Текст книги "Голос бамбука, цветок персика"

Луна на воде

Как-то раз Кёко пришло в голову показать больному мужу свой огородик в зеркальце. Муж лежал в постели на втором этаже, и, казалось, лишь зеркальцу удалось пробудить в нем новый интерес к жизни.

Это зеркальце Кёко принесла в дом мужа после свадьбы вместе с маленьким туалетным столиком тутового дерева; рамка и ручка зеркальца тоже были из тута. Кёко помнит, как в первые дни замужества она стыдилась того, что широкие рукава кимоно обнажали ее руки до самого локтя, когда она поднимала это зеркальце перед собой, чтобы увидеть свою прическу сзади.

Часто после купания муж говорил: «Фу, какая ты неуклюжая! Дай я подержу». Он отбирал зеркальце и наводил его на шею и затылок Кёко то под одним, то под другим углом. Иногда Кёко казалось, что мужу это доставляет удовольствие; может быть, глядя в зеркальце, он каждый раз видит там что-то новое? Кёко вовсе не была неуклюжей, когда же муж разглядывал ее сзади, вся сжималась и каменела.

Времени с тех пор прошло не настолько много, чтобы успел измениться цвет тутовой рамки зеркальца, лежащего в ящике стола.

Однако событий за это время произошло множество: война, эвакуация, тяжелая болезнь мужа. И когда Кёко, надумав показать мужу огород, достала зеркальце, оказалось, что оно потускнело, а рамка запачкана белилами и вся в пыли. Но пользоваться зеркальцем было по-прежнему можно, поэтому Кёко просто не обратила внимания на такие мелочи. Больной же, теперь постоянно державший зеркальце у изголовья, от нечего делать до блеска начистил и зеркальце, и рамку. И хотя зеркало больше не было тусклым, Кёко часто замечала, как муж, подышав на стекло, протирает его. У нее не раз возникала мысль, что в маленькие, невидимые глазу трещинки на рамке, наверное, попадают туберкулезные палочки. Иногда после того, как Кёко причешет больного, слегка смазав ему волосы маслом камелии, он проводил по волосам ладонями и потом старательно тер ими поверхность тутовой рамки. И если столик был тусклым и грязным, то рамка зеркальца блестела, как полированная.

Муж проболел до зимы и умер. Выйдя замуж вторично, Кёко взяла этот столик с собой. А зеркальце, положенное в гроб, сгорело вместе с умершим. Она купила к столику новое зеркало, с камакурской резьбой. Второй муж об этом не знал.

Как только первый муж умер, ему сразу сложили руки вместе и переплели пальцы, и, когда положили в гроб, Кёко уже не смогла вложить зеркальце ему в руки. Пристроила было на груди, но потом сдвинула ближе к животу, прошептав: «Для твоей больной груди даже это слишком тяжело». Она считала, что в их совместной жизни зеркальце играло важную роль, именно поэтому и положила его сначала на грудь умершего мужа. Ей очень не хотелось, чтобы родственники мужа заметили зеркальце в гробу, и поэтому сверху она насыпала белых хризантем. А когда после кремации стали собирать кости, кто-то, увидев в пепле расплавленное и искривленное стекло, с неровными от жара краями, закопченное и пожелтевшее, воскликнул:

– Откуда здесь эта стекляшка?!

Вообще-то Кёко положила в гроб два зеркальца, одно на другое. Второе было из дорожного туалетного набора. Маленькое, овальной формы, в него можно было смотреться с обеих сторон. Кёко мечтала взять этот набор в свадебное путешествие, которое им не удалось совершить из-за войны. За все время жизни с первым мужем она так ни разу и не воспользовалась своим набором.

А с новым мужем Кёко поехала и в свадебное путешествие. Футляр ее старого набора весь покрылся плесенью, пришлось купить новый, в котором было и зеркальце.

В первый день пути муж, коснувшись руки Кёко, сказал:

– Милая моя, ты совсем еще девочка.

