Текст книги "Гибель и возрождение"

– Насколько я знаю, у вас в правительстве тоже все время одни и те же люди, – заметила Флавия, смутно осознавая, что в словах Фостиропулоса может скрываться некий подтекст. – Как бы вы ни пытались от них избавиться.

– Верно. Но там не все такие. И их сразу видно. Стиль управления остается одинаковым. Взять хотя бы дело, которым занимаюсь я.

– Шпионаж.

– Торговлю, Флавия, торговлю. Вы не возражаете, если я буду называть вас по имени?

– Нисколько.

– Георгос. В старые добрые времена мы все так боялись шпионов, коммунистов… Мы знали, что мы делаем и для чего – стоим на страже границ Европы. А потом – пуф! – и все изменилось. Начали происходить очень странные вещи.

– Например?

– Люди перестали ориентироваться в обстановке. Старые представления оказались негодны, и они начали исповедовать еще более старые. Традиционный враг исчез, и им пришлось сосредоточиться на враге, еще более традиционном. Вы понимаете меня?

– Абсолютно.

– В самом деле? Вы меня удивляете.

– Продолжайте.

– Старый Харанис. Странный человек. Что вам известно о нем?

– Немногое. Я слышала, что он коллекционирует произведения искусства и держит несколько галерей, хотя я предполагала, что он давно избавился от них. Мне как-то жаловался на это один из знакомых аукционистов. Это ведь он заявлял, будто у него столько картин, что он уже не знает, куда их девать?

Фостиропулос улыбнулся:

– Да, это он. Почувствовав приближение старости, Харанис вдруг стал необыкновенно набожным. Он перестал собирать полотна старых мастеров и, наоборот, начал жертвовать отдельные работы храмам. Так, он отдал несколько икон, но потом бросил и это занятие.

– В таком случае даже вы должны признать, что его имя всплыло не случайно.

– Возможно. Он особенный человек. Самое странное в нем то, что он ярый демократ.

– А почему вас это удивляет?

– Потому, что в шестидесятые он был против «черных полковников» – единственный из сотни богатых людей, на которых держится Греция. Отчасти, наверное, потому, что приход «черных полковников» отрицательно сказался на его бизнесе, но в основном потому, что в душе он безнадежный романтик. Греция – колыбель демократии. Харанис был яростным противником коммунизма, но также не поддерживал и этих головорезов-националистов.

– Словом, он чист, как первый снег.

Говорят, он долго увлекался коллекционированием и собрал потрясающую коллекцию. Сейчас национальный музей пытается уговорить его завещать ее государству. Но дело это непростое: бизнесмен всегда остается бизнесменом. Взамен Харанис требует освободить его от налогов, отдать выгодные контракты и концессии. Боюсь, в конце концов правительство откажется от этой идеи – слишком накладно. К тому же, как я слышал, директор музея сомневается в некоторых его приобретениях.

– О-о, вот как?

– Он считает сомнительным их происхождение. Никто не знает, где он их купил и откуда они вообще появились. Хотя в принципе это не так уж важно.

– Вы уверены?

– Он уже лет пять ничего не покупает и отказывается даже слышать об этом.

– Какая жалость.

– Он полюбил уединение. Но естественно, как человек, страдающий манией величия, он купил целый монастырь и оборудовал свою келью спутниковой связью. Теперь говорит, что его сердце на месте, если оно вообще у него есть.

– И где он уединяется?

– Монастырь расположен у подножия горы Атос. Он живет там почти все время. Даже одеваться стал в средневековом стиле. Народ болтает, будто он замаливает старые грехи. Ну, если так, ему предстоит большая работа.

– Значит, мы можем его простить? Вы это пытаетесь мне втолковать? Я не услышала от вас ничего нового. Тогда зачем эта встреча?

Ради эгоистического удовольствия видеть вас, прекрасная синьорина. А также для того, чтобы посоветовать вам, выражаясь современным компьютерным языком, детализировать поиск.

– Наверное, я очень бестолкова…

– Нет-нет, ничего подобного. Вы искали человека по фамилии Харанис.

