Текст книги "Даже если всему придет конец"

И прохлада. Я ощущаю ее лишь какое-то время спустя, когда двери за мной закрываются. Резкая морозная прохлада, мне так долго было жарко, я так долго потел, что едва могу вспомнить, каково это – мерзнуть, это как идти по пышущей жаром улице Бангкока или Мадрида, а потом занырнуть в «Старбакс», это как запрыгнуть в полынью, как будучи в загородной поездке с детьми, которые вечно орут, и женой, которая вечно дуется, сесть в разогретый на солнце душный автомобиль, а потом включить кондиционер на самый холод, вентилятор на максимум и откинуться спиной на сиденье из кожзаменителя, это как эротическая дрожь, мурашки, когда зажмуриваешься и думаешь о ней.

Я сажусь вместе с Беккой, заворачиваю ее в одеяльце, кошусь на остальных пассажиров, на наших лицах облегчение, кто-то ободряюще ухмыляется мне, эмигрантский папа из первого поезда узнает меня и с робкой улыбкой показывает вздернутый вверх большой палец, повсюду сдержанные довольные улыбки, мы здесь, мы избранные, две девушки, одетые в скаутскую униформу, проходят по вагонам и раздают бутылки воды, фрукты и аккуратно упакованные сэндвичи, можно выбрать с хумусом или с какой-то намазкой из печеных перцев, а поезд поворачивает без всякой тряски и подскоков, нас будто медленно втягивают сквозь коктейльную трубочку, остальные стоят на перроне, плачут, кричат, машут табличками, а мы все быстрее и быстрее удаляемся от них, в конце вагона установлен монитор телевизора, там показывают горящие дома, дымящиеся леса, премьер-министра на пресс-конференции, проходящую где-то демонстрацию, на часах рядом с новостной картинкой 10:22, и мне становится интересно, что там делает Карола, я хочу позвонить ей и рассказать о том, как хорошо все разрешилось у нас с Беккой, но для этого нужно зарядить мобильник, а тогда мне придется увидеть все остальное: электронные письма от журналистов, эсэмэски с работы, комментарии в соцсетях, да и зачем мне ей звонить, между нами все кончено, мы больше не пара, я чувствую легкое покалывание внизу живота при мысли о том, куда еду, о приключении, которое меня ждет.

Не лучше ли посидеть немного в этом бесшумно разгоняющемся скоростном немецком поезде и прочувствовать гордость за все, что я сделал. «Я увез оттуда дочь, – скажу я, – там был хаос, хуже, чем можно себе представить, люди кругом умирали, но я увез ее оттуда, сам не понимаю, как справился, но, наверное, что-то такое в тебе запускается, ты снова превращаешься в пещерного человека, это не я отвез Бекку домой, это моя ДНК», – последняя фраза звучит удачно, можно с ней поработать.

* * *

Есть у тебя пятнышко, которое я очень люблю целовать, оно между гладкой щечкой, ушком и макушкой, покрытой темными, уже сейчас густыми волосиками, пушистый, нечетко определенный участок, который иногда перетекает куда-то к виску, или за ушко, или поближе к родничкам, – тот, что у затылка, успел почти зарасти, но там, где теменной, у тебя все еще мягкая податливая мембрана – впадинка, в которую я зарываюсь носом и вдыхаю запах бархатистой нежной кожи и высохшего сладкого молочка, в этом мое утешение, мое заклинание.

В будущем, когда ты спросишь, я скажу, что так мы и сидели с тобой. Я менял тебе подгузники, давал рожок, давал тебе срыгивать, беседовал с тобой, выглядывал в окно и рассказывал тебе о мире, который мы видим.

Телефон заряжен, я стараюсь не читать хлынувший поток, но несколько коллег подряд отправили мне ссылку на видео, хотели, чтобы я посмотрел: в доме была камера наблюдения, записи с нее кто-то слил в сеть, и теперь весь мир может стать свидетелем того, как я влезаю через разбитое окно, как стою на кухне и обливаюсь минералкой, попутно выбирая себе провизию из холодильника, кроме того, кто-то взял кадры из интервью на перроне, склеил их с видео моего вторжения и сделал ковбойскую пародию, мой голос – «привыкайте, вашу мать» – наложен на саундтрек к классическому вестерну – «привыкайте, вашу мать», – а потом воздушный поцелуй и кривая усмешка в камеру чьего-то мобильного телефона, а еще кадры с камеры перед гаражом, когда я отправляюсь в путь на квадроцикле, и после этого мое имя, впечатанное кричащими красно-желтыми буквами шрифтом в стиле Дикого Запада: DIRTY DIDRIK – OUTLAW FOR LIFE[41]41
  Грязный Дидрик – вне закона ради жизни (англ.). Смесь клише из названий вестернов.


