Текст книги "Все мои женщины. Пробуждение"

Он помнит, что утром попросил, чтобы она дала ему свою книгу на обратном пути из Каппадокии в Анталью. Долго искать это «кое-что» Ему не пришлось. Уж на пятой странице Памук начинает свой эпический рассказ чувственным, деликатным описанием страстного соития восемнадцатилетней Фюсун и ее любовника, тридцатилетнего Кемаля. В этом коротком, занимающем один абзац описании нет ничего особенного, ничего такого, о чем Патриция не знала бы из множества других книг – она впитывала их в себя, как сухая губка впитывает воду. И все же именно этот абзац вызвал у нее прилив сексуального возбуждения, настолько сильного, что она забыла на несколько минут, что находится в автобусе, полном людей. Он помнит, что отложил тогда все «важные и обязательные к прочтению» научные статьи и документацию, которые прилетели с ним в Анталью, и несколько следующих дней на пляже провел в обнимку с томиком «Музея невинности» Памука. Сначала Ему хотелось просто найти в этой книге объяснение поведению Патриции, потом это стало не очень важно, а затем и вовсе потеряло всякое значение. Его увлекла таинственная история любви, которая не имела права на существование. Первый раз в жизни Он тогда задал себе вопрос: что же такое на самом деле любовь? Он помнит, как с сожалением отложил в сторону прочитанную книгу, закурил и попытался представить себе жизнь без Патриции. И не смог – у Него просто не получилось тогда. Он и сегодня помнит, как любил ее. Однажды, уже много лет спустя, уже после их развода, она как-то спросила Его по-дружески, без всякой злости, агрессии, претензии и жалости, любил ли Он ее когда-нибудь. И Он тогда помолчал немного, а потом ответил:

– Не знаю, заметила ли ты это вообще, но однажды на пляже в Антальи, очень давно, я как-то разбудил тебя, целуя твои плечи. Ты отряхнулась от моих губ и моей нежности – как пес отряхивается, когда мокрый вылезает из озера, и сообщила мне, что у меня на губах песок и чтобы я «немедленно, черт меня дери, перестал!», потому что делаю тебе больно, дотрагиваясь до, снова процитирую, «твоих облезлых от солнца плеч». Никогда раньше я не любил тебя так, как тогда, в тот самый момент, там, в Турции, склонившись над твоими плечами, с ранящими тебя песчинками на своих губах. Я очень хотел тебе тогда об этом сказать, но вдруг мне показалось, что ты мне ответишь, что все это какие-то старомодные чертовы глупости. Так что да, я тебя любил. И не только из-за Памука…

Этих прерванных снов и пробуждений Патриции Он никогда не забудет. По очень разным – крайне разным – причинам.

Он снова взглянул на зеленый монитор над головой. В левом нижнем углу экрана мигала нечеткая надпись: 22 September. Двадцать второе сентября. Первый день осени. Маккорник говорил, что у Него в мозгу что-то лопнуло восемнадцатого марта. Вот же мать твою за ногу! Он проспал всю весну, все лето и проснулся именно осенью. Как какой-то запутавшийся суслик, который впал в зимнюю спячку совсем не тогда, когда должен был. Он гнил в этой идиотской спячке лучшее время года! «Как же можно было так бессмысленно потратить столько времени?!» – думал Он со злостью, закусывая крепко сжатые губы. Почему, ну почему не могло у Него лопнуть в мозгу хотя бы в третьей декаде августа? В августе Он же должен быть провести неделю с Эвой на Мадейре. Все было уже забронировано. С приятным и разумным гинекологом, который мог дать Эве бюллетень, уже тоже все было обговорено. В мае Он должен был лететь на конгресс в Брисбен – конгресс такой же дурацкий, как гипотетический симпозиум лесников Подлесья по вопросу геодезического программирования методов поиска залежей торфа, не имеющий никакой научной ценности и сродни рыбному рынку, только вместо рыбы программное обеспечение и много-много покупателей-китайцев, но зато в Брисбене, а значит – недалеко от Сиднея и Сесильки. Поэтому Он в фирме сообщил, что поедет «поторговать», но не меньше, чем на десять дней. Летом у Эвы каникулы, а значит – можно было их разделить между Его Берлином, ее Познанью и поездкой, первый раз с ее мальчиками, на Кипр.