– О, поняла. Отец, сын, дочь, кузина?

– С детьми у него были проблемы, хотя мне трудно представить его в качестве любящего отца. Он осыпал бы своих отпрысков материальными благами, но при этом поставил бы им такую планку требований, которой они вряд ли смогли бы соответствовать. Он ужасно самолюбив и не переносит поражений. Однажды он играл с четырехлетним сыном в настольный теннис и разгромил его с огромным удовольствием, словно профессионального партнера. Правда, молва добавляет – у него были на то личные причины.

– Что еще говорит людская молва?

– Она говорит, что за девять месяцев до рождения Микиса его мать изменила мужу. В тот момент у Хараниса был страстный роман с другой женщиной, и жена решила отплатить ему той же монетой. Харанис встал перед дилеммой: признать, что жена ему неверна, – позор для мужчины. Подавить свою гордость и принять в гнездо кукушонка – альтернатива не лучше.

– Но он все же выбрал второе?

– Да, хотя довольно скоро развелся с женой. Но и после развода он продолжал выделять деньги на воспитание сына. Микис вырос крайне испорченным человеком. Будучи совершенно аморальным типом, он решил заняться политической деятельностью.

– Подался на политическую арену? – спросила Флавия. – Это не самое плохое поприще для безнравственного человека.

Георгос скривился:

– К несчастью, вы ошибаетесь. Он связался с самым радикальным крылом правых националистов – в сравнении с ними ревнители бывшей военной хунты кажутся беззубыми либералами. Он обещает навести в стране порядок, установить жесткую дисциплину и выдворить иностранцев. А по-моему, он просто хочет доказать свое превосходство отцу.

– У нас националисты тоже набирают силу. А какие лозунги они выдвигают в Греции?

– Да все то же самое. Долой славян, долой арабов, долой иммигрантов. Призывают установить в стране жесткую дисциплину и вернуть людям понятие истинного патриотизма и порядка. В общем, обычный компот, но Микис пытается увязать его с нашим великим историческим прошлым.

– С периодом расцвета Афин?

– Боюсь, что нет, – сказал Фостиропулос, отсыпав в ладонь орехов из чашки и закидывая их в рот.

– Подождите, не говорите. Александр Великий. Он хочет завоевать Персию.

– Слишком амбициозно даже для такого экстремала, как молодой Харанис, – засмеялся грек. Одним глотком он допил шампанское и снова наполнил бокал. – Нет, он обращается к временам христианской империи – к Византии. Он бредит переименованием Стамбула. Если Ленинграду вернули название «Санкт-Петербург», то почему бы и Стамбулу не стать вновь Константинополем?

Фостиропулос собрался отсыпать еще орехов, потом передумал и опрокинул в огромную ладонь всю чашку. Переправив орехи в рот, он принялся шумно жевать, с улыбкой глядя на Флавию.

– У него далеко идущие планы, – сказала итальянка, отводя взгляд.

– Как я уже сказал вам, сейчас в мире на первый план снова выходят старые ценности. И вы напрасно не придаете этому значения – история, религия и мечты о славе по-прежнему занимают умы многих людей.

– Вы пытались каким-то образом нейтрализовать молодого Хараниса?

– Официально нет. Тем более что он по-прежнему находится под защитой своего отца, задевать которого весьма нежелательно. А неофициально я скажу вам вот что: несколько месяцев назад в Фессалониках сожгли пятерых мусульман, и мы уверены в причастности к этому преступлению команды Микиса Хараниса. Его партия немногочисленна, они пока не имеют власти, но с каждым годом их полку прибывает. И это сильно нас беспокоит.

– Вам известно местонахождение Микиса Хараниса?

Фостиропулос покачал головой:

– Знаю точно, что в Греции его сейчас нет. Три недели назад он слетал на три дня в Лондон, потом вернулся в Афины и исчез из поля зрения.

– Опять отправился в Лондон? Фостиропулос кивнул.

– Вас это интересует? Почему?

