Текст книги "Все мои женщины. Пробуждение"

Она замолкла на мгновение. Погладила Шрёди, прижимая его морду к своему лицу. Налила в бокал еще вина.

– Через две недели, – ровным голосом продолжила она, – твоему шефу позвонили из полиции, а твой шеф позвонил мне. Ты нашелся в клинике в Амстердаме. Только шеф не знал точно, в какой именно. Ему не сказали, где ты лежишь, чтобы не разглашать личную информацию. Все-таки эти немцы долбанутые, признай, да? Хорошо, что я там уже не живу…

– Я обзвонила все клиники и медицинские учреждения. Даже самые маленькие. В Амстердаме и его окрестностях. И вот ночью к телефону подошел некий доктор Дуглас Маккорник, я рассказала ему, что ищу своего отца и что мой отец поляк, что родился он тогда-то и там-то, что у него на лбу характерный шрам в несколько сантиметров, над левым веком, что его ноготь на левом мизинце немного темнее, чем остальные ногти, он наконец подтвердил, что ты у них. И добавил, что ты в коме. Прислал мне фото твоего шрама на лбу – для уверенности. Я сразу позвонила маме. На следующий день позвонила твоему шефу. Мама еще ночью каким-то шальным экспрессом перевела мне на счет деньги – кажется, все ее сбережения. Я только тебя очень прошу, если вы встретитесь – не говори ей об этом. Она меня очень просила. Пожалуйста! Для меня это важно. Обещаешь?! – воскликнула она.

Он только кивнул в ответ. Он не мог выдавить из себя ни слова. Дрожащей рукой потянулся к стакану с водой. Стакан перевернулся и, упав на пол, с грохотом разбился.

– На следующий день я вылетела в Амстердам. Прилетела ночью. Ты был в больнице. Спал в этой своей коме. Не просыпался, когда я тебя теребила. Не проснулся, когда я тебя обняла. Не проснулся, когда я на тебя кричала. Но ты был живой. Все мониторы около твоей постели это показывали. И это было для меня самое важное. В Амстердаме я пробыла неделю. Лоренция, женщина, доброты которой нынешний мир недостоин, организовала мне койку в больничной гостинице для матерей. Рядом с педиатрией. Каждое утро она приходила меня будить. Чтобы мне сообщить, что ты еще не проснулся. Я из клиники не выходила. Изучила внимательно твой профиль в «Фейсбуке», добралась до Эвы. Она знала про твой шрам на лбу и про ноготь на мизинце. Только она могла быть твоей женщиной. Хоть ты про нее никогда не упоминал. И ей твой шеф не звонил. А потому что – как? Она тебя искала, испуганная и отчаявшаяся, по всему свету. Представляю, что я чувствовала бы, если бы парень перестал бы мне отвечать. И так день за днем. Мы с ней договорились встретиться в Берлине. Я приехала туда из Амстердама на поезде, она – на своей этой побитой машине из Познани. Мы вместе зашли в твою квартиру. С полицейским, который сорвал печать, приклеенную на фрамугу и дверь. Как твоя законная дочь я получила от властей официальное предписание нести «ответственность» за твою квартиру «в соответствии с правилами, установленными органами правопорядка». На счастье, уезжая в Амстердам, ты не запер дверь на ключ. Только захлопнул. Очень типично для тебя. Но таким образом ты, папас, прилично сэкономил. Тебе не надо менять замки. Полицейский, наверно, в прошлом какой-нибудь грабитель, открыл твою дверь просто при помощи моей кредитной карты – и даже лом не понадобился.

Всюду висели и стояли в рамках мои фотографии. Некоторые я видела первый раз. Я там порычала, как старый бобр. Знаешь, вот никогда ты мне не объяснял, почему в Польше сильнее всего плачут именно бобры. Ведь в других странах бобры не плачут…

Одну фотографию я у тебя украла, это чтобы ты знал…

Ту, где мы с тобой едем на велосипеде на Борнхольме. Я сижу на раме, а мама, испуганная, с поднятыми вверх руками, бежит за нами. Больше ни на одной фотографии мама не получалась такой красивой, а ты – таким счастливым…

А знаешь – я ведь никогда не спрашивала тебя, счастлив ли ты. Дети вообще обычно об этом не спрашивают своих родителей. Но тебя спрошу. Когда встретимся. Чтобы глядя в глаза…

…Она исчезла с экрана. Он видел только прогуливающегося по столу туда-сюда Шрёди. Дочь вернулась с новой бутылкой вина.

