Текст книги "Дом Кёко"

Кёко во всех смыслах стала для Сэйитиро критерием, по которому он оценивал Фудзико. Кёко еще сохранила некоторые предубеждения, придавала значение позабытым смекалке и остроумию в общении, и с этой точки зрения Фудзико была порождением Кёко. Сэйитиро специально изображал перед Фудзико простого славного малого, которому недостает тонкости и находчивости. Но зацепило ее что-то темное, мелькавшее порой в глубине его глаз, выглядевших такими ясными и чистыми.

Его оригинальность, вводившую в заблуждение мужчин, женщина распознала с первого взгляда. Но это умение проникать в суть не всегда могло помочь: ведь Сэйитиро ошибочно признали честолюбивым.

Честолюбец! Сэйитиро не считал, что это определение ему подходит, не было опять-таки и роли, о которой он прежде мечтал бы.

Фудзико, в отличие от того, что увидел в Сэйитиро отец, привлекал его прагматизм. «Он смотрит на меня как на машину, которая везет две желанные для мужчины вещи – деньги и удовлетворение полового влечения. Мне нравится его расчетливость», – думала романтичная Фудзико. Ей надоели слонявшиеся повсюду банальные, нарочито коварные молодые люди, поэтому понравился лицемер, казавшийся немного старомодным.

Фудзико была красива. Большие глаза на круглом личике, миленький нос, довольно большой, изящный рот, ровные зубы – все это было дано ей от природы. Женщины подбирают облик в соответствии со своим мировоззрением, и образ мыслей Фудзико очень шел аккуратным чертам ее лица.

Начальник отдела оборудования Саката с женой взяли на себя роль сватов и хлопоты с днем преподнесения подарков по случаю помолвки. К счастью, «благоприятный день» пришелся на воскресенье, так что супруги Саката посетили дом Сэйитиро. Того здорово смутило, что начальник с женой приехали в его не такой уж маленький, но несколько обветшалый дом.

Гостей встретили мать и младшая сестра Сэйитиро. Мать, хотя была не из родовитой семьи, придавала большое значение правилам и сказала, что приготовила в качестве подарка только деньги – доход от сдаваемых внаем трех зданий, единственного наследства, доставшегося от отца. Эти скопленные понемногу деньги она и выложила. Сэйитиро заявил, что перед таким богачом, как Курасаки, красоваться нечего, но его никто не стал слушать.

Супруги Саката в первую очередь нанесли визит Сугимото, приняли подарочные деньги и опись, завернули все в красный с белым шелковый платок и отправились в дом Курасаки. Взяв ответные подарки, они вернулись к Сугимото, а потом, уже вместе с Сэйитиро, обратно к Курасаки – так было принято выражать благодарность и обмениваться подарками. Для соблюдения традиций супруги легко трижды проделали непростой путь туда и обратно.

Что до Сэйитиро, он был из тех, кто любит обычаи. Для него забавная бессмысленность традиций была сродни пародии на бессмысленность всей жизни общества. Она выявляла глупость тех дел, что мы, вкладывая все силы, обычно совершаем. Человек, который не считает глупостью часы-табель в своей компании, не станет называть чушью трижды повторенное перед помолвкой хождение из дома жениха в дом невесты с подарками.

В конце церемонии вручения подарков, когда Сэйитиро вместе с супругами Саката переступил порог резиденции Курасаки, в усадьбе в сумерках ранней осени уже повсюду зажгли свет. Тревожащая яркость у ворот, в прихожей, на окнах вызвала у Сэйитиро странные ощущения. В резиденции, затаившейся в середине квартала, это выглядело кричаще и ненормально, словно в доме случилось что-то неприятное.

Так что же произошло? «Я помолвлен» – эти пустые слова будто отскакивали от ярких светильников на окнах. В далекой ночи они призывали столь любимую им «гибель». Не ко времени прокричал петух. Позже Сэйитиро узнал от Фудзико, что после того, как старший сын бывшего графа, их соседа, ослеп от запущенной глаукомы, соседи занялись птицеводством.