И все это Он проспал. Все, мать его, все! Двадцать второе сентября минус восемнадцатое марта… Получается, что Его не было сто восемьдесят семь ночей и дней. Он как какой-то идиот, который в марте вышел из дома около полудня в тапках за сигаретами – и вернулся четверть второго домой. Только в сентябре. Это же целых полгода от года! Вырвали у Него из жизни такой кусок. В Его возрасте каждый год короче предыдущего, а уместить в него надо все больше или хотя бы столько же, сколько умещалось в него, когда тебе было двадцать. Тогда год – это была целая длинная жизнь, в двадцать-то лет. А сейчас год – это коротенькая одна шестидесятая. Поэтому с какого-то момента – Он сам заметил это после сорок пятого дня рождения – человеку кажется: вот только что был декабрь, а уже снова начали звучать рождественские гимны в супермаркетах. И потом с каждым годом и с каждым декабрем эти гимны звучат все чаще, а перерывы между ними все меньше…

Вчера и сто восемьдесят шесть дней до вчера Он не помнит совсем – а что Он может помнить, если Он не слышал, не видел и не чувствовал ничего! Не ощущал прикосновений, не чувствовал тепла, холода, влажности, боли, печали, радости, возбуждения и желания, не чувствовал ни к кому жалости, не тосковал ни о ком и ни о чем, не чувствовал ни восторга, ни разочарования. Он не чувствовал злости, гордости, презрения и отвращения. Ничего не чувствовал. Хотя Его мозг, как утверждает Маккорник, работал на полных оборотах – это явствует из снимков томографии. Вырабатывал энергию, пожирая глюкозу. Но, несмотря на это, Его функционирующий вроде бы мозг не генерировал в теле ни единой эмоции. Очевидно, без помощи тела мы не можем чувствовать эмоции и весь этот наш многоуважаемый мозг может смело отправляться в задницу. Потому что зачем жить без эмоций?! Мозг работал, но не посылал видимых сигналов телу. Хотя каналы трансмиссии между мозгом и телом не были закрыты или порваны. Ведь никаких нарушений кровообращения у Него не зафиксировано. По крайней мере Маккорник ничего об этом не говорил. Его спинной мозг должен был посылать сигналы от головного мозга к рукам, ногам или, например, к члену – и получать ответ. То есть мозг сам по себе если что-то и может, то весьма мало. А ведь Он в последнее время, правду сказать, о теле совсем не заботился, если не считать совсем уж очевидных вещей типа чистки зубов утром и вечером – только о своем мозге.