В его словах не чувствовалось никакой насмешки, напротив, слышалась неожиданная радость. Кёко не знала, хорошо это или плохо, что новому мужу она кажется девочкой, но эти несколько слов внезапно острой болью отозвались в ее груди. От невыразимой тоски она вся сжалась, и слезы хлынули из ее глаз. А муж, должно быть, подумал, что она и ведет себя как девочка.

Кёко сама не понимала, оплакивает ли она себя или умершего мужа. Она никак не могла представить себя отдельно от него. Но потом, подумав, что новый муж огорчится, если поймет это, решила сказать ему что-нибудь приятное.

– Ну что вы, какая же я девочка. – Жгучий стыд за свою неловкость охватил ее. Но муж, по-видимому, был доволен.

– У тебя ведь и детей не было?

И снова грудь Кёко пронзила острая боль. Рядом с полным сил мужчиной, так непохожим на ее прежнего мужа, Кёко теперь самой себе казалась совсем беспомощной и оттого униженной. Она хотела возразить ему, но сказала только:

– Да ведь у меня все равно что ребенок был на руках. – Долго болевший муж и после смерти казался Кёко ребенком.

Но зачем же было постоянно налагать запрет на свои чувства, зная, что смерть все равно наступит?

– Знаешь, я видел Мори только из окна поезда, – заговорил новый муж Кёко о ее родных местах и снова обнял ее. – По-моему, красивый городок, и, действительно, стоит посреди леса. Ты долго там жила?

– До окончания школы. А потом поступила работать на военный завод в Сандзё.

– В Сандзё? Есть такое выражение: «красавицы Сандзё из провинции Этиго», значит, и ты, Кёко, красавица?

– Да нет, что вы. – Кёко подняла руку к воротничку на груди.

– А я думал, раз у тебя красивые руки и ноги, то и все тело должно быть красивым.

– Нет. – Рука Кёко, все еще лежавшая на груди, вдруг стала ей мешать, и она потихоньку опустила ее.

– Я думаю, что женился бы на тебе, даже если бы у тебя был ребенок. Заботился бы о нем, любил его. А еще лучше, если бы это была девочка, – прошептал муж в самое ухо Кёко. Видимо, он сказал так потому, что у него самого был сын, но Кёко показалось странным такое проявление любви. А может быть, он просто беспокоился о сыне, оставшемся дома на те долгие десять дней, что им предстоит путешествовать.

У мужа был дорожный туалетный набор в футляре из превосходной кожи. Может, оттого, что мужу приходилось много ездить, или от слишком тщательного ухода на футляре появился блеск поношенной вещи. Кёко вспомнился ее старый набор, покрывшийся плесенью оттого, что им ни разу не пользовались. Лишь зеркало из него пригодилось ее прежнему мужу, и оно осталось с ним навсегда.

Никто, кроме самой Кёко, не подозревал, что та стекляшка была двумя сплавившимися зеркалами. Да Кёко никому и не сказала, что странный сгусток стекла – это зеркало, так что неизвестно, догадался ли кто об этом или нет.

У Кёко же появилось такое чувство, словно вместе с этими двумя зеркалами безвозвратно сгорели и те многочисленные миры, которые в них отражались. И для нее эта потеря была почти такой же тяжелой, как потеря мужа, тело которого обратилось в прах.

Решив показать мужу свой огородик, Кёко сначала принесла ему зеркало от туалетного столика, но оно оказалось слишком тяжелым для больного, и Кёко то и дело приходилось растирать ему руки и плечи. Тогда она достала еще одно, маленькое, легкое зеркальце.

До последней минуты жизни муж любовался тем, что отражалось в зеркалах. Это был не только огород Кёко. Небо, снег, дождь, горы вдалеке, ближний лесок. И луна. И цветы в поле, и пролетающие птицы. По дороге в зеркале ходили люди, в зеркальном саду играли дети.