– Я люблю хорошее вино. Это у меня от тебя. Вообще не удивляюсь, что Шрёди из твоей квартиры эвакуировался, – улыбнулась она. – Там воняло, как в старом подвале, где сдохла целая куча крыс. Ну, как-то справились мы – Эва даже окна помыла и постирала занавески. Было так странно подглядывать за твоей жизнью в этой квартире. Я у тебя украла «Братьев Карамазовых» на английском. С того белого стеллажа около дивана. Там на первой странице было посвящение – мне. Когда я его читала – тоже порычала немного. Если бы ты говорил нам, маме и мне, о том, что чувствуешь, посвящениями в книжках, то…

Но я тоже покупаю для тебя книжки. Я любила, когда ты мне читал вслух. До сих пор помню, как ждала вечера, чтобы ты мне почитал, а тебя все не было…

…Она снова начала плакать.

– С Эвой тебе повезло. Она чудесная. Правда. Классная была бы из нее мачеха. Мы с ней уснули на твоем диване и утром вдвоем пошли к твоему шефу. Его не было, но была Людмила. И Шрёди тоже там был. Кружил вокруг урны. Точно знал, где тебя искать. Знал, что ты куришь. Он стал культовым котом для всего вашего института. Его все кормили. Он из-за этого страшно растолстел. Так утверждала эта украинка Людмила. И я тогда подумала: заберу-ка я его в Австралию. Ведь это твой кот – а значит, немножко и мой. Наш кот. Эва тихонечко зашла сзади, я спереди. Мы его поймали и посадили в такую специальную сумку-переноску. В Берлине я купила для него клетку и вернулась с ним поездом в Амстердам. А на следующий день вечером он со мной отправился в Сидней. Бедняга. Сначала полдня в поезде, а сразу потом – столько часов в самолете. Да, Шрёди немало пришлось пережить.

В Амстердаме я полдня проговорила с Дугласом. Он мне рассказал о твоих двух возвращениях с того света, показывал мне снимки твоего черепа. Он был уверен, что худшее позади и что ты сможешь выкарабкаться. Этот Дуглас Маккорник своеобразный. Хорошо, что ты к нему попал. После обеда я позвонила маме и все ей рассказала. Это она мне посоветовала купить «Эппл», поставить его в твою палату и установить «Скайп». Дуглас был за, но не сомневался, что их главврач никогда на это не даст разрешения. Я помчалась к главврачу. И знаешь что? Он разрешил. Оказалось, что мы с его дочерью вместе учились на одном курсе в Петербурге, когда был обмен с Россией! Видишь, как хорошо, что ты меня тогда туда отправил?!

Компьютер я купила в Сиднее и привезла с собой в клинику через три недели. Завела Лоренции счет в «Скайпе» и научила ее всему.

Так что, папс, таким образом ты у меня был на глазах все время! Никогда раньше, даже когда я была маленькая, я не видела тебя каждый день на протяжении целых шести месяцев, – добавила она с улыбкой.

Я много с тобой разговаривала, о многом спрашивала. Даже о том, о чем ты ни за что не стал бы с дочерью разговаривать. И о чем я тебя больше никогда не спрошу. Но когда ты спал – я вот набралась смелости и спросила. Но эти важные вопросы уже в прошлом. Мне это очень помогло.

…Она помолчала, потянулась за сигаретой, но не прикурила.

– К «Скайпу» Лоренции я подключила Эву. Надеюсь, что таким образом ничего плохого не сделала. Мы с ней дважды встречались у твоей постели в Амстердаме. Эта женщина любит тебя искренне, по-настоящему. Она тоскует по тебе, как какая-то неуравновешенная гимназистка. Может быть, дочь от другой женщины не имеет права тебе этого говорить, но я говорю тебе как взрослая женщина: не потеряй эту любовь! Не просри ее.