[Закрыть].

Даже слегка забавно, я немного похихикал мысленно, а потом вырубил все.

Мы ехали на поезде, смотрели в окно, только я и ты, моя дочь; и я подумал, что каким бы ни выставлял меня внешний мир, он никогда не сможет отнять у меня этого мгновения, этого времени, когда я вез тебя домой.

Поезд постоял в Хедемуре, а потом довольно долго, почти полчаса, в Авесте[42]42
  Хедемура, Авеста – города в провинции Даларна.


[Закрыть]. Появилось много новых людей, новых младенцев, очевидно, люди опасались, что пожар распространится на юг, все хотели попасть в Стокгольм, очень скоро поезд оказался переполнен. Больше не появлялись скауты с водой и сэндвичами, новые пассажиры были голодны и хотели пить. В туалет и вагон-ресторан выстроились длинные очереди, а потом, после того как мы с час простояли в Уппсале, кто-то сказал, что еда и вода в составе закончились, осталось только крепкое пиво, а слабоалкогольного тоже больше нет.

Мы в нескольких десятках километров от Стокгольма, ехать осталось, наверное, минут пятнадцать, но поезд вдруг останавливается. К этому времени мы провели в пути уже пять часов, поезд встал посреди выжженного грязного поля, в нескольких сотнях метров мы видели шоссе, бензоколонку, «Макдоналдс», еще чуть поодаль – торговый центр, такси, длинные ряды неподвижных машин в направлении Стокгольма, и в поезде воцарилась полная тишина, только сейчас я впервые обратил внимание, что в вагоне прежде постоянно создавал фон непрерывный шум – слабое гудение электричества – и теперь все смолкло.

А потом пришла, словно крадучись, жара: сначала стало теплее всего на несколько градусов, приятная комнатная температура, но она росла все быстрее. А с ней появился пот. И жажда. И запахи.

На экранах наших телефонов все еще транслировали пожары и выступления политиков, показывали вертолеты, машины «Скорой помощи», демонстрацию, которая порядком выросла, кажется, в ней принимали участие несколько сотен тысяч человек, начались беспорядки, люди с окровавленными лицами, конная полиция и водяные пушки; мне потребовалось некоторое время, чтобы понять – это Стокгольм, не какой-то мегаполис в богом забытой стране в жопе мира, а мой дом, и я услышал, как остальные в поезде перешептываются, что протесты вышли из-под контроля и что каким-то образом электричество в городе вырубилось, так что ни один поезд не сможет попасть на Центральный вокзал.

После двух часов передаваемых через динамики на разные голоса объяснений и извинений пришло сообщение о том, что поезд развернется и поедет назад, мы двинулись в обратном направлении, а потом встали неизвестно где на пыльном лугу, затем поехали на юг, в сторону Вестероса[43]43
  Город в провинции Вестманланд.


[Закрыть] и Энчёпинга[44]44
  Город в провинции Уппланд, недалеко от Уппсалы.


[Закрыть]; шли часы, становилось все жарче, я прикорнул ненадолго в духоте и проснулся от того, что ты лежишь и орешь, у тебя разыгрался понос, жижа протекла сквозь подгузник и размазалась по твоему тельцу, одежде, одеяльцу и сиденью, на котором ты лежала.

Сёдертелье[45]45
  Город в окрестностях Стокгольма.


[Закрыть].

Я снял пропотевшую футболку и влажной хлопковой тканью стер с тебя какашки, мы медленно катились в сторону Стокгольма, а жара была уже совсем дикая, кто-то звал на помощь, шестьдесят градусов, как в сауне, все припасы давно закончились, я видел, как какая-то мамочка пытается освежить ребенка, используя сковородку и поливая его пивом, золотисто-желтые пузырьки с шипением стекали по красному, заплаканному и распухшему личику, мы постояли во Флемингсберге[46]46
  Железнодорожная станция в непосредственной близости от Стокгольма.