– Мне пришла в голову одна мысль. Вы не могли бы оказать мне услугу?

– Конечно.

– Не могли бы вы выяснить, какие именно картины из коллекции Хараниса вызвали подозрение у директора национального музея?

– С удовольствием, – улыбнулся грек и посмотрел на часы. – Что-нибудь еще?

– Мне бы пригодилась фотография молодого Хараниса – только хорошего качества. Не такая расплывчатая, как у нас.

Георгос улыбнулся и достал из кармана конверт.

– Нет ничего проще.

Флавия открыла конверт.

– Если встретите его, дайте нам знать, – попросил грек. – Нас он тоже в некотором роде интересует.

– Обязательно.

– Ну, мне пора. Счастлив был встретиться с вами еще раз, синьорина.

Он ушел. Флавия посмотрела на недопитую бутылку шампанского и, подумав: «Какого черта!» – вылила остатки в свой бокал.

ГЛАВА 14

На следующее утро ободренный похвалами и изъявлениями благодарности, которыми осыпала его за завтраком Флавия (она решила набраться опыта в управлении людьми, потренировавшись на самом легком объекте), Аргайл приступил к разбору бумаг, имея более ясное представление о том, в каком направлении ему нужно двигаться.

До этого он знал об иконе только то, что она очень старая и что ее привезли с Востока. Теперь, после разговора Флавии с Фостиропулосом, он понял, что ему следует обратить внимание на византийские иконы. В старинных манускриптах ему периодически встречались упоминания о странствующих ученых и изгнанниках, и Аргайл решил сосредоточиться на них, уделив особое внимание середине пятнадцатого века. Этот период он выбрал потому, что в это время в Европе разразилась эпидемия чумы, от которой, по преданию, защитила город чудотворная икона.

Константинополь пал под натиском Оттоманской империи, и многие пытались спастись от захватчиков бегством. Люди забирали с собой только самое ценное. Некоторым беглецам папа назначил пособие; других взяли под свое покровительство западные монархи – они чувствовали за собой вину, поскольку не оказали Византии своевременной помощи. Кое-кто из бежавших лелеял надежду организовать поход на неверных. Большинство, однако, понимало, что крестовый поход не имеет смысла – турки буквально смели с лица земли Римскую империю, просуществовавшую до них две тысячи лет. Смирившись с неизбежным, беглецы пытались пристроиться учителями или прибивались к монастырям. Единственное, что утешало их в изгнании, – это то, что они оказали туркам отчаянное сопротивление и их император, Константин, жил и умер как истинный император Великого Рима: он лично возглавил войско и был изрублен неприятелем в куски. Его тело даже не смогли опознать.

Это были горькие, но захватывающие страницы истории. Аргайлу до дрожи хотелось выяснить все до мельчайших подробностей. Несколько изгнанников пришли в монастырь Сан-Джованни. Аргайл готов был побиться об заклад, что один из них принес с собой икону. Но что из того? Убегая от захватчиков, люди прихватили с собой немало добра – некоторые до неприличия много, вместо того чтобы взять на борт корабля соотечественников. Что значила эта икона среди сотен других картин? И как она связана с падением Второго Рима и с теми, кто жаждал возрождения Третьего?

За ночь толпа перед церковью увеличилась. На ступеньках церкви появились свежие букеты цветов; вся дверь, насколько хватало человеческого роста, была увешана листочками с просьбами верующих. Спальные мешки свидетельствовали о серьезности намерений собравшихся. Аргайла удивило количество молодых людей: вчера у церкви собрались в основном пожилые женщины. Он полагал, что их привели сюда сентиментальные воспоминания о прошлом, икона была частичкой того города, в котором они родились и выросли. Но сегодня среди них появилось человек десять – пятнадцать совсем молодых людей. Аргайл пригляделся к ним внимательнее: несколько человек показались ему студентами, изучающими богословие; еще несколько ребят и девушек, похоже, разъезжали по Европе в поисках приключений и, заинтересовавшись происходящим, решили сделать привал.