В этот момент половину экрана заслонил собой Шрёди, который вырвался из рук Сесилии и стал лениво потягиваться на столе.

– Он, наверно, по тебе очень скучает. Знаешь что? Я заметила, что он реагирует, только когда с ним по-польски разговариваешь. Патриот, видимо, – тихо произнесла она.

– Мне час назад позвонил Дуглас. Сказал о каких-то тестах и твоих временных проблемах с речью. Но он считает, что ты прекрасно со всем справишься. Зная тебя, я думаю, что ты долго теперь будешь думать, прежде чем что-то произнести. Это все твой дурацкий перфекционизм, это твое долбаное болезненное желание во всем и всегда быть лучшим!

Я помню, хотя это и было уже давно, но я отлично это помню, потому что тебя ведь никогда не было дома, когда ты писал эту никому не нужную диссертацию. Я ни утром не видела тебя, ни вечером, когда ложилась спать, тебя не было. Папс, сорри, что я тебе это говорю, но я все-таки скажу. Ты тогда был просто в каком-то безумии.

– Ты хотел, мать его, сделать из своей диссертации какой-то бестселлер! – воскликнула она. – А это и было и есть невозможно, потому что то, о чем ты писал в ней, понимают на всем свете человек пятьдесят! Или даже меньше.

Папс, жизнь – это ведь не проект для какой-то фирмы. Я тебе так скажу, как сказала бы после нескольких бокалов вина подруге или другу: посылай ты в жопу эту афазию или какую там еще азию. Говори как можно больше и как можно чаще. Даже если скажешь вместо шиповника шимпанзе. Те, кто правда хочет тебя услышать, – спросят, а на тех, кому не особо-то и надо, просто плюнь. Если хочешь – мы можем с тобой разговаривать по-английски или по-немецки, хотя я знаю – не хочешь ты. Я ведь из-за вашей с мамой немыслимой упертости до сих пор говорю по-польски. Когда-то воспринимала это как ужасное мучение, а теперь вот вам за это безгранично благодарна.

И еще одно тебе скажу, папс. У тебя эта твоя афазия уже много раз была. И гораздо раньше, чем случилось у тебя это кровоизлияние в мозг на вокзале под Амстердамом. Только ты сам этого не замечал. И во время этих приступов афазии мы, сначала мама, а потом и я, когда подросла, тебя всегда очень внимательно слушали и понимали, о чем идет речь. Ты не мог очень многие вещи называть так, как на самом деле было. Смелости не хватало? Или из вежливости? Или по доброте душевной? Или ради выгоды? Я не знаю. Но ты использовал совсем другие слова, чтобы назвать то, что называлось совсем иначе. Об этом я тебя тоже спрашивала, пока ты спал…

– Шрёди, ну-ка иди отсюда! – воскликнула она вдруг, прогоняя кота со стола.

– Я знала, папс, что ты проснешься, – произнесла она тихо через мгновение и снова начала плакать. – Ты так всегда: исчезаешь из моей жизни, а потом снова появляешься. Теперь уж будешь. Я знаю.

Пойду я спать. В Сиднее уже очень поздно. Да и у тебя еще долгий трудный день впереди. Дуглас мне рассказал, что сегодня тебя ждет. А я к тебе забегу вечером, как каждый день. А вечером – твоим вечером – хочет с тобой связаться Эва. Она от меня знает, что ты к нам вернулся. Я тебе описать не могу ее реакцию на это известие! Я такого проявления радости, выкричанной и выплаканной по телефону, никогда раньше не встречала. Она хотела тебе немедленно звонить, но у тебя же нет телефона, и Дуглас мне сказал, что у тебя его долго еще не будет. И очень хорошо! Иначе эти твои стервятники из института прилетели бы или забросали тебя смсками с описаниями очередного долбаного проекта и подключили бы тебя к своим ежедневным долбаным видеоконференциям. Ведь как же так – ты лежишь в постели, у тебя куча времени и никакой работы! А они ведь знают твою преданность. Ты для них образец профессиональной этики. Я правду говорю. Потому что ты именно таким образцом и был, папс. Только вот для нас у тебя была другая этика. Для них ты на голову надевал одну шляпу – а для нас другую. Забывая, что голова-то одна и та же…

Папс, я тебя очень прошу – ты не давай себя никогда больше ни во что подобное втянуть. Никогда больше! Они твою жизнь один раз уже разрушили. И мою отчасти тоже. И мамину. Перед тобой сейчас – самый важный проект в твоей жизни.