Он помнит, как когда-то, пытаясь разобраться в своих сплетенных в гордиев узел эмоциях, Он начал читать все, что попадалось Ему под руку на эту тему. Хотел понять, почему Он чувствует то, что чувствует, а не то, что хотел бы чувствовать. Психотерапия и беседы с каким-нибудь знатоком человеческих душ за огромные деньги Его совсем не привлекали. Это был очень непростой период в Его жизни. Патриция совсем переставала Его понимать, а Сесилька росла и, понимая все больше, не могла понять их обоих. И вынуждена была в свои десять лет страдать и становиться свидетелем все более частых их диких ссор, скандалов, продолжающихся неделями «тихих дней», наполненных раздражением и ожиданием, кто же первый сдастся и попросит прощения. Когда во время их очередной вечерней ссоры Патриция порвала на мелкие кусочки их свидетельство о браке и демонстративно спустила эти кусочки в унитаз, Он перестал спать с ней в одной постели. Постелил себе в гостиной, принеся туда из кладовки матрас, и в ту ночь впервые задумался о разводе. Ко всему прочему, именно тогда, как будто подтверждая поговорку: «Пришла беда – отворяй ворота», вдруг Ему стала скучна математика, проекты в институте оказывались ниже уровня его возможностей, работа над диссертацией застопорилась, как тачка, доверху набитая камнями, попавшая в яму колесом, а Он не мог и, откровенно говоря, особо и не хотел ее из этой ямы вытаскивать. Теперь, ложась отдельно от Патриции, Он не мог спать совсем. Читал до рассвета, впадал в полудрему на два-три часа, просыпался и, измученный, разбитый, обычно без завтрака, шел в институт, где сидел до позднего вечера. В какой-то момент Он заметил, что задремать удается лучше и чаще, когда выпиваешь. Теперь Он мог в течение дня в институте выпить пару бутылок вина, а третью открыть, когда, лежа на матрасе в своей гостиной дома, читал книгу. Не веря в психотерапию, которая Ему казалась какой-то ерундой, ловкой выдумкой шаманов от психиатрии, жаждущих легкой наживы, Он, однако, верил в рациональную науку, например, в биологию и медицину, которые мозг трактовали именно так, как должно: как огромную нейронную сеть сообщающихся между собой объектов. Хотя Он и не понимал, как эта сеть создает, регистрирует, записывает, перерабатывает информацию и передает ее человеку – причем целиком, от кончиков пальцев на ногах до волосяных луковиц на голове, – что, например, он любит, ненавидит, расстраивается, тоскует, боится, испытывает сочувствие или кипит от неконтролируемой ярости. И именно это Он и хотел понять в итоге, для этого и читал все, что как-нибудь могло ему в этом помочь. С полуночи и до рассвета, лежа на своем матрасе в гостиной и допивая третью бутылку вина. Часто уже и без стакана – прямо из горла. Иногда Он вставал, шел на цыпочках в комнату Сесильки и, усевшись на ковре около ее постели, размышлял о возможных оправданиях для себя. Все, что Он мог придумать, оказывалось изначально глупым и несостоятельным. Зациклившись на себе, Он забросил дочь. Он проводил с ней слишком мало времени. А ведь детство бывает только раз в жизни. Он в детстве своей собственной дочери присутствовал весьма эпизодически. И тут Патриция, несомненно, была права. Совершенно права. Сесилька была слишком маленькая, чтобы самой бороться за свои права. Иногда Он плакал там, у ее постели…

Потом возвращался на свой матрас и читал – главным образом о мозге и эмоциях. И о том, что первично: сигнал, идущий от тела к мозгу, о боли, например, или сигнал, идущий от мозга к телу, который велит эту боль почувствовать. Где начинается эмоция. Об этом начали спорить – к Его удивлению – еще в девятнадцатом веке, задолго до рождения Его дедушки Бруно. В своих изысканиях Он добрался в библиотеках Берлина до давнишних дебатов «Джеймс versus Кэннон». Википедия тогда только начиналась, поэтому это был настоящий такой, тяжелый и кропотливый поиск информации, какой Он помнил еще со студенческих времен. Этот спор для современных нейробиологов стал как бы точкой отсчета в их научных исследованиях об ощущениях и эмоциях. Хотя в девятнадцатом веке такие понятия, как «ощущение» и «эмоция», считались слишком тривиальными и не заслуживали, следовательно, особого внимания, чтобы быть упомянутыми в научной работе. Максимум, что могло там появиться, – это многозначное слово «настроение». И Джеймс, участник этого спора, своей публикацией это радикально изменил. В названии его статьи появилось слово, на тот момент удивительное, новое и неожиданное: «Эмоция». Нейробиологов, кстати, в девятнадцатом веке тоже не было. Приставка «нейро-» просто еще не существовала.

