Текст книги "Высокие Горы Португалии"

Сабиу, не сводя глаз с двигателя, широко расставляет ноги и прочно упирается ими в землю. Сгибается и хватается за заводную рукоятку, узенькую палку, торчащую спереди автомобиля. Руки прямо, спина прямо; он резко, со всей силы рвет рукоятку вверх, распрямляясь, потом, когда рукоятка совершает полуоборот, наваливается на нее всем телом, прежде чем рвануть ее вверх, как первый раз. Он проделывает это круговое движение с неимоверным усилием, так, что автомобиль сотрясается всем своим существом, а рукоятка проворачивается кругом раза два или три. Томаш готов по достоинству оценить ловкость, с какой Сабиу орудует рукояткой, благо автомобиль вдруг с ревом оживает. Заводится, утробно ворча, фыркая и резко грохоча. Покуда «рено» содрогается и трясется всем нутром, дядюшка выкрикивает:

– Давай запрыгивай скорей! Сейчас я тебе покажу, на что способно это чудо техники!

Томаш невольно, но спешно подсаживается рядом с дядюшкой на мягкое сиденье поперек водительской кабины. Дядюшка проделывает какие-то движения руками и ногами, включая то, нажимая это. Томаш замечает, как Сабиу оседлывает приставленный к стене мотоцикл и заводит его ножным стартером. Добрый малый собирается следом за нами.

И тут машина рывком приходит в движение.

Она живо набирает скорость и, сворачивая со двора, вырывается из распахнутых настежь ворот особняка Лобу на улицу ду-Пау-ди-Бандейра и там резко поворачивает направо. Томаш скользит по гладкому кожаному сиденью и врезается в дядюшку.

Он поверить не может, что эта встряска костей, эта умопомрачительная дрожь, какую он ощущает каждой клеткой своего тела, прямо связана с ревом, хотя он и есть всему причиной. Машина, того и гляди, рассыплется на части. Он понимает, что ошибся насчет предназначения подвесных пружин, о чем толковал дядюшка. Определенно, они предназначены вовсе не для того, чтобы оберегать автомобиль от ухабов, а напротив – ухабы от автомобиля.

Но куда более удручающее впечатление производит головокружительно быстрое поступательное движение машины. Томаш высовывает голову в боковое окно и оглядывается назад, думая – надеясь – разглядеть особняк Лобу, всех домочадцев с прислугой и увидеть, что это они толкают машину и издевательски насмехаются над ним. (О, если бы Дора была среди этих толкачей!) Но никого нет и в помине. Ему кажется ненормальным, что даже никакой зверь не толкает и не тормошит машину. Это следствие без причины, а стало быть, это ненормально и не может не тревожить.

Ох уж эти альпийские вершины Лапы! Автомобиль – кашляя, чихая, дребезжа, грохоча, дрожа, подскакивая, пыхтя, дымя, завывая и рыча – несется вниз, в самый конец улицы ду-Пау-ди-Бандейра, пересчитывая колесами булыжники, которые дают о себе знать беспрестанным стуком – тук-тук, – затем резко кренится влево и срывается вниз, точно со скалы: выезд на улицу ду-Приор славится своей крутизной. Томаш чувствует, как его нутро сжимается в комок. Автомобиль выкатывает в конец улицы, вжимаясь в брусчатку так, что Томаш и сам едва не расплющивается по полу водительской кабины. Не успевает машина выровняться, а он – снова занять свое место и успокоиться, как вновь рвется вверх по улице ду-Приор и поворачивает на улицу да-Санта-Тринидад, которая, в свою очередь, резко обрывается вниз. И вот уже автомобиль бойко приплясывает, зажатый меж железных челюстей трамвайных рельсов по улице Санта-Тринидад, вынуждая Томаша скатываться по сиденью туда-сюда, то и дело натыкаясь на дядюшку, который будто бы ничего не замечает, а иной раз – чуть ли не вывалиться из автомобиля, с края сиденья. На ходу он видит, как с балконов на них глазеют зеваки.