У Джонатана сложилось впечатление, что почти все собравшиеся просто проходили мимо и сами толком не понимали, почему решили здесь задержаться. Они были спокойны и беспечны, но Джонатан чувствовал себя в их обществе не в своей тарелке. Он заметил одиноко сидевшую синьору Грациани и подошел поздороваться. Она тепло улыбнулась ему, и он поспешил обнадежить ее сообщением, что полиция продолжает поиски «Мадонны». Синьора Грациани сказала, что не видит смысла в этих поисках, но из вежливости поблагодарила.

Не зная, как реагировать на происходящее, Аргайл пошел в монастырь. Там было не лучше. Братья разделились на два лагеря: одни считали, что этот приступ благочестия нужно просто пережить и дождаться, пока он не пройдет сам собой, другие стыдились столь абсурдного проявления сентиментальности и склонялись к тому, чтобы разогнать толпу. Один только отец Поль казался совершенно спокойным.

– Вот настоящая вера, – тихо сказал он, наблюдая за происходящим от ворот монастыря. – Так начинались все великие дела – с чистой веры простых людей. Вы знаете, мне кажется, я здесь единственный, кто верит в то, что все это происходит по воле Божьей. Вы не находите это странным?

– Наверное. Мне трудно судить – я никогда не интересовался никакой религией.

Отец Поль улыбнулся, приняв его слова за шутку, закрыл ворота и проводил Аргайла в архив.

– Я предлагал открыть двери в церковь, чтобы люди могли укрыться там в случае дождя, – сказал он. – Братья отвергли мое предложение – боятся потревожить мистера Менциса. – Отец Поль покачал головой и оставил Аргайла работать.

Следующая стопка документов оказалась такой же толстой и почти такой же трудной для расшифровки. Аргайл работал с таким напряжением, которое неминуемо приводит к жуткой головной боли. В полной тишине он читал, переводил, обдумывал, делал записи и в конце концов достиг определенных успехов.

Он выяснил, что в 1454 году монастырь принял двух новых братьев. Недоброе предчувствие Аргайла оправдалось – их сразу окрестили братом Феликсом и братом Ангелусом, настоящие имена вновь прибывших нигде не упоминались. Брату Феликсу и брату Ангелусу назначили срок послушания, из чего Аргайл сделал вывод, что они прибыли в город на корабле в числе бежавших из Константинополя. Об одном из братьев было сказано, что он вдовец, о другом – лишь то, что он был средних лет.

Итак, двое новых братьев. Новые члены ордена должны были пожертвовать ордену какие-нибудь ценности. Это общее правило. Интересно, сохранились ли где-нибудь сведения об этом факте? Аргайл откинулся на спинку стула и постучал по зубам кончиком карандаша. Потом улыбнулся: словно кроссворд решаешь. Ответ напрашивался сам собой. Он наклонился и вычеркнул имя брата Феликса. Какой смысл о нем думать, если вместе с ним пришел сам ангел в лице брата Ангелуса, а картину, как известно, принес ангел? Аргайлу показалось, что он слышит шум крыльев у себя за спиной.

«Значит, брат Ангелус. Где же ты достал эту изумительную икону? Может быть, ты бежал от врагов по узким улочкам в сторону порта и, увидев горящую церковь, решил вынести оттуда икону? Или она перешла к тебе по наследству и ты переправил ее в Рим заранее, предвидя падение Константинополя? Или просто украл у одного из таких же, как ты, изгнанников, чтобы купить себе место в монастыре, когда путешествие подойдет к концу? Кем ты был, брат Ангелус, – священником, вельможей, простолюдином?»

Хорошие вопросы, но документы, лежавшие перед ним на столе, не давали ответа ни на один из них. Аргайл даже не знал, кто составлял подборку бумаг. Официальные документы, записки, счета, страницы из дневников; самые ранние датировались пятнадцатым веком, самые поздние – веком восемнадцатым. Вся эта коллекция бумаг казалась настолько разнородной, что Аргайл никак не мог понять, по какому признаку их собрали вместе. Однако не так давно кто-то сделал это и, очевидно, вполне осознанно. Возможно, это был отец Чарлз. Почему он спрятал бумаги от посторонних глаз и ничего не рассказал остальным братьям? Аргайл не видел в этом смысла: бумаги не содержали никаких страшных тайн, да что тайн – в них вообще не было ничего интересного.

