Текст книги "Все мои женщины. Пробуждение"

– Так что я много о тебе знаю, Полонез, – добавила она после недолгой паузы, вставая со стула.

Он посмотрел на нее и спросил:

– А кто тот человек, который тут убирался только что?

– Тот худой, как моя зарплата? Это Йоханнес. Ленивый, как старый кот из Верде. Упрямый как осел. Он тут уборщиком, но ему все кажется, что он директор.

– Он из Польши, я это от Джоаны знаю, хотя он всем говорит, что из алеманов, хотя по-немецки говорит хуже, чем я после двух стаканов грога, – улыбнулась она иронически.

– Он все время ходит по коридорам и бормочет себе под нос, – продолжила она, – и однажды Джоана подслушала, что он по-польски бормочет-то. Он людей не любит и никогда не улыбается. Может, у него печаль какая или обиду в себе носит большую. Иногда я сажусь с ним рядом в столовой, потому что он такой одинокий, и, может, скучно ему или плохо. Он же человек. Но он никогда на меня даже не смотрит.

– А почему ты спрашиваешь, Полонез? Он с тобой разговаривал? – спросила она с любопытством.

– Разговаривал. По-польски, а потом по-польски сам с собой разговаривал, – ответил Он. – Я из любопытства спрашиваю. Ничего важного… – добавил Он после паузы.

– Ну а теперь закрой-ка глаза, да покрепче! – скомандовала Лоренция.

Она наклонилась над Ним и сняла повязку с Его глаз. Осторожно приподняла Ему голову и аккуратно надела очки, потом усадила на постель, поправила пижаму, причесала Его и произнесла с гордостью в голосе:

– Ну только посмотри, Полонез! Разве не красавчик?!

Он увидел отражение своего лица в большом овальном зеркале в деревянной раме, которое держала перед Ним Лоренция. Поблескивающие солнечные очки с резиновыми присосками на широких черных дужках. Свет не проникал сквозь их толстые стекла, но в то же время эти магические стеклышки позволяли Ему видеть все вокруг – пусть и чуть затемненно, но вполне отчетливо.

– Теперь-то уж Маккорник не будет тут умничать, что я тебя без глаз оставлю, – сказала Лоренция, потирая удовлетворенно руки.

– Джоана на своего этого лентяя работает дополнительно, еще и как ассистентка окулиста, и когда я ей утром рассказала, что тебе нельзя на свет смотреть, то она и вспомнила о таких вот очках. Съездила туда и по знакомству их одолжила. Хорошая она девушка…

На самом деле Он в этих очках выглядел как альпинист, взобравшийся в пижаме на Эверест, не хватало только загара, красного носа и снега под этим красным носом, но вообще идея была гениальная. Стекла очков мягко приглушали свет, снимали напряжение с глаз. Он отчетливо видел очертание всех предметов. Во всех мельчайших подробностях. Он когда-то читал об этом в «Природе». Но тогда, два года назад, это была публикация о «новой технологии будущего в терапии больных, к которым вернулось зрение», а теперь – вот, пожалуйста, уже в магазине продается. А ведь часто бывает совсем по-другому. Дорога изобретения от статьи в «Природе» к артикулу на прилавке бывает крутой, долгой и часто вообще не приводит к магазину. Часто бывает так, что на изобретения, главным образом из-за денег, не хватает времени и они отправляются в долгий ящик. «Может быть, поэтому в мире так мало математиков», – подумал он.

– Я тебя хотел бы прежде всего поблагодарить. За все. А потом – заплатить. Это очень дорогая штука, даже если ее напрокат брать…

– А ты помнишь тот день? – задумчиво спросил Он. – Ну, тот, когда у меня в голове на перроне в Апельдорне что-то взорвалось? У меня тогда с собой были деньги в кошельке? Меня привезли к вам сюда на вертолете с портфелем и кошельком?

– Помню, ой, помню, – ответила она изумленно. – Это пятница была, под вечер уже. Но светло еще. Я, как услышала, что вертолет подлетает, сразу поняла, что до ночи останусь в больнице. А было как раз восемнадцатое марта, день рождения моей внучки, так что я, конечно, хотела поскорей домой убраться.