– Самый важный! Слышишь? – крикнула она, приближая свое лицо к экрану.

Замолчав, она смотрела на него с нежностью, держа в одной руке сигарету, а другой гладя прижавшегося к ней Шрёди.

– Я тебя люблю, папс, – проговорила она наконец. – Не было в моей жизни минуты, когда бы было по-другому. – Она проглотила слезы. – Когда ты был рядом – и когда тебя не было. Когда вечерами я ждала тебя в своей комнате, лежа в постели, ждала твоих шагов в коридоре, ждала звука твоего голоса и засыпала, не дождавшись, – я тебя любила. Ты был и есть самый главный мужчина в моей жизни. И таким ты очень долго был для мамы. И я знаю, что и она для тебя была самой главной женщиной. Я парадоксальным образом выросла в доме любящих друг друга родителей, но только так получилось, что с какого-то момента стало две отдельных любви, которые не могли друг с другом встретиться и пересечься. Я теперь уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что так бывает.

– Я тебя очень люблю, папочка… – Она сложила руки.

Картинка на экране стала расплываться, а через мгновение неожиданно пропала.

Дрожащими руками Он спустил ноги на край постели. Резко вырвал все трубки и стопами коснулся холодного пола. Изо всех сил ухватился руками за металлические поручни под стойкой, на которой стоял компьютер, и попытался подняться, чтобы дотянуться до экрана.

И упал…

Пробуждение

Он повернул голову в сторону двери. С огромным усилием приподнялся на руках и тут же снова упал. Почувствовал острую боль в паху – мешок с Его мочой отсоединился от иглы катетера и лежал рядом, а его содержимое разливалось по полу. Он снова попробовал встать, опираясь на руки. Ноги скользили по полу, залитому мочой. Он на локтях пополз к двери, стараясь держать пах повыше: при каждом соприкосновении пениса с полом Он чувствовал укол иглы. Схватился рукой за стоящий на дороге стул, с грохотом его перевернул, стул ударился о металлическую стойку, на которой стоял монитор. И в этот момент Он услышал звук открывающегося замка двери и сразу вслед за этим увидел белые сандалии на бронзовых ногах Лоренции.

– Полонез, Pai nosso![17]17
  Отче наш! (португ.)


[Закрыть]

Она подбежала к Нему, перевернула Его на спину, а потом потащила к постели.

– Все будет хорошо, – повторяла она, как мантру. – Ноу стресс, Полонез. Все будет хорошо. Совсем не нужно плакать. Сейчас повернись-ка, крепко хватайся за поручень. Вот так. Сильно! Изо всех сил. Вот так. Молодец, Полонез!

Она перебежала на другую сторону постели и, положив Его поперек, с силой схватила за запястья. Втянула на постель, надела Ему на глаза повязку и подняла жалюзи.

Затем она укрыла Его одеялом и подала бутылку с водой. Через минуту, когда Он закончил жадно пить, откинула одеяло, стянула с Него пижамные штаны и сунула под ягодицы два сложенных вдвое махровых полотенца. Наклонилась над Его пахом и одним резким движением выхватила иглу катетера из Его пениса. Он почувствовал пронизывающую боль, а потом на бедрах – тепло выливающейся мочи. Она подождала немного и вытащила из-под Него оба полотенца, бросив их в пластиковое ведро для мусора.

– Ну вот и хорошо, – сказала она, вытирая пот с Его лба. – Не сломал ты себе пенис, Полонез. Он, конечно, малость опух, но зато целый и красивый. Ноу стресс. Я тебе сделаю женьшеневую маску с пчелиным воском – и будет как новенький! Опухлость эта быстро пройдет, и твоя сеньорита ни о чем даже не догадается.

