных фонарей. Мы же презирали всю эту наивную розовость, глупость восторженности и раздражающее жизнелюбие – мы, смертолюбцы. Когда рождаешься на стыке времен, в аду разрушенного проигравшего мира, разочарованного в высоких идеях, довольно скоро осознаешь, что никому ты не нужен и никто не нужен тебе.

Только мы друг другу были зачем-то нужны.

В стылых трамваях мы соприкасались телами, грелись в чужих руках, искали чужие губы, не зная об их владельце ничего, кроме клички, чувствуя родную мертвую душу. Принадлежности к стае было достаточно в мире, поделенном на своих и чужих.

Кто-то сказал, чем шире улыбка, тем глубже бездна за ней скрывающаяся. Робин Уильямс? Он, кстати, потом повесился. Громче нас в те времена никого не было. Нире улыбки, шире! Мы носились по центру города, опустошая магазинные полки с выпивкой и пугая порядочных граждан. Нам нравилось, как на нас смотрели, нравилось оставаться в памяти. Мы веселились в стае, чтобы не оставаться наедине с собой.

– Андрей Иванович, я не приду, – сообщала я телефону, испытывая сразу и стыд, и облегчение.

Я всё чаще пропускала его уроки: сгорела, устала сравнивать себя с лучшими, не справилась с робостью. Я уж точно не гений и не талант, ужасно неловко тратить время художника на пустышку. Пусть лучше тратит на дочь, у нее-то есть будущее. Мое же таяло на глазах, и я могла лишь отстраненно наблюдать за его умиранием. Отчасти мне даже нравилось ловить мазохистское удовольствие от распада своей же жизни – подобно лодке на волнах уносящей к водопаду реки. Ни за что не в ответе, просто плывешь…

Деньги, которые выдавала на художника мама, я тратила на пиво, водку и дешевый портвейн. Со ста рублями в кармане ты был богач и душа компании, тебя любили и боготворили, как безумного Парфюмера в аромате замученных женщин. Так, оказывается, просто заводить друзей без обязательств: они проводят с тобой то время, что ты отводишь на дружбу, и исчезают, когда становятся не нужны.

Леша Хой и Киря Кирпич, юные панки из общежития, куда часто ходила Клепа, познакомили меня со сказочными напевами «КиШ» и браными частушками «Сектора газа». Леша коренастый и низкий гном, Киря высокий и стройный эльф, с темными усишками над губой – славные были ребята: к девчонкам не приставали, если те были против, но никогда не отказывали, если за.

Вася Кот, наоборот, был одержим девушками и высказывался о женском теле без всякого такта: «Вот на каблуки тебя и сиськи побольше, тогда бы да».

Мрачный гот Космос никогда не смеялся и устраивал свидания на кладбищенских плитах.

Стерва Стелла с дикой, но модной стрижкой смотрела на всех, как на говно.

Нирвана и Металлика пили как боги и спали друг с другом.

Веселая Ленка с нарисованной краской гитарой на джинсах причудливо одевалась, плела украшения, родила рано и нашла себя в материнстве.

Жанна из моего класса носила годами одну и ту же черную юбку в пол и поначалу пыталась подловить меня на неискренности: спрашивал, что я слушаю, какие виды металла знаю и какое право имею. После долгого взаимного обнюхивания мы вместе прогуливали уроки, и она признала, что я своя.

Готесса Кристина шила одежду, за ее шикарными платьями в стиле века семнадцатого выстраивалась немалая очередь.

У Марты тяжелая судьба: все любови ее оканчивались трагично, врачи нашли у нее шизофрению, а ее дочь умерла в утробе.

Все слушали музыку, но играть умели немногие. Те, кто писал действительно неплохие песни и умел выдавить из гитары приятный звук, с нами общались мало: у них всегда дефицит времени, они являлись лишь, чтобы сообщить о грядущем концерте. Держали с нами дистанцию, как кумиры с фанатами, и нас всё устраивало. Прекрасные эльфы с волосами до пят…

Среди безумных подростков иногда можно было увидеть и старика: звали его Скарабей.