Я с тобой была с самой первой минуты, Полонез. Маккорник тебя забрал с крыши у пилотов и собственноручно все документы подписал. И ты прямиком поехал в реанимацию. Только маску с кислородом тебе надели на лицо и обложили голову пакетами со льдом. В реанимации мы тебя раздели и начали проводочками опутывать. И уже с этими проводочками ты поехал на томографию. Я твои вещи просматривала – надо же было все в карточку записать. В кармане пиджака лежал билет на поезд, такой листочек бумажный. Такой современный, напечатанный, а не как раньше. И больше ничего. На этом билете было написано, что ты ехал из Берлина в Амстердам, на Центральный, и тебя зовут Бьорн Скерстапп. Вот мы тебя и зарегистрировали как Бьорна. А портфеля при тебе никакого не было, Полонез. И кошелька не было. Лоренция все твои карманы проверила по четыре раза. Только две зажигалки в штанах нашла, какой-то маленький ключик, помятую салфетку из ресторана, на которой записана математика какая-то, и записку «Шрёдингер, купить жрать» или что-то в этом роде. И все это старая Лоренция отдала на склад под ключ, в больнице. Все сразу. По описи. Со своей, ну то есть с моей, подписью в конце.

…В эту минуту в коридоре раздался топот многих ног и громкие голоса. Лоренция торопливо поднялась со стула и отошла от Его постели к окну. Через мгновение в палату ввалилась группа людей. Все в белых халатах, некоторые – с блокнотами в руках. Его небольшая палата еле вместила эту толпу, они обступили Его кровать со всех сторон. Впереди, рядом с улыбающимся Маккорником, держащим под мышкой оранжевую папку, стоял высокий, крепкий мужчина с совершенно седыми волосами. Слишком маленький халат топорщился на его коричневом вельветовом пиджаке. Завязанный под шею довольно большой платок, желтый, в мелкий черный горошек, на фоне его темно-синей рубашки выглядел, с одной стороны, смешным диссонансом рядом с белоснежным врачебным халатом, а с другой – окружал его аурой некоей классической элегантности, оригинальности, силы и небанальности. Мужчина приблизился к Нему, склонил голову и, улыбаясь, произнес:

– У вас весьма элегантные очки. Действительно исключительно оригинально…

Потом, не сводя с Него глаз, схватил Его за руку и крепко пожал:

– Меня зовут Эрик Мария Энгстром, я имею честь руководить этой клиникой вот уже пятнадцать лет. Очень рад, что могу наконец с вами познакомиться. Мы все, вся наша клиника, ждали этого момента очень долго.

Дуглас, то есть доктор Маккорник, рассказал мне во время нашего телефонного разговора сегодня ночью о вашем долгожданном пробуждении. То, что вы очнулись, – для меня чудом не является. Для меня чудом является тот факт, что ваш мозг находится в таком порядке после шести месяцев комы. Если бы ваша сома успевала бы за вашей психо, вы бы могли уже сегодня встать и нас покинуть. Если бы захотели, конечно. За пятнадцать лет моей работы здесь это первый и единственный такой случай. Мы его очень подробно опишем как можно скорее. Для наших коллег в других клиниках мира, для науки. Разумеется, не указывая личных сведений о вас. Дуглас, я знаю, объяснил вам более-менее, что вас в ближайшем будущем ожидает. Мы полагаем, что около пяти месяцев вам придется еще побыть с нами, в Амстердаме.

…Он вытянул из-под мышки Маккорника папку, из кармана пиджака достал очки и начал медленно перелистывать листочки, на некоторых задерживаясь подольше.

– А может быть, даже немного дольше, – сказал он, снова взглядывая на Него. – Ваша дисфазия, по моему мнению, это минимальная проблема. Тот, кто смог выучить русский язык, справится с этим без особых хлопот. Я это от дочери знаю. Вы только представьте – она ведь с вами встречалась в Санкт-Петербурге, когда приезжала Сесилия. Вы ведь русский знаете прекрасно. Но это так, к слову.