[Закрыть], многие кричали, что нужно открыть окна, но не хватало какого-то кода, этот немецкий поезд был приспособлен к другой операционной системе или чему-то в этом роде, сигнальной системе, а может, нужен был какой-то особый ключ, но никто не знал, где он, потому что тот, кто за него отвечал, сошел с поезда и был направлен на автомобиле к другому составу, который застрял где-то под Лудвикой[47]47
  Город в провинции Даларна.


[Закрыть], Фагерстой[48]48
  Город в провинции Вестманланд.


[Закрыть] или где-то там еще.

Я дул на тебя, голенькую, а ты кричала, подгузники у нас кончились, было что-то извращенное в том, чтобы дуть тебе между пухлых ножек, на попку, в складочки промежности, но я плюнул на все эти мысли, я не боялся, не злился, а просто принял решение; кругом воняло какашками, потом и пивным хмелем, мамы плакали, папы кричали, тебя тошнило слизью и молочной смесью, я снял с себя шорты и обтер тебя.

В семь вечера мы подкатили к Стокгольму, на этот раз с юга, через мост Лильехольмсбрун, пересекли парк Тантолунден, нырнули в туннели, а потом выехали на мост, проходящий через остров Риддархольмен[49]49
  Поезд останавливается при подъезде к Центральному вокзалу, в нескольких минутах от него.


[Закрыть], и поезд снова встал, освещение в городе выключили, нигде не горели рекламные щиты и уличные фонари, стало тяжело дышать, в мозгу заерзало волнение, мы видели, как люди сидят в летних кафешках, красиво одетая молодежь смеясь прогуливается по набережным, мы видели, как кто-то совершает вечернюю пробежку в сумерках светлого летнего вечера, видели моторную лодку, на палубе что-то праздновали, девушки в купальниках танцевали с бутылками шампанского в руках, а парни ныряли в воду, демонстранты шли с плакатами на плечах, кто-то прихрамывал, кто-то продолжал скандировать кричалки: «ЧТО МЫ БУДЕМ ДЕЛАТЬ? – СПАСЕМ ПЛАНЕТУ! – КОГДА? – СЕЙЧАС! – КОГДА? – СЕЙЧАС! – КОГДА-КОГДА-КОГДА? – СЕЙЧАС – СЕЙЧАС – СЕЙЧАС!»

Мы повставали с мест, мы слышали испуганный крик и вопль из вагона, что позади нас, там младенец упал в обморок – «есть в поезде врач?» – двое подвыпивших мужиков подрались за последнее яблоко, которое осталось после скаутов, из динамиков разнесся призыв соблюдать спокойствие, «иначе мы примем законные меры», а мы кричали, улюлюкали, выставляли средний палец, кто-то зашвырнул пустую пивную банку в экран телевизора, тот треснул, заискрился и погас, все замолчали, словно напуганные тем, на что оказались способны.

И вот тогда поднялся я. Я стоял в одних трусах, держа тебя, голенькую, в рюкзаке-переноске и закинув за плечо сумку-органайзер.

– Довольно, – спокойно произнес я. – Это недопустимо.

Я разглядел узнавание в их глазах, услышал шепот, гул одобрения, испуганные возгласы возражения, не дожидаясь ничьего ответа, подошел к стене, к надписям на немецком ACHTUNG! и VERBOTEN![50]50
  Осторожно! Запрещено! (нем.)


[Закрыть], локтем выдавил стекло и вынул пожарный топорик.

– Отойдите-ка, – скомандовал я сидящим у окна.

Они взяли своих детей, отползли подальше, а я размахнулся топориком и вдарил по стеклу сначала тупым концом, но окно было на удивление прочное, я неуклюже переместился, все так же держа тебя в переноске, появилась крошечная трещинка, я жахнул сильнее, в центр трещинки, и она раздалась, обнаженной грудью я чувствовал твое тельце, я ударил снова, и еще раз, и услышал, как кто-то кричит, сразу несколько голосов, нечленораздельным гортанным звуком, что-то вроде ЙИА-А-А, или ВУЭ-Э или просто Э-Э-Э-Э-Э-Э, и этот звук подтолкнул меня вперед, я стал бить по окну еще и еще, пока оно не начало выдавливаться и несколько кусков не отстали, у меня пошла кровь из нескольких царапин на локте, но я почти на замечал этого, запахло Стокгольмом и поздним летним вечером.

