Текст книги "Даже если всему придет конец"

Вторник, 26 августа

Для начала мне надо просто добраться до конца этой ночи.

Жара спала, я дышу спокойно, чувствую, как тело тяжелеет и в то же время становится легче, опускается и взлетает, вокруг меня все становится светлее, приятнее, прохладнее, и ко мне наконец-то-наконец-то-наконец-то приходит оцепенение.

Моя терраса на крыше – тропический рай с большими кадками растений, здесь пальма, лимонное дерево, кусты шиповника, еще какое-то дерево с крупными округлыми плодами, папайями или манго, а может, и теми и другими, интересно, так бывает, наверняка же нет? Опять вырубило электричество, но так даже уютнее, горят свечи, а в шкафу нашлось несколько хорошеньких керосиновых ламп из латуни, которые мне удалось разжечь. Я полулежу в трениках и бюстгальтере на невероятно удобном диване на террасе, на стеклянном столике бокал все еще холодного розового вина, мне нравится попивать розе, потому что это дает некое ощущение гламура, да вообще все просто восхитительно, я обожаю свою жизнь, я только что вытащила счастливый билетик, встретила свою большую любовь, и он захотел быть со мной – Такой, Какая Я Есть.

Пальцы скользят по клавишам, пишу пробное предложение, просто понарошку:

«Всю свою жизнь я стыдилась».

Пять слов на экране, мигающий курсор после точки, он словно требует чего, бьет клювом – голодная птичка, которая хочет добавки.

Больше. Еще одну.

Нет. Больше не будет.

Возвращаюсь к тексту.

«Воздуха, которым дышала. Пищи, которую вкушала. Места, которое занимала в мире».

Вознаграждаю себя глотком розе.

«Стыд за то, что я существую, преследовал меня со времени взросления в глухом селе, и потом – на протяжении всех лет, что я была инфлюенсером и коучем, и он же заставляет мои щеки покрываться румянцем, пока я пишу эти слова».

Я смахиваю влажный локон со лба, меняю положение в кресле. С улицы внизу слышится вой сирен, они наверняка имеют отношение к отключению электричества, в очередной раз где-то воцарился хаос.

Глоток вина. Продолжим. Буду следовать за пальцами.

«Эта книга о моем долгом пути прочь от стыда. О том, что значит расти в бедности в современной Швеции, но также и о том, что значит испытывать гордость за свою принадлежность рабочему классу, который построил эту страну. О моем жизненном пути, пути, который был извилист и ухабист и который точно невозможно оценить однозначно. И о моем видении общества в наши дни, общества, в котором нетерпимость и культура отмены занимают все больше места, а вечно недовольные нытики выкачали весь кислород».

Отставляю ноутбук в сторону, облокачиваюсь на спинку дивана, отпиваю немного розового вина. Просматриваю написанное. Есть тут какая-то интонация, которая мне не нравится, поверхностность, от которой мне хочется уйти. «Вечно недовольные нытики выкачали весь кислород» – так ли уж это хорошо на самом деле? Я хочу, чтобы все звучало элегантно. Неординарно, экстатично, чтоб было насыщено эндорфинами.

Перечитываю еще раз, ай, да вообще-то тут все идеально.

«Эта книга прежде всего для тебя. Возможно, ты видел меня в соцсетях или слышал одно из моих выступлений. И хочешь узнать, кто же стоит за этими наглыми высказываниями. Тебе, может, тоже нужно несколько напутственных строк на твоем собственном жизненном пути.

Эта книга для тебя, уставшего слышать, что ты чего-то не можешь, не должен, с чем-то не справишься. Ты устал от всех, кто учит тебя тому, что человек слаб.

Ведь на самом деле человек – специалист по выживанию, начиная с самого первого своего вдоха. Мы никогда не бываем так сильны, как в момент своего рождения».

Я проверяю время. На это ушло три часа, зато дело сдвинулось! Если буду писать так же эффективно, через три месяца у меня будет готовая книга. Какой же офигенный драйв! Беру телефон, он пролежал весь вечер на беззвучном режиме экраном вниз, иначе я бы не смогла сконцентрироваться. Фейерверк напоминаний и оповещений, эсэмэсок, сообщений в чатах, предложений, запросов и непринятых вызовов, все мигает, трещит и вибрирует, просто инсулиновый шок-криз в цифровом формате, но я – умная девочка, я скидываю весь поток, сейчас только работа, нужно представить контент, тупить в телефоне я не собираюсь. Экран оживает, чей-то незнакомый номер, я сбрасываю. Звонят снова, я снова сбрасываю. Странно. Обычно звонят только один раз.