Джонатан с опаской взглянул наследующую подшивку листков из коричневой бумаги: может, отгадка таится в ней? Эта тетрадка пугала его: семьдесят пять листов на латыни неразборчивым почерком. Даже если упорно сидеть над ней каждый день, все равно на расшифровку уйдет несколько недель. Как же он жалел теперь, что в университете не уделял должного внимания латыни! Но кто мог знать, что она когда-нибудь ему пригодится? Он бегло пролистал страницы, надеясь на чудо: вдруг там найдутся кусочки на итальянском, однако, к ужасу своему, обнаружил целых десять страниц на греческом. Аргайл тихо застонал. Господи, как несправедлива временами жизнь!

Бесполезно. На такие подвиги он не способен. Аргайл еще раз тяжелым взглядом посмотрел на тетрадь и покачал головой. Оставалось только надеяться, что отец Чарлз встретил сегодняшнее утро в просветленном состоянии ума. И захочет ему помочь.

Больница «Джемелли», в которой лечили лучших религиозных деятелей, располагалась в очень старом здании, однако была оборудована самым современным медицинским оборудованием. Тот факт, что сестрами милосердия здесь работали монахини, не означал, что они были менее жестокосердными, чем их коллеги в светских учреждениях. Все они полагают, что пациенты мешают персоналу спокойно работать, а посетители, являясь низшей формой жизни, уже одним своим существованием оскорбляют сотрудников больницы, озабоченных охраной здоровья пациентов.

Добиться встречи с отцом Ксавье оказалось значительно сложнее, чем это представляла себе Флавия: к тому моменту как она преодолела три этажа различных препон, она чувствовала себя так, словно получила сотрясение мозга. Хорошо хоть отец Ксавье пришел в сознание. Миновать последний заслон оказалось проще, но не потому, что сестры милосердия здесь были любезнее, а потому, что на выручку ей поспешил священник, которого отец Жан послал ухаживать за отцом Ксавье. К счастью, он обладал здесь властью куда большей, чем любой полицейский. Монахиня буквально зашипела и чуть ли не выпустила когти, но все же ретировалась.

– Спасибо, – поблагодарила ошеломленная Флавия.

– Они стараются оберегать его от потрясений, – мягко сказал священник. – Вы за сегодняшний день уже третья. Они боятся, как бы визиты не истощили его силы.

– А кто еще приходил?

– Отец Поль – интересовался, как он поправляется. Потом ваш коллега из полиции. Наверное, сестры рассердились из-за того, что вы не согласовали свои действия…

– Из полиции… кто же это мог быть?

– Не знаю. Довольно симпатичный мужчина, он разговаривал с отцом Ксавье очень мягко, стараясь не растревожить.

Раздражение Флавии достигло апогея. Это кто-нибудь из подчиненных Альберто – наверное, его правая рука Франческо; и это после того, как они договорились, что допрашивать отца Ксавье она будет лично! Зачем тогда было говорить, что он не собирается никого посылать в больницу? Конечно, он вправе передумать, но можно же было хотя бы предупредить! Ведь есть профессиональная этика, в конце концов.

– Как он выглядел? Чуть старше сорока, полный, лысеющий, с потными руками? – спросила она, нарисовав весьма узнаваемый портрет Франческо.

– О нет, совсем другой человек. Я бы дал ему лет тридцать с небольшим. Очень хорошо одет, но почему-то небритый. Уверенный в себе, только слишком уж шикарный для полицейского, на мой взгляд. Я, конечно, сам не итальянец, но мне казалось…

Флавия достала фотографию Микиса Хараниса.

– Да, это он и есть.

Флавия в изнеможении закрыла глаза.