Фудзико в традиционном наряде невесты встречала их в прихожей. С холодной улыбкой она безупречно приветствовала гостей, но, если присмотреться, становилось заметным легкое смущение. Сэйитиро тоже нуждался в поддержке. Он споткнулся, когда стаскивал обувь. Фудзико поймала его за пиджак на спине. Все прошло гладко и для Сэйитиро стало лишь действием, которое уменьшило значимость события.

Шагая по длинной террасе, он вспомнил, о чем судачили в компании. «Приятно заполучить дочь вице-президента. Но на деле это значит войти в их семью, даже взять фамилию. Уважающий себя мужчина откажется от такого предложения. Он, видно, не понимает, что это, наоборот, подняло бы его авторитет в компании». «Как же не понимает! Такому простому парню…»

Сэйитиро усмехнулся. Ничто не льстило его самолюбию больше, чем мнение о нем как о простом парне. Размышляя над этими слухами, он чувствовал, что его мысли всегда жили на вершине высокой темной железной башни. Если смотреть оттуда, город с невероятным количеством света явно близок к «гибели». Он осознает грядущий конец света. Тогда в чем смысл его женитьбы на дочери вице-президента? «Вот и начинается моя повседневная жизнь без волнений, моя бессмысленная реальная жизнь».

Вместе с будущей невестой он поднял заздравную чашу. Блюда и ограненное стекло ослепительно сияли. Сверкали золотые и серебряные нити на кимоно Фудзико. Все радовались. Все было чудовищно.

– Ты когда-нибудь считал себя никчемным человеком? – неожиданно спросил Курасаки Гэндзо.

Важные шишки любят застать врасплох каким-нибудь вопросом. Жена почтительно попыталась его остановить:

– В такой радостный момент – и такие вещи…

Курасаки же не щадил:

– Ну что? Тебе приходилось так думать?

Фудзико сидела рядом, и Сэйитиро чувствовал, что она с интересом ждет его ответа. Он сразу понял, что в ее груди, выступающей над яркой лентой, поддерживающей пояс, засело лишь расчетливое любопытство. Благодаря отцу теперь можно проверить находчивость будущего мужа.

Сэйитиро же ответил «ясно и откровенно». Для него это, по сути, был экзамен на получение работы.

– Нет, не приходилось.

– Правда?

– Правда.

– Ну, в таком случае ты смелее меня.

Важные шишки прекрасно умеют вести себя так, чтобы специально уязвить, практически мучить собеседника.

– Сильный, слабый – дело не в этом. Сугимото ведь говорит, что так не думал, – поддержал разговор Саката. – В этом он весь. У меня создалось такое же, как у вас, впечатление. Разве нынешние молодые одаренные люди не все такие? В том плане, что и таланты у них другие, не те, что ценились прежде.

Экзамен был сорван. Хотя во взгляде Курасаки и мелькало желание, даже каприз приоткрыть, что там у будущего зятя в душе.

Фудзико молчала. Это было хорошо. Она не понимала, что Сэйитиро умышленно экономил свою находчивость. Ответы казались ему вымученными, пустыми.

Курасаки вдруг произнес громко и оживленно:

– Так-то оно так. Никогда не считать себя никчемным человеком – это тайна жизни. Я вот, попав в беду, задумывался над этим, но никому не говорил.

– Сугимото тоже не откроет тайну, – поручился Саката. Все, оценив шутку, заулыбались.

Фудзико надеялась, что в такой счастливый момент в Сэйитиро взыграют амбиции. Но он не оправдал ее надежд. После еды мать Фудзико озабоченно сказала:

– Вы еще не видели наш сад. Уже вечер, но Фудзико вам покажет.

– Это можно, – важно выразил согласие Саката.

Мадам Курасаки вовсе не претендовала на то, чтобы ее старания выглядели двусмысленно, поэтому сильно смутилась и зарделась, как школьница.

– Я, как переем, сразу становлюсь такой. Очень красная, да? – обратилась она за поддержкой к дочери. Фудзико терпеть не могла тот трепетный способ иносказания, с которым воспитанные в старомодной традиции люди говорили о сексе. Поэтому сухо ответила:

– Нет, мама, ты совсем не красная.