– Дидрик…

Через вагон ко мне спешно пробирался тот крупный мужик, он был весь в поту, лицо красное, сквозь зазор защитной жилетки виднелись большие расползшиеся пятна в подмышках белой рубашки, запах лосьона после бритья, смешавшись с потом, приобрел горьковатые нотки.

– Немедленно прекрати.

В ответ я помотал головой.

– Это недопустимо, – повторил я еще раз. – Людям нечем дышать.

– Из-за того, что ты делаешь, поезд не сможет поехать дальше, – произнес он, тяжело дыша, и потянулся за топориком. – Будет аварийная остановка. Мы так никогда, на хрен, до места не доедем.

Я поднял топорик, покачал в руке, ощущая его надежную тяжесть.

– У вас было тридцать лет на то, чтобы построить планы на случай этой катастрофы, а у нас даже нет исправных поездов? – ответил я. – Почему, черт возьми, кого-то должно заботить, что ты там говоришь?

Он снял с ремня рацию, но чья-то рука выхватила ее, это был папа-эмигрант в очках, он что-то кричал на своем языке, другой мужчина взял его за руку и оттащил от меня, к нему протянулись еще руки, полуголые потные тела обступили его, мужик в жилете завопил, когда женская рука с ногтями вишневого цвета ухватила его за седые волосы, я снова обернулся к окну, ударил и вытолкнул остатки стекла краем лезвия, ощущая влажную тяжесть твоего крошечного тела.

По толпе пробежал шепот об опасном напряжении, но несколько храбрых пап помоложе вылезли первыми и осторожно спустились на рельсы, они стояли там, внизу, и осматривали рельсы, один из них аккуратно прикоснулся к ним носком кеда, но ничего не произошло, так что мы все по очереди выбрались наружу, помогая друг другу, беря на руки детей друг у друга; пока мы сами вылезали на мост, приехала «Скорая» забрать грудных младенцев, потерявших сознание; нас окружили полицейские машины и сотрудники службы охраны, поначалу казалось, будто они собираются вмешаться, но нас было много, к месту подоспели телекамеры и демонстранты, а сверху кружил вертолет.

Журналисты выкрикивали вопросы, кто-то накинул на нас плед, я слышал, как меня зовут по имени, но стало темнеть, и мы растворились в мигающих огоньках, сиренах, фотовспышках, толпе кричащих детей и плачущих мам.

Мы попросту растворились.

И я отправился вместе с тобой в город.

* * *

Когда я был маленький, мы мечтали о будущем. В садике хвастались друг перед другом, кто будет полицейским и пожарным, в школе – как будем исцелять болезни, что-то изобретать, строить мосты, дороги, дома или просто о том, что будем богаты, о том, что у нас будут деньги на поездку в Таиланд, будет бесконечно много возможностей и путей в большой мир.

Но теперь все это пропало.

– Тебе нужно бежать, – прошептал я тебе, сидящей в рюкзаке-переноске. – Я научу тебя, как надо. Ты будешь одной из тех, кто спасется бегством.

Мы миновали летние террасы кафе, где люди сидели, наслаждаясь жизнью при свете свечей, влюбленные парочки целовались, стоя у лестничных пролетов, мы шли рядом с прохожими, которые подсвечивали себе путь мобильными телефонами вместо карманных фонариков, и я вспомнил, как бегал здесь вместе с ней однажды ночью, у нас был романтический ужин в темном углу одного маленького кабачка, рассчитанного на туристов, а потом мы играли, носясь по переулкам, скользили от тени к тени, смеясь, целуясь, шепча друг другу грубости вместо нежных слов, и теперь, оказавшись в этом месте вместе с тобой спустя тысячу лет, я почувствовал укол зависти к тем, кто так беспечно, так легкомысленно скользил мимо нас сейчас, словно этот кошмар их не касался, словно они жили на планете, все еще пригодной для жизни.