Бог знает, сколько ему тогда было; нам он казался древним, как Ленин; лицом и невысоким ростом Скарабей даже напоминал вождя пролетариата. Он давно был на пенсии и от скуки водился с нами. При нем возводили «драму». Легенда. Спустя много лет я заметила его, одинокого и блуждающего во тьме, – и не подошла. Мы давно выросли и покинули темные земли, а он остался там навсегда, всеми забытым призраком, – а потом и вовсе тихо и незаметно исчез.

Скарабей, по-пиратски прищурив глаз и потягивая дешевое пиво, заводил: «А теперь, мальки, я расскажу вам о питерских шлюхах». Питер он часто упоминал. Говорил, с Б.Г. знаком лично, и тот даже написал о нем песню. Мы знали, что он лукавит, но слушали с интересом. Всем нравилось немного приукрашать действительность. Без разницы, что там у человека в прошлом, когда он готов угостить тебя пивом. Мы всё ради пива могли простить, наш монастырь принимал любых грешников.

Сказки о Питере я любила больше всего.

В Питер хотели все, в Питер или Америку. Питер для провинциального неформала – вроде Мекки или священной горы Синай. Тот, кто автостопом смотался на родину Б.Г. и «Брата», мог собрать стадион рассказами о питерских райских барах. Казалось, приедешь в Питер, и дзен познаешь, и истинный кайф, а жизнь там начнется совершенно другая, но все понимали, что просто продолжали бы там бухать в компании таких же алкашей, только местных, и блевали бы в парадном, а не в подъезде – вот и вся разница.

Марта первая, кто предложил мне таблетки. Наркоманов на «драме» за людей не считали. Существовало два негласных табу: инъекции и нацистская атрибутика. При этом почти все курили траву, жевали насвай и принимали медикаменты без всякой надобности. То было великое время свободы, когда кассирши с красными спитыми глазами не спрашивали ни документов, ни возраста. Детское баловство не для всех проходило бесследно: кто-то сажал сердце, кто-то – печень, кто-то сходил с ума, а Горыныч, к примеру, сядет на иглу и уже не слезет. До сих пор играет в маршрутках, зарабатывая на дозу.

Я с совершенной ясностью понимаю, что зависимость проросла бы во мне быстро и навсегда. Мир виделся мне тогда настолько пугающим и безнадежным, что за возможность познать его иным хотя бы минуту, я пошла бы на риск и затем повторяла снова и снова. До сих пор с робким любопытством, словно в щель в чужом заборе, я заглядываю в этот запретный мир через шедевры литературы и кинематографа.

В эпоху темных земель кто-то оберегал меня: каждый раз, когда мне предлагали запретное, выяснялось, что ни у кого ничего нет, потому что все тогда были нищие.

Зато все мы были малолетние алкоголики. Выпьешь – и пропасть на время затыкает пасть, сытая и обманутая. Мы, глупые полурослики, пока не знали, что от вранья та становится только злее, а тьма внутри заставляет видеть и тьму снаружи. Ничего, кроме тьмы. В нашей пропасти могло уместиться небольшое созвездие – мы были внутри пустые. Каждый варился в своем котле и оставался безнадежно одинок даже в толпе единомышленников.

Никто с «драмы» не стал мне другом. Многие приходили туда ради доступной плоти: самоуверенные самцы и малолетние шлюхи. Стало казаться, что и любовь – лишь растянутое во времени ожидание секса, за которым лишь пустота и разочарование. Нам с Клепой нужны были разные вещи, но ходили мы к одному водопою.

Самое удивительное, что среди всей этой свободной любви я оставалась невинной. Не иначе, как оберегал тот же ангел, что выгребал из наших карманов деньги, а из аптечек «триган».

Тогда я впервые поцеловалась с девчонкой. Как сейчас помню, с Мартой. Мы, пьяные, вертели бутылку по полу, и она стала нашей стеклянной свахой, и все смотрели, смеялись и хотели еще. Потом были другие – у каждой свой вкус. И Клепа с ее пухлыми манящими губками и нежной кожей на пояснице. Мы гладили друг друга в постели и целовались, как когда-то делали с Сашкой, только на этот раз мне отвечали взаимностью.

С девчонками всё было проще, но я знала: это не мой путь. И не Клепин, не Мартин… Мы просто играли в любовь с теми, с кем безопасно.