Наконец обрученная пара вышла в сад на прогулку. В прозрачном воздухе повисла прохладная осенняя звездная ночь. Они пересекли газон, пестрый от усеявших его капелек света, и поднялись в павильон на вершине горы Цукиямы. Удивительно, но в полностью японском по стилю павильоне во внутренней перегородке было спрятано радио и проводка для электрического радиатора: на нем можно было даже подогреть еду. Фудзико сразу включила радио, громко зазвучал джаз в стиле диксиленд. Отсюда была видна вся резиденция Курасаки. Гостиная, где проходило торжество, в поле зрения не попадала, но во всех подробностях представал коридор, по которому с тарелками сновала прислуга.

По газону в беспорядке, словно клочки облаков, рассыпались пятна электрического света.

– Этот дом отец купил благодаря войне в Корее. А радио и радиатор в павильоне установила я. И пол, чтобы там танцевать, переделала тоже я, – гордо сообщила Фудзико.

– Вот бы такую войну, чтоб и мне повезло, – заметил Сэйитиро.

Он сказал это, имея в виду близившийся конец света, его окончательную гибель. Однако Фудзико разглядела в его словах честолюбивый порыв. Обрадовалась: «Он уверен в будущем». В своем окружении она пока не встречала молодых людей, настолько уверенных в будущем. Ту уклончивую позицию, которую он изобразил за ужином, теперь можно ему и простить. Фудзико пришла в хорошее расположение духа.

Сэйитиро прекрасно знал, что в такой момент следует поцеловаться, так что он приблизился и поцеловал невесту. Оба сразу поняли, что для партнера это не первый в жизни поцелуй, тем не менее он их не разочаровал. Фудзико почувствовала в нем сдержанность и зрелость.

В самый разгар обмена поцелуями вдалеке опять не ко времени прокричал петух – словно красной трещиной разорвало ночь. Следом проснулись другие, и еще какое-то время один за другим раздавались надменно-печальные крики. Тогда-то Сэйитиро и услышал от Фудзико грустную историю их хозяина.

Театральная труппа, в которой играл Осаму, решила поставить в последней декаде ноября новую пьесу, драматургу Мидзусиме Мориити весной этого года заказали сценарий. Работа над пьесой шла быстро и в середине сентября завершилась. Следуя странной, типично японской практике, ее до постановки опубликовали в художественном журнале, который вышел в первой декаде октября. Пьеса представляла собой трагедию в пяти актах, Мидзусима был приверженцем классицизма, поэтому, опираясь на правила его французского направления, построил действие так, что некое событие происходит в течение суток в одном и том же месте. В пьесе было восемь действующих лиц – и никаких статистов.

Осаму не любил Мидзусиму за то, что тот всегда писал пьесы с небольшим числом действующих лиц. В пьесах Асамы Таро, напротив, на сцену всегда выходило человек тридцать, а то и пятьдесят: автор гордился тем, что внимателен к талантам в труппе, каждый персонаж, даже самый незначительный, у него носил имя. Мидзусима Мориити поступал иначе. Все созданные им личности были порождением ума, он не принимал во внимание реальных актеров.

Молодая часть труппы, поскорее купив журнал, прочитала пьесу, и пошли кулуарные разговоры о возможном распределении ролей. Пьеса называлась «Осень». Не очень-то цепляющее название, и руководство пыталось по этому поводу что-то сказать, но Мидзусима менять его отказался. Этот сорокадвухлетний ветеран любовных психологических драм, по-немецки утяжелив стиль француза Жоржа де Порто-Риша[24]24
   Жорж де Порто-Риш (1849–1930) – французский драматург, писавший в жанре «театра любви»: в его пьесах пристально рассматриваются любовь и сексуальность и отсутствует событийный ряд в общепринятом смысле.


[Закрыть], ни на миг не забывал, что он талантлив. В нем не было ничего живого, хотя он отличался необычайной элегантностью – одних галстуков завел несколько сотен.