Он вдруг начал громко смеяться. Поднял руки и обхватил голову Лоренции, притянул ее к себе поближе и, гладя ее по волосам, сказал:

– Я разговаривал с Сесилькой – и вдруг она исчезла. Я подумал, что это система зависла, хотел перезагрузить компьютер. И упал. Когда что-то исчезает из моей жизни внезапно – я всегда падаю. Вот сегодня упал буквально. Валялся на полу и вспоминал об этом. И знаешь что? Меня радует, что ты так заботишься о моем пенисе. Даже если это только ради моей сеньориты. Ты меня этим так насмешила. – Он прижал медсестру к себе.

Лоренция захихикала и поспешно отстранилась от Него. Начала суетиться, подключая провода электрокардиографа к датчикам, приклеенным к Его груди пластырем.

– Пенис сеньора для сеньориты важен, – сказала она.

– Но сердце сеньора – важнее, – добавила она строгим голосом после паузы. – Давай-ка я подключу тебе сердце, пока не включилась эта дикая сирена и не собралось вокруг тебя полбольницы.

– О, ну вот и заработало, – удовлетворенно заметила она, когда монитор с писком начал вырисовывать синусоиды.

– Раздевайся. Быстренько. Я тебе переодену пижаму. Сегодня ты должен быть элегантным, Полонез, – проговорила она.

Она внимательно поглядывала на экран, вставляя Ему пластиковые трубки в нос, а потом подняла Его руку и, нащупав пульс, вслух стала считать.

– Не врет электроника, – с довольным видом констатировала она. – Никаких следов стресса. Сердце твое спокойно, Полонез, и с головой у тебя тоже все в порядке будет. Надо только подождать чуть-чуть. Всего, что для человека важно, надо ждать.

– Разве что смерть иногда не ждешь, – добавила она тихо.

– Маккорник ведь тебе говорил, чтобы ты сам не вставал – я собственными ушами слышала. И ты слышал! Ноги у тебя слишком слабые – мышцы атрофировались, хотя, пока ты спал, к тебе тут всякие тренера ходили и так тебя тренировали, что аж кости трещали, да и старая Лоренция начинала с массажа твоих ног.

Но ты же не слушаешь никого, Полонез. И терпения в тебе нет. Это я от Сесилии знаю. Надо же было кнопочку нажать – Лоренция бы прибежала и привела бы в порядок компьютер. Твоя Сесилия же мне такую лекцию прочитала о компьютере и о «Скайпе», что я могу теперь других обучать. И обучаю! Например, вот соседку мою, ту, которая парикмахерша. И домой я себе купила компьютер, не такой, конечно, красивый, как у тебя, у двоюродного брата купила, и как только мне он дома интернет провел – я сразу написала семье в Верде письмо про «Скайп». И теперь мы иногда болтаем, и смеемся, и плачем, глядя друг другу в глаза.

– А сейчас Лоренция тебя на минуточку оставит одного. Но только ты уж больше не пугайся! – объявила она, взглянув на часы.

– Нужно пол в порядок привести, потому что скоро ведь обход начинается. А сегодня сюда небось к тебе вся больница прибежит – поздороваться или хотя бы просто поглазеть. Джоана говорит, что только о тебе сегодня в коридорах и болтают.

– Не вставай с постели, Полонез! – строго добавила она.

– Иначе в следующий раз мне тебя придется привязать к койке ремнями, как некоторых буйных в психиатрии.

Она захихикала и вышла, оставив дверь палаты открытой.

Он уставился на темный экран компьютера, мыслями возвращаясь к разговору с Сесилькой.