Дядюшка с непоколебимой решимостью сворачивает на улицу ди-Сан-Жоан-да-Мата. И они опять несутся вниз. Солнце слепит Томашу глаза – дядюшке словно все нипочем. Автомобиль пересекает улицу ди-Сантуш-e-Велью и мчит по извиву Кальсада-Рибейру-Сантуш. На Ларгу-ди-Сантуш Томаш с тоской – и мельком – озирается на людей, не отказывающих себе в удовольствии предаваться своим неспешным делам в красивом парке. Между тем дядюшка объезжает парк кругом и, безжалостно рванув влево, вылетает на широкий проспект Винти-и-Куатру-ди-Жулью. Плещутся воды Лапы, справа в просветах открывается захватывающая панорама Тежу[10]10
  Тежу – река в Испании и Португалии, в устье которой расположен Лиссабон.


[Закрыть] – но Томаш не успевает насладиться видами, пока они с грохотом прорываются сквозь городскую тесноту Лиссабона, со свистом рассекая воздух. Они так стремительно сворачивают на оживленном перекрестке Праса-ду-Дуки-да-Терсейра, что машину, словно выстрелом из рогатки, выбрасывает на улицу ду-Арсеналь. Суматошная Праса-ду-Комерсиу не помеха – всего лишь занятная история с географией. Томаш смутно примечает статую маркиза Помбала, громоздящуюся посреди площади. О! Если бы только маркиз видел, какие ужасы творятся на его улицах, он нипочем бы не стал отстраивать их наново[11]11
  После разрушительного землетрясения 1 ноября 1755 года под руководством маркиза Себастьяна Жозе Помбала (1699–1782) ветхий средневековый Лиссабон превратился в одну из самых современных и стильных столиц Европы.


[Закрыть]. А они знай себе с ревом мчатся все дальше вперед, словно в лихорадке, словно размазанное в пространстве пятно краски. А вокруг точно так же размазано и все остальное, что движется: лошади, коляски, экипажи, подводы, трамваи, людские толпы и собаки. Томаш ожидает, что они вот-вот налетят на какое-нибудь тягловое животное или человека, но в самое последнее мгновение дядюшка ухитряется спасти их от неминуемого столкновения, то резко уворачиваясь, то жестко давя на тормоз. Временами Томашу хочется кричать, но его лицо всякий раз сковывает ужас. И тогда он со всей силой вдавливает ноги в пол. Знай он, что дядюшка смирился с ролью спасательного круга, он, Томаш, с радостью вцепился бы в него мертвой хваткой.

А тем временем дядюшка Мартим – когда не осыпает проклятиями посторонних – сияет от радости, лицо его рдеет от возбуждения, рот растягивается в улыбке, глаза сверкают, и он то хохочет как одержимый, то восторженно выкрикивает, вроде как ни к кому, собственно, не обращаясь:

– Здорово!.. Класс!.. Фантастика!.. Что я говорил!.. А теперь налево, вот так!.. С ума сойти, просто с ума сойти!.. Гляди-гляди, выжимает полсотни километров в час!

Между тем Тежу течет себе безмятежно, неспешно и невозмутимо, похожая на огромное кроткое чудовище, возле которого, мечась из стороны в сторону и подскакивая, беснуется жалкая блоха.

В виду чистого поля, выехав на недавно проложенную сельскую дорогу, не успевшую обрасти булыжником, дядюшка в конце концов останавливается. Поодаль, у них за спиной, виднеются очертания Лиссабона, подобно прорезавшимся у младенца зубкам.

– Видишь, как далеко мы укатили… да как шустро!

Голос гулко раскатывается в живительном безмолвии. Дядюшка лучится радостью, как мальчишка на собственном дне рождения.

Томаш мельком оглядывает его, не в силах проронить ни слова, – и буквально вываливается наземь из водительской кабины. Шатаясь, он бредет к близстоящему дереву и хватается за него руками. Потом склоняется – и рвота фонтаном бьет у него изо рта.

Дядюшка выказывает понимание.

– Укачало, – весело замечает он, стягивая водительские перчатки. – Забавная штука. С пассажирами такое бывает, а вот с водителями никогда. Может, потому, что приходится все время думать о машине, а может, оттого, что всю дорогу глядишь в оба, не врезаться бы куда и где повернуть. Внимание и умственное напряжение при вождении отвлекают желудок от всяких болезненных ощущений. Сядешь сам за руль – и все как рукой снимет.