А потом я забыл, что будущее существует. Было только сегодня, был только этот момент, я держал тебя как щит, старинная булыжная мостовая под моими оголенными ногами, ты в переноске-кенгуру, ножки у тебя прикрыты пледом, я в одних трусах, мы идем в сумраке, сумка-органайзер бьется об спину, в левой руке у меня топорик, все хорошо, именно так, как должно быть.

Для большинства встречных я был просто одним из многих прохожих, но изредка кое-кто обращал на нас внимание, и тогда я устремлял пристальный взгляд на их лица, продолжая смотреть даже после того, как они отводили глаза, ведь я хотел, чтобы они увидели меня, узнали, поприветствовали, я ждал поощрения, но его так и не последовало.

2. Китайский иероглиф для слова «кризис»[51]51
  Существует мнение, согласно которому китайский иероглиф, обозначающий слово «кризис», включает в себя два слова: «опасность» и «возможность». Эту мотивационную трактовку неоднократно использовали в своих речах политики, например Джон Кеннеди и Альберт Гор, психологи и даже Лиза Симпсон в мультсериале «Симпсоны». В реальности вторая часть слова трактуется, согласно профессору Университета Пенсильвании Виктору Мэйру, как «точка изменения, решающий момент».


[Закрыть]

Перед большим универмагом раскинулся красивый парк с аллеей японской сакуры, и в пору цветения вся аллея словно превращается в облако восхитительных светло-розовых цветов. Обычно так бывает в апреле, но в зиму моего переезда в Стокгольм сакура начала распускаться уже в январе, просто погода стояла чуть теплее, чем всегда, деревья неверно оценили ситуацию, решив, что пришла весна. Мне нужно было в кафе, но было еще рановато, и меня потянуло сделать кружок по парку, насладиться розовым, почти вишневым чудом, которым природа одарила нас посреди серой и унылой дождливой зимы, это не было похоже на Швецию, казалось, вокруг цветут бугенвиллеи, плюмерии или подобные им цветы, которые порой видишь в новостной ленте у знакомых, отправившихся в отпуск на Карибы или Занзибар. Сделав несколько снимков – хотелось запомнить этот момент, мои первые дни в большом городе, – мне пришло в голову побаловать себя стаканчиком латте, который стоил неподъемно дорого даже со скидкой, положенной сотруднику, и то скорее хотелось чуть согреть руки, которые мерзли, несмотря на сносную погоду. А еще мне хотелось быть частью этого произведения, хотелось почувствовать себя как дома.

По окончании рабочего дня, когда посудомоечная машина запущена, уборка закончена, киоск закрыт и у меня остались силы лишь добраться до дивана в съемной квартирке на окраине, много времени ушло на то, чтобы снова пересмотреть фотографии, прежде чем выложить самую красивую; все происходило еще до того, как регулярное выкладывание постов вошло у меня в привычку, тогда это делалось в основном для собственного удовольствия, но цветы показались мне такими чудесными, что появилось желание непременно поделиться этим моментом с другими.

Реакция последовала незамедлительно.

«Черт знает что такое».

Плачущие или красные от злости эмодзи.

«Покойся с миром, шведская зима, мне будет тебя не хватать».

Зеленые эмодзи, которых вроде как тошнит.

«Это, блин, аномалия какая-то».

В моих фотографиях увидели не красоту, а сигнал приближения конца света. Сакура не воспринималась людьми как подарок природы, которая преподнесла нам свою яркую красоту, а как сигнал, что природа находится в состоянии потрясения, замешательства, распада.

Какая же глупость с моей стороны. До меня не дошло без подсказки, что это повод для грусти.

А потом пришла злость. Почему другие считали, будто они вправе решать, что мне чувствовать? Какая климату польза от того, что кого-то тошнит от изображения розовых цветочков? Они каждый год появляются где-то на недельку, а то и меньше, как нам жить, если мы не в состоянии радоваться тому, что красиво, нежно, хрупко и скоротечно? Зачем нам вообще жить, если мы упрямо стремимся видеть смерть и истребление во всем подряд, черт возьми?