Нам сейчас главное – это на данный момент основная задача вашего лечения – довести вас до того, чтобы вы как можно быстрее стали, если можно так выразиться, мобильны. А это, конечно, довольно много времени займет. Мозг ведь регенерирует гораздо быстрее, чем, например, triceps surae[18]18
  Трехглавая мышца голени.


[Закрыть]. Не говоря уже о печени хронических алкоголиков. Мозг вот легко избавится от последствий присутствия этанола, а для печени частенько уже бывает поздно.

– Кстати, о вашем дальнейшем у нас пребывании. – Он потянулся к карману пиджака. – Я разговаривал час назад по телефону с генеральным директором вашей корпорации в Берлине. Необыкновенно милый, понимающий человек. Дуглас их уведомил, после консультации со мной, о вашем текущем состоянии здоровья мейлом сразу после разговора с вами. Сегодня рано утром. Он, конечно, нарушил немного тем самым врачебную тайну, но их заинтересованность вами и их вклад в вашу реабилитацию вам известны. Поэтому я не усматриваю в этом проявления нелояльности по отношению к вам. Как вы считаете?

Не ожидая Его ответа, он развернул листок бумаги и, поглядывая на него, сказал:

– Меня просил сам шеф вашей корпорации, чтобы от его имени я предложил вам перевезти вас вертолетом в берлинский «Шарите»[19]19
  Одна из крупнейших и наиболее уважаемых клиник в Европе. Университетская клиника для Свободного университета Берлина и Университета имени Гумбольдта. В «Шарите» работал помимо других Роберт Кох, микробиолог, в 1905 году награжденный Нобелевской премией по физиологии и медицине.


[Закрыть]. Он прислал мне копию письма из госпиталя «Шарите», подтверждающего готовность вас принять. Мы, конечно, никоим образом не можем сравниться с «Шарите» – это для нас слишком высокий уровень. Наша бухгалтерия выяснила, что, к сожалению, ваша страховка не может покрыть расходы на такой переезд в Берлин. Что в общем-то рационально, потому что один раз за вашу транспортировку вертолетом уже заплатили, а сейчас такой необходимости и показаний для этого с медицинской точки зрения нет. Хотя для вас лично они, конечно, есть. Присутствие близких людей, мы это знаем по опыту, часто очень способствует в таких случаях выздоровлению. Вашего директора детали вашей страховки не интересовали, он, по правде говоря, даже не понял, о чем именно и для чего я говорю. Для него было очевидно, что корпорация возьмет на себя все транспортные расходы. До единого цента. Мы тут в Амстердаме должны только организовать логистику и выслать им счет. Для нас это абсолютно не проблема. Это для вашей информации.

– Так что будем делать? Вы хотите вернуться в Берлин? – спросил он после минутного молчания.

– Нет! – крикнул Он. – Ни в коем случае! Я хочу остаться здесь, если можно, – добавил Он, приподнимаясь и протягивая руку к стакану с водой.

В комнате воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая только писком осциллографа.

– Разумеется, можно. Что за вопрос. Это не подлежит ни малейшему сомнению, – ответил главврач, глядя на Него внимательно. – Признаюсь, я никогда раньше не слышал такого лестного и искреннего отзыва о нашей клинике. И это ведь спустя всего несколько часов пребывания у нас. Предыдущие полгода не в счет, – добавил он, пряча листок в кармане пиджака.

– Я передам ваше решение в Берлин как можно скорее, – произнес он, улыбаясь и подавая Ему стакан воды. Снова открыл папку и стал перелистывать страницы.

– Ну, собственно, – остановился он на одной странице. – У вас было два задокументированных нами эпизода так называемой клинической смерти. Эта тема для меня очень животрепещущая и, признаюсь, волнующая. Больше с метафизической, чем с медицинской точки зрения. Я об этом спрашиваю всех наших пациентов, которые имели счастье – или несчастье – перейти эту границу. У вас в памяти сохранились какие-нибудь образы, картинки или другие следы этого события? Вы как-то этот переход заметили? Может быть, перед вами открывался, как некоторые описывают, свет в конце длинного темного туннеля? Или вы падали, погружаясь в живую ласковую темноту? А может быть, вы возносились и летали над своим телом или что-то в этом роде?

