Текст книги "Все мои женщины. Пробуждение"

– Может быть, вызвать врача? Вы сильно побледнели. Может быть, было бы лучше вызвать. Вы ударились головой о металлический поручень. У вас болит голова? Не кружится? Не тошнит? Если да – то ведь в аэропорту должен быть врач! Пожалуйста, никуда не уходите! Я пойду спрошу у полицейского у выхода из зала…

Она повернула голову к девочке и строго, приказным тоном бросила:

– Доминика, не двигайся с места! Ни шагу отсюда! Слышишь, что я сказала?! Стой тут, рядом с этим господином, пока я не вернусь! Ты поняла?

Она уже побежала было в сторону выхода, но Он успел схватить ее за руку и закричал:

– Бога ради, не надо этого делать! Ничего со мной страшного нет. Просто чуть-чуть кровь из носа. Я просто упал. Такое бывает.

– Правда, мне интересно, какой дурак безмозглый поставил свой чемодан на дороге к карусели, – добавил Он со злостью в голосе, прижимая салфетку к все еще кровоточащему носу.

Женщина взглянула на Него и, помедлив, тихим, грустным голосом призналась:

– Это я и есть та самая безмозглая дура. Это об мой чемодан вы споткнулись и разбили голову. Я вдруг потеряла из виду в толпе свою дочку и запаниковала. Бросила чемодан и побежала ее искать. Просто не подумала – в тот момент не до того было. Я прямо разум потеряла, когда она исчезла, и все остальное мне было… до задницы. Простите мне эту вульгарность. И временную потерю соображения тоже простите.

Она посмотрела на него умоляюще и через секунду отвернулась, взяла за руку все еще всхлипывающую девочку и сказала строго по-польски:

– А ты, Доминика, успокойся уже! А то пан про тебя подумает, что ты маленькая плакса.

– Разумеется, я покрою все ваши убытки, – снова повернулась она к Нему. – Вы лишились очков. – Она протянула Ему ладонь, на которой лежали поломанные очки и несколько осколков стекла. – Это все, что мне удалось собрать с пола.

– И ваша белая рубашка с этими пятнами крови выглядит довольно кошмарно. И пиджак тоже… – добавила она, оглядев Его с ног до головы.

Он смотрел на нее, вспоминая, как однажды во время первой весенней прогулки по многолюдному Кудамму[11]11
  Кудамм, Курфюрстендамм – главная улица Западного Берлина, располагающаяся в округе Шарлоттенбург-Вильмерсдорф. После объединения Германии бульвар Кудамм стал синонимом городской жизни в западной части Берлина.


[Закрыть] около фонтана Сесилька вдруг исчезла. Этот жуткий момент, когда они с Патрицией заметили, что ее нет, Он и сегодня помнит во всех подробностях. Патриция начала истерически кричать, а Он бросился на поиски, расталкивая локтями толпу и снова и снова обегая фонтан кругом. Он был готов снести каждого, кто вставал у Него на пути. И тоже ни о чем, кроме как о поисках дочки, Он тогда не думал. И точно так же все и всё Ему были в тот момент до задницы, как выразилась только что эта женщина. И если бы надо было, к примеру, чтобы найти Сесильку, перегородить своей машиной улицу – он бы, не задумываясь, это сделал.

– Прошу прощения за «дурака», – ответил Он, смутившись, застегнул пиджак, чтобы спрятать пятна крови на рубашке. – Я очень невежливо выразился… не имея… не имея всей полноты информации, – добавил Он через мгновение. – Я сам в свое время пережил нечто подобное, хотя и в другом месте. С моей дочерью, – сказал Он тихо и улыбнулся. – А очки – это ерунда. Они мне с самого начала не нравились.

– Оказывается, вы говорите по-польски…

Из багажного отделения они вышли вместе. Он зашел в первый попавшийся туалет и холодной водой тщательно умыл лицо. В зеркале внимательно разглядел слегка припухший нос, разбитую верхнюю губу и несколько царапин под левым глазом. Белая рубашка с пятнами подсыхающей крови выглядела на самом деле пугающе. Женщина с прижавшейся к ней девочкой ждали Его снаружи. Он не спешил домой – помимо всего прочего, Он помнил, что если не считать половины бутылки белого вина, в холодильнике у Него совершенно пусто. И кофе Он забыл купить перед отъездом. Он неуверенно спросил женщину, не выпьет ли она с Ним кофе, она взглянула на Него со смущением и удивлением, но охотно согласилась. За столиком в кофейне Он узнал ее имя.