Мидзусима писал длинные монологи. Поэтому, если получить роль одного из восьми персонажей, по количеству слов она будет вполне соотносима с ролью главного героя в пьесе другого автора. В обществе это с усмешкой называли «ролью в стиле Мидзусимы». Когда неопытные актеры всерьез брались в темпе произнести длинный монолог, дыхание у них сбивалось и прерывалось. Однажды в труппе даже вышла неприятность: у актера во время репетиции случилось кислородное голодание.

В драме «Осень» описывалась семья Кацуто, живущая в старом, забытом богом доме на крутом обрыве у моря. Семья поистине сложная. У главы семьи с нынешней, третьей женой детей нет, двое детей – от первой и второй жен соответственно. Единокровные старший брат и младшая сестра на удивление дружны. В доме позволено жить еще одной семье: подозревают, что красивая девушка из этой семьи – дочь хозяина дома. Тревожное влечение, возникающее между братом и этой красивой девушкой. Ревность и интриги младшей сестры. В конце концов осенью в бурю любовники – старший брат и красивая девушка – вместе кончают жизнь самоубийством.

Роль брата действительно хороша – стройный красивый юноша двадцати двух или двадцати трех лет. Средоточие пьесы – почти до самого конца вне водоворота трагедии, а на деле управляющая всеми событиями жена главы дома – без сомнения, роль для Тоды Орико. И роль главы дома, и роли супругов, проживающих в том же доме, естественно, должны играть опытные актеры. Теперь три роли для молодых: насчет того, кому дадут роль старшего брата, мнения разошлись, предположений не возникало. Возможный кандидат – Судо с его амплуа первого любовника, который в труппе целых семь лет. Но Судо второй сезон играет похожую роль в другой пьесе, и решили, что на этот раз вряд ли будет он. В дешевом баре на задворках Синдзюку молодежь из труппы постоянно возобновляла эти споры. Один сказал, что сыграть может Осаму, другой – что Осаму прямо-таки рожден для этой роли. Все согласились, поэтому Осаму вечером не спалось.

На втором этаже пансиона в Хонго-Масаготё он зажег лампу у изголовья, раскрыл журнал с опубликованной пьесой и начал вполголоса читать роль старшего брата.

«Кюити: Какой глупый мир. Я вытягиваю ноги. Ноги касаются стены. Я вытягиваю руки. Руки касаются окна. Звездное небо прилипло к окну, густая ночь стала штукатуркой. Все уплотняется, окружает, теснит мою тонкую, прозрачную фигуру, собирается раздавить меня. Ах, Ёрико, скоро в этом мире исчезнут места, где люди могут соприкоснуться дыханием».

Осаму, как того, наверное, требовал Мидзусима, произнес эту речь быстро, наблюдая в ручное зеркало за своим ртом. Красивые губы двигались уверенно, язык нежно перекатывал слова. Осаму считал, что хорошая игра состоит не в том, чтобы позволить себе выражать пылкость чувств лицом или жестами, а в том, что слова в таких местах нужно произносить, словно внутри все кипит.

Порой через окно проникали звуки от проносившихся по улице такси. В обход склона были проложены рельсы электрички, и на них автомобили трясло, старые машины грохотали, словно трясли ящик с плотницким инструментом. Иногда даже подрагивало оконное стекло.

Светила луна. Какой-то пьянчужка горланил песни, и стук его гэта извещал о яркости луны в квартале, где прежде было тихо. Слышались далекий грохот и гудки товарных составов, проходивших мимо станции Суйдобаси. Все сделалось прозрачным, и Осаму остро ощутил, что, пока он пылал страстью к неопределенностям, время текло, как вода. Он и впрямь был абсолютно одинок. Даже если мечты, которые суть всего лишь ложь со сцены, осуществились, когда ты одинок, они, сбываясь, жгут душу, как приложенный к коже раскаленный утюг. Время, которое на сцене течет, как вода, и здесь течет так же. А в небе над старой черепичной крышей висит невидимая отсюда луна. Луна-то существует. Есть луна, есть юноша, который не может уснуть. Есть все, что нужно. «Я – артист», – подумал Осаму.