Томашу нужно время, чтобы уяснить сказанное. Он и представить себе не может, что ему под силу обуздать этого железного жеребца.

– Сабиу едет со мной, так ведь? – спрашивает он едва дыша, вытирая платком уголки рта.

– А вот Сабиу я тебе не отдам. Кто будет приглядывать за другими авто? К тому же Сабиу самолично убедился: «рено» в отличном рабочем состоянии. Так что он тебе без надобности.

– Но, дядюшка, этой штуковиной должен управлять Сабиу.

– Управлять? Это еще с какой стати? К чему ради какого-то слуги отказывать себе в удовольствии посидеть за рулем столь изумительного чуда техники? Сабиу здесь, чтобы служить, а не развлекаться.

И тут перед нами предстает тот, о ком идет речь, – Сабиу лихо сворачивает на фыркающем мотоцикле на обочину и, прижавшись к автомобилю, останавливается.

Томаш снова поворачивается к дядюшке. Как же ему не повезло с родственником, обзаведшимся эдаким богатством в виде целого автомобильного парка, – чудаком, которого хлебом не корми, дай только сесть за руль!

– Значит, Сабиу у вас за шофера.

– Только по особым случаям. А так возит в основном Габриэлу. Эта дурочка боится даже попробовать сесть за руль. А ты у нас молодой, смышленый. И отлично справишься сам. Верно, Сабиу?

Сабиу, тихо стоящий рядышком, согласно кивает, однако его взгляд, задержавшийся на Томаше, убеждает, что слуга далек от того, чтобы всецело разделять радужные надежды хозяина. От страха у Томаша схватывает живот.

– Дядя Мартим, пожалуйста, я же не умею…

– Послушай! Сперва ставишь на нейтралку, дроссельный рычаг на пол-оборота. Чтобы тронуться с места, включаешь первую передачу, затем плавно отпускаешь сцепление и одновременно давишь на педаль газа. Набираешь скорость, переключаешься на вторую передачу, потом на третью. Плевое дело. Только трогайся с ровного места. Ты мигом наловчишься.

Дядюшка делает шаг назад и с любовью глядит на автомобиль. Томаш надеется, что за время паузы дядюшкино сердце оттает, смягчится, проникнется сочувствием. Не тут-то было: вскоре следует кода, притом сногсшибательная:

– Томаш, надеюсь, ты понимаешь: перед тобой хорошо отлаженный оркестр, исполняющий самую прекрасную симфонию. Она ласкает слух своей полифонией, блистательно мрачной, мелодия незамысловатая, парящая, а темп меняется от vivace[12]12
  Vivace (муз.) – оживленно.


[Закрыть] до presto[13]13
  Presto (муз.) – быстро.


[Закрыть], хотя местами с изумительным adagio[14]14
  Adagio (муз.) – медленно, спокойно.


[Закрыть]. Когда я дирижирую этим оркестром, то всякий раз восхищаюсь этой музыкой – музыкой грядущих времен. Теперь тебе стоять за пультом, и я вручаю тебе дирижерскую палочку. Так что не ударь в грязь лицом.

Дядюшка похлопывает по водительскому сиденью.

– Твое место, – говорит он.

Внезапно Томаш чувствует, как у него спирает дыхание. Дядюшка подает знак Сабиу, чтобы он включал двигатель. И вновь загородную тишину вспарывает рокот двигателя внутреннего сгорания. Другого выхода нет. Томаш ждал слишком долго и понял все слишком поздно. Ему ничего не остается, как сесть за рулевое колесо чудовища.

И он садится. Дядюшка снова что-то показывает, объясняет, кивает, улыбается.

– У тебя все получится, – заключает он. – По ходу дела пообвыкнешь. Увидимся, Томаш, когда вернешься. Удачи! Сабиу, погоди, подсоби-ка ему.

Бесповоротно захлопнув дверцу, дядюшка поворачивается и скрывается позади автомобиля. Томаш высовывает голову наружу, силясь его разглядеть.

– Дядя Мартим! – кричит он.