– На самом деле бабушка назвала меня Изабеллой, но все знают меня только под вторым именем, Юстина. Это претенциозное «Белла» мне никогда не нравилось.

Стоя в очереди за кофе, Он украдкой ее разглядывал. Невысокая, худенькая брюнетка, короткие, слегка волнистые с боков волосы, маленький, чуть курносый нос, глубокие круглые глаза, поразительно белые зубы, аппетитные пухлые губы, длинная шея. Около тридцати с чем-то лет. Одета в желтое воздушное муслиновое платье с декольте и широким кожаным ремнем, подчеркивающим ее узкую талию. Высокие сапожки с бахромой цвета натуральной кожи, длинные загорелые ноги.

Когда Он вернулся к столику с двумя чашечками кофе и мороженым для Доминики, они начали разговаривать. Она прилетела с дочерью из Варшавы. Навещали бабушку Доминики, живущую в Дрогичине на Подлесье, мать ее бывшего мужа. Погода все время была отвратительная, каждый день лил дождь, они, кроме ежедневных походов в костел, из дому почти не выбирались. Доминика постоянно капризничала, а она сама на бабушкиных харчах поправилась на три килограмма. Живет она в Берлине с девяти лет, работает в отделе маркетинга автомобильного производителя из Азии и давным-давно ненавидит свою работу. В свободное время фотографирует и проектирует мебель. Некоторые проекты даже удается иногда продать – доброму коллеге, «гениальному художнику-столяру» из Хойнице. Голос у нее был слегка хрипловатый, глаза блестящие, со слезой, и нежные, узкие ладони, которые она непрерывно то сплетала, то расплетала.

На выходе из аэропорта Он спросил, где она живет. Оказалось, что очень близко от Него, в соседнем квартале. Молодой таксист гнал как сумасшедший, но в какой-то момент рядом с Берлинской филармонией и парком Тиргартен резко сбросил скорость.

– Тут надо осторожно, – пояснил водитель, – тут часто посреди дороги лебедь стоит.

– Лебедь? – переспросила удивленно Юстина. – Я думала, в Берлине, как пишут в газетах, по улицам бегают только дикие лисы и зайцы, – с улыбкой сказала она.

Водитель взглянул в зеркало заднего вида и произнес с серьезным видом:

– Он тут потерял свою пару. Ее какая-то машина переехала. И вот с того времени он постоянно топчется на этом месте…

Он вдруг почувствовал, как Юстина нежно дотронулась до Его ладони и положила голову Ему на плечо.

Он вышел из машины около своего дома и заплатил таксисту за всю дорогу. Она поехала дальше. И только уже дома Он начал жалеть, что не осмелился попросить у нее номер телефона. Хотя очень хотел. С одной стороны, такая просьба могла бы означать, что Он вроде как рассчитывает действительно получить от нее возмещения финансовых потерь, что было совершенно немыслимо и абсурдно, а с другой – что Он пользуется ситуацией и ведет себя как престарелый кобель.

Через три дня поздним вечером Он услышал звонок в домофон. Сильно удивился и немного встревожился: сколько там жил – домофон срабатывал у Него только тогда, когда почтальон приносил Ему выписанные журналы. Но почтальон приходил обычно около девяти часов утра.

Он взглянул на часы – было уже хорошо за полночь. Он нажал на кнопку домофона – никто не отвечал. Он решил, что, наверно, кто-то ошибся, и вернулся к столу с компьютером. Но через минуту послышался тихий стук в дверь. Она стояла на лестничной площадке – испуганная и смущенная.

– Меня впустил какой-то ваш сосед, менее подозрительный, чем вы. Я вам купила рубашку. Голубую. Она больше подходит к цвету ваших глаз, – робко сказала она. – Это я! Та дура с чемоданом! Ну, из аэропорта, – добавила она с улыбкой, когда Он слишком долго молчал, уставившись на нее в совершенном обалдении от ее неожиданного визита. – Я надела на всякий случай то же самое платье – чтобы вы вспомнили. Помните меня? – Она крутанулась вокруг своей оси. – Вы уж меня извините, что я, как девушка по вызову, к вам ночью явилась, но ведь по утрам вас дома не бывает, вечером тоже. Только ночью вот. Я уже успела это заметить. – Она осторожно и неуверенно вошла в Его кухню.