Он читал статьи об этом споре, написанные на напыщенном викторианском английском, – прочитал их все. Они и сейчас где-то лежат между какими-то шпаргалками и записями в коробке, в забитой до потолка такими же коробками кладовке в Берлине. Спор этот касался первоначального источника зарождения эмоции. Действительно ли она начинается с тела и только потом, уже существуя, регистрируется головным мозгом, который придумывает какую-то историю, чтобы ее объяснить. Так считал в 1884 году профессор философии Гарвардского университета Уильям Джеймс. Теория профессора Джеймса просуществовала много лет, пока не выступил с другой точкой зрения оппонент Джеймса в этом споре, Уолтер Кэннон – кстати, ученик Джеймса. Кэннон, в свою очередь, утверждал, уже много лет спустя, что эмоция берет свое начало в головном мозге и только потом опускается к телу, которое на нее реагирует соответствующим образом. То есть мы начинаем испытывать страх сначала в мозгу, а уже от мозга поступает информация в мышцы, чтобы они напрягались, и в другие органы, чтобы вся кровь, например, из кишечника прилила к нуждающимся в энергии и силе мускулам без промедления. Чтобы организм подготовился к сражению или спасению бегством. Если Джеймс был типичным книжным червем и даже не думал о том, чтобы покинуть свой кабинет и поработать в лаборатории, то Кэннон был практикующим физиологом, который из лаборатории выходил только для того, чтобы засесть в кабинете и написать статью по результатам своих исследований. Спустя годы оказалось, что ни один из них не был до конца прав. В том, что касается эмоций, мозг и тело взаимодействуют между собой. И без этого взаимодействия эмоция родиться не может. И то, что происходило с Ним самим на протяжении последних шести месяцев, было тому наилучшим доказательством. Его тело получало все это время множество сигналов, если верить Лоренции, Его мозг работал, что не раз подчеркнул Маккорник, и при этом Он не мог вспомнить, чтобы испытывал какую-нибудь эмоцию.

Он также не помнил ни одного сна – ни одного за все эти ночи и дни, хотя проспал Он больше полугода. А ведь чтобы видеть сны – тело вообще вроде бы не нужно! То есть Его не было совсем. Как будто он умер, был мертвецом с бьющимся сердцем и мозгом, который генерировал все эти альфа-, бета-, гамма– и какие там еще волны, чье отсутствие необходимо для констатации врачом чьей-либо смерти. Как его бедный дедушка Бруно под конец своего жалкого и долгого вегетативного умирания…

А вот тот день, восемнадцатое марта, Он, однако, помнил во всех подробностях – последний день Его жизни перед этой как бы смертью. С мельчайшими деталями. Все картинки, звуки, запахи, свои мысли, услышанные и сказанные Им самим слова, настроение, причины печали, тембр голоса диктора, который читал новости по радио… Он помнил и те новости, которые тот читал. Хотя раньше с Ним такого никогда не случалось – Он частенько не мог вспомнить даже, что ел на обед вчера и как был одет. Он не старался запомнить неважные, с его точки зрения, события, не обращал на них внимания и каким-то удивительным незаметным образом просто удалял их из памяти. Это был, кстати, еще один пункт, который всегда упоминался в их скандалах с Патрицией. Она полагала, что в список «неважных для Него вещей» входит и она тоже, а еще Сесилька и «все, что не связано с Его институтом, карьерой и Его долбаными проектами»! А вот в тот день этот механизм почему-то не сработал. Как будто кто-то заранее планировал, что Он впадет в небытие, но унесет с собой детальное воспоминание о последнем дне своего существования.