На следующий день, когда Осаму отправился в репетиционный зал, на стене уже висел список распределения ролей в «Осени». Его имени там не было. Вместо него назначили новичка, пришедшего в труппу в один год с ним, далеко не такого красавца. Из-за удара по самолюбию сердце забилось, словно от радости. Проснулась неописуемая ярость. Сравнивая себя с новичком, Осаму размышлял, почему чаша весов склонилась в пользу другого, и у него рождались бесчисленные догадки и предположения. Они наполняли его уверенностью в том, что при распределении ролей в театре действуют недопустимые на этой земле несправедливость и нелепость. А потому это как итог войны: победа или поражение – что случилось, то и случилось.

Чтобы сыграть роль старшего брата, надо быть красивым, молодым, хорошо владеть голосом, понимать суть сценария, игра должна быть легкой, изящной. Конечно, не скажешь, что Осаму обладал всем этим. Ясно одно – «объективно» у новичка, которому поручили роль, нет ничего из перечисленного. Ему еще никогда так грубо, как сегодня, не давали понять, что в театральном мире плюют на «объективную истину». Печально, но, пока он принадлежит к сторонникам объективности, он не сможет стать сценическим персонажем.

Теперь он, наверное, обязан протестовать. Любой скажет, что ошибку должны исправить, и события нужно вернуть на рельсы, ведущие в правильном направлении. Однако что решено, то решено. Может, он в конце концов смирится с этим унижением. И слава, и почет, и хвала, и унижение, и презрение… Со всем этим стоит смириться и покорно испить, как младенцу, сосущему грудь. Ноги Осаму, стоявшего перед стеной со списком распределения ролей, не двигались с места, будто их заглатывала темная, притаившаяся в полу сила. Ему казалось, что сияние, окружавшее его со вчерашнего вечера, исчезло, словно кто-то резко сложил веер.

На верхнюю часть списка упала женская тень. Осаму повернул голову и увидел Фудзияму Тидзуко. Ее имени тоже не было в списке. Ходили слухи, что роль младшей сестры получит она, но они так и остались слухами. У Тидзуко, одетой в черный свитер с высоким горлом и яркие, лимонного цвета брюки, был цвет лица девушки, страдающей от малокровия, слабые краски, похоже, целиком ушли на рот и нос. Она бросила пронзительный взгляд на Осаму. Их глаза встретились. У Тидзуко мелькнуло то ли кокетство, то ли насмешка. Глазам было позволено отразить тот странный, решающий момент сиюминутного состязания, когда победителем считается тот, кто первым пожалеет другого участника. Но сочувствия никто так и не выказал.

– Может, пойдем выпьем чаю, – предложила Тидзуко. Но Осаму уже совсем не хотел любви, связывающей товарищей по несчастью.

– У меня сейчас дела.

– Роли нет, а дела все-таки есть. – Тидзуко на этот раз высказалась четко.

Осаму спешил в гимнастический зал. Сел на одну городскую электричку, потом пересел на другую. Пополудни сразу появилась бодрость, наконец-то наступила ясная, прозрачная осень. Утром было довольно холодно, даже выпал иней, но хозяйка пансиона сказала, что оттуда, где сушат белье, хорошо видна Фудзи[25]25
   Фудзи (Фудзисан, Фудзияма) – гора, одушевляемая и обожествляемая японцами, один из символов Японии.


[Закрыть].

Осаму придавило осознанием, что ярость его бессмысленна: проблемы с ролью во всех смыслах его личное дело. Гнев, что выбрали не его, вполне естественен, но бесполезен. Если пассажиров в электричке со всеми их проблемами и терзали ярость с недовольством, казалось, этот гнев более последовательный, более понятный, чем у него.

Осаму знал, что его гнев непоследователен, ему не хватает логики. Самое плохое, что он это знал.