Когда с той недопитой бутылкой белого вина было покончено, они пили ее любимый зеленый чай и беседовали. Вышли из квартиры вместе – под утро. Он поехал на своем скутере на работу, а она – домой, чтобы до работы еще забросить в школу Доминику. Через несколько дней она Ему позвонила. Он вернулся домой пораньше – ради нее. Первый раз за несколько месяцев прибрался. Вечером она стояла в его кухне и разогревала привезенные с собой в эмалированном тазике Его любимые пироги с капустой и грибами. Она начала у Него бывать, но только тогда, когда Он ее к себе приглашал. И никогда не появлялась у Него в доме без предупреждения. Однажды утром в постели, после их первой ночи, она прижалась к Нему и прошептала:

– Знаешь, мы вчера поехали с Доминикой к филармонии, ну помнишь, где парк… так этот лебедь там действительно топтался. И совершенно не боялся машин.

Спустя три месяца Он начал оставаться ночевать у нее. Ставил будильник, что утром, до того как проснется Доминика, на цыпочках выйти из ее спальни. Один раз батарея в Его телефоне разрядилась и будильник не зазвонил. И к ним в постель влезла Доминика. Точно не получится вспомнить, когда именно Он стал жить у Юстины постоянно. И все-таки Он старался время от времени бывать у себя в квартире. Иногда проводил там всего несколько часов в неделю. Но никогда не пропускал платежей, все счета оплачивал каждый месяц. Наличие этой квартиры давало Ему уверенность, что в любой момент Он может туда вернуться от Юстины. Это было некрасиво и неэтично с любой точки зрения, но все-таки Он держал этот запасной вариант всегда. И через несколько лет им воспользовался. Кроме того, это место давало Ему ощущение некоей свободы, несмотря на существующую связь с Юстиной. Этой свободой, несмотря на многочисленные возможности, Он никогда не пользовался, когда был с Патрицией, а вот с Юстиной, с которой с самого начала у Него был самый разнообразный и очень качественный секс, пользовался при любом удобном случае и без всяких угрызений совести.

Как-то Он долго разговаривал об этом – не в кабинете, а в одном из отличных берлинских ресторанчиков в Шарлоттенбурге – со своим доктором Лоренцо, который за пределами своего кабинета становился очень душевным собеседником. До того как стать врачом по всем болезням, Лоренцо несколько лет был психиатром и практикующим психотерапевтом. И тем периодом своей биографии Лоренцо страшно гордился и хвастался. Как будто врачевание тела было для него каким-то гораздо менее важным, даже в какой-то степени постыдным, но очень доходным занятием, которым он занимается, исключительно чтобы зарабатывать на жизнь. По словам Лоренцо, большинство мужчин изменяют своим вторым и даже третьим женам, мстя таким образом, пусть и с опозданием, первым женам. По Юнгу[12]12
  Карл Густав Юнг (1875–1961) – швейцарский психиатр, психолог, ученый, художник и гностик. Один из основоположников глубинной психологии, частью которой стала разработанная им аналитическая психология, критик психоанализа. Ученик и многолетний друг Зигмунда Фрейда (до 1913 года, когда эта дружба была официально прервана Фрейдом).