В ушах у Него звучало ее «у тебя афазия была уже много раз». А ведь это чистая правда. Болезненная, неприятная, но в самую точку. Одним коротким предложением она описала то, что Он много лет практиковал, когда они были все вместе, втроем: Патриция, Сесилька и Он. И когда перестали быть вместе – тоже ничего не изменилось. Он ничему не научился. Только перенес эту свою афазию в отношения с другими женщинами. А если оглянуться назад, то отчетливо видно, что у Него эта афазия была и гораздо раньше. Разве не является примером такой острой афазии выражение «короткий период, который пройдет, пап, не успеешь ты и глазом моргнуть», когда речь в разговорах с одиноким после смерти матери отцом, живущим как отшельник в пустыне, идет о девяти месяцах Его отсутствия и отъезда в Стокгольм, из которого Он вернулся уже только на отцовские похороны? Или когда Он не писал отцу иногда по три недели, при этом каждый день получая голубой конверт с письмом от отца, и называл это «коротким перерывом в переписке»? Да, диагноз «афазия» Ему можно было бы поставить давным-давно. Это точно. И вовсе не по причине перелома основания черепа или инсульта, а только по причине опухоли души, наполненной гноем Его эгоизма и бездушности.

Апогей Его афазии, однако, пришелся на более позднее время, в Берлине, когда начинала сначала качаться, а потом и рушиться Его семейная жизнь. Трехчасовое опоздание на ужин в честь дня рождения Патриции Он назвал «неожиданным перенесением видеоконференции со Штатами» – а ведь Он просто об этом ужине забыл, хотя видеоконференция действительно началась на три часа позже, чем планировалось. Так что это даже не было враньем. И Он не постеснялся назвать четыре дня сплава на байдарках с Патрицией и Сесилькой как-то летом «нашим семейным отпуском». И таких примеров можно было бы привести целую кучу. И не только повторяющихся, как приступы мигрени, случаев «афазии супружеско-отцовской», если можно так выразиться. Если брать отношения с Юстиной – тоже несколько случаев из памяти можно выудить. Как, например, тот, когда Он вернулся вечером с работы и в постели отталкивал руки Юстины, называя отсутствие сексуального интереса у себя «желанием, для разнообразия, только деликатной нежности», а ведь на самом деле Он должен был бы тогда сказать так: «Послушай, от меня сегодня мало толку. После работы мы с этой украинкой Людмилой пошли в мою квартиру, и там она мне отсосала два раза, причем так, что у меня теперь болит пораненный ею член, потому что у нее на зубах стоят металлические брекеты». И в общем-то, Он ведь и в ту ночь не врал – потому что действительно Ему хотелось тогда от Юстины исключительно деликатной нежности. Чтобы, во-первых, немножко утихомирить угрызения совести по поводу собственного блядства, которое Он допустил, а во-вторых – убедиться, что с Людмилой у Него «чистый секс», а настоящие чувства здесь, сейчас, в постели с прижимающейся к нему Юстиной. И ведь были эти чувства настоящими. Но все-таки наступил такой день, вернее – ночь, когда он хотел от нее исключительно нежности и никакого секса. И лежа рядом с Юстиной, Он испытывал печальную рефлексию, с которой в душе долгое время спорил и которой еще дольше сопротивлялся. Патетичную, как та фраза на второй странице какой-то книжки: «Одиночество начинается не с того, что никто не ждет тебя дома. Одиночество начинается тогда, когда ты первый раз чувствуешь желание, чтобы там тебя ждал кто-то совсем другой». Он не почувствовал в ней никакой патетики, когда записывал ее на листочке календаря, лежащего рядом с Его компьютером. А когда Его начало тяготить это «одиночество вдвоем» – Он стал проводить все чаще ночи в своей квартире, от котрой никогда не отказывался. И в остром приступе очередной афазии во время разговоров с Юстиной называл свое отсутсвтие «попыткой найти прежнего себя в наших отношениях». Он и правда хотел себя найти, только без отношений с ней. И через несколько месяецв Он действительно нашел себя прежнего. В постели гостиничного номера с Миленой. В Исландии…