Он отставил пустой стакан на тумбочку, откинулся на подушки, двумя руками вцепился в одеяло и, сосредоточиваясь, с большим усилием подбирая слова, заговорил:

– Нет. Я не помню. Я ничего не помню из своего сна, поэтому не могу сказать даже, было ли мне там хорошо или плохо. И этих своих двух смертей я тоже не помню. Совершенно…

– Наверно, у меня в мозгу на тот момент было слишком мало крови. Как вы, я абсолютно уверен, знаете, – медленно, с усилием говорил Он, – в мозгу существует область, которую называют височно-теменным отделом. Для него имеется какая-то английская аббревиатура, которую я сейчас вспомнить не могу. В этом отделе скапливается информация от всех органов чувств: от зрения, обоняния, слуха, осязания, равновесия. Чтобы собрать в одно целое все наше тело и, что еще важнее, показать нам его расположение. Благодаря этому мы знаем, кто мы и где находимся. И если это пространство повреждается – или на него оказывает воздействие электрический ток или химическое вещество, то людям может казаться, что они поднимаются над собственным телом и смотрят на него сверху. Или они могут увидеть копию себя, которая ходит, словно тень, рядом с ними. Такие галлюцинации не раз вызывали ваши коллеги-врачи у пациентов, вводя им электроды в мозг и пропуская через него ток. Еще в начале двадцатого столетия. О чем вы наверняка читали и знаете больше, чем я. Люди в состоянии клинической смерти чаще всего находятся под действием сильнейших галлюциногенов или обезболивающих средств и почти всегда имеют трагический дефицит кислорода в мозгу. А острый дефицит кислорода в мозгу может вызывать всякие самые что ни на есть волшебные и сюрреалистичные видения. Можно, например, испытать ощущение нахождения в двух черных дырах одновременно или увидеть одновременно три горящих сигнала светофора на пешеходном переходе. Причем все три зеленые или все три красные. При недостатке кислорода в мозгу многие ощущения экстремальные, некоторые – реалистичны, а некоторые – чисто трансцендентальные. К реалистичным, например, относятся неестественно интенсивные ощущения удовольствия при оргазме. Слишком искушенные и поэтому заскучавшие в этом смысле мужчины имеют тенденцию подобные ощущения искать. В погоне за лучшим оргазмом на свете они идут на риск и экстремальное сексуальное поведение. Секс или мастурбация при одновременном удушении себя при помощи, например, веревки, чтобы сократить приток кислорода в мозг, дает эффект, очень похожий на эффект одурманивания наркотиками, особенно весьма афродизиакальным ЛСД.

– Я знаю, что для этого есть какой-то сексологический термин[20]20
  Аутоэротическая асфиксия.


[Закрыть], но он вылетел у меня из головы. Однако я прекрасно помню, что одного очень любимого мною австралийского поэта и певца[21]21
  Майкл Келланд Джон Хатченс (1960–1997), вокалист и автор песен австралийской музыкальной группы INXS.


[Закрыть] обнаружили в отеле в Сиднее. Голого и привязанного к ручке двери. Правда, официальная версия была, что это самоубийство, но нужно быть полным идиотом, чтобы повеситься на сезалевой веревке, примотав ее к ручке двери в полутора метрах над полом. Да еще перед этим раздевшись догола, – добавил Он и, помолчав, продолжил:

– Мне также известно, что долгие эпизоды дефицита кислорода бывают у альпинистов, которые взбираются на высокие горы. У них иногда поисходят необратимые нарушения некоторых функций мозга. Чаше всего страдает центр речи в левом полушарии. У них начинаются проблемы с речью, похожие на те, что имеют страдающие болезнью Паркинсона. Но не только. Я читал как-то в «Нешнл джиографик» интервью с шерпами, которые за деньги ведут альпинистов в горы в качестве проводников. Они рассказывали об удивительных ощущениях своих клиентов, которые вели себя так, словно находились под действием сильнейших наркотиков. Тут же завистники, которые по горам ездят исключительно на машинах, начали кричать, что вот, никакого «зова гор» на самом деле не существует, а гонит на вершину альпинистов именно поиск этих дурманящих ощущений.