[Закрыть] – Лоренцо, как и Он, не разделял всеобщего восторга по поводу Фрейда, венского рядового, но невероятно знаменитого невролога, – так вот, по Юнгу, только первая жена и никакая другая является символичным объектом, возбуждающим в мужчине героическое решение отказаться от своей сексуальной свободы. Это для нее самец, чаще всего молодой и неопытный, первый раз в жизни сам, по собственной воле заковывает себя в кандалы крайне неестественной для всех без исключения млекопитающих моногамии. И если этот самец в неволе в какой-то момент почувствует себя в своей моногамии недооцененным и униженным – то, как утверждает Юнг, а вслед за ним и Лоренцо, которому вино развязало язык, он затаивает в душе желание отомстить. Той женщине, ради которой первый раз сам запер себя в тюрьме. А все остальные, будь то жены или партнерши, в мужчине уже не вызывают этой нерушимой готовности хранить верность. Само их существование – как раз и есть доказательство того, что пожизненная моногамия мужчины, с немногочисленными исключениями, которые лишь подтверждают правило, – это лишь неосуществимая мечта, и призрачнее нее является разве что целибат, который, при всем своем католическом воспитании, Лоренцо парадоксальным образом трактовал как «единственное и наибольшее извращение». И после этого приводил данные какого-то живущего в США польского ученого, «непроизносимой фамилии которого не помнит», говорящие, что только сто пятьдесят из тысячи двухсот исследованных культур на Земле признают моногамию единственной и обязательной моделью супружества. «А это меньше каких-то ничтожных тринадцати процентов населения!» – вскричал Лоренцо и заказал у стоящей неподалеку молоденькой привлекательной официантки еще одну бутылку вина. И когда она, стоя перед Лоренцо с приклеенной на лице официальной улыбкой, показывала ему принесенную бутылку итальянского вина – того же самого, что и предыдущие три, а потом с усилием открывала ее электрическим штопором, Его добрый доктор, никогда не упускающий подобных случаев, не смотрел ни на ее лицо, ни на бутылку, а не отрывал взгляда от длинных, почти не прикрытых слишком короткой юбкой ног девушки…

Его личный врач Лоренцо при этом жил в первом и единственном браке со своей школьной любовью. Как потомок эмигрантов, которые в начале шестидесятых годов приехали в Германию из консервативнейшей в этом смысле, ультракатолической Сицилии, он воспринимал супружество как нечто сакраментальное, вечное, освященное и неразрывное. Заканчивающееся, может быть, со смертью. Это, однако, совершенно не мешало ему регулярно вырываться из «тесной клетки моногамии», как он это патетично называл. Он утверждал, что это оказывает очень полезное влияние на его сексуальную жизнь, а вследствие этого и на его общее самочувствие. Заявлял, что выигрывает от этого не только он, но и его близкие, включая жену (sic!). Он часто это повторял, причем не только после нескольких порций спиртного. И подтверждал свою очень удобно сконструированную теорию даже… эволюцией. По его теории у моногамных видов секс случается редко. Это объясняется с точки зрения эволюции очевидными и естественными причинами: зачем тратить ценную энергию на секс, если можно сделать ЭТО раз в два месяца – и будет потомство. Лоренцо распространял эту по-своему правильную и научно подтвержденную теорию на моногамных самцов рода «гомо сапиенс». Моногамный мужчина, даже не отдавая себе в этом отчета, если речь не идет о сексе для продолжени рода, является жертвой закрепившейся ошибки этого атавистического взгляда на поведение. Разумеется, с точки зрения Лоренцо. Или другого мужчины, который моногамным не является. Его эта ошибка тоже касается, но по-другому. Учитывая большое количество самок, ему естественным образом приходится расходовать эту энергию многократно. В тех же целях продолжения рода и по обязанности, потому что именно полигамность заставляет его обслуживать большее количество самок, что ведет к большому количеству проблем. Но несмотря на это, полигамный мужчина, благодаря «мудрости природы», более активен с сексуальной точки зрения, то есть чувствет себя лучше и обладает лучшим здоровьем. И тут подкованный в данном вопросе Лоренцо приводил данные о том, что секс позитивно коррелирует с уменьшением риска таких заболеваний, как ангина, язва желудка, инфаркт, инсульт, инфекционные болезни, новообразования, аллергии, артрит, алкоголизм, аутоимунные заболевания и даже туберкулез. Именно поэтому он своим пациентам, а особенно пациенткам всегда рекомендует как можно более частый секс, которого, по мнению Лоренцо, много не бывает. А если откровенно, то «дорогой господин доктор, народ в последнее время слишком мало трахается». Конец цитаты.

Здесь Лоренцо развеивал перед Ним мифы, которыми в последнее время активно пичкают доверчивых людей обманщики-медиа. «Образ сексуальности, – говорил он, – созданный медиа, радикально отличается от того, что на самом деле происходит в спальнях. Если читать газеты и смотреть телевизор, то может создаться впечатление, что все вокруг только и делают, что занимаются любовью, как Бонобо, без перерыва, разве что для того, чтобы сменить партнера. А правда ведь выглядит совсем иначе». И Лоренцо приводил данные статистических исследований из его любимой книжки[13]13
  «The Normal Bar». Chrisanna Northrup, Pepper Schwartz, James Witte; Harmony Books, 2013, New York, USA.