– Когда он здесь был?

– Он ушел минут пятнадцать назад. А пробыл всего минут десять.

– Вы с тех пор заглядывали к отцу Ксавье?

– Нет, я сидел за дверью…

Флавия метнулась к двери, оттолкнула преградившую вход монахиню и вошла в комнату, мысленно взмолившись, чтобы ее худшие опасения не подтвердились.

Отец Ксавье лежал в кровати живой и невредимый – насколько это было возможно, учитывая причину, по которой он сюда попал. С первого взгляда было ясно, что пулю в лоб он не получил. Уже за это Флавия была безмерно благодарна Харанису. Но это не отменяло того факта, что Харанис имел полную возможность застрелить его и не сделал этого только потому, что не захотел. Черт бы побрал Альберто: почему он не поставил у палаты охранника?

– Доброе утро, синьорина, – сказал отец Ксавье, с интересом оглядев вошедшую женщину.

Флавия тяжело опустилась на стул и несколько раз глубоко вдохнула, пытаясь восстановить дыхание. Совсем не обязательно демонстрировать свою растерянность и излишнее волнение посторонним людям.

– Насколько я понимаю, вас только что навестил мой коллега, – проговорила она, силясь улыбнуться. – Я расследую преступления, связанные с похищением произведений искусства, и сейчас занимаюсь пропажей вашей иконы. Просто перескажите все то, что вы уже сказали моему коллеге, и я постараюсь больше не беспокоить вас.

– Конечно. Но он просто хотел знать, что произошло и где сейчас находится икона. Этого, увы, я не смог ему сообщить.

Флавия нахмурилась:

– Он спрашивал, где икона?

– Да. – Отец Ксавье улыбнулся. – Я вижу, вы считаете, что он вмешался в вашу работу. Но это не важно. Мне нечего сказать. Я был в церкви, молился, и больше я ничего не помню.

– Вы не видели нападавшего? Он покачал головой:

– Должно быть, он подошел сзади.

– В тот момент икона еще висела на месте? Вы не заметили?

Отец Ксавье снова покачал головой:

– Я не смотрел. Боюсь, от меня вам будет мало толку.

– Значит, вы пришли в церковь помолиться.

– Да.

– В этом не было ничего необычного? То есть, я хочу сказать: вы часто ходите в церковь в столь ранний час?

– Я священник, синьорина. Конечно.

– В шесть утра?

– Когда я был молодым, синьорина, мы вставали на молитву в три часа ночи, а потом в пять. И я продолжаю эту традицию, хотя не считаю себя вправе навязывать ее другим.

– Понятно. Во время молитвы вы ничего не слышали? Или видели? Говорили с кем-нибудь?

– Нет.

– То есть не было ничего необычного?

– Нет.

Флавия кивнула:

– Отец Ксавье, мне больно говорить вам это, но вы лжете, и очень неумело.

– Ваш коллега не позволял себе таких бесцеремонных заявлений.

– Рада это слышать. Но мне ничего другого не остается. Вы пришли в церковь на встречу с Буркхардтом. Несмотря на то что орден проголосовал против продажи имеющихся ценностей, вы все же решились пойти на это. Вы потеряли крупную сумму, играя на бирже, и не видели другого способа возместить потерю. Вы позвонили ему и предложили встретиться в церкви в шесть утра. Вы пришли в церковь, взяли ключ и открыли вход с улицы. После этого вы стали ждать, когда он появится. Это совершенно ясно, вы даже можете ничего не говорить. Другого объяснения просто не существует.

Она умолкла и посмотрела на отца Ксавье. Он не мог вымолвить ни слова, из чего она сделала вывод, что не ошиблась в своих предположениях. Впрочем, все действительно было слишком очевидно. Она дата ему время осознать услышанное, после чего высказала мысль, пришедшую ей в голову прямо сейчас.