Восемнадцатого марта его разбудило ощущение давления вокруг левой руки. И странный звук. Он потянулся слегка онемевшей рукой к прикроватному столику и услышал звук разбивающегоя стекла. Тогда Он вскочил и побежал на кухню. За все эти годы со своим шалящим сердцем Он уже хорошо знал процедуру, понимал, что нужно делать. Действовал как по инструкции. Ледяная вода струей в пищевод, так, чтобы почувствовать холод в груди. И сильно массировать глазные яблоки! Он прижал палец к артерии – все, кажется, хорошо. Да хорошо же! Бьется быстро, но регулярно, никакой аритмии. Обычная тахикардия. Он вздохнул с облегчением. В свете лампочки из холодильника взглянул на привязанный к руке тонометр – старая манжета сильно сдавила Ему руку. Наверно, во сне Он случайно нажал на какую-нибудь кнопочку и включил надув. Правда, манжета должна была сдуться сама собой – но не сдулась. Он торопливо вырвал резиновый шланг. Для верности без остановки кашлял – так Ему советовал Лоренцо: кашель якобы приводит в действие диафрагму, которая растягивается и начинает давить на сердце, примерно так же, как ладони врача при искусственном дыхании. «Если вдруг что – не хочу тебя пугать, но на всякий случай – сделай глубокий вдох и начинай кашлять, не останавливаясь», – напоминал Лоренцо Ему при каждом визите. Ощущение сдавленности в плече и боль в левом боку стали отступать. Он сел на пол, прижавшись спиной к краю холодных полок открытого холодильника, и стал глубоко и медленно дышать. Заметил капли крови на паркете – наверно, когда тянулся к ночнику, разбил тонометром лампочку и наступил на осколки. Хотя никакой боли при ходьбе Он не испытывал. Он стал потихоньку вытаскивать крохотные кусочки стекла из левой пятки. Через минуту, ступая бесшумно, явился неведомо откуда Шрёди и начал тереться об Его колено, мурлыча и поднимая кверху свой пушистый хвост. Кот не спал с ним, обычно он любил лежать где-нибудь около открытого окна или балкона и прислушивался, следуя инстинкту, к мартовским воплям других котов и кошек по соседству. Он вытянул руку, чтобы погладить кота.

– Шрёди, – сказал Он, почесывая коту за ухом, – у меня для тебя две новости – хорошая и плохая. Ты останешься один на некоторое время. Но всего на три дня и две ночи. Я должен поехать в Амстердам. Справишься? А хорошая новость – я купил тебе самый что ни на есть наилучший корм. Только с рыбой. Такой, какой ты больше всего любишь. Я поставлю тебе самую большую миску с водой и добавлю еще один лоток в ванную. Ты справишься, правда ведь? Последишь за домом, как всегда, да?

Кот замурчал и стал лизать Его ладонь своим шершавым маленьким мокрым язычком. А через минуту отправился снова на свое лежбище на балкон и высунул нос в приоткрытую дверь. Похоже, это «мартовское кошачье безумие» занимало его куда больше, чем монолог хозяина.

В этот раз в Амстердам Он ехал утренним поездом. Вечером у Него была назначена встреча в отеле с руководителем нового проекта, который должен был курировать кто-то из Нью-Йорка. Какой-то большой начальник специально должен был прилететь на эту встречу на следующий день. А в субботу планировался официальный запуск проекта, процедура, во время которой Он должен был быть назначен руководителем берлинской группы. А потом они все должны были закрыться на несколько часов в каком-нибудь кабинете и все спланировать. В воскресенье утром, сразу после завтрака, Его фирма должна была на своей интернет-страничке провести kick-off[7]7
  Начало работы над новой программой или компьютерной системой.


[Закрыть], а днем Он должен был сесть в поезд на Центральном вокзале Амстердама и вернуться в Берлин. Так что в тот раз Он не сказал Шрёди ни словечка неправды.

Он вытащил пинцетом все стеклянные осколки из обеих стоп, подмел пол в спальне, вкрутил новую лампочку в ночник и встал на балконе с большой кружкой крепкого кофе в одной руке и сигаретой в другой. В окнах дома, стоящего напротив, начали зажигаться светом первые окна – было уже почти шесть часов.