[Закрыть], авторами которой были некая симпатичная женщина и два лобастых американских социолога с диссертациями, которые опрашивали на тему секса людей по всему миру. Они разумно исключили из своей статистики тех, кто находился в самом начале отношений и, следовательно, своим почти наркотическим опьянением и влюбленностью всю общую картину нарушал. И после их исключения оказалось, что почти восемьдесят процентов опрошенных признались, что занимаются любовью едва ли несколько раз в месяц!

Для Лоренцо одной из главных причин этой «печальной статистики» является то, что он поэтично называл «невыносимыми тяготами целибата одного тела». И потом констатировал, что этот «нездоровый» груз моногамии не под силу ни человеку, ни тем более более мудрым в этом смысле животным, которые «по врачам не ходят». «Моногамии не существует, – утверждал он. – И все эти волшебно-прекрасные, но лживые байки о несказанно верных журавлях или лебедях можно выкинуть на помойку. Существует только одно создание на земле, которое – и не по своей вине, – добавлял он, – абсолютно моногамно. Это определенный паразит пресноводных рыб, главным образом карпа. У него трудно выговариваемое латинское название Diplozoon paradoxum. Самец этого паразита, чтобы оплодотворить самку, должен с ней срастись. И он с ней срастается. На всю жизнь. И это действительно парадокс».

И поэтому в его клинике, совсем не парадоксальным образом, всегда работала какая-нибудь женщина – администратор или медсестра, обычно итальянка, обычно лет на двадцать младше его и никогда не старше сорока. Это был секрет Полишинеля, горячая тема сплетен для других, менее привлекательных администраторш или медсестер, что отношения Лоренцо с этими женщинами не ограничиваются чисто профессиональными интересами. Что интересно, Джованна, жена Лоренцо, известная и высоко ценимая в Берлине дантистка, делала вид, что ничего не знает. Лоренцо поэтому никогда не имел никаких причин для мести…

Он слушал эти достаточно причудливые выводы с интересом, как и все, что говорил Лоренцо, но не мог припомнить, чтобы чувствовал желание мстить Патриции или какой-нибудь другой женщине, когда бывал в постели с Миленой, Дарьей или Юстиной. Он точно тогда испытывал что-то другое…

Он не поехал следующей весной в Познань. Попросил дружественного декана, чтобы Его лекции по «важным рабочим обстоятельствам в Берлине» были перенесены на осенний семестр. Он знал, что осенью в Познани Дарьи быть уже не должно: она закончила учебу в июне. Он просто вычеркнул ее из своей жизни. Написал однажды ей лаконичный имейл о «серьезных проблемах в Берлине» и о том, что весну перенесли на осень. Официальное, холодное письмо с конкретным враньем. Она испуганно расспрашивала о Его здоровье, только между прочим упоминая о своей тоске по Нему. Уверяла, что ждет Его. Еще несколько месяцев писала о своем упорном ожидании. Каждый день. А потом в какой-то момент – Он упорно молчал в ответ – перестала писать. И когда через несколько месяцев Он отправил ей поздравление с днем рождения, о котором напомнил Ему календарь Гугла, скорее из вежливости, чем по доброй воле, письмо вернулось непрочитанным с сухой пометкой о несуществующем адресе.

Да! Он вычеркнул – как какой-нибудь декан студентку – Дарью из своей жизни. Так же, как несколько лет спустя Юстину и бог в чем виноватую Доминику, которая постепенно начинала Его любить. Как последний трусливый сукин сын, прячущийся в крысиной норе…

Из задумчивости Его вывел шум в коридоре. Он быстро вытер слезы одеялом.

– Почему ты меня бросила вот так? – спросил Он тихо, когда Лоренция села на стул рядом с Его постелью и громко вздохнула.