Громыхнув, мотоцикл оживает и с треском срывается с места. Последний образ, запечатлевшийся в его памяти, – дядюшка, облепивший своими телесами крохотную двухколесную машинку, уносится прочь по дороге в клубах дыма.

Томаш переводит взгляд на Сабиу. До Томаша доходит, что дядюшка безвозвратно умчался на мотоцикле, бросив его один на один с автомобилем. Но тогда как же Сабиу вернется отсюда, с северо-восточной окраины Лиссабона, домой к своему хозяину в западную Лапу?

Сабиу спокойно отвечает:

– Управлять автомобилем, сеньор, – дело нехитрое. Немного опыта – и порядок.

– А у меня ничего такого нет и в помине! – вскрикивает Томаш. – Ни опыта, ни знаний, ни желания, ни способностей. Выручай же скорей – растолкуй еще раз, как обращаться с этой чертовой штуковиной!

И Сабиу берется с нудной дотошностью растолковывать, как укротить это рукотворное чудовище. Он объясняет все с неутомимым терпением, уделяя немало времени четкой последовательности, в какой следует выжимать и отпускать педали, включать и выключать рычаги. Он напоминает Томашу о левом и правом повороте рулевого колеса. Показывает, как обращаться с дроссельным рычагом, который нужен не только для запуска, но и для отключения двигателя. А еще он вспоминает такое, о чем дядюшка Мартим даже не упоминал: о разнице между сильным и легким нажатием на педаль газа; о действии тормозной педали; о важной функции ручного тормоза, на который необходимо ставить автомобиль всякий раз, когда останавливаешься; о пользовании боковыми зеркалами заднего вида. Сабиу показывает, как крутить заводную рукоятку. И когда Томаш пробует сам, ему кажется, будто в чреве автомобиля с трудом проворачивается что-то наподобие обильно политой соусом кабаньей туши на вертеле в жаровне. На третьем повороте вертела кабан разражается ревом.

Двигатель глохнет снова и снова. Сабиу, презрев страх, всякий раз возвращается к переднему краю машины и вновь возвращает ее к жизни. Потом предлагает поставить машину на первую передачу. Томаш переползает на пассажирское сиденье водительской кабины. Сабиу выполняет необходимые действия; шестерни согласно скрежещут, и машина медленно трогается вперед. Сабиу показывает, куда положить руки и куда нажимать ногой. Томаш пересаживается обратно. Сабиу освобождает место на водительском сиденье, становится на подножку, одобрительно кивает и сходит.

Томаш чувствует себя одиноким, отвергнутым, брошенным.

Дорога впереди прямая, как стрела, и машина крадется по ней, громко ворча на первой передаче. Рулевое колесо тугое, враждебное. И трясется в руках. Томаш с силой дергает его в одну сторону. Это влево? Или вправо? Трудно сказать. Колесо едва ему поддается. Как же у дядюшки получалось так легко с ним управляться? А удерживать ногу на педали газа, едва надавливая на нее, и вовсе выше всяких сил – ногу уже сводят судороги. На первом же повороте – изгибе вправо, когда автомобиль вдруг бросает поперек дороги в сторону кювета, страх вынуждает его что-то делать – он отдергивает ногу и начинает давить наугад на все педали. Машина кашляет и, подскочив, замирает на месте. Адский лязг, хвала богу, разом стихает.

Томаш озирается кругом. Дядюшка умчался прочь, Сабиу и след простыл, поблизости ни души… даже любимый Лиссабон, и тот скрылся из глаз – его сдуло, точно остатки снеди с тарелки. В безмолвии, больше похожем на пустоту, нежели на тишину, в его сознании вдруг возникает образ сынишки. Гашпар частенько отваживался выбегать во двор дядюшкиного дома и забавлялся там, покуда кто-то из слуг не прогонял его пинком, как бездомного котенка. Забирался он, бывало, и в гараж, где рядком стояли велосипеды, мотоциклы и авто. Дядюшка видел в его отпрыске родственную душу, когда дело касалось автомобилей. Гашпар буквально поедал их голодными глазенками. А потом мальчика не стало – и двор теперь безмолвен и пуст. Другие места в дядюшкином доме: эта дверь, то кресло, вон то окно – столь же болезненно напоминают Томашу об утрате Доры и отца. Кто мы без тех, кого любим? Свыкнется ли он когда-нибудь с утратами? Глядя себе в глаза в зеркале во время бритья, он видит пустые комнаты. И дни свои проживает, точно призрак, а не живой человек.