Kick-off в Амстердаме, к сожалению, предполагался «торжественный», и Его это не радовало. Много бла-бла-бла, болтовни о том, какие они «современные» и как «создают новое будущее», рассказы о «работниках, которые являются нашей самой большой ценностью», и при этом слушать всю эту белиберду надо в костюме. У Него костюмов было два: один свадебный, из которого Он «вырос» так, что рукава пиджака заканчивались где-то у локтей, и один рабочий. Он купил этот костюм очень давно, на всякий случай – на размер больше, темно-синего цвета, чтобы по цвету подходил к любому случаю – вот для таких случаев, как в Амстердаме, а также для свадеб, крестин и похорон. Он включил радио и стал гладить рубашку. Задумался, что надо взять с собой две: одну на сегодняшний вечер, для большого босса – американцы, начиная с определенного уровня доходов, обращают очень большое внимание на внешность, а вторую – на понедельничный завтрак. Стоило Ему расставить гладильную доску, как Шрёди тут же подбежал к Нему и начал жалобно мяукать – видимо, только сейчас до кота дошло, что его ожидает. Раз гладят рубашки – значит, здравствуй, одиночество. Он аккуратно сложил рубашки и поместил их на дно чемодана, а потом прижал их сверху фанеркой – Он самолично когда-то выпилил эту фанерку ножовкой по металлу. Эта фанерка отделяла рубашки от остальных вещей, которые могли их помять. Наверняка кто-то уже давно запатентовал этот метод для сохранения рубашек в чемодане и продает такие штуки по пятьсот евро. А вот Он имеет и любит свою собственную фанерку – она, кстати, стоила два евро. И благодаря ей Он отправится на ужин с большим боссом в идеально отглаженной рубашке. И к тому же белоснежной.

Потом Он сел на велосипед и поехал плавать. Его врач Лоренцо доказывал, что в Его случае сердцу необходимо попеременно то ускоряться, то замедляться. Для этого лучше всего подходят «частые влюбленности или, если не получается влюбиться, хотя бы частый секс и еще плавание». «Тогда ты быстро привыкнешь к аритмии – говорил он, – приспособишься к ней и не будешь сбиваться с ритма, и лучше всего плавать с разной скоростью». И Он поверил Лоренцо. Он плавал с девяти лет. Каждое утро – перед тем, как на целый день отправиться на работу. С разной скоростью, как, по словам Лоренцо, было полезно Его сердцу. Каждое утро Он вставал, пил кофе, курил, чистил зубы и на велосипеде ехал в бассейн. Если бы Ему удалось бросить курить – Он мог бы писать блог о здоровом образе жизни и зарабатывать на этом. Сейчас ведь можно зарабатывать даже на создании блога о покупках. Нужно только делать это регулярно – писать – и соблюдать этот сраный медийный церемониал. До бассейна пять километров езды, Он специально выбрал тот, что подальше, там Он проплывал один километр, возвращался домой на велосипеде – снова пять километров. Вбегал по лестнице на пятый этаж, обнимал Шрёди, бежал по лестнице вниз – и уже на машине отправлялся на работу. Там поднимался по лестнице – на этот раз на седьмой этаж, а потом уже спускался на лифте вниз. Чтобы покурить. Такой вот триатлон курильщика. С котом на заднем фоне.

И восемнадцатого марта Он тоже поехал на велоспеде в бассейн. Приехал Он туда около восьми. Все Его знакомые пловчихи и пловцы – пенсионеры, которых Он неоднократно мог лицезреть под душем голыми, уже давно плавали: бассейн открывался в семь, а они не могли спать уже с четырех.

А вот «ее» восемнадцатого марта не было. И это странно – потому что до этого она приходила в бассейн каждое утро. Все пенсионеры во время задушевных бесед под душем называли ее просто «она» – и все понимали, о ком идет речь. Брюнетка, около тридцати лет, в тесном бикини и черных очках для плавания. Она никогда их не снимала. Возбужденные пенсионерки рассказывали пенсионерам, что она и под душем в них моется. Хотя бикини обычно снимает, поведали они пенсионерам, которые, в свою очередь, возбудились. Брюнетка, глаз которой никто никогда не видел, не только плавала в берлинском бассейне: каждое утро она стояла на голове на краю этого самого бассейна минимум двадцать минут! Она выходила из воды – мокрый купальник натягивался на ее пышной груди, оттопыривался на упругих круглых ягодицах – и вставала на голову, выпрямив ноги. И так продолжалось довольно долго. Он наблюдал за ней, разглядывал ее, как и все остальные в бассейне, высунув голову из воды. Было в ней что-то загадочное, манящее. И дело было совсем не в йоге. Она была похожа на похудевшую Венеру Милосскую, стоящую на голове, излучала молодость, красоту, эротику и все то, что символизирует сексуальную женственность. Ее недоступность – она ни с кем ни разу не обменялась ни единым словом – только усиливала всеобщее любопытство и то восхищение, которое испытывали все пенсионеры – включая и Его – при ее появлении. Он иногда выходил из бассейны, садился в нескольких метрах от нее и с трудом делал вид, что не смотрит на нее.