– Полонез, ну что ты такое говоришь? Я вон капельницы тебе принесла, сразу две. Чуть-чуть поболтала с Джоаной. Она сегодня придет к тебе. Ты с ней в языке польском поупражняешься. Она мне сказала, что купит для тебя польские газеты. Женщины вообще долго разговаривают, а с Джоаной приходится разговаривать еще больше, потому что она в этом очень нуждается. Что ты такое говоришь, Полонез? Старая Лоренция никогда никого не бросает! Ты что-то закручинился, да? А это очень нехорошо, ты же радоваться должен. Потому что утро вон какое хорошее! А ты утра-то давно не видал.

Она встала со стула, поменяла мешок с капельницей и, убедившись, что лекарство потекло в Его вены, села рядом с Его постелью и начала массировать Его левую ладонь, приговаривая:

– Вот я тебя сейчас покормлю, Полонез. Потому что сейчас время завтрака. Пока что этой дрянью из мешка, но это уж недолго – скоро Лоренция приготовит такое caldo di pesce[14]14
  Рыбный суп, национальное блюдо в Кабо-Верде. Готовится из рыбы, картофеля, маниоки и плантанов. Часто добавляют также помидоры и паприку.


[Закрыть], что твой желудок будет благодарен до конца жизни, сразу и на ноги встанешь, и сил наберешься. Я своих детей моим caldo от всех болезней вылечивала. И внучку тоже. Хотя здесь, в этой Голландии, она болеет по-другому, не так, как в нашем Кабо-Верде. Вирусы тут другие, потому что солнца мало и все спешат вечно. А у нас солнце и ноу стресс. Когда люди уж очень торопятся за богатством – им вирусы горло, легкие и кишечник поражают. Но чаще всего – мозги и сердце.

Он услышал первые отзвуки утренней суеты, долетающие из коридора. Постепенно начинался больничный день. Лоренция массировала Его ладонь и говорила:

– Джоана сказала, что мне короткие волосы очень идут. Потому что я ведь, как себе и Сесилии обещала, соседку с ножницами позвала. Она удивилась, что прямо так рано утром, но я уж ее уговорила, объяснила, что это в честь твоего пробуждения, тогда она только закричала от радости и начала стричь. Она же тоже с Верде, силу и важность обетов понимает.

– А ты как думаешь, Полонез? Идет мне? Может, даже красиво? – спросила она кокетливо и встала в ногах Его постели, чтобы Он мог ее рассмотреть из-под повязки на глазах.

Он смотрел на нее – и не мог увидеть разницы. Он просто не помнил, какие у нее были волосы несколько часов назад. Ничего не помнил, кроме того, что они были черные, с седыми прядками на висках. В какой-то момент в памяти у Него всплыли слова Патриции: «Даже если бы я стояла перед тобой совершенно лысая – ты бы этого не заметил!»

– Очень идет. И молодит… – соврал Он, с силой закусывая губу.

– Вот и Джоана так теперь хочет сделать. Чтобы измениться. Женщинам же надо меняться. Иначе они будут как старая мебель в еще более старой комнате. Как у тебя бывала та Дарья, эта молодая твоя ученица, вот у нее такие длинные, красивые, золотистые волосы. Совсем другие, чем на старых фотографиях, которые она мне показывала. На тех, где она с тобой. Я ее спросила, можно ли ее сфотографировать, чтобы тебе показать, если вдруг проснешься, так она на следующий день пришла прямо от парикмахера. С падающими на плечи косами, заплетенными по три. Такими, какие ты любил ей расплетать и потом целовать ее волосы. Так она мне рассказывала. Очень она изменилась. И в последний день что-то долго тебе рассказывала. Иногда улыбалась, иногда плакала, а иногда поправляла тебе подушку и дотрагивалась пальцами до твоих губ. И рисовала какие-то странные иероглифы на бумаге, а потом рвала листок на кусочки, выкидывала в мусорник и шла на улицу покурить. Она была грустнее грусти самых грустных песен фаду[15]15
  Фаду (по-португальски слово означает «судьба», «фатум») – музыкальный жанр, созданный в XIX веке в бедных кварталах Лиссабона, в особенности – Алфаме и Мурарии. Фаду – это меланхоличная песня, исполняемая одним вокалистом с сопровождением одной или двух гитар. Фаду иногда называют португальским блюзом.


[Закрыть], какие старая Лоренция в жизни слышала.

Она бросила взгляд на часы, нервно вскочила со стула и поспешила к двери палаты, закрывая ее на ключ. Подвезла стойку с компьютером к Его постели, из шкафа вытащила кабель и, встав на цыпочки, нажала кнопку.