Нет, лить слезы для него не внове. Немало, ох как немало он их пролил после того, как смерть нанесла ему тройной удар. Чаще всего источником – очагом – его горя служит память о Доре, Гашпаре и отце, хотя, бывает, он заливается слезами без всякой видимой причины, ни с того ни с сего. Но сейчас совсем другое дело – ясно как божий день. Разве может какая-то грохочущая, неуправляемая железяка сравниться по силе воздействия с тремя гробами? Однако, как ни странно, машина ввергает его в такую же печаль, исполненную столь же острого чувства ужаса, болезненного одиночества и беспомощности. И он уже давится слезами, не в силах совладать с горем и все нарастающей тревогой. Томаш достает из кармана куртки дневник и прижимает его к лицу. Он чувствует исходящий от него запах древности. И закрывает глаза. Он ищет прибежища в Африке, в экваториальных водах близ ее западного побережья, на португальском колониальном острове Сан-Томе. В горе своем он ищет человека, который ведет его в Высокие Горы Португалии.

Он пытался разузнать хоть что-нибудь об отце Улиссеше Мануэле Росариу Пинту, но история, похоже, напрочь вычеркнула этого человека из своих анналов. После него не осталось никаких следов, кроме пары дат – двух черточек к его незаконченному портрету: родился июля 14-го дня 1603 года, как явствует из метрической книги прихода в Коимбре, и мая 1-го дня 1629 года там же был рукоположен в священники в соборе Животворящего Креста Господня. Никаких иных сведений, включая и дату смерти, Томаш так и не обнаружил. Все, что осталось достопамятного об отце Улиссеше, это гонимые рекой времени, непотопляемые страницы его дневника.

Он отнимает дневник от лица. Обложка залита слезами. Это его огорчает. Как знаток древностей, он раздосадован. И промакивает обложку рукавом сорочки. Странная штука – эта его привычка разводить сырость. А животные плачут? Определенно, они умеют грустить – но разве слезами выражают они свою грусть? Сомнительно. Он никогда не слыхал, чтобы кошки, собаки или какие дикие зверушки плакали. Похоже, это свойство присуще только человеку. Он не понимает, для чего оно нужно. Он плачет навзрыд, даже с какой-то неистовостью – и что потом? Безутешная усталость. И платок, мокрый от слез и соплей. Красные глаза, которые ни от кого не спрячешь. Нет, лить слезы – занятие недостойное. Это за гранью приличия, это проявление некоего душевного своеобразия, выражение чего-то сугубо личного. Гримасы, количество слез, характерное звучание всхлипываний, высота голоса, всплески руками, принятая поза – человек познает слезы, сиречь собственную слезливость, через слезы. Странный способ познания – не только других людей, но и самого себя.

В Томаше вдруг пробуждается решимость. Церковь в Высоких Горах Португалии ждет его. И он должен до нее добраться. И эта железяка на колесах ему поможет – он управится с нею и попадет туда, куда надо. Isso é minha casa. Это мой дом. Он опускает глаза на педали. Потом глядит на рычаги.

Пора в путь-дорогу. Загвоздка не в том, чтобы тронуться с места. Дело это, как он сам видел, наблюдая столько раз за Сабиу, нехитрое. Руки прямо, спина прямо, ноги в рабочем положении – он поворачивает заводную рукоятку. Не остывший еще двигатель как будто снова готов вернуться к жизни. Загвоздка в том, чтобы заставить машину ехать. Но на какие бы педали он ни нажимал, на какие бы рычаги ни давил, конечный результат один и тот же: тягостный скрежет или злобное фырканье, порой просто оглушительное, – и ни с места. Он делает перерывы. Забирается в кабину. Встает рядом с автомобилем. Ходит кругами. Примостившись на подножке, закусывает хлебом, ветчиной, сыром, сушеными финиками и запивает их вином. Безрадостная трапеза. Автомобиль никак не выходит у него из головы. Вот он, стоит на обочине, весь какой-то несуразный. Проходящие мимо лошади и быки с любопытством поглядывают на авто и на Томаша – но в такой близости от Лиссабона погонщики, снующие туда-сюда, подгоняют животных и только кричат ему что-то и приветственно помахивают руками. Томашу нечего сказать в ответ.