– Вызванных недостатком кислорода, – добавил Он после паузы. И продолжил: – Но это я помню, а своих клинических смертей в вашей клинике не помню совсем. Хотя помню, как однажды летал над своим телом здесь, в Амстердаме. Это было много лет назад, в каком-то кофе-шопе в Де Валлене[22]22
  Де Валлен – район Амстердама в северо-восточной части города, одно из самых популярных туристических направлений. Район известен в основном своими развлечениями: многочисленными публичными домами (с проститутками, стоящими в окнах), кафе, пабами и ресторанами.


[Закрыть]. А на следующий день я был действительно в каком-то наичернейшем из наичернейших туннелей и уходил по нему в черную, как смоль, темноту по спирали вниз. До того момента, пока не ведающая моих мучений горничная в моем гостиничном номере не подняла шторы. И тогда действительно я увидел этот ослепительный сияющий свет. Но это, можете поверить мне на слово, совершенно точно не имело ничего общего с пересечением границ рая…

Седовласый главврач, как и все остальные вокруг, не смог удержаться от смеха. Сунув оранжевую папку обратно в руки развеселившегося Маккорника, он сказал:

– Эта забытая вами аббревиатура – TPJ, по-английски это звучит как temporoparietal junction. Височно-теменной узел.

Потом, повернувшись к Маккорнику, он улыбнулся, нервно поправил свой желтый платок под шеей и спросил:

– А вы уверены, дорогой коллега, что у нашего пациента действительно афазия? Я вот, откровенно говоря, после всего того, что только что здесь услышал, совсем в этом диагнозе не уверен…

Он поднял руку вверх и, обращаясь к присутствующим, громко спросил:

– Может быть, кто-то еще из уважаемых коллег хочет о чем-нибудь спросить нашего пациента? Или побеседовать? Например, на тему кислородного голодания в Гималаях или про множественные оргазмы?

Он переждал, пока все отсмеются, и произнес:

– Если вопросов нет, то, коллеги, прошу вас продолжить обход.

И когда все остальные вышли из палаты, незаметно отделился от группы, вернулся к Его постели и, склонившись к Нему, прошептал:

– А вы помните, что курили? Ну, тогда, на Де Валлен?

– Это исключительно научный интерес, – сообщил он, смеясь. – Шутка! Но не совсем – строго между нами.

– Я очень рад, что вы поговорили с Сесилией. У вас необыкновенная дочь… – добавил он, идя к выходу.

Примерно через час вернулась Лоренция. С ее помощью Он перекатился с койки на каталку. И почувствовал странное неопределенное возбуждение, когда каталка, толкаемая Лоренцией, выехала за пределы палаты и Он увидел белый потолок больничного коридора. Совершенно нерационально и необъяснимо, но Он чувствовал еще нечто вроде радости возвращения в мир после выхода из какой-то запертой клетки. А ведь для Него этих шести месяцев не было. У Него не осталось о них ни малейшего воспоминания. Его «вчера» было тогда, когда Он упал на перроне вокзала в Апельдорне, а «сегодня» началось в два часа ночи. Между этим «вчера» и «сегодня» для Него ровным счетом ничего не происходило. Хотя вокруг Него – происходило очень многое. Поэтому, если рассуждать логически, Он совсем не должен был бы ощущать свое отсутствие в том мире, который начинался за пределами Его палаты. Не должен был бы эти свои радость и возбуждение сравнивать с ощущениями пленника, который отсидел свой срок и первый раз за шесть месяцев вышел на улицу за ворота тюрьмы. И все-таки именно так, вопреки логике, Он и чувствовал себя в этот момент. Логика сама по себе – как математик уж Он-то должен был бы это знать! – не является залогом какой-либо правды в какой-либо форме. Логическое объяснение можно найти для любого, самого вероломного обмана и для маленького вранья. Достаточно начать с одного фальшивого аргумента, чтобы логично доказать самую бессмысленную хрень. Он часто использовал такую логику в своей жизни. Только Патриция очень быстро в этом разобралась…

Во всех этих рассказах Сесильки, Лоренции, Маккорника, главврача, даже того расиста-уборщика Его отсутствие не было полным. Он все-таки в большей или меньшей степени как бы существовал в жизни других людей. Только сам этого не замечал. И это было единственное, что отличало Его от того узника, стоящего первый раз после полугодового заключения около тюремных ворот.