Снова звонок, я блокирую номер. Fuck you[52]52
  Пошли вы (англ.).


[Закрыть].

Потом иду к холодильнику за пакетом молока и красивым стаканом, наливаю молоко и ставлю стакан к компьютеру рядом с керосиновой лампой, немного переставляю всякие мелочи, пробую разные ракурсы, чтобы добиться нужного освещения и атмосферы, диванная подушка с симпатичным рыжим котиком, она мне очень подойдет в качестве фона, Андерс рассказывал, что это был официальный талисман Олимпийских игр в Сеуле в 1988 году[53]53
  Талисманом Олимпиады 1988 г. на самом деле был не кот, а тигр Ходори. Возможно, он и изображен на подушке.


[Закрыть], тогда теннис впервые с парижской Олимпиады 1924-го стал официальным олимпийским видом спорта.

Телефон продолжает звонить, высвечивается уже другой номер, я блокирую и его. После получасовой подготовки я удовлетворена, немного редактирую фотографию, чтобы белое молоко, логотип на упаковке и уютная расцветка дивана ярче выступали в свете лампы. Пишу:

BIG NEWS![54]54
  Важные новости! (англ.)


[Закрыть] В такой волшебный стокгольмский вечер хочется прорваться в космос и взяться за что-то обалденно новое, чего никогда в жизни не делал. Во-первых: вы тоже открыли для себя удовольствие от питья настоящего молока пониженной жирности, но все так же сохраняющего приятный натуральный вкус?! Теперь его можно заказать прямо к себе домой через #zerofatmilk[55]55
  Молоко с нулевой жирностью (англ.).


[Закрыть] и получить 10 % скидки, просто нажмите на АКЦИЮ и впишите MELLIMILK! Во-вторых: этой весной в сотрудничестве с книжным издательством «Дёбельн & Рен» я опубликую мою личную биографию – врубаетесь, The Story of My Fucking Life![56]56
  История моей долбаной жизни! (англ.)


[Закрыть] Это будет предельно откровенная, честная и сумасшедшая книга, где я соберу все мысли о том, куда мы движемся и как нам выжать максимум из нашей единственной и неповторимой жизни на земле, – и вот сейчас, когда на часах 00:00 этой эпичной летней ночи, я дописала первую главу! Спасибо всем вам, кто дал мне этот фантастический шанс, – мечта вот-вот осуществится. Если электричество не включат, возьмусь, пожалуй, за гусиное перо, потому что меня ничто не остановит! HERE I COME[57]57
  Вот и я (англ.).


[Закрыть]. #дёбельн&рен #zerofatmilk #выберирадость

Потом сердечко и звездочки, а следом номер, на который можно отправить деньги. На все ушел какой-то час. Неплохо, правда?

ПУБЛИКУЮ.

Вот и все. Откладываю телефон в сторону и облокачиваюсь на спинку дивана. Приятное умиротворение разливается по телу, как же потрясающе, все вышло так, как мне хотелось, как я задумывала. Летний вечер роскоши и писательства. Ребенком я именно так представляла взрослую жизнь. Вот такое местечко, высоко над Стокгольмом, подальше от моего городишки, моей квартирки и мамы.

Как-то летом мы с Дейзи работали в загородном конференц-отеле на берегу озера, я убирала в номерах, а она стояла за стойкой регистрации, работка была непыльная, постояльцев почти не наблюдалось, скорее всего, отель скоро совсем закрылся бы. По вечерам мы развлекались где-нибудь или лениво смотрели сериалы дома у одного из наших парней. Одним теплым вечером вся компания отправилась на пляж, мы жарили барбекю, купались до поздней ночи, и Дейзи, прибалдев от какой-то дури, стала размахивать своим ключом и сказала, что нам надо продолжить тусовку в отеле, все вдруг повскакивали с мест и двинулись в какой-то флигель, там мы забрались в пустующий номер, народ разлегся на кроватях и курил травку, кто-то блевал в туалете, а двое парней решили произвести впечатление: они проскользнули в бар отеля и стащили водку и банановый ликер, ну а дальше все пошло наперекосяк, Дейзи словила депресняк и завела свою обычную унылую пластинку о том, что нет никакой разницы, лишится она этой работы или нет, потому что после лета она все равно пойдет учиться, а еще все парни сволочи и я ее единственная подруга, на этот раз все серьезно, ничто нас не остановит, потому что мы достойны большего.