И сама Кёко поражалась широте и богатству мира, отражавшегося в маленьких зеркалах. Одно из них было лишь вещицей из туалетного набора, нужной для того, чтобы попудриться или подкраситься; другое же служило только для разглядывания лица и прически. Но для больного в них заново открылись природа и жизнь. Кёко, присев у изголовья мужа, вместе с ним заглядывала в зеркальце и размышляла об отражавшемся там мире. Вскоре Кёко перестала разделять мир на тот, что она видела своими глазами, и тот, что она видела отраженным в зеркале. Для нее теперь существовали как бы два совершенно различных мира. Причем мир, отражавшийся в зеркале, стал казаться ей более реальным.

– Посмотри, небо в зеркале сияет, как серебро. Это, наверное, оттого, что ты так хорошо вычистил зеркало.

Муж, все так же лежа, повернул голову и смог увидеть кусочек неба.

– Ты ведь знаешь, глаз человека и, скажем, глаз собаки или воробья видит цвет неба по-разному. Интересно, чьи же глаза видят его настоящий цвет?

– А в зеркале? Это – небо глазами… глазами зеркала? – Кёко хотела сказать «глазами нашей любви». Листья деревьев в зеркале казались зеленее настоящих, а белизна лилий – более яркой, чем у цветов, растущих в саду.

– Смотри, Кёко, это отпечатался твой большой палец. На правой руке… – Муж показал ей край зеркала. Кёко охнула и, подышав на стекло, вытерла оставшийся от ее пальца след. – Оставь, не надо. В тот раз, когда ты впервые показывала мне свой огород, тоже остались следы твоих пальцев.

– А я и не заметила.

– Ты-то, конечно, не заметила. Зато я с помощью этого зеркала изучил каждую черточку на твоих большом и указательном пальцах. Я думаю, только человек, надолго прикованный к постели, может заниматься изучением отпечатков пальцев своей жены.

С тех пор как они поженились, муж Кёко почти все время болел. Он даже не был на фронте. Незадолго до конца войны его, если это можно так назвать, «призвали на военную службу», и всего в течение нескольких дней он рыл окопы на аэродроме, а потом слег и вернулся домой.

Они сняли небольшой домик в горной долине, и муж начал лечиться. Раньше в этом доме жила семья эвакуированных, но, когда война окончилась, они возвратились в Токио. От них Кёко достался в наследство огород – небольшой вскопанный участок в заросшем сорняками саду.

В деревне, где находился их дом, всегда можно было купить овощи для двух человек, но Кёко стало жаль забрасывать огород, и она продолжала им заниматься. Ей было приятно выращивать овощи своими руками. Шитье или вязание нагоняли на нее тоску. А работая в саду, где она тоже ни на мгновение не забывала о муже, Кёко могла помечтать о чем-нибудь светлом и радостном. Она уходила в сад, где можно было целиком отдаться мыслям о любви к мужу. Читать ему вслух ей уже надоело. Порой Кёко казалось, что только на огороде она становится самой собой, вновь обретает свое «я», утраченное в постоянных заботах о больном муже.

Они переехали в этот домик в середине сентября. Вскоре, когда разъехались все дачники, потянулись унылые осенние дни, прохладные и дождливые. В один из таких дней перед заходом солнца чистый звонкий голос маленькой птички как будто разогнал тучи, небо прояснилось, и, когда яркие солнечные лучи осветили сад, зеленая трава заискрилась, засверкала. Кёко как зачарованная любовалась нежно-розовым снегом, лежавшим на гребнях гор. Услышав голос мужа, она заторопилась и, как была с перепачканными землей руками, взбежала на второй этаж. Больной тяжело дышал.

– Ты разве не слышишь, что я тебя зову?

– Прости, не слышала.

– Хватит тебе работать на этом огороде. Можно умереть, пока тебя дозовешься. Мне ведь даже не видно, где ты и что делаешь.

– Я все время в саду. А работу на огороде уже скоро закончу. Муж успокоился.

– Ты слышала, как пела синица? – Он позвал Кёко, чтобы спросить ее об этом. И тут из ближнего леска, темнеющего на фоне вечерней зари, снова донеслось пение синицы. Кёко запомнила ее звонкий голосок.