Ему в голову вдруг пришла парализующая мысль. Ведь у Него не только приступы афазии случались до коллапса в Апельдорне! Ведь у Него бывали и периоды комы – чуть более долгие и чуть более короткие! В это время ничего, кроме Его самого, точно так же, как во время этой, настоящей, неврологической комы, не существовало. Он ничего вокруг не замечал. Ничего, что не касалось Его проектов, Его планов, Его времени, Его амбиций, Его мечтаний, Его достижений, Его поражений, Его радости, Его печали, Его слез, Его страхов, Его тоски, Его страданий, Его либидо. Его, мать твою, всего! Так, словно вокруг никого и ничего больше не было! Он запирал себя в своих палатах уже много раз. Иногда сам, иногда не по собственной воле переступал потом их порог и удивленно осматривался вокруг по коридорам, в которые попадал. Так, словно видел все это в первый раз в жизни. Как вот сейчас…

– Что такое, Полонез? Ноу стресс. Это же не больно. Просто магнитным резонансом залезут в твою умную голову. Ты когда во время обхода нашему боссу все эти премудрости рассказывал, старая Лоренция от гордости готова была лопнуть, но сначала тебя расцеловать. Ведь ты же говорил почти без запинки, Полонез! Ты поверь Лоренции, она ведь только правду говорит, хотя, конечно, не святая. Я вообще думаю, что эта твоя афазия – это выдумка Маккорника. Я вот тоже иногда со сна часто невесть что болтаю, мой бывший мне об этом сто раз говорил. Он не слишком умный был, а я была еще глупее, что вышла за него. Но тут он прав был, потому что я ведь утром как глаза открывала – так и начинала всякую чушь молоть. Слишком рано Маккорник тебя, как школьника, экзаменовать начал. Мог бы с этим своим тестом хотя бы до вечера подождать. Но он у нас нетерпеливый такой. Если в голову себе что-нибудь втемяшит – так оттуда и вилами это уже не вытащишь, из его головы-то.

– Ой да. Уж такой он у нас… – вздохнула она.

– Мы сейчас с тобой съездим в резонанс и глянем быстренько, что у тебя там в черепушке делается. Небось с ночи-то много чего делается, да?

– А может, и какую-нибудь сеньориту увидим, – добавила она с таким громким смехом, что проходящие мимо люди обернулись на них.

Он с любопытством осматривался по сторонам коридора. Вглядывался пристально в лица проходящих людей, вылавливал обрывки их разговоров, втягивал носом запахи, поглядывал в проезжающие мимо окна, на все еще зеленый сад перед больницей. Лоренция, должно быть, это заметила. В какой-то момент она остановила каталку, поплотнее прижала резинки очков к Его лицу, подвинула каталку как можно ближе к краю узкого гранитного подоконника, Открыла нараспашку окно и, слегка приподняв изголовье каталки, с довольным видом сказала:

– А ты посмотри, Полонез, на зеленое. И подыши поглубже свежим воздухом. Ты же долго нормального мира не видел. А они там с резонансом подождут. Ноу стресс…

Он разглядывал сад перед больницей. При этом у Него не было ощущения, что Он «долго не видел нормального мира». Ему казалось, что Он не далее как вчера или, может быть, позавчера проходил по саду, очень похожему на этот. По тому, с живой изгородью, около здания бассейна в Берлине. Только ранней весной. Он помнил свежую, сочную зелень молодой травы, цветущие облака пурпурной магнолии на еще голых, безлистных ветках, помнил маленькие, еще клейкие листочки на других деревьях, с почками, но еще без цветов. Магнолии Он, однако, помнил лучше всего. Перед зданием Его университета в Гданьске росли такие же. Только повыше и более раскидистые, а цветы у них были больше похожи на тюльпаны. Гданьские магнолии тоже цвели пурпурным, хотя и чуть позже, чем берлинские, уже почти в начале апреля.