– А для того чтобы избежать неприятного объяснения с братьями, вы попытались инсценировать ограбление. Для этого вы позвонили в полицию и предупредили о готовящемся налете. Значит, так, – продолжила она, не дав ему возразить, – ваши взаимоотношения с братьями, слава Богу, не моя забота. Я не знаю, имели вы право так поступать или нет. И чтобы не создавать себе лишних проблем, даже готова забыть о ложном предупреждении. Разумеется, я могла бы состряпать из этого дело, но у меня сейчас есть более важные занятия. Взамен я хочу вашей помощи.

– Или?..

– Или будет так, как я сказала. И заметьте, пока я исхожу из предположения, что всю эту аферу вы провернули из благих побуждений, собираясь потратить заработанные деньги не на себя, а на нужды ордена.

– Конечно, не на себя, – почти возмущенно сказал отец Ксавье. – Я провел в ордене всю свою сознательную жизнь. Я не способен на поступки, которые могли бы повредить ему. Неужели выдумаете, что мне нужны деньги? Для себя? У меня никогда их не было, и даже если бы они появились, я не знал бы, куда их потратить. Но ордену они нужны. У нас обширная программа, и для ее осуществления нужны деньги, и немалые. Мои предложения раз за разом отвергались этими идиотами, которые уперлись и ни в какую не хотели сдаваться.

– Отлично. Если вы так печетесь о благе ордена, то должны рассказать мне все. В противном случае я постараюсь так оскандалить в прессе ваш орден, что вы пожалеете о том дне, когда переступили порог монастыря.

Она смотрела, как он воспринял ее заявление. По щеке у него сбежала крупная слеза, и Флавии стало немного стыдно.

– Ну же, – мягче сказала она. – Расскажите мне все. Вам станет легче.

Она встала и подала ему салфетки, затем сделала вид, что смотрит в окно, дав ему время успокоиться, а он притворился, будто ничего не произошло.

– Наверное, действительно нужно рассказать, – произнес он наконец. – Только Господь знает, как горько я себя упрекаю. Я оказался старым дураком. Около двух лет назад, вскоре после того как меня назначили главой ордена, я получил письмо от одной миланской компании с очень заманчивым предложением. Они предлагали перевести им четверть миллиона долларов и обещали удвоить эту сумму в течение пяти лет.

Флавия, которая до этого рассеянно кивала, замерла и уставилась на него.

– Надеюсь, вы не отдали им эту сумму? – с ужасом спросила она.

Отец Ксавье кивнул:

– Мне показалось, что это отличная возможность. Я решил, что тогда мы сможем, не отказываясь от других проектов, снарядить экспедицию в Африку. Такой план не стал бы оспаривать даже отец Жан.

– А вам не приходило в голову, что такие заманчивые условия обычно предлагают мошенники? Вы не понимали, чем вы рискуете?

Отец Ксавье печально покачал головой:

– Они давали абсолютные гарантии. И сказали, что такое выгодное предложение получили лишь несколько избранных инвесторов.

Флавия грустно вздохнула. Верно говорят: дураки рождаются каждую минуту.

– А месяц назад я получил письмо, где говорилось, что в связи с непредвиденными обстоятельствами доход по моим инвестициям оказался меньше, чем предполагалось. Я, конечно, сделал запрос и обнаружил, что по условиям контракта не могу вернуть даже те деньги, которые еще не вложены.

– Кто еще об этом знал?

– Никто.

– И вы ни с кем не посоветовались, не получили на свои действия разрешения высшего совета ордена, не пригласили независимых консультантов?

На все вопросы отец Ксавье качал головой:

– Нет. И не трудитесь что-либо говорить: сам знаю, что поступил глупо.

– Хорошо, не буду. Значит, вы отдали этим людям четверть миллиона долларов. И сколько из этой суммы на настоящий момент безвозвратно потеряно?

Он тяжело вздохнул.

– Практически все. Они не хотят обсуждать это со мной.

– Надо думать.

– А потом я получил письмо от синьора Буркхардта с предложением продать ему икону. Он предложил сумму, которая почти полностью возместила бы потерю.

– Боже милостивый! Но это же до смешного много. Зачем ему было платить за нее столько денег?