Во время отношений с Дарьей, а потом с Миленой приступы афазии случались у Него регулярно. Обе отвечали Ему порой тем же самым. Особенно часто – Милена. А вот у Его жены Патриции афазии никогда не бывало. Дочь упрямого шахтера из Нового Сонча, такая же, как ее отец – прямой, справедливый, добрый человек, которого Он очень уважал и дружбу с которым очень ценил, – она всегда называла вещи своими именами, всегда давала явлениям, событиям, своему поведению, своим эмоциям или их отсутствию именно то название, которое им соответствовало. И эта ее прямота была палкой о двух концах. Но ее это не волновало. Патриция была образцом скептика в самом глубоком философском смысле этого слова. Потому что скептицизм ведь не имеет ничего общего со словами «пессимизм» или «депрессивность», с которыми его часто объединяют. Скептицизм – это прежде всего любопытство, любознательность, желание разобраться. Патриция никогда ничего не отрицала. Она искала ответы и бесцеремонно спорила всегда, когда у нее хватало терпения. Он скептицизм в таком экстремальном варианте исповедовал только в математике, а она – во всех мало-мальски важных вопросах. Патриция была живым доказательством того, что хронический недостаток афазии иногда бывает даже более разрушительным, чем ее наличие.

Он никогда не забудет, как она приехала однажды поздно вечером в Его пансионат на берегу озера Вайсер. Это было спустя примерно полгода после того, как Он собрал вещи и ушел, изгнанный ею из их общей квартиры, и с одним чемоданом явился на порог этого пансионата. Она в то время Ему писала, звонила, просила, чтобы «они попробовали еще раз, потому что любовь ведь большая, она не кончается вот так, дурацким, обескураживающим фарсом, который они разыграли». Захваченный ощущением своей внезапной свободы, пытаясь забыть обо всех этих скандалах, ссорах, злобных выкриках, слезах и упреках, Он уже не хотел – тогда – ничего пробовать. Спрятался в самом дальнем углу своего офиса, как в крысиной норе, и отгородился от всего мира. Не отвечал на письма, не брал трубку телефона, не утруждал себя размышлениями о глубоком смысле того, что пыталась сказать Ему жена. Просто зализывал свои раны, жалея себя. Он же такой, мать его, хороший, Он же все делал на благо семьи, Он, мать его, пахал как вол, все время давал ей повод для гордости, а она такая неблагодарная оказалась! Она еще пожалеет, ох пожалеет!

Так Он тогда думал. Именно так. Все в своей жизни организовал так, чтобы времени на одиночество не оставалось. В Его случае это было совсем не трудно – корпорация Ему очень в этом помогала и была от этого на седьмом небе. Он, правда, очень скучал по Сесильке, но воспринимал это как данность, как нечто, что нужно терпеть, раз уж оно входит в сценарий. Он выдержит, вытерпит, переплачет. Для ее же блага. А тем временем мамочка ее гордая поймет свою вину, усмирит свой слишком прямой, шахтерский гонор и наконец-то позволит Ему себя укротить. Как непослушную норовистую кобылку.

Но Он ошибся. И сильно. Патриция однажды вечером ворвалась совершенно неожиданно в Его номер в пансионате у Вайсера, сбросила на пол компьютер, перед которым Он сидел, и процедила презрительно сквозь зубы:

– Я тебя не люблю! И ты мне даже уже не снишься…

И вышла, хлопнув на прощание дверью так, что со стола упал бокал с вином, а в коридор повыскакивали из своих комнат испуганные постояльцы. Когда она это говорила, в ее голосе был такой ледяной холод, что скажи она это в аду – ад бы замерз. На ее месте Он бы эту однозначную новость облек бы в велеречивую красивую афазийную форму, оставил бы впечатление, что дверь остается открытой, что есть какой-то шанс, надежда на возвращение. Но Патриция была другой. Она всегда называла вещи своими именами. И точка. Разве она не предупреждала Его, честно и откровенно, что изменится? Что в какой-то степени уже меняется? Она Ему сказала однажды задолго до того памятного вечера в пансионате: «Семья – это система, если в семье меняется один человек, то другой тоже изменится. Ты уже давно изменился, а теперь стоишь на одном месте. Придет время и мне меняться. Вот увидишь!» Вот и пришло время. В тот вечер. И без стука ворвалось в Его номер в пансионате у Вайсера…

Он услышал шаги. Через щелочку под повязкой на глазах Он разглядел силуэт худого, костистого мужчины в темном халате. Мужчина с грохотом втащил в палату тележку с торчащей из брезентового мешка рукояткой швабры и оглядел палату. Потом взглянул на Него, подошел к Его постели и хриплым голосом произнес по-голландски:

– Добрый день.