Эта брюнетка появилась в бассейне, когда Он уже был с Эвой. Он любит ее – и тогда любил. У них полноценная, хотя из-за расстояния не совсем регулярная, сексуальная жизнь. И вся остальная жизнь с Эвой у них полноценная и регулярная. Когда случаются перерывы между «реальными периодами» – они разговаривают на Фейсбуке и на других виртуальных «платформах», как теперь модно выражаться. Если собрать воедино все ее электронные письма и издать – получился бы толстый том. А ведь в отношениях разговоры и полноценное общение – это самое главное. И только отчасти – секс сам по себе. И то не слишком часто. В Его возрасте Он уже может об этом много рассказать. Массовая мифологизация секса началась с герра Зигмунда Фрейда, который, сам того не ведая, сделал бесценный подарок всем будущим отраслям медиа, включая интернет. Последний превратил фрейдовский секс с эдиповым и массой других комплексов в Зевса, Нарцисса и даже в ящик Пандоры. Это ящик не дает людям покоя, потому что он таинственный и каждому открывает разное. В последнее время секс слишком часто ставится выше рассудка. А ведь секс для любви важен – но он не самый и не единственно важный. Такие благоглупости пишут либо произносят глубокими голосами на «Ютьюбе» гордые своей мудростью так называемые «эксперты». Извечная очевидная истина, которую превратили в эпохальное открытие. Статус эксперта теперь может получить кто угодно – нужно только убедить окружение, что «секс должен только естественным и непосредственным образом вплетаться в любовь». Конец цитаты.

Эва так красиво вплетает. Так непосредственно. Она ждет Его в машине на лесной дороге где-нибудь в нескольких километрах от Познани, и на ней только длинная, до земли, черная, шерстяная юбка, а под юбкой ничего. И опускается перед Ним на колени на черном асфальте сразу после первого же поцелуя и поспешно расстегивает Ему ширинку, после чего в определенный момент встает и расставляет ноги, упираясь руками в машину, а Он торопливо помогает ей эту самую юбку задрать. И это тогда и прекрасная Пандора, и ее шкатулка, которую Он закрывает, а вовсе не открывает. А в другой раз она вплетает секс в любовь и сплетает их воедино под душем в ванной своего дома, а потом они, совершенно мокрые, засыпают, прижавшись друг к другу…

Кроме воспоминаний об этих наслаждениях, которые у Него в памяти навсегда, есть ведь – и тоже сексуальные – интересные брюнетки, глаза которых всегда скрыты за черными стеклами плавательных очков, стоящие на краю берлинского бассейна на голове двадцать минут. Официально – если говорить о так называемой верности – конечно, думать Он о ней не должен. Когда Он был с Патрицией, Он всегда чувствовал свою невосприимчивость к «излучениям» других женщин. В том числе ментальную. Ну, разумеется, это было тогда, когда Он Патрицию еще любил. Теперь Он тоже любит другую женщину, но вот этого эффекта «плотного колпака» не чувствует. И любит Он теперь не так, как тогда. Не сильнее и не слабее – если вообще существует какая-то шкала, по которой можно изменить интенсивность эмоции, носящей название «любовь». По Его мнению, у любви есть только два состояния: фаза сумасшедшей влюбленности, когда доминируют романтическое влечение и интенсивное желание, и фаза глубокой привязанности в сочетании с эротикой и сохранением верности, что уже порой бывает довольно трудно и мучительно. Если на смену первой фазе приходят исключительно пустота и скука – значит, любви нет и не было. Ни слабой, ни сильной. Никакой не было и нет.