В конце концов меня это порядком утомило, я замерзла сидеть в одном бикини, так что натянула на себя один из купальных халатов, висевших в ванной, и спустилась в красивый сад с видом на озеро; стояло ясное прохладное солнечное летнее утро, я опустилась на скамью, закурила последнюю оставшуюся у меня сигарету и попыталась выкинуть все мысли из головы. Из здания отеля вышла красивая блондинка с пухлыми, накрашенными красной помадой губами, ярко выделявшимися на чуть загорелом лице, в руках у нее был поднос с бокалом сока и тарелочкой винограда, под которой лежала газета; женщина уселась за столик рядом с моим и приветливо мне улыбнулась, но ничего не сказала, просто ела свой виноград, ягоду за ягодой, и поглядывала на блестящую гладь воды, потом взяла газету и стала медленно перелистывать первые страницы.

«Я ходила на пробежку, – произнесла она рассеянно, будто в воздух, и указала пальцем в сторону пляжа. – Оказалось, там вокруг озера чудесная дорожка. – Я встрепенулась – она что, со мной разговаривает? Мне ли не знать беговую дорожку там, у воды, после двадцати пяти лет прогулок здесь и школьных занятий по ориентированию на местности, а также моих постыдных попыток начать заниматься бегом! Она встала и направилась обратно к ресторану: – Я за кофе, тебе принести? – И тут я начала понимать, что она принимает меня за кого-то другого, впрочем, ничего странного в этом не было – я не накрашена, волосы всклокочены после ночного купания, на мне точно такой же махровый халат, как у нее, так что я просто ответила «да», и она очень быстро вернулась с двумя чашками и тарелочкой маленьких кексиков, расставила все это на столе и задорно улыбнулась, совсем по-девчоночьи, показав щербинку между передними зубами, потом спросила: – Засиделась допоздна? – и опять заняла свое место с газетой в руках; я косилась на нее и видела, что это какая-то программка или что-то вроде того – она вновь улыбнулась и произнесла: – Этот, который ведет вечернее занятие, такой красавчик»; я хмыкнула: «Не мой типаж», – а она, коротко рассмеявшись, ответила: «Ну да, уж ЭТО я понимаю, не для такой сладкой булочки».

Так мы, короче, и сидели с ней, пили каждая свой кофе, наслаждались озером и теплым погожим утром, и ощущение такой вот жизни переполнило меня, желание быть женщиной, которая выходные проводит в конференц-отеле и может рано утром в тишине посидеть в халате в ухоженном гостиничном саду, листая газетку, а не драить чужие туалеты и не смывать присохший йогурт, сливочный соус или кетчуп с чужого фарфора; женщина поднялась и, произнеся «Увидимся потом еще», ушла прочь, а я отправилась домой; нас с Дейзи уволили в тот же день, но это было не важно, потому что, извините, конечно, но до чего ж дерьмовая была работенка.

Просто быть свободной. Креативной. Независимой.

Я хотела стать такой.

И теперь я – это она.

Смотрю в телефон. 782 лайка. Совсем неплохо, ничего, особенно учитывая, что сейчас ночь, электричество отключено, да и вообще. Утром точно рванет. Больше 10 000 наберу запросто.

И разумеется, куча комментариев в чате, не нажимаю ни на один из них, только на тот, что от DrSverre74, он как всегда милашка, пишет: «Так рад, что у тебя выдалась чудесная ночь, моя красавица Мелисса», – и шлет сердечко, у меня нет сил ему отвечать, я просто делаю видео, несколько секунд снимаю, как я улыбаюсь в камеру, и немного кручу головой перед объективом, потом провожу рукой вниз по телу, поднимаю руку вверх и, посылая воздушный поцелуй, шепчу: «Была бы еще чудеснее, будь ты рядом, беби», – отправляю, этого вполне хватит, им всегда надо больше.