Он продолжал лежать без движения и не отвечал, поглядывая на татуированные руки мужчины.

– Я «добрый день» сказал, мужик! Ты глухой или что, мать твою? – возвысил голос худой мужчина, теперь он говорил по-польски, вернее, почти кричал.

– Еще один овощ выращивают на мои деньги на этой голландской даче, – добавил он, с презрением качая головой.

Вернувшись к своей тележке, надел на руки резиновые перчатки и бросил на пол несколько белых бумажных полотенец, оторвав их от рулона.

– Эти черномазые все наглее и наглее становятся, – бормотал он себе под нос со злобой. – Эта старая черная сука сама могла бы стекло пособирать и говно это вытереть, но нет! Она же у нас медсестра, она до этого не снизойдет, где уж. Что за долбаное время настало! Вот Гитлер все-таки правильно говорил про этих черномазых…

Он щипцами собрал бумагу с пола и выкинул в ведро, после чего налил на пол какой-то раствор из пластиковой бутылки и, продолжая ругаться себе под нос, стал возить по полу шваброй. По палате разнесся запах лаванды. Уборщик сунул швабру обратно в мешок и потащил свою тележку к двери, с грохотом стукая ее обо все углы.

Приподнявшись на постели, Он собрал все свои силы и крикнул вслед уборщику по-польски:

– Ты конченый расистский ублюдок! Я о тебе все узнаю, когда сюда придет главный врач. Можешь быть уверен! А твоя татуировка – этот спасательный круг на руке – очень похож на очко общественного туалета – и по этой татухе я тебя точно найду в этой больнице! И набью тебе морду. Ты долбаный сволочной урод! Убирайся отсюда! Пошел вон! Немедленно!

Уборщик встал как вкопанный, повернул голову в Его сторону и несколько секунд смотрел на Него ошалело. Потом подхватил свою тележку и выскочил из палаты в коридор.

Он почувствовал полное опустошение. Упал безвольно на подушку, тяжело и часто дыша. Пульс у Него сильно участился, губы пересохли, в голове зашумело. «Это просто приступ злости, это сейчас пройдет», – думал Он, стараясь сдержать дрожь в руках. И через несколько минут – заснул.

– Ты чего это, Полонез? – разбудил Его голос Лоренции. – Полгода спал и не выспался? – Она радостно улыбалась Ему. – Сегодня спать не будешь. У тебя на сегодня большая программа, без остановок. До самого вечера. Больница же это тебе не отпуск. А вечером, вечером, Полонез, радуйся – у меня для тебя такой сюрприз! Если бы только знал, какой!

Он смотрел на ее широкую улыбку, черные глаза с красными прожилками – и вдруг неожиданно Его захлестнула волна умиления и благодарности. Он почувствовал, что не может сдержать слез.

– Как хорошо, что ты есть, – прошептал Он, сжимая ее руку. – Ты так добра ко мне, а ведь совсем меня не знаешь…

– Полонез, да что случилось? – испуганно спросила она, вытаскивая из кармана белого халата салфетку. – Плакать-то нужно, но уж точно не из-за старой Лоренции. Ноу стресс, Полонез, я же тебе говорю, ноу стресс, – добавила он, вытирая слезы сначала Ему, а потом и себе.

Налив воды в стакан и подавая Ему, она сказала:

– А что ты, Полонез, можешь знать о том, знаю я тебя или нет? Я такие нюансы о тебе знаю, каких ты сам не знаешь. И может, не узнаешь никогда. Тут к твоей больничной койке с разных сторон света приходили разные женщины. Из далеких стран. И когда мы сидели вместе и смотрли на тебя, то иногда я спрашивала – чего они тут со мной сидят, почему. Так, знаешь, спрашивала – как женщина женщину. Сесилия – это отдельная история, это дочка, твоя кровь, ей положено. А вот те другие, что тут были, – это совсем другое дело. Некоторым этим своим сеньоритам ты, Полонез, жизнь поломал, но то время, когда ты с ними был, они все вспоминают с таким добром, что готовы были вот все бросить и бежать к твоей постели в Амстердаме. И они рассказывали мне о тех временах с тобой и после тебя.