Еще студентом Он любил сидеть в их тени на траве и читать. Потом, когда уже работал в этом здании ассистентом, иногда туда приезжала Патриция и ждала Его под этими магнолиями, стоя рядом с синей коляской, в которой лежала маленькая Сесилька. В руках она держала сколотые в нескольких местах эмалированные кастрюльки, три вместе, в которых привозила приготовленный для Него обед. Когда было солнечно, они садились на траву под деревом, Он ел этот вкуснейший в мире обед, а она смотрела на него с нежностью. Сцена прямо как с рекламного плаката какого-нибудь советского художника-соцреалиста. Заботливая жена, радостный муж, коляска с их младенцем, весеннее солнце, зеленая трава и цветущие магнолии. Может быть, даже и не советского совсем. Больше похоже на соцреализм Северной Кореи. Там магнолия считается народным цветком и стоит в одном ряду с флагом, гербом и гимном в честь бессмертного и безгрешного вождя. Хотя для полноты картины этого рекламного счастья не хватало красного платочка на голове жены и красной гвоздики в нагрудном кармане мужа…

Его же собственному счастью под теми магнолиями всего хватало – оно было полным. После обеда на траве – по своей композиции такого же прекрасного, как завтрак на траве совсем другого художника совсем другой эпохи, – Он вставал и, если Сесилька не спала, вынимал ее из коляски. Ложился на спину в траву и поднимал ее на вытянутых руках, иногда слегка подбрасывая вверх. Она улыбалась Ему своими огромными голубыми глазами и что-то лопотала на своем невыразимо сладком младенческом языке. Патриция, вытянув руки, испуганно стояла рядом и кричала, чтобы Он перестал. Над Ним и глядящей на Него Сесилькой цвела своим пурпурным цветом весенняя магнолия. И поэтому всегда, когда магнолии цветут, пышно, но не долго, Он возвращается мысленно в то время, к тем обедам в эмалированных кастрюльках на траве.

У Него в Берлине есть такие кастрюльки, почти идентичные, в Его квартире. И напоминают они Ему о былом счастье чаще, чем цветущие деревья магнолии. Они стоят на кухонной полке, не используемые годами. Как-то раз Он с берлинским директором летел на какую-то ямарку в Лондон. Пересадка была во Франкфурте-на-Майне. Именно в тот день, когда «Люфтганза», а за ней все остальные немецкие авиалинии без предупреждения закрыли все аэропорты и отменили рейсы в связи с извержением какого-то вулкана в Исландии. Во время их вылета из Берлина им, естественно, об этом ничего не сказали. Они приехали в аэропорт во Франкфурте с надеждой, что эта паранойя скоро закончится. Но она не кончалась. Набирала темп. Аэропорт во Франкфурте стал скоро напоминать смердящий рыбный рынок в Бомбее – столько людей приходилось на каждый квадратный метр. Они приземлились в четверг, в пятницу Его шеф заявил, что с него довольно, и вернулся поездом в Берлин. А Он остался во Франкфурте до воскресенья. В записной книжке – тогда еще Он использовал обычную, бумажную записную книжку, что сейчас трудно даже представить! – Он нашел номер телефона своего коллеги, проектирующего алгоритмы и программы для химии, который там жил много лет, эмигрировав в Германию примерно в то же время, что и Он сам. Они были знакомы еще с Польши. Коллега работал во Франкфурте на научную корпорацию из Голландии. Он пригласил Его к себе домой и шутя пригрозил, что обидится смертельно, если Он осмелится поселиться в отеле. Маленькая однушка на пятом этаже в покрашенном белой краской доме рядом с автострадой. Точь-в-точь такая же, как Его квартира в Берлине. Коллега жил один после развода, потому что «жене надоела его любовь к работе, а он и думать не хотел о другой». Слушая рассказы коллеги, Он чувствовал себя моментами как в какой-то матрице, в которой огромный Берлин наложился каким-то образом на маленький Франкфурт-на-Майне, математика стала химией, а Он много лет живет жизнью какого-то своего клона…