Всегда. Больше.

Нет. Больше не будет.

Мне надо просто добраться до конца этой ночи.

– Динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон.

Сначала я думаю про бой церковных часов, только звук более хрупкий, серебристый, чем у наших местных, словно где-то в горной деревушке в Швейцарии, я никогда не бывала в Швейцарии, но именно так я ее представляю: на фоне заснеженных вершин белые коровы с бурыми пятнами и девушка по имени Хельга со светлыми нацистскими косичками, но звон все не умолкает и нет никакого перезвона, только сплошное «динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон», и я начинаю думать про опасность, эвакуацию, аварию. Предупреждение. Последняя надежда на побег.

Я в центре Стокгольма, электричество, судя по всему, снова дали, и нет в мире места безопаснее, чем эта терраса на крыше.

– Динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон.

Я оборачиваюсь в сторону квартиры и слышу резкий электрический звон, «динь-дон-динь», он повторяется раз за разом, прорезаясь сквозь розовое вино, морфин и темноту, я бреду внутрь дома в надежде, что это просто какая-то техника поломалась – «дон-динь-дон» – будильник, который кто-то забыл выключить, но это все мечты, все глубже в мрак квартиры, мимо кухни и просторных комнат, в прихожую, к входной двери, «динь-дон-динь» – это оттуда. Это за дверью.

– Динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон.

Кто-то стоит там и трезвонит в мой дверной звонок в два часа ночи.

Я открываю рот, собираясь крикнуть «кто там», но захлопываю его: пока молчу, никто не знает, что я здесь, пока сижу тихо, я в безопасности, на двери двойной замок и цепочка с внутренней стороны, есть камеры наблюдения и навороченная система безопасности, которой я управляю через приложение в телефоне, через десять минут сюда уже приедут.

К тому же это наверняка не ко мне, зачем ему сообщать всему миру, что он сдал мне свою квартиру, это кто-то из его приятелей, тусил где-то и выпивал, а теперь хочет зайти, чтобы продолжить, или одна из его девиц истосковалась по сексу/выпивке/мужику и хочет его навестить, он же тут в центре тридцать лет по клубам шлялся, половина тусовочной элиты знает код от двери.

Игнор. Блокировка.

Динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон.

Но я больше не ребенок, не маленькая девочка, которой нужно прятаться, никаких гнусных тайн, мне не надо больше надевать мамино обручальное кольцо, чтобы заселиться в гостиницу, я взрослая работающая женщина, которая несколько летних недель присматривает за квартирой друга, у меня есть полное право здесь находиться, никаких оправданий, никаких ухищрений, больше никакого фейка.

Так что я делаю голос построже – скорее возмущена, чем напугана, сорокалетняя дама с папильотками в волосах, на лице слой ночного крема, красивые туфли, неглиже, больше похожее на халатик, умудренная, солидная, взрослая.

– Кто там?

Трезвон смолкает. Слава тебе господи.

За дверью кто-то дышит. Глухой голос. Мужской.

– Эй, кто там? – кричу я, слова отдаются эхом в пустой прихожей. Снова тот же голос, выше, ближе к дверной панели:

– Мелисса? Ты там?

Сначала облегчение. Потом по спине пробегает холодок.

В животе все сжимается.

Черт.

– Дидрик?

– Мелисса? Мелисса Станнервик?

В таком месте хочется поставить фильм на паузу, прерваться на середине предложения и подумать, как же все продолжится; я могла бы задать ему вопрос через дверь, потребовать объяснений, разобраться со старыми долгами, могла бы пойти назад на террасу, включить приятную музыку в колонках, налить себе еще розе и запить им еще одну таблетку оксиконтина[58]58
  Другое название обезболивающего препарата – оксикодон, современная альтернатива морфину.


[Закрыть], а потом полюбоваться тем, как рассвет размазывает свое сияние по крышам церковных шпилей и немногочисленных стокгольмских небоскребов, пока у меня в голове потихоньку происходит анализ и разбор ситуации.

– Мелисса? Прошу тебя, открой.

Я совсем не импульсивна, это расхожее заблуждение обо мне. Моя внешность наводит на такие мысли. На самом деле я флегматик, интроверт, человек, относящийся к миру философски. Из тех, кто любит проводить время в одиночестве и размышлять, писать, переставлять запятые туда-сюда. Я хорошо училась в школе, никто не верит, но так и было, всегда все делала правильно.