– Вот если бы у нас было что-нибудь звенящее. Может, колокольчик купить? А хочешь, я положу у твоей постели такую вещицу, которую ты сможешь мне бросить?

– Что ж мне чашки, что ли, бросать со второго этажа? То-то будет весело.

Но муж все-таки не запретил Кёко работать на огороде. А мысль показать ему свой огород в зеркало пришла ей в голову уже после того, как кончилась суровая и длинная горная зима и наступила весна.

Наблюдая в зеркальце, как оживают молодые листочки, больной и сам испытывал радость возвращения к жизни. На огороде Кёко снимала с листьев насекомых, которых было не видно в зеркало, и ей приходилось подниматься на второй этаж и показывать их мужу. А когда она вскапывала землю, муж сказал ей: «Знаешь, дождевых червей даже в зеркальце видно».

Иногда в час заката работавшая на огороде Кёко, внезапно просветлев, поднимала глаза на окно второго этажа, и муж ловил зеркалом ее отражение. По его просьбе Кёко сшила себе рабочие шаровары из его старой студенческой одежды, и ему нравилось наблюдать в зеркальце, как жена работает в них.

Кёко знала, что муж следит за ней в зеркало, но, увлекшись работой, порой забывала об этом. У нее теплело на душе при мысли о том, что многое изменилось с того времени, как в первые дни после свадьбы она смущалась, когда, подняв перед собой зеркало, обнажала руки до локтя. Кёко, хотя и следила за своей внешностью, во время войны почти не пудрилась и не красилась. Потом – уход за больным мужем, траур, – и только выйдя замуж во второй раз, она стала тщательно заниматься своим туалетом. Кёко и сама сознавала, что хороша собой. И когда в первый же день новый муж сказал, что у нее красивое тело, она мысленно с ним согласилась.

После купания Кёко уже не стыдилась смотреть на отражение своего обнаженного тела. Она видела, что красива. Однако первый муж привил ей особое отношение к красоте, отражающейся в зеркале. Не то чтобы она не верила в красоту, открывающуюся в зеркале, скорее, она просто не сомневалась, что в зеркале существует какой-то совсем иной мир. Но в то же время между телом, которое она видела своими глазами, и его отражением не было такой удивительной разницы, как между пасмурным небом за окном и серебристым небом в зеркале. Быть может, это объяснялось лишь различием в расстояниях? А может, здесь играли роль страсть и тоска прикованного к постели мужа? Интересно, насколько красивой выглядела в зеркале работающая в саду Кёко, когда он наблюдал за ней сверху? Об этом Кёко не имела ни малейшего понятия ни сейчас, ни когда муж еще был жив.

В зеркале, которое муж до самой смерти не выпускал из рук, виднелась фигура самой Кёко, трудившейся в огороде, синели цветы хатаругуса, сверкали белизной лилии, в поле играли стайки деревенских ребятишек, восходящее солнце взбиралось на далекие заснеженные вершины гор – Кёко не просто скучала, она остро тосковала по тому чудесному миру, который открывался ей с мужем. Но она старалась скрыть свою тоску от нового мужа и убеждала себя, что мир этот так же далек и недоступен, как мир богов.

Как-то майским утром Кёко услышала по радио голоса диких птиц. Шла передача о горах, окружавших долину, где они с мужем жили до его смерти. Проводив нового мужа на службу, Кёко взяла с туалетного столика зеркальце и поймала отражение ясного, чистого неба. Потом стала разглядывать свое лицо. И сделала удивительное открытие: его невозможно увидеть без зеркала. Кёко долго размышляла, с какой целью боги создали человека таким образом, что он не видит своего лица. «Как знать, если бы мы его видели, то и наш разум был бы совсем иным. И мы бы ни на что не были способны».

А может быть, внешность людей постепенно изменялась, изменялась и в конце концов изменилась так, что они перестали видеть свои лица? Интересно, видят ли свои физиономии стрекоза или богомол? – подумала Кёко.