Он бы действительно не стал ничего предпринимать, чтобы выяснить, нравится ли Он сам брюнетке, даже если бы подобный сценарий у Него в мыслях нарисовался. Может быть, это эффект зрелого возраста и опыта, а может, в памяти у Него засело то Его переживание после неожиданного признания Эвы, когда она прошептала Ему в ухо как-то ночью: «Ты можешь желать другую женщину, но только тогда позови ее в нашу постель, я бы тоже с этого хотела что-нибудь поиметь». Он сначала решил, что это такая игра, провокация, но когда начал выпытывать – оказалось, что она «имела в виду именно то, что сказала». Она, правда, была не совсем уверена, но эта фантазия снова начала приходить ей в голову. Снова – то есть она не то чтобы вдруг ниоткуда появилась, а уже бывала раньше. И не фантазия это была, а вполне себе конкретное воспоминание: Эва, как около тридцати семи процентов женщин в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет, по статистике пресловутого Института Кинси[8]8
  Институт имени Кинси по изучению секса, гендера и репродукции – независимый исследовательский институт, основанный при Университете Индианы в 1947 году в Блумингтоне, штат Индиана. Первым многолетним директором (до 1956 года) института был Альфред Кинси, американский сексолог, автор двух знаменитых «отчетов».


[Закрыть], имела в прошлом гомосексуальный эпизод или эпизоды с женщиной. Интенсивный, короткий и незабываемый эпизод. Гетеросексуальные бисексуалки, если верить исследованиям все того же института, могут забыть большинство своих сексуальных партнеров, но партнерш – никогда. А еще двадцать процентов оставшихся женщин, не имеющих такого опыта в прошлом, признавались, что подумывали или фантазировали о подобном переживании.

У Эвы это происходило наряду с гетеросексуальной многолетней связью с «ее парнем», который позже стал ее мужем. Во время учебы, на узкой койке общежития у нее было несколько таких – «прекрасных», как она Ему призналась, эпизодов. С «соседкой по комнате», которую утешала однажды ночью после расставания с «любовью всей ее жизни». Эта «любовь» оказалась довольно несимпатичной студенткой факультета биологии и почвоведения. Первый раз случился как-то сам по себе, «так естественно». После нескольких бутылок пива с малиновым соком и долгих утешительных объятий и слез брошеной девицы они уснули в одной постели. Около полуночи «она вдруг начала меня целовать в губы, прижиматься ко мне, ласкать мои соски, а потом сделала мне своим языком нечто чудесное – то, что может сделать только женщина, которая знает все потаенные местечки и то, как именно надо работать языком там, внизу». Потом уже никто никого не утешал. Они просто договаривались «поговорить» – и немедленно отправлялись в узкую койку. Та девица Эву обнимала, а Эва тут же начинала ее хотеть. И начинался разговор губ подруги и других губ Эвы. «И это было мега», – как призналась Ему Эва. Вообще такие «разговоры» могут происходить только между женщинами. Длилось все это недолго – всего три месяца, в течение которых Эва спала также со своим парнем, ее, между прочим, будущим мужем. Не так часто, как ему бы этого хотелось, и больше по обязанности, но все-таки спала.

Сам факт того, что Его женщина в своей биографии имела опыт не только гомосексуальный, но и бисексуальный, Его совершенно не шокировал и не показался чем-то из ряда вон. Но, разумеется, возбудил в Нем огромное любопытство. Ему хотелось бы послушать более подробный рассказ о том, что чувствуешь, как реагируешь, о чем думаешь в момент перехода этого своеобразного, может быть, самого загадочного и таинственного, сексуального Рубикона. Кроме того, Ему хотелось бы – хотя это и было вряд ли осуществимо, – чтобы, опираясь на собственный опыт, она дала Ему несколько подсказок – и Он смог бы тоже делать то, что она называла и сегодня «было мега». Брюнетку из бассейна, которая во время занятий йогой стояла на голове, Он с удовольствием пригласил бы в их с Эвой постель. И не только для Эвы…