Наконец свершилось. После бессчетных и неудачных попыток он давит на педаль газа – и машина трогается вперед. Он что есть мочи выворачивает рулевое колесо, как ему кажется, в правильную сторону. Вот так.

Автомобиль теперь посреди дороги и едет вперед. Дабы не угодить в кювет, ему нужно вести свой корабль одним неизменным курсом – на узкий, съеживающийся горизонт далеко-далеко впереди. Править строго по прямой на точку в бесконечности – дело изнурительное. Машина то и дело норовит сбиться с пути, к тому же на дороге полно бугров и колдобин.

Да и людей хватает, и чем дальше от Лиссабона, тем с большей злостью они глядят ему вслед. Хуже того, навстречу едут здоровенные подводы и телеги, тяжело груженные товарами для города. Они вырастают прямо перед ним, застилая горизонт. И когда подъезжают совсем близко, то как будто расползаются во всю ширь дороги. Он мчит прямо на них, а они знай себе стучат и цокают с неспешной, тупой самоуверенностью. Ему приходится точно рассчитывать курс, чтобы объехать их, а не въехать. Глаза слезятся от напряжения, руки, не выпускающие рулевое колесо, нещадно ноют.

И вдруг – все, будет. Он давит на педаль. Машина кашляет и резко замирает на месте – его бросает на рулевое колесо. Он выбирается из кабины, изможденный, но спокойный. И в изумлении моргает глазами. Нажим на педаль тормоза – и вокруг внезапно распахнулся, вздыбился неоглядный простор: деревья, холмы, виноградники – слева и широко разбросанные поля с Тежу – справа. Пока ехал, он ничего этого не видел. Глаза пожирали только уходящую вдаль дорогу. Какое это счастье – жить на земле, неизменно чудесной и всегда готовой делиться своими чудесами! Неудивительно, что именно здесь делают вино. Дорога уже пуста, и вот он один-одинешенек. В легкой опаловой дымке угасающего дня Томаш чувствует умиротворение в тиши раннего вечера, окутывающего этот край. Он вспоминает строки из дневника отца Улиссеша и нашептывает их:

«Я прибыл, чтобы пасти не свободных, а несвободных. Ибо у первых есть своя церковь. А у церкви стада моего нет ни стен, ни кровли, устремленной к Господу».

Здесь, в церкви под открытым небом, окружающей его, он легкими и глазами вкушает тихую благодатную прелесть Португалии. Он не знает, в какие дали его занесло, но определенно пешком он бы сюда нипочем не добрался. На первый день довольно. Завтра он поднажмет и двинет еще дальше.

Сооружать укрытие из непромокаемого брезента – дело хлопотное. Вместо этого Томаш решает устроить себе постель в тесноте заднего салона, как и советовал дядюшка, и начинает перебирать вещи, пожертвованные дядюшкой на экспедицию. Она находит: легкие котелки и сковородки; маленькую горелку, работающую на белых кубиках сухого спирта; миску, тарелку, чашку, прочую утварь – все из железа; порошковый суп; сайки и буханки; вяленое мясо и рыбу; сосиски; свежие овощи; свежие и сушеные фрукты; маслины; сыр; сухое молоко; какао-порошок; кофе; мед; сладкие булочки и печенье; бутылку масла для жарки; специи и приправы; бутыль воды; автомобильную куртку с сопутствующими принадлежностями – перчатками, шапкой, безобразными очками; шесть автопокрышек; трос; топор; острый нож; спички и свечи; компас; чистый блокнот; графитные карандаши; набор карт; французско-португальский словарь; инструкция к «рено»; шерстяные одеяла; ящик с инструментами и прочими автопринадлежностями; канистра лигроина; полотнища непромокаемого брезента со шнурами и колышками; и всякое такое прочее.