– Он надеялся, что от такой суммы я не смогу отказаться. И еще сказал, что у него нет времени на переговоры. Естественно, он не ожидал, что в дело вмешается отец Жан.

Флавия прикинула: кто станет предлагать четверть миллиона, когда есть все шансы купить картину в несколько раз дешевле? Очевидно, тот, кто работает за комиссионные. Пять процентов от двухсот пятидесяти тысяч больше, чем пять процентов от пятидесяти. Должно быть, Буркхардт выполнял чей-то заказ.

– Продолжайте.

– Я собрал братьев и обратился к ним с предложением продать что-нибудь из наших ценностей. Отец Жан постарался задушить идею на корню.

Он посмотрел, встретило ли это сообщение сочувствие у Флавии.

– Я был в отчаянии, понимаете? Мне нужны были деньги, и срочно.

– И вы решили продать икону без разрешения братьев.

– Да. Я считал себя вправе принять это решение как глава ордена. Мы договорились встретиться в церкви рано утром. Он должен был принести деньги, взять икону и уйти. После чего я собирался объявить об ограблении.

– Секундочку. Вы что, хотите сказать: он собирался принести деньги наличными?

– Я сказал ему, что мне нужны наличные. Из меня уже довольно делали дурака.

Флавия едва верила своим ушам. Ей приходилось быть свидетельницей многих глупостей, совершаемых людьми, но сейчас ей открывались иные горизонты.

– Ну и?.. – спросила она. – В какой момент все пошло не так, как было задумано?

– Не знаю. Я пришел в церковь в шесть, открыл дверь, снял со стены «Мадонну» и стал ждать. Потом кто-то ударил меня. Больше я ничего не помню.

– Тот, кто ударил вас, унес «Мадонну» с собой?

– Нет, – уверенно ответил отец Ксавье.

– Откуда вы знаете?

– Потому что она осталась. Я знаю.

– Вы были без сознания.

– Она говорила со мной.

– В каком смысле?

– Я умирал. Я это знаю. И она спасла меня своей благодатью. Она подошла ко мне и сказала: «Не шевелись. Все будет хорошо. Я позабочусь об этом». У нее был тихий и нежный голос, он был исполнен любви и сострадания. После ее слов меня словно накрыло теплой волной благодатного покоя.

Секундная борьба доброй католички и закоренелого циника, сидевших во Флавии, закончилась вничью. Конечно, то, что отец Ксавье согласился рассказать правду, уже чудо. Однако она была не готова признать, что человек, ударивший его, не стал забирать картину.

– Это было какое-то чудо, – продолжил отец Ксавье. – У меня и сейчас мурашки бегут по спине, когда я вспоминаю об этом. Я совершил плохой поступок и не заслуживал ее милости, а она простила меня и благословила. Скажите, что вы со мной сделаете?

Флавия покачала головой:

– Понятия не имею. К счастью, это буду решать не я, а совсем другие люди. Мое дело выяснить, что произошло. Но можете мне поверить: вы нажили себе большие неприятности.

Из больницы «Джемелли» Флавия направилась в офис. Она выбрала не самый близкий путь: прогулялась по центру, перешла по мосту через реку, прошлась по средневековым улицам. С какой стороны ни посмотри, это было непростительной тратой времени. Задержаться на двадцать минут в баре на тихой улочке с чашкой кофе и стаканом воды – еще непростительнее. Но Флавии было необходимо обдумать все в одиночестве.

Кроме того, она могла себя поздравить. Конечно, не с каким-то определенным достижением. Просто она была очень близка к тому, чтобы получить в довесок еще одно убийство, и счастливо избежала этой случайности. Харанис приходил в больницу, разговаривал с отцом Ксавье и не стал его убивать.

Значит, Харанис в Риме. Но иконы у него нет. Возможно, он полагал, что она у Буркхардта, и убил его, когда тот отказался сообщить ему (или не смог, потому что сам не знал), где спрятана «Мадонна». Однако он не оставил идею заполучить ее.