И так из-за извержения небольшого вулкана, название которого, Эйяфьядлайёкюдль, невыговариваемое для нормального человека, долгое время было на устах у всех, на другом конце света, в маленькой Исландии, совершенно незапланированно Он провел выходные во Франкфурте, оказавшемся, вопреки Его представлениям, маленькой деревенькой рядом с огромным аэропортом. В субботу утром, после ночи, полной вина и ностальгических воспоминаний, они пошли гулять по Мэну, который тоже был очень узким и совсем не столичным, как Ему когда-то казалось. На бетонной набережной как раз развернулся блошиный рынок. Люди принесли сюда свое старье и пытались его сбагрить. В какой-то момент Он заметил чернокожего мужчину с прической растамана, сидящего на низком разложенном туристическом стульчике рядом со столиком из тонкой фанеры. Около него стояли те самые кастрюльки – три, одна на другой. Точь-в-точь такие, в каких Патриция, толкая перед собой коляску с Сесилькой, приносила Ему в Гданьске приготовленный собственноручно обед. И даже облупились они в тех же самых местах. И узор на желтой эмали был тот же! Когда Он подошел поближе, мужчина тут же попытался всучить Ему поддельные часы, лежащие рядами на погнутом столике. На них не было марки, что не мешало продавцу громко объявить их «лучшими во Франкфурте, Германии и всей Европе оригинальными подделками из Дубая». Сначала растаман долго не мог понять, а потом еще дольше не скрывал своего изумления, когда понял, что Он хочет купить его кастрюльки, а не часы. Потом тут же предложил Ему свои «сто процентов оригинальные, подарок от моих сестер и братьев с Ямайки, ручная работа» обеденные кастрюльки даром при условии, что в придачу к ним Он купит новейшие «золотые швейцарские часы «Патек Филипп Калатрава», обычная цена которых составляет восемнадцать тысяч евро плюс налоги, а у него – почти даром, за сто евро и без налогов».

Сошлись, однако, после долгой торговли, которая явно доставляла растаману удовольствие, на том, что Он станет обладателем кастрюлек и знаменитых часов, заплатив пятнадцать евро. Дальше Он торговаться не стал только потому, что Ему очень уж нужны были эти кастрюльки и Он боялся, что предложение о десяти евро растаман воспримет как оскорбление и вообще передумает иметь с Ним дело. Когда чернокожий продавец пересыпал солидный запас швейцарских эксклюзивных часов из кастрюлек, в которых они хранились, к себе в рюкзак, он бормотал себе под нос обиженно: «Польский, вери биг лос бандитос».

Кастюльки набережной во Франкфурте-на-Майне, с «ручной росписью» от сестер и братьев с Ямайки, много лет стоят на полке у Него в кухне. В самой верхней из них лежат себе спокойненько китайские часы культовой швейцарской марки «Патек Филипп», которые перестали ходить еще до того, как Он успел доехать до Берлина на поезде. Как и положено «самым лучшим в Европе оригинальным подделкам из Дубая». Но благодаря этим часам Он всегда знает, когда именно вулкан Эйяфьядлайёкюдль последний раз извергнулся в Исландии, потому что календарь на этих прекрасных часах остановился и упрямо показывает и поныне 17 апреля 2010 года. Он вспоминает об этом, когда смотрит на культовые для Него кастрюльки. В последнее время даже чаще, чем раньше, потому что Его кот Шрёди выбрал для себя это место на полке, рядом с кастрюльками, близко к запахам, которые идут от стоящих на плите кастрюль, и лениво валяется там, поглядывая на Него с высоты своими прищуренными глазами. Радостными и ласковыми…

В то мартовское утро в саду около здания бассейна в Берлине у Него перед глазами на мгновение встала картина этих обедов на траве с Патрицией и Сесилькой, а потом Его накрыло мощной волной ностальгии. Его обожгло и как будто ослепило на мгновение воспоминание о былом абсолютном счастье, которое Он знал под такими же цветущими магнолиями. Может быть, так и должно было быть в то утро. Может быть, это был какой-то предвестник того, что случится с Ним через несколько часов на перроне в Апельдорне, какой-то тайный магический знак, последнее предупреждение, пропущенный символ, непонятое предостережение? Может быть…