– Мелисса?

Каждая секунда, что я не открываю дверь, добавляет ситуации еще немного уродства и еще больше ухудшает ее, и пока я вожусь с замком и цепочкой, у меня перед глазами снова встает пляж, куда мы с мамой часто ходили летом во время каникул; большая пластиковая канистра с соком, намешанным из концентрата, белый хлеб кирпичиком и банка клубничного варенья, а еще, наверное, пакет печенья или сухарей; мать вздыхает и радуется теплу, удивляется, кому может приспичить ездить к родственникам, когда можно точно так же отдохнуть дома в Швеции, живот у нее весь в растяжках, рыхлый как тесто, болезнь успела сделать ее вялой и малоподвижной, и татуировку на пояснице уже невозможно прочитать, но я-то все равно знаю, что там завитушками выведено мое имя; а на желтом, выжженном под солнцем лугу, рядом с пляжем, расстелили пледы семьи с детьми, папы с окладистыми брюшками сидят на раскладных стульях, мамы носятся вокруг, приглядывают за мелюзгой, вооружившись кремом от загара и затертыми от песка пластмассовыми игрушками, и мама поворачивается ко мне за секунду до того, как, мурлыча от удовольствия, погрузиться в теплую воду, и говорит на сербском: «Никогда не держись за парня, Милица, мужчины только берут, а ты все даешь да даешь».

Среда, 27 августа

Дидрик сидит на диване, закинув ноги на стол, и пьет холодное пиво, индийский светлый эль – то, что нашлось в холодильнике; рядом с ним под дизайнерским покрывалом спит младенец. Я все еще в шоке от того, что вижу его, и от того, что он здесь у меня, и от самого его вида; лицо и торс все изранены, глаза покраснели, мерзкая рана на голове (я быстренько всучила ему влажное полотенце, чтобы прикрыть ее и избежать этого зрелища), все его потное вонючее тело, почти как вай-фай излучает и распространяет вокруг пульсирующий хаос.

– Мне сказали, что ты здесь, – говорит он. – Я дозвонился до Матильды, нет, до Эллы, в итоге заставил кого-то из них рассказать, что ты здесь, а дальше я стоял снаружи, пока не пришел кто-то, а у меня на руках Бекка, так что я сказал, что у нас тут кризис, и аварийная ситуация, и диабет. – Он ухмыляется: – Зацени, я придумал про диабет, так что меня впустили, а потом я целую вечность стоял и звонил, боже, как же хорошо, любимая, наконец-то, наконец-то, вот же черт, какой кошмар, но теперь мы, во всяком случае, вместе.

Я пью розе и листаю страницы в телефоне, он рассказал про видео, какие-то кадры, куча слухов о нем и его бегстве, как он это называет, но я не нашла ничего особенного, да и бо́льшая часть найденного выложена много часов назад, а ночью в топ вышли уже другие новости, пожар распространился на центральные части Оре и Дуведа, там полыхает конференц-центр, норвежская горнопехотная дивизия ночью перешла границу для оказания помощи, но появилась угроза распространения лесного пожара сразу в нескольких областях Норвегии, а из-за сильнейшего таяния ледников этим летом к ней добавилась угроза оползней в Хардангервидде[59]59
  Самое крупное высокогорное плато в Европе, находится в западной Норвегии. Там же расположен одноименный национальный парк.


[Закрыть], обвал близ горнолыжного курорта Гейло разрушил дорогу, туристический автобус упал с горного шоссе, и теперь опасаются, что сорок два его пассажира погибли, из них по меньшей мере восемь шведов; Грязный Дидрик – теперь уже yesterday’s news[60]60
  Вчерашние новости (англ.).


[Закрыть], да и по большей части это всего лишь шутка, если честно.

– О чем… о чем ты вообще думал?

Он отпивает глоток пива и отирает рот тыльной стороной ладони, с трудом сдерживая отрыжку. Потом оглядывает террасу:

– Неплохое местечко. Как получилось, что ты живешь тут у него?

Я передергиваю плечами:

– Вообще-то я почти не знаю Андерса, пересеклись с ним на одной тусовке, он спросил, не хочу ли я снять его квартиру на июль-август.