Целая куча барахла! Излишняя предусмотрительность дядюшки означает, что обустраивать уютное гнездышко в салоне для себя он и не думал. Расчистив диван, Томаш пробует улечься. Коротковат, не больно разоспишься – придется поджать колени под себя. Через широкое переднее стекло он заглядывает в водительскую кабину. Сиденье там хоть и жестковатое, зато плоское и гладкое, больше похожее на скамейку, и к тому же не зажато боковыми дверцами, а стало быть, там можно высунуть ноги наружу.

Прихватив с собой буханку хлеба, вяленую треску, маслины, бурдюк с вином, дядюшкино пальто, а также автомобильную инструкцию со словарем, Томаш перебирается обратно в водительскую кабину. Укладывается спиной на сиденье и высовывает ноги наружу. Делая все, как учил дядюшка, он, с инструкцией в руках и словарем на груди, погружается в изучение автомобильного дела.

Смазка, оказывается, дело нешуточное. С нарастающим ужасом он понимает, что шестерни, сцепление, манжета сцепления, задняя ось, передний и задний шарниры вала коробки передач, подшипники всех колес, шарнирные соединения передней оси, подшипники полуоси, соединительные оси, шарниры ведущей тяги, ось индуктора, дверные петли и дальше по списку – словом, все, что крутится в машине, нуждается в исправной смазке. Многое из перечисленного нужно лишь чуть спринцевать каждое утро перед запуском двигателя, кое-что надо смазывать каждые два-три дня, другое – раз в неделю, а остальное – в зависимости от пробега в милях. Он уже видит автомобиль в ином свете: это огромный цыплятник, где истошно пищат сотни птенчиков, вытянув шейки и широко разинув клювики, трясясь тельцами и истошно требуя положенных капелек масла. Как тут уследить за всеми этими прожорливыми ротиками? Да уж, с наставлениями касаемо дара отца Улиссеша все куда проще! На поверку оказалось, что это всего лишь обращение к искусным португальским мастерам на родине, наделенным доступом к первосортной краске, с просьбой собственноручно перекрасить его шедевр. Ибо ему самому покамест пришлось использовать никудышные местные заменители.

Ночью становится свежо – Томаш благодарен дядюшке за пальто. Норка – штука теплая и мягкая. Он засыпает, представляя себе, что пальто – это Дора. Она была такая же теплая и мягкая, добрая и милая, красивая и заботливая. Но блаженные воспоминания о Доре заглушает тревога – ох уж эти прожорливые ротики! – и он забывается тревожным сном.

На следующее утро, после завтрака, Томаш находит ручную масленку и делает все согласно инструкции – пункт за пунктом, картинка за картинкой, параграф за параграфом, страница за страницей. Он смазывает автомобиль сверху донизу, для чего требуется не только поднять капот на шарнирах и засунуть голову в чрево машины, но и снять пол в водительской кабине, чтобы добраться до сокрытой под ним части автомобильного скелета, и даже заползти по земле под машину. Просто пытка – тяжкая, изощренная, грязная! Потом он обмывает автомобиль водой… И тут еще одна насущная загвоздка. В машине, которую дядюшка расписывал как последнее слово техники, не хватает одного из наиглавнейших технических достижений – туалета… Приходится обойтись листьями с ближайшего куста.

Запуск холодного двигателя – занятие долгое и тягостное. Эх, ему бы руки да ноги покрепче! Затем возникает другая умопомрачительная задача – как сдвинуть машину с места, когда она начинает фыркать и громыхать. С минуты пробуждения до мгновения, когда машина срывается вперед, проходит четыре часа. Томаш обхватывает руль и сосредоточивается на дороге. Он подъезжает к Повоа-ди-Санта-Илье, меленькому городишке под Лиссабоном, ближайшему населенному пункту в северо-восточном направлении от столицы по этой дороге – месту, о котором до сего дня у него не было ни малейшего представления. Он въезжает в городок – сердце стучит как барабан.