О чем говорит тот факт, что его не озарил величественный, направленный с высокого осеннего неба свет? Перед лавкой всяких мелочей, увиденной из окна электрички, к стене была прислонена реклама только что поступившей в продажу зубной пасты. Металлический тюбик, отражающий цвет осени, полоска белой пасты из него, ее мятный аромат и вкус, утро, блеск воды для полоскания рта, жизнь, панорама Фудзи с места, где сушат белье… Все сделалось для Осаму бесконечно далеким, вызывало вражду к жизни вообще. Злой умысел, состоявший в том, что его не выбрали на роль, и возник именно с целью выкинуть его из восприятия жизни.

Осаму, чтобы не закричать, прикусил ноготь. Банальное проявление нервного расстройства. Влажный ноготь, вытащенный изо рта, мгновение белел в той части, где его прикусили, и опять стал красным. Алый, чувственный цвет олицетворял бессмертие. Он совсем не походил на кровь.

Осаму, прислонившегося к окну, не беспокоило, что люди видят его лицо. В грязном отражении попеременно рисовались гнев и обида. Это подобие лица, как и его самого, не спасало даже удовольствие, естественное при созерцании заполненных осенними плодами крыш фруктовых лавок, банков, кондитерских. Отклик могут вызвать только искусственные чувства, изображаемые на сцене, они и только они спасут человека. На остановке поезд затормозил, сотрясаясь, как от сильнейшей икоты. Пожилой сосед толкнул его, не извинившись, переменил позу и развернулся в другую сторону. Осаму это нисколько не рассердило, он лениво рассматривал мужскую спину. Эта спина в засаленном пиджаке существует. А вот Осаму – нет.

После полудня гимнастический зал еще пустовал. В раздевалке с ним поздоровался студент, с которым они всегда занимались вместе. Юноши разделись, сталкиваясь телами в узком, с пыльным полом пространстве между шкафчиками.

– А вы здорово продвинулись. Мне б тоже хотелось поскорее такие руки, – заметил студент. Они сравнили бицепсы.

– Наконец-то тридцать пять сантиметров, – сказал Осаму.

– А у меня тридцать два. Оставшиеся три трудно нарастить. Из-за экзаменов я опять похудел.

– Вряд ли. Так кажется, если пропустить несколько тренировок.

Осаму сам удивился, насколько уверенно прозвучали его слова. В этом зале никто не знал о его невезении.

В одном гимнастическом купальнике Осаму вышел к месту для тренировок, остановился перед большим настенным зеркалом. И сразу толкнулась радость. В зеркале отражались его и будто не его, явно существующие и в то же время не существующие, пока он не убедился в этом собственными глазами, великолепные, блестящие мускулы.

За эти полгода все свободное время, которого хватало с избытком, он проводил в гимнастическом зале. Он показал больший прогресс, чем студенты и служащие, приходившие сюда в часы досуга, и стал теперь одной из звезд спортзала. К тому же тело Осаму самой природой было приспособлено для того, чтобы связанный с яростным сопротивлением спорт приносил результат. Он от рождения был широк в кости, поэтому мускулы свободно росли, покрывая скелет, и уже – это называлось дефиницией – явно обозначились скульптурные контуры мышц каждой части тела. Осаму перед зеркалом с силой выпятил грудь. Она превратилась в настоящий щит.

– Никто этого не понимает, но для меня обнаженное женское тело – всего лишь непристойность. Красота сосредоточена в мужском.

Тело Осаму по мощи уступало телам старших товарищей, но никто не мог сравниться с ним в стройности и красоте кожи. Не сказать, что его кожа была белой. То была молодая, гладкая кожа с чувственным апельсиновым оттенком, без всяких там пятен, родинок, следов от царапин или ссадин. Почти безволосая, она тонким слоем плотно облегала мускулы, и тело казалось вырезанным из желтого опала. Яркий контраст с обнаженной кожей создавали блестящие густые черные волосы. Глянец масла для волос и вспотевшая от движений кожа сотворили фигуру, мерцавшую черным лаком и золотом.

В зеркале Осаму сейчас действительно существовал! Невезучий, отринутый судьбой юноша, каким он был прежде, исчез. Здесь были сплошь красивые, сильные мускулы, залог их существования был очевиден. Ведь их-то уж точно он создал сам, «он сам» состоял из них.