Вероятно, лицо предназначено для того, чтобы его видели другие.

Кёко положила зеркало на туалетный столик, и снова ей бросилось в глаза несоответствие «камакурской резьбы» и тутового дерева. Старое зеркало последовало в могилу за ее первым мужем, а столик, как и она, овдовел.

И все же, давая больному мужу зеркало, она тем самым принесла ему не только пользу, но и вред. Он постоянно смотрел на свое лицо и каждый раз, увидев, что болезнь меняет его к худшему, содрогался при мысли о надвигающейся смерти. Для него это было как бы психологическим самоубийством при помощи зеркала. Кёко же совершала психологическое убийство. Поняв это, она однажды пыталась отобрать у больного зеркало, но он ни за что не желал с ним расставаться:

– Ты же совсем лишишь меня возможности видеть. Нет, пока я жив, я хочу наслаждаться тем, что вижу, – возразил он. Он готов был пожертвовать собственной жизнью ради того, чтобы мог существовать мир в зеркале.

Иногда после сильного дождя они вместе любовались в зеркало луной, отражавшейся в лужах. Кёко и сейчас отчетливо представляет себе эту луну, которую они называли «дважды отраженной».

Когда теперешний муж Кёко говорит: «Здоровая любовь бывает только у здоровых людей», – Кёко стыдливо кивает головой в знак согласия, но в глубине души она не совсем с ним согласна. После смерти мужа она часто задумывалась над тем, зачем и она, и ее больной муж скрывали свои чувства друг от друга. Позднее эти мысли превратились в воспоминание о мучительной любви, но и тогда ей казалось, что любовь переполняет ее, и она не чувствовала раскаяния. Но о новом муже, пожалуй, не скажешь, что он пренебрежительно относится к женской любви. Однажды Кёко спросила его: «Почему вы, такой добрый и ласковый, расстались со своей женой?» Он ничего не ответил. Кёко вышла за него замуж по настоянию старшего брата первого мужа. Они встречались более четырех месяцев. Он был старше ее на пятнадцать лет.

Когда Кёко поняла, что у нее будет ребенок, ее охватил страх. «Боюсь, боюсь», – твердила она, прижимаясь к мужу.

Врач посоветовал положить ее в больницу. Кёко никак не соглашалась, но в конце концов уступила:

– Хорошо, я пойду в больницу, но раньше хотела бы несколько дней побыть у родителей.

Муж отвез ее в родительский дом. На другой же день Кёко убежала из дому и отправилась туда, где когда-то жила с первым мужем. Было начало сентября. В ту осень они приехали сюда всего на десять дней позже. В поезде Кёко тошнило, кружилась голова, от волнения ей хотелось выпрыгнуть из вагона. Но когда она, выйдя на станции, ощутила прикосновение свежего, прохладного воздуха, ей сразу стало легче. Она пришла в себя, как будто злой дух, вселившийся в нее, внезапно ее оставил. Со странным чувством Кёко остановилась и обвела взглядом горы, обступившие долину. Зеленые, с темно-синим оттенком, их очертания блестели в небе, и Кёко почувствовала вокруг себя биение жизни. Вытирая глаза, наполнившиеся теплой влагой, она пошла к своему старому дому. Из леса, темневшего на фоне нежно-розового заката, как и тогда, доносилось пение синицы.

В доме жили люди. В окне второго этажа виднелись белые тюлевые занавески. Кёко смотрела на дом, не подходя слишком близко, и вдруг неожиданно для себя самой прошептала:

– А что, если ребенок будет похож на тебя? Она не спеша пошла обратно. На душе у нее было тепло и спокойно.

Те, кто видел

Из тех, кто это видел, самое точное и подробное описание дал судебно-медицинский эксперт полицейского управления: квалифицированный врач, к тому же он не только провозился с трупом тринадцать дней, но и видел его непосредственно на месте обнаружения. Я не привожу здесь полный текст его отчета лишь потому, что многие сочли бы это неуместным смакованием отталкивающих подробностей, да и слог его не очень-то подходит для художественной прозы. Поэтому ниже я ограничусь только кратким пересказом отчета эксперта.