И вот на следующий день я отправляюсь к деревьям во время обеденного перерыва и делаю новые снимки, я экспериментирую с фильтрами, отбираю разные хештеги, выкладываю. Злобные комментарии и блюющие эмодзи снова льются потоком. На следующий день то же самое. К выходным вся эта история перерастает во что-то более серьезное для тех, кого задели мои посты, люди делают скриншоты и репосты, распространяют дальше фотографии, на которых я стою под сенью цвета розовой жвачки и улыбаюсь, вид у меня очень счастливый, под одним из снимков я пишу: «Представьте все-таки, как здорово было бы, если бы температура повысилась всего-то на полтора градуса!» – и ставлю сердечко и сияющее солнышко, а кто-то отвечает: «Что ж ты за тупая, отрицающая климатический кризис сука, думаешь, красивее всех?» И вот тут на меня нападает страх, мне, конечно, хотелось подразнить их, но в этой ярости было что-то глубинное, лишенное всякой иронии, этакая фундаменталистская ненависть, и она-то меня и напугала.

В субботу утром мне приходит письмо от парня по имени Витас, профессионального фотографа, он спрашивает, можно ли меня поснимать, я проделываю путь до центра, где он дожидается меня вместе с симпатичным стилистом, по виду геем, Витас щелкает меня без передышки, пока не уходит дневной свет, оплата ему не нужна, снимки для портфолио; он на самом деле не был никаким профессионалом, только хотел им стать, а мне разрешил использовать фотографии, как только пожелаю.

В воскресенье утром я выкладываю их, сопроводив небольшим, самолично смонтированным видео, ставлю хештег #выберирадость и уже собираюсь весь день провести на диване в компании сериалов после целой недели разъездов в центр, но звонят с работы, и я понимаю, что долго там не продержишься, если нет настроя вкладываться, так что, несмотря на смертельную усталость, снова тащусь в город, где похмельные воскресные покупатели желают получить свой латте с дополнительной порцией кофеина, а их крикливые дети – кексики, чизкейки и пирожные с помадкой, при этом девица, которая должна была выйти со мной в одну смену, так и не появляется, так что я провожу в одиночку за прилавком десять часов подряд и терплю, пока не приходится совсем уж сжать ноги крестом, взбивая молочную пенку. Под конец, чувствуя, что силы на исходе, я выставляю табличку «СКОРО ВЕРНУСЬ», которую разрешено использовать разве что в случае террористической угрозы, и на неверных ногах устремляюсь в крошечный туалет для сотрудников, и, пока опорожняю содержимое кишечника, решаю проверить телефон; увиденное меня так шокирует, что я его роняю, телефон чуть не плюхается прямо в дерьмо, но отскакивает от моей коленки и приземляется на грязном полу.

Круче всего были не лайки, комментарии и репосты, не приглашения на подкасты и обычные радиоканалы, даже не японский ютьюбер с восемью миллионами подписчиков, который хотел прилететь в Стокгольм только ради того, чтобы встретиться со мной, и не предложение от люксового отеля в Лапландии, куда меня звали сделать фотосессию, причем дорога и проживание за их счет.

Круче всего был мужик, который хотел прислать мне денег. Не мерзкий дед, без всяких сальных комментариев о моей внешности и без предложений купить трусики, ничего такого. Обычный мужик средних лет – на его странице были фотографии жены и детей, – он интересовался, нельзя ли как-нибудь оказать мне спонсорскую помощь.

«Как же невероятно тепло становится на душе, когда кто-то осмеливается радоваться, несмотря на всю эту риторику о конце света. Ощущение счастья превратилось сегодня в пик радикализма, черт возьми, это хуже, чем быть нацистом, коммунистом или не знаю кем еще. Молодчина! Позволь послать тебе тысчонку в знак благодарности?»

Помыв руки, я отправляюсь обратно к кофемашине и очереди злых, нетерпеливых, неблагодарных людей, уткнувшихся в свои мобильники; никогда в жизни меня не переполняла такая гордость, как в тот момент: я стягиваю с себя передник, провонявший прогорклым молоком, и кидаю его прямо на прилавок, а потом просто ухожу, не оглядываясь, не сказав никому ни слова, не имея других мыслей в голове, кроме той, что хочу еще раз взглянуть на цветы, в последний раз, прежде чем они опадут с веток на землю, их сдует ветром и они исчезнут.