– Пресвятая Богородица, какая же я растяпа! Уже же восьмой час, вот уже десять минут как, а в Сиднее пятый час дня. Боже милостивый, Сесилия же там ждет! И есть чего! – Она нервно забегала по палате. – Да где же эта клавиатура?! Была же всегда в шкафу. А, вот она! Наконец-то. И мышка здесь!

С помощью рычага она подняла изголовье Его постели. Наклонилась над ним и надела Ему наушники. Чуть придвинула постель. Подбежала к окну и установила жалюзи так, чтобы свет из него падал только Ему на лицо. Спустила повязку с глаз на шею. Он смотрел на экран компьютера, а задыхающаяся Лоренция нервно кликала по иконке на экране. Через мгновение Он услышал звук гонга – и вот на Него смотрела Сесилька. Лоренция с силой сжала Его ладонь, прислонилась к Нему, поцеловала Его в лоб и выбежала из палаты, закрыв дверь на ключ снаружи.

– Эй, папс. Что слышно? – спросила дочь тихо и помахала рукой.

Она всегда начинала их разговор именно так. По щекам ее текли слезы – и она их не вытирала. Губы ее дрожали. Он видел, как она нервно закуривает сигарету и глубоко затягивается.

– Дуглас позвонил мне вчера из больницы. Ты им там устроил неплохой сюрприз, – сказала она, выпуская большое облако дыма.

– Ты же мне обещала, что не будешь курить, забыла? – выдавил Он из себя, приподнимаясь на постели.

– Помню. Но ты ведь тоже мне это обещал сто пятьдесят раз. Помнишь, когда в последний раз?

– Я тебя люблю…

Она начала плакать. Оперлась подбородком на левую руку и разглядывала Его, медленно куря сигарету. Молчала и плакала.

– Ты хоть выспался за эти шесть месяцев? – спросила она тихо. Вытерла слезы рукой и улыбнулась Ему.

Он не успел ответить. Она исчезла с экрана. Он слышал только невнятные звуки, доходящие откуда-то издалека. Через минуту она появилась снова. Теперь она отошла от камеры подальше. Вытянула руку, поднося к камере висящего и орущего черного кота.

– Шрёди! – крикнул Он, поднимаясь и приближая лицо к экрану.

– Да. Это твой кот-приятель Шрёди. Его Величество Кот, – ответила она, улыбаясь. – Ты мне, пап, должен триста двадцать евро за его билет из Амстердама до Сиднея. И еще пятьдесят за клетку. А еще сто долларов за его двухнедельный карантин в Мэскоте[16]16
  Неофициальное название сиднейского международного аэропорта, данное ему по названию района города, в котором он расположен.


[Закрыть] я уж тебе дарю, так и быть. И стоимость всех его прививок тоже, – говорила она, поднося морду кота ближе к камере.

Наконец Шрёди сел на стол и начал тереться об экран компьютера, громко мурлыкая.

– Он тебя узнал! Я знала, что он тебя узнает! Это самый умный кот, которого я только встречала. В это трудно поверить, но он тебя, кажется, просто любит… – сказала она, поглаживая Шрёди по спине.

– В марте, ну, тогда, когда у тебя случился этот приступ в Амстердаме, я ждала тебя во вторник в том ресторане в Тегеле. Помнишь? Мы с тобой должны были пообедать, и я собиралась рассказать тебе о своей новой работе и парне Роберте. Но ты в Тегеле не появился. Мне это было немного странно, потому что я ведь ради этой нашей с тобой встречи отменила полет из Сиднея в Варшаву, к маме. Пересадку во Франкфурте я изменила на пересадку в Берлине. Тебя не было, но я подумала, что просто у тебя произошло что-то более важное. Ведь так часто бывало, что что-то более важное тебя отвлекало – и я это не только от мамы знаю. Ты не брал трубку, что тоже с тобой бывало уже раньше. Но когда через неделю ты по-прежнему не отвечал, я начала уже по-настоящему волноваться. Но совсем встревожило меня то, что ты не отвечал на мейлы, что не появлялся на «Фейсе», а ведь там ты обычно бываешь каждый день.