Строго говоря, как станет ясно чуть позже, видел только один человек, а именно этот врач. Все остальные свидетели на самом деле ничего не видели. Так что, казалось бы, врач и должен стать главным героем нашего рассказа. Но я-то, вопреки заглавию, хочу написать как раз о тех, кто не видел. Какие бы чувства и мысли эксперта ни крылись за специальной терминологией судебно-медицинского заключения, я оставляю этого человека с его профессиональным видением за пределами данного повествования.

Однако история эта отнюдь не выдуманная. Те люди, о которых я сказал, что они не видели, хотя и смотрели, – это реальные лица, упоминающиеся в тридцать восьмом томе «Материалов о деятельности полиции», издаваемых Бюро общественной безопасности. Рассказ построен на сопоставлении отчета эксперта с тем, как они увидели – или не увидели – то, о чем пойдет речь. И хотя некоторые отталкивающие детали опущены, обойтись без пересказа не удалось.

Так вот, волосы у трупа выпали, череп был оголен, мозг вытек, черепная коробка была пуста.

Зубы выпали из челюстей и валялись вокруг, от языка не осталось и следа, на щеках и шее темнели лишь какие-то клочки, мало напоминавшие кожу, а в остальном лица уже не было: белела голая черепная кость.

Ни трахеи, ни пищевода уже не существовало, позвоночник обнажился и имел грязно-серый цвет, затылочный хрящ наполовину сгнил.

Груди полностью исчезли, легкие превратились в бурое месиво, сердце сморщилось, причем эти органы так сильно сместились в глубину грудной клетки, что не поддавались обследованию и лишь просматривались сквозь оголенные ребра.

Бледный вздувшийся живот был весь изъеден, из множества крошечных отверстий высовывались черви. Желудок был пуст, как внешняя, так и внутренняя поверхность его имели розовый цвет. Печень была серого цвета, селезенка – черного, поджелудочная железа – розового, все эти органы ссохлись. Кишечник имел красный цвет, вздулся от газов, верхний его отдел был пуст, нижний – наполнен желтой мягкой грязеподобной массой. Почки, почерневшие и сморщенные, также были полны чем-то похожим на мягкую грязь. Мочевой пузырь был белый и пустой. Признаки беременности отсутствовали. Все внутренние органы находились в таком состоянии, что обследовать их, в сущности, уже не представлялось возможным.

Кости рук были оголены, суставы в большинстве своем распались, пальцевые кости отпали и лежали отдельно, остатки мягких тканей имели грязно-серый или синеватый цвет.

Кости ног в нижней своей части полностью обнажились, в области бедер и ягодиц сохранились хрящи коричневато-желтого цвета.

Мягкие ткани в области половых органов превратились в гнилое грязно-серое месиво, кишащее червями, из которого выступали кости таза. Судить о строении органов было крайне затруднительно, но по общим очертаниям можно заключить, что труп женский.

Состояние зубов и костей свидетельствовало, что погибшей было не менее двадцати лет – скорее всего, около тридцати.

Процесс разложения зашел настолько далеко, что судить по состоянию трупа о причине смерти не было никакой возможности. Однако обращали на себя внимание два необычных факта.

Во-первых, волосы погибшей, заплетенные в старомодный пучок, валялись отдельно на некотором расстоянии от головы. При ближайшем рассмотрении оказалось, что женщина коротко стриглась, а поверх стрижки носила шиньон.

Во-вторых, обнаружился тонкий шелковый шнурок, дважды обвитый вокруг шеи и завязанный на ее левой стороне узлом-бабочкой. Представлялось крайне маловероятным, чтобы погибшая сделала себе такое украшение сама, однако из-за разложения не было ни малейшей возможности установить, послужил ли этот шнурок причиной смерти.

Труп лежал лицом вверх.