Текст книги "Ирод Великий"

Спина определенно напрашивалась на гостинцы, но я не рассчитывал, что великий Люций Грасса Вулпес – Старый Лис позволит укокошить себя без боя. Потрогал рукоять шила. Если вогнать его в область сердца, можно даже убить, в иных случаях добиться того, что человек взвоет от боли и не сможет преследовать тебя…

Обливаясь потом, я извлек шило, но… это было уже не в моей власти… Я не мог нанести удара. Вот ведь странность: я делал это столько раз на тренировочных чучелах, однажды воткнул нож в руку пытавшегося облапошить меня в карты игрока, но тут словно некий бог держал меня за запястье, не позволяя причинить вред учителю.

– Теперь ты знаешь все. – Люций обернулся ко мне и, не обращая внимания на шило, сел на свое привычное место. – Ты подслушал тайну, за которую любой на моем месте должен был бы незамедлительно убить тебя, но…

Я застыл, не веря в свою удачу.

– Но я привык уважать чужую силу. Ты пробрался ко мне по стене? Впрочем, это очевидно. Ожидая гостей со стороны жилых помещений, я выставляю охрану, мимо которой ты бы не смог пройти, разве что ты бог, – он улыбнулся. И я вдруг понял, что он действительно не собирается меня убивать, и сел на табурет напротив Старого Лиса, поедая его глазами и пытаясь докумекать, чего он от меня добивается.

– Ты осилил стену, тем более в ночное время, а ведь тебе нет и четырнадцати. Это очень хороший результат. Ты проник в охраняемый коридор, подслушал важный разговор, и даже я не сразу ощутил твое присутствие.

Иными словами, ты вырос, и я не могу оставлять тебя в школе, так как не хочу, чтобы ты вредил мне. А если ты будешь и впредь подслушивать мои разговоры, случится одно из двух – либо я, будучи уже в курсе твоих возможностей, зарублю тебя насмерть, либо ты проболтаешься о моих секретах в городе и тогда…

– Я ничего не скажу! Я не полезу больше к тебе! – попытался я уверить учителя, но получилось только хуже.

– Если ты не станешь больше лазить по стене, ты вскоре утратишь умение, – парировал он. – Да. Задача непроста, но, мне кажется, Кунтус, я знаю, что нужно сделать. Ты слышал, что мой гость просил, чтобы я подготовил для него воспитанника, который будет следить за этим… как его? Идумеем…

– Иродом, – помог я ему.

– Именно! А у меня, как ты знаешь, в настоящий момент нет подходящих выпускников. Смекаешь?

Я затаил дыхание, боясь спугнуть вертихвостку Фортуну.

– Конечно, я мог бы подготовить парня на год, на два старше тебя, но два года ничего не решают. К тому же ты уже в курсе происходящего. Решено. Завтра я представлю тебя господину… Нет, пока я не буду называть тебе его имени. Возможно, вообще никогда не буду. Не важно. Ты должен произвести самое благоприятное впечатление, и… вот что. В нашей школе кроме специальных, подходящих для мастера тайных дел дисциплин тебя обучали счету, дробям, благородной латыни, логике, риторике, греческому… м-м-м растолкай-ка учителя Гордиана Каллидуса и скажи, что тебе спешно и тайно понадобился иудейский или… нет, лучше разбуди его и пусть он зайдет ко мне. Для работы в Идумее тебе понадобится арамейский и арабский. Если Ирод действительно ставленник богов и станет царем, придет черед и иудейскому. В общем, не зевай. Отоспишься в дороге, расхожий арамейский у тебя есть, остальное подучишь.

Не в силах поверить в столь благоприятный исход дела и все еще ожидая, что учитель метнет мне в спину нож, я выскочил из его кабинета, чуть ли не кубарем слетел с лестницы, остановившись только перед коморкой почтенного Гордиана Каллидуса, по прозвищу Умник, злая судьба которого толкала его ныне обучать иудейскому величайшего в мире плута, сиречь, меня!

Глава 3

Представлять меня всесильному министру еврейского царства Иудея, почтенному и благородному отцу Ирода Антипатру досталось личному другу учителя, давнему и, как я понял, хорошо прикормленному знакомцу Криспину Марцию Навусу. Как мне сказали, не «тайных дел мастеру», иначе можно было бы подумать, будто кругом лишь теневые воины. Скромные послушники черной луны, благородные адепты Прозерпины и Плутона. Да ни в коем случае! Путных шпионов, по-настоящему талантливых воров, всепроникающих убийц-невидимок во все времена по пальцам можно было сосчитать. Вот и почтенный Криспин Марций не вор и уж никак не «паук». А можно сказать, приличный человек о двух жалованиях. Не шпион, а совсем напротив, «опекун», человек, сводящий воедино ниточки шпионской сети в каком-нибудь определенном районе. Пестующий находящихся в его ведении «тайных дел мастеров», всегда в тени, словно и не при делах.

Впрочем, в том, что не за карие блестящие очи навыкате он получает возможность доить сразу же двух золотых коровушек, я убедился буквально сразу же, когда тот начал представлять меня главному министру Гиркана II отцу Ирода Антипатру. На мое счастье, разговор шел на греческом, так что я понимал каждое слово.

– Я просил, чтобы ты привез наставника для моих детей. Того, кто научил бы их языку свободных граждан Рима и тому, как следует им держаться в присутствие членов сената, окажись они там. А ты приводишь тощего отрока, которого еще самого требуется учить и воспитывать.

– Кому как не тебе, досточтимый Антипатр, сын Антипаса, известно, что глупо и неосмотрительно разглядывать лишь внешнюю сторону предмета, в то время как у последнего имеется и иная, скрытая часть, подсмысл, подтекст, если угодно.

Я затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово, при этом избегая пялиться на главного министра Иудеи и римского прокуратора напрямую, то есть упер взгляд в дивный стол на одной ножке, похожий на тот, что отец привез откуда-то из азиатских стран. Сия моноподия[14]14
  Моноподий (от моно… и греч. podis, родительный падеж podоs – нога), в данном случае стол на одной ножке.


[Закрыть] обладала невиданной круглой столешницей на ножке из цельной слоновой кости. Столешница, как утверждал отец, была сделана из дерева цитруса, который стоил баснословных денег. Впрочем, столешница у нас дома состояла из двух кусков, в то время как столешница на моноподии Антипатра была цельной, что делало столик настоящим произведением искусства, да и стоить он мог… Резкий голос Антипатра вывел меня из задумчивости.

– Ну и какой подтекст скрывает в себе этот неощипанный куренок? Чем он лучше учителей, которые были у моих детей до него?

Разговаривая, мы вышли из приемного зала в сад. Ума не приложу, как эти евреи умудряются напяливать на себя кряду столько разнодлинного барахла в такую жарищу. Добавьте к этому зачастую ни разу не тронутые ни ножом, ни ножницами длинные густые волосы и бороды. У придворных – закрученные в пряди и скрепленные в прическу множеством заколок волосы. М-да…

– Ты спрашиваешь о теневой стороне этого юноши, – Марциалий Нунна Алауда кивнул в мою сторону. И я тут же вскинулся и застыл, выпятив грудь и глядя в одну точку, ни дать ни взять, легионер перед центурионом, – чем плохи учителя-римляне… учителя, быть может, присланные самим