Она закурила очередную сигарету, прижала к себе Шрёди и продолжила говорить спокойным голосом:

– И знаешь что? Когда я, испуганная, думала, что плохое могло с тобой случиться, то вдруг до меня дошло, что я, твоя дочь, ведь могу об этом и не узнать. Потому что неоткуда и не от кого. Я не знаю твоих друзей, если они у тебя вообще есть, не знаю твоей женщины, хотя и знаю, что она для тебя очень важна, не знаю ни единого телефона близкого тебе человека, которому могла бы позвонить и о тебе спросить. Я, папс, действительно не знаю ни кусочка твоего мира. Ты меня в него впускал только на порог. И когда мы бывали в нем вместе – то всегда только вдвоем, ты и я. И больше никогда и никого другого. Ну, кроме твоего кота в последнее время. Ну, скажи, разве это не правда? Когда мы бывали вместе – это было для тебя святое время. Ты не хотел меня делить ни с кем другим. И это для дочери очень трогательно и волнительно, но это не нормально. Понимаешь, папс? Я хочу знать, кто еще, кроме меня, тебе близок, кто имеет для тебя значение. И кому я могу позвонить, чтобы о тебе спросить. У тебя несколько телефонных номеров, несколько почтовых ящиков, но ты не отвечал ни по одному. Ты вроде всегда такой доступный, но на самом деле тебя на этом свете нет, когда ты не хочешь отвечать. Я понятия не имела, где тебя искать, с чего начинать. И тогда мне позвонили из твоего института. Какой-то твой шеф. Так он представился. И спросил меня, представь себе, нет ли тебя случайно в Сиднее! Я его прежде всего спросила, откуда он знает мой номер телефона, и он ответил, что это по работе, что он его узнал из твоего личного дела. Что я там указана как человек, которого следует незамедлительно уведомить о «несчастных случаях и катастрофах», так он сказал. Ты так написал и указал там мой номер телефона. По словам шефа выходило, что все указывало на Сидней, потому что за неделю до своего отъезда в Амстердам во время какого-то там совещания ты, говорят, сообщил, я процитирую твоего шефа, что «если тебя еще раз достанут – то ты уедешь в Сидней и пусть они тут мудохаются сами со своими проектами и со своей долбаной корпорацией». И поскольку ты не вернулся из Амстердама и не давал о себе знать, то он и решил, что ты правда на них всех обиделся и полетел в Сидней. И поэтому он и позвонил.

– Должна признаться, папс, что когда я это услышала – то была в очередной раз очень, очень тобой горда. Моя кровь! Твое здоровье! – добавила она с улыбкой и подняла вверх бокал с вином.

– И тут появляется, – продолжила она, – в этой истории твой Шрёди. И вот тут я правда испугалась. В один прекрасный день перед зданием института, поведал мне твой шеф, появился черный, худой и очень нервный кот. Это правда. Шрёди имел полное право быть нервным. Твоя коллега по работе, некая Людмила с Украины, его узнала, потому что как-то раз помогала тебе найти для него ветеринара в Берлине. И поскольку, по словам Людмилы, ты его иногда берешь с собой на работу, то кот знал, где ты работаешь. О тебе неделю не было ни слуху ни духу, и тут твой кот появляется и целыми днями и ночами бродит перед институтом. Не нужно быть лейтенантом Коломбо, чтобы одно с другим увязать. Мы сразу сообщили в полицию, которая вскрыла дверь в твою квартиру. Тогда на твоем этаже нарисовался Вольфганг, этот жилец из квартиры под тобой. Он рассказал полицейским, что на их балконе несколько дней назад появился Шрёди. Уезжая в Амстердам, ты, видимо, оставил окно открытым. Шрёди выпил всю воду, съел весь корм и засрал полностью оба лотка – и тогда нашел в окне подходящую щелочку и вылез на балкон. С твоего балкона он перескочил на балкон ниже этажом – в квартиру Вольфганга и Алекса, этих двоих твоих очаровательных соседей-геев, с которыми мы как-то вместе незабываемо ужинали. Шрёди задержался у них минут на пять, так рассказал Вольфганг, и как только они открыли входную дверь – сразу ломанулся в нее. Как потом оказалось, он решил бродить перед твоим институтом. Ведь это не очень далеко от твоего дома. Даже твой кот понимал, где ты можешь быть, если тебя нет дома. Даже кот…