Осаму наконец кожей почувствовал октябрьский холод бетонного зала, куда не проникают лучи солнца. Избегая зеркала, он приблизился к окну, начал разминаться. За окном, буквально под носом, высился бетонный забор.

Еще в зеркале он обнаружил, что за ним сзади пристально наблюдает новичок, и тот вместе с Такэи незаметно оказался рядом с окном. В паузе между упражнениями Осаму, встретившись глазами с Такэи, кивнул. Такэи попросил:

– Минутку, покажи-ка ему свое тело.

Здесь было в обычае при знакомстве, прежде чем сказать имя, демонстрировать тело.

Осаму, став перед тощим подростком, выпятил грудь, уперся ладонями в бока. К великолепным мышцам на груди добавил мускулы спины, выступившие крыльями ниже подмышек.

Такэи без стеснения сунул руки ему под мышки и схватил за мускулы.

– Смотри, он учился курсом младше меня, но за каких-то полгода создал такое тело. Когда он сюда впервые пришел, жуткое было зрелище. А сейчас – вот это. Фунаки старается. У него самый сильный энтузиазм и боевой дух. Такого за полгода просто старанием не достичь, все зависит от того, как стараться.

Подросток пристально, в упор, разглядывал тело Осаму: взгляд был виноватым, но он явно с трудом боролся с искушением. В глазах читалось уважение к силе и прочному существованию. С похожим выражением дети смотрят на игроков в бейсбол. Или когда сделали какую-то пакость. Осаму подумал: «Я тут как красавица, завлекающая в спортзал». Сокращая напряженные мускулы, он на поднятой правой руке обозначил твердый бугорок двуглавой мышцы: казалось, что туда положили сверкающий глянцем лимон.

Такое странное чувство – быть помолвленным. Сэйитиро случалось в приступах грубой страсти дрожать от предчувствия обладания, но нынешнее таило тревогу за неопределенное будущее и не позволяло насладиться заказанным, надежным обладанием. Он все держал в руках, осталось только дойти до спальни. И времени было с избытком, времени, когда можно сжимать руками, наслаждаться тяжестью тела, иногда просто забыться. Ему казалось, что подобного времени он прежде не знал.

Все это было вполне в характере Сэйитиро. Он терпеть не мог треволнений. Тревожные времена, наставшие сразу после войны, когда он был еще подростком, оставили тяжелое, неприятное впечатление. Он тогда считал, что тревога – сестра надежды и у обеих безобразный лик. Подросток, решивший избегнуть треволнений, восхищался, например, чувствами, которые приговоренный к смерти испытывает в утро казни. Там, в конце ведущей к виселице лестницы, его ждет верная смерть, а окно горит новой зарей.

Сэйитиро часто встречался с Фудзико, и его нисколько не раздражало, что в ее ясное, выразительное лицо он вглядывается как в реальное, спокойное будущее. В будущем неизбежный конец света, перед гибелью мира – женитьба, все закономерно. Это больше, чем его тревога или сожаление, говорило о зыбкой реальности, и даже перед помолвкой он иногда предавался фантазиям. Вот время застыло в преддверии конца. Будь Сэйитиро человеком искусства, он получил бы от прогулки в этом вымышленном, назначенном им времени привычное удовольствие.

Он был занят по службе в компании «Ямакава-буссан», поэтому с невестой они встречались лишь раз в неделю по субботам. Вечером на Гиндзе царило столпотворение. Все гуляли, беседуя о посторонних людях. О смерти Анри Матисса. О том, что Хатояма Итиро[26]26
   Хатояма Итиро (1883–1959) – один из основателей Либерально-демократической партии Японии, политический деятель, в 1954–1956 годах премьер-министр страны.


[Закрыть] создает новую партию. Чужие люди: кто-то умирал, кто-то давал взятки, кто-то прелюбодействовал, кто-то совершал убийство, кто-то выпивал десять пиал сладкого супа, кто-то создавал новую партию. «А я гуляю со своей нареченной».