Появляются люди с салфетками на груди, с куриными ножками и прочей снедью в руках – глядят во все глаза. Брадобреи с намыленными помазками, а следом за ними мужчины с намыленными же лицами бросают свое занятие – и глядят во все глаза. Сбившиеся в кучку старушки творят крестное знамение – и глядят во все глаза. Мужчины смолкают на полуслове – и глядят во все глаза. Женщины отрываются от покупок – и глядят во все глаза. Старичок вскидывает руку в воинском приветствии – и глядит во все глаза. Две женщины с испугу хихикают – и глядят во все глаза. Старики на скамейке жуют беззубыми ртами – и глядят во все глаза. Детвора визжит, разбегается, прячется – и глядит во все глаза. Лошадь ржет, взбрыкивает, пугая возницу, – и глядит во все глаза. Овца в загоне с выходом на главную улицу отчаянно блеет – и глядит во все глаза. Коровы мычат – и глядят во все глаза. Осел кричит – и глядит во все глаза. Собаки лают – и глядят во все глаза.

Под действием этой мучительной зрительной аутопсии Томаш напрочь забывает про педаль газа. Машина кашляет раз-другой и стихает. Он с силой давит на педаль. Ничего не происходит. Он закрывает глаза, силясь скрыть досаду. Через мгновение открывает и озирается. Спереди, с обеих сторон и сзади на него глядит тысяча глаз, человеческих и звериных. Не слышно ни звука.

Глаза моргают – тишина обваливается. Незаметно, робко, обитатели Повоа-ди-Санта-Ильи движутся вперед, обступая автомобиль во всех сторон плотными рядами в десять, а потом пятнадцать человек глубиной.

Кто-то криво улыбается и забрасывает его вопросами:

– Вы кто?

– Почему остановились?

– Как она ездит?

– Сколько стоит?

– Вы богач?

– Женаты?

А кто-то смотрит сурово и ворчит:

– Вам что, не жалко наших ушей?

– Зачем напылили тут?

Ребятишки выкрикивают всякие глупости:

– Как ее звать?

– Что она ест?

– А лошадь-то где – в кабине?

– А какие у нее какашки?

Многие подходят погладить машину. Большинство же просто глазеет и тихонько помалкивает. Старичок, вскидывавший руку в воинском приветствии, и дальше приветствует Томаша таким же манером всякий раз, когда он обращает на него свой взгляд. Позади толпы овцы, лошади, ослы и собаки снова принимаются почтительно гомонить на все лады.

Проболтав с горожанами битый час, Томаш видит, что те и не думают расходиться, покуда он не уберется из их городка. Ему есть куда ехать, а им нет.

Самое время преодолеть природную застенчивость. С необоримо вязким чувством неловкости, уповая на глубинные внутренние резервы души, Томаш выбирается из водительской кабины, встает на подножку и просит народ расступиться. А народ как будто ничего не слышит или не понимает. Томаш уговаривает толпу, но та только плотнее сбивается вокруг и все нарастает. Людей вокруг автомобиля скапливается столько, что Томашу приходится протискиваться между телами, чтобы добраться до заводной рукоятки, и расталкивать людей, освобождая место, чтобы ее крутануть. Некоторые любопытные взбираются на подножки. Другие даже пробуют забраться в водительскую кабину, презирая удерживающий их ледяной взгляд. Детвора с застывшими на лицах ухмылками и в исступленном восторге знай себе давит на сигнальную резиновую грушу.

После нескольких попыток крутануть рукоятку и поочередно надавить на разные педали и рычаги автомобиль со зловещим рыком срывается вперед и тут же застывает как вкопанный. Кругом поднимается крик. Люди перед машиной в ужасе вопят и хватаются за грудь. Женщины визжат, ребятня воет, мужчины бурчат. Старичок с ужимками бравого вояки перестает приветственно вскидывать руку.

Томаш громко извиняется, бьет по рулевому колесу, поносит автомобиль на чем свет стоит. Он спрыгивает наземь, чтобы утешить обиженных. Пинает колеса. Дубасит кулаком по крыльям автомобиля, похожим на слоновьи уши. Осыпает проклятиями безобразный капот. Затем злобно налегает на заводную рукоятку, ставя машину на место. Но все тщетно. Доброжелательность обитателей Повоа-ди-Санта-Ильи разом испаряется на зимнем португальском солнце.

Томаш спешно забирается в водительскую кабину. И – о чудо! – автомобиль взвывает, встряхивается – и, будто на цыпочках, трогается вперед. Обитатели Повоа-ди-Санта-Ильи в страхе расступаются – дорога открыта. Томаш давит на газ.