– И он что, просто разрешил тебе тут пожить?

Голос грубый и злой, Дидрик явно устал, но я замечаю, как он все же пытается сохранить нейтральную интонацию, никаких намеков, каким-то образом это меня задевает – спроси уж прямо, слюнтяй.

– Он собирался попутешествовать, сходить на теннис в Париже и Лондоне, а потом отправиться куда-то на яхте, кажется, или еще что-то, я уж не знаю, наверное, хотел сделать кому-нибудь хорошо.

Дидрик кивает и ничего не произносит, а меня даже это раздражает почти до безумия, как будто мне надо объясняться, как будто мне надо было сидеть тут, и что – беречь себя, что ли, ради него – можно подумать, я не имею права завести себе друга или любовника, да хоть групповую оргию замутить со случайными мужиками из интернета, если мне того захочется, а что меня раздражает БОЛЬШЕ всего, так это то, что раздражение продирается, прогрызается и проталкивается сквозь совсем недавно владевшее мной приятное ощущение, сквозь пуховое покрывало спокойствия, пустоты, ожидания сродни тому, что овладевает ребенком, который знает, что самый большой подарок под елкой точно его.

– Ты мне так и не ответил больше, – говорю я и сама слышу, как немного запинаюсь. – О чем ты думал? Не хочешь рассказать, что случилось?

– Не волнуйся, – произносит он неестественно сдержанно. – Завтра же я уйду, надо просто где-то отдышаться немного.

Я вздыхаю:

– Дидрик, прошу тебя, не злись. Но я должна понимать, что происходит.

Малышка – Бекка, так ее зовут, я видела фотографии, но не очень-то следила, не знала, что она уже такая большая, почему-то мне казалось, что она все еще маленький розовый комочек, который лежит и вопит; когда он выложил ее фотографии, я сказала себе, что теперь все по-настоящему кончено, он завел третьего ребенка с женщиной, про которую говорил, что больше не любит и собирается оставить, наконец-то все закончилось, – Бекка крутится, похныкивает, лежит, как все малыши во сне: вытянулась на спинке, ножки широко расставлены, а маленькие пухлые ручки раскинуты, словно повторяя форму креста. Она совсем голенькая, только между ног он продел ей полотенце вместе подгузника.

– Я бросил Каролу, – медленно, на выдохе, произносит Дидрик. – Дело сделано. Мне понадобилось много времени, чтобы прийти сюда. Но теперь я здесь.

Он с тяжелым вздохом склоняется к стоящей на полу сумке, расстегивает молнию на ней, достает упаковку таблеток и выдавливает с шуршанием две штуки. Цитодон.

– Рана адски болит, – бормочет он. – Вот, дали болеутоляющее.

Запихивает таблетки в рот и запивает пивом, морщится.

Я молчу, слов не подобрать, но Дидрик продолжает говорить, кажется, он подготовил небольшую речь: шепчет, что все потерял, дети пропали, карьера рухнула, он пришел ко мне «с пустыми руками, все, что у меня есть, – это моя любовь к тебе, необузданная страсть, отчаянная тяга к тебе, Мелисса, все, что у меня есть, – это надежда, что ты захочешь быть со мной».

Именно о таком я думала, о том, как он перестанет скрывать свою беззащитность, о том, как взрослый мужчина с деньгами, властью и статусом будет вести себя передо мной, как трясущийся школьник, как приставучая сучка, будет стоять на коленях и молить о любви. Посмеет быть жалким лузером. Глазки кокер-спаниеля в окружении сеточки тонких морщинок.

– Там, на севере, был такой дурдом, – хнычет он, – до сих пор сложно осознать, Зак и Вилья пропали, а теперь я и до Каролы не могу дозвониться, слишком много всего сразу навалилось, пожалуйста, позволь нам с Беккой остаться на время, я знаю, что тебе хочется вышвырнуть меня, но позволь нам просто… я имею в виду, что… я не могу… просто переночевать, если можно, пожалуйста, пожалуйста, я знаю, что я…

– Два с половиной года прошло, – отвечаю я. – Два с половиной года с тех пор, как ты сказал, что хочешь жить со мной. Два с половиной года с тех пор, как ты оставил меня.

– Хотя я тебя никогда не оставлял.

Я смотрю на него вопросительно.

– И я этого стыжусь, – добавляет он. – Стыжусь того, что слежу за тем, что ты делаешь, все время тебя гуглю, слушаю каждый подкаст с тобой. Того, что знаю, какую музыку ты слушаешь во время пробежек, в какие кафе ходишь и что там заказываешь, какие приложения используешь, какие сериалы смотришь по ночам, если не можешь уснуть. Стыжусь, потому что знаю: твоей маме становится все хуже из-за рассеянного склероза, а ты навещаешь ее все реже, когда же бываешь у нее, то помогаешь ей решать кроссворды, судоку и складывать головоломки, самые простые, рассчитанные на детей.

Речь его становится все более невнятной.

– Я стыжусь того, что никогда так и не смог отпустить тебя, стыжусь, что не проходит и дня без того, чтобы я не вообразил себе, какой была бы наша жизнь, если бы мы были вместе. Я стыжусь своей печали, того, что она не убывает, стыжусь тех мгновений, когда думал, что готов пожертвовать чем угодно, семьей, Беккой, всем, что имею, ради возможности проснуться рядом с тобой; пожалуй, это все, чего я, собственно, хочу, – проснуться утром и быть с тобой.

В ноздре у него большим пузырем надувается сопля.

– Заснуть и… проснуться, и… ты все еще рядом.

Губы дрожат от плача. Вся ситуация настолько сказочная и долгожданная, прекрасная, омерзительная и абсурдная одновременно, что мне хочется прокрутить ее вновь, разлогиниться из нее, положить ее экраном вниз, как будто это все происходит не со мной.

«О Дидрик».

– Я стыжусь того, что до сих пор настолько влюблен в тебя, Мелисса. Наверное, именно этого. Стыжусь любви.

– Любимый, – шепчу я, смакуя слово, словно пропуская сквозь свое тело. – Ах ты мой любимый.

Я встаю с кресла, иду и сажусь подле него, он пахнет грязью, дымом и немного пивом, мускулы торса стали меньше, чем я помню, у него появилось брюшко и сиськи там, где раньше хотя бы можно было дорисовать наличие кубиков пресса после сахарного детокса и шестнадцатинедельной программы тренировок; он плачет, а я утираю слезы на его лице, красиво, когда он плачет, красиво, когда я утираю его слезы.

* * *

«Как там сегодня дела у моей красавицы Мелиссы Станнервик? – пишет DrSverre74 и прикладывает к сообщению фотографию, сделанную у него на пристани: солнце блестит в волнах, старое деревянное суденышко, которым он так гордится и которое именует «Петтерссоном»[61]61
  Модели деревянных маломерных судов, сконструированные в первой половине XX в. шведским конструктором Карлом Густавом Петтерссоном, до сих пор пользуются большой популярностью и в народе носят его имя.


[Закрыть], с колышущимся на ветру шведским флагом на заднем плане, бледность мясистого члена контрастирует с загорелым животом. – Думаю о тебе, красавица».

Я фыркаю от смеха и сбрасываю сообщение. Эй, куда подевались всякие там с добрым утром?

Девять часов. Капучино, круассан. Я сижу с компьютером за высоким барным столиком в углу у окна – мое излюбленное местечко, – достаточно укромное, оно дает возможность наблюдать за тем, что происходит снаружи. Из динамиков льется приятная музыка, два хипстера средней степени привлекательности сидят каждый за своим столиком, уткнувшись каждый в свой компьютер, пара американских туристов в возрасте – у него пузо, как надутый воздушный шар, у нее губы выпячены, как у утки, – рассматривают туристическую карту и громко обсуждают замки, церкви и музеи. По улице проходят те, кто дарит этому городу его пульс: уборщики, которые подбирают мусор и разбитое стекло, оставшееся после вчерашней демонстрации, любители утренних пробежек, которые зигзагом огибают кучи брусчатки и разломанного асфальта; мимо бесшумно пролетают электровелосипеды, электроскутеры и электрокары, хорошенькие дошколята идут гуськом на экскурсию, блондинчики, брюнеты, темненькие, все держатся за ручки. Прямо как на вывеске над барной стойкой, выведенной веселеньким шрифтом:

«ЗДЕСЬ РАБОТАЮТ ЧЕРНЫЕ, ЛАТИНОСЫ, МУСУЛЬМАНЕ, ИУДЕИ, БУДДИСТЫ, ХРИСТИАНЕ, АТЕИСТЫ, ГЕИ, ЛЕСБИЯНКИ, ТРАНССЕКСУАЛЫ, НАТУРАЛЫ И ШВЕДЫ. И У НИХ ЭТО ОТЛИЧНО ПОЛУЧАЕТСЯ!»

Не идеальное общество, совсем нет, но общество, которое стоит защищать. Может, за это я и люблю полицейских? За то, что они, если что-то происходит, встают между нами и варварским миром?

Кофе остыл, я почти не притронулась к чашке. Думаю о Дидрике с ребенком, которые сейчас там, наверху, лежат в кровати. Мы проспали несколько часов на диване на крыше, но проснулись с появлением первых лучей солнца, он вдруг заволновался, взял кое-что из одежды в шкафу – белую рубашку и дизайнерские джинсы, в которые едва влез, – и отправился в город. Малышка пробудилась, как только он ушел, и стала кричать, она ныла и рыдала, все ее маленькое тельце сотрясалось, я пыталась утешить ее, похлопать, обнять, показать видео на телефоне, но она, кажется, вообще не обращала на меня внимания. Я никогда раньше не ухаживала за таким маленьким ребенком, так что стала кричать на нее, потом и сама расплакалась, а дальше у меня скрутило живот, как обычно бывает, и я поскакала в туалет, держа ее на руках, сидела там, справляясь с диареей, из меня текло, а Бекка вопила, вопила, вопила, это напомнило мне мою летнюю подработку в доме престарелых и еще то, как у Витаса случился очередной приступ гашишного психоза, я вспомнила, что где-то читала, будто ребенка можно опустить в ледяную воду, чтобы успокоить, взялась было за кран, но тут вернулся Дидрик с целой охапкой детской еды и подгузников, и только тогда я заметила, что с меня пот течет ручьями; я попыталась сказать ему что-то злое и укоризненное, но из меня вырывались только какие-то всхлипывания, а он крайне удивился на это: «Да меня не было-то всего двадцать минут…»

Поев, покакав и срыгнув, она отрубилась как убитая, а он улегся рядом с ней на большую кровать в мастер-бедрум[62]62
  Хозяйская спальня (англ.).


[Закрыть], так что я пробралась тихонько к его сумке и быстренько заглотила две оставшиеся таблетки цитодона – так ему и надо, раз бросил на меня своего младенца.

В холодильнике, кроме молока, йогурта и масла, вообще ничего нет, я, пожалуй, рассчитывала, что он купит нам чего-нибудь вкусненького на завтрак, но он ничего нам не купил, затарился только массой добра для дочки, поэтому я отправилась вниз перекусить в своей любимой кафешке.

Я всегда любила утренние часы, кристально чистые мысли, пока дневная суматоха не проест мозг. Иногда я задаюсь вопросом, как бы все сложилось, если б я послушалась советов учителей и продолжила учиться, поступила на юридический или еще куда-нибудь в том же духе? Тогда я стала бы амбициозным сверх меры прокурором или звездным адвокатом, я бы обожала являться на работу к половине шестого, чтобы успеть полностью подготовить дело к девяти, когда начнут подтягиваться все остальные; темный костюм в тонкую светлую полоску, очки, волосы собраны в пучок, в общем, «лук» стервозной училки. Утро для меня – лучшее время суток. В это тоже никто не верит.

Детские крики заставляют меня поднять глаза. Прямо напротив окна стоит девушка лет двадцати в черном хиджабе и драном платье не поддающегося описанию буро-черно-зеленого оттенка, рядом с ней магазинная тележка, в которую сложены полиэтиленовые пакеты и алюминиевые банки, там же на грязном спальном мешке верещит голый младенец. Девушка с трудом становится на колени и вытаскивает из тележки кусок замызганного картона, несколько ламинированных фотографий и пустую банку для подаяния, в которой некогда был креветочный майонез. Двое детей постарше робко усаживаются рядом с ней, у мальчика угольно-черные засаленные волосы, на девочке хиджаб такого же цвета, как у матери, на короткое мгновение она оборачивается и смотрит прямо в окно, взгляд испуганных карих глаз встречается с моим.