Сэйитиро испытывал непомерное удовольствие от того, что соприкасается, словно шахматный конь, с миром, созданным другими людьми. В студенческую пору он не любил субботние улицы. В те годы когда он шел сквозь «счастливую» толпу, то чувствовал себя затесавшимся сюда убийцей. Убийца и иллюзии по поводу крушения мира. Его преувеличенное чувство предназначения. Его отвага. Подобные вещи для молодых, вооруженный ножом убийца, скорее всего, кончит свою жизнь молодым. Все идеалы ранней смерти неприглядны. Сейчас Сэйитиро презирал разного рода революции. Ведь еще неизвестно, наступит ли конец света, когда потребуется помочь этому, или ты своими руками принесешь самое страшное зло, а именно – вызовешь тревогу.

Фудзико считала любовь душевным состоянием. Душевное состояние, как плесень, имеет привычку вырастать где угодно, поэтому ничего удивительного, что между обрученными Фудзико и Сэйитиро возникли чувства. Порой, вглядываясь в лицо жениха, она воображала, что душа этого честолюбивого юноши густо покрыта плесенью. Короче говоря, ей хотелось увидеть в глазах Сэйитиро беспокойство.

Гуляя по городу, они часто останавливались перед магазином тканей, мебельным магазином. В магазине тканей обсуждали, какие шторы лучше. В мебельном магазине критиковали грубый дизайн готовых столов и стульев. Для молодоженов отец Фудзико строил дом.

– Желтый цвет настраивает на счастье, – говорила Фудзико.

Похоже, она намеревалась соорудить себе кокон из желтых штор и желтых обоев.

– Ты что, собираешься строить счастье при помощи штор и обоев? – подшучивал над ней Сэйитиро. – По-настоящему счастливый человек будет счастлив и в гробу. Решила стать счастливой, так хоть траурный занавес можно натянуть на стены, – говорил он, и Фудзико радовали эти грубые слова любви.

Ультрасовременный дом в скором времени будет готов. Траурный занавес ему, пожалуй, подошел бы. На экстравагантном дизайне настаивала Фудзико. Она все удивлялась, почему никто не изобрел круглую кровать.

За чаем или аперитивом они, как и все в мире помолвленные пары, говорили в основном о будущем. Сэйитиро вспоминал, как он часто обсуждал будущее с Кёко. Конечно, содержание этих разговоров сильно отличалось.

Сэйитиро задал невесте банальный вопрос:

– Не представляю, какие чувства у тебя могут быть к жениху, которого выбрал отец?

– Бывает, что и в лотерею выигрываешь по билету, который кто-то купил для тебя. Это удобно, ты совершенно не обязана полюбить. – Ответ был вполне подходящим, но он никак не объяснял ее настроения. – Ведь никто не любит точности, – добавила она.

Сэйитиро решил, что обсуждение разных сторон любви его утомит, поэтому промолчал.

Во всяком случае, очевидно, что Фудзико беспокоили чувства, возникшие из-за искусственной помолвки. Сэйитиро, о чем бы ни заходил разговор, время от времени давали это понять. Фудзико презирала романтичных девчушек, она давно заявила об этом. Ее кредо заключалось в том, что они «столь же непристойны, как святость. Поэтому женитьба еще более непристойна, чем любовь».

Их финансовое положение слишком отличалось. Денежные траты требовали деликатности. Для этого отец Фудзико изобрел для них удобный прием. В ресторанах, где у семьи Курасаки был открыт личный счет, Сэйитиро ставил на счете свою подпись «Сугимото», и этого хватало. Так охранялось его достоинство.

Устав от прогулки, они ели в одном из таких ресторанов. Хозяйка все хорошо понимала и отправляла обслуживать их немолодую официантку. Фудзико считала общественно полезным и добрым делом клянчить у отца деньги.

И тут за расставленными на столе тарелками и пиалами вдруг возник призрак дома Кёко.

Это было почти воспоминание, отсюда дом казался далеким и небольшим. Свет во французском окне. Маленькие тени – несколько человек встают, садятся, опять встают. Кёко в вечернем платье сидит на кушетке. Вокруг нее смех, разговоры. Можно разглядеть лицо каждого. Сюнкити. Осаму. Нацуо. Кто-то со смехом говорит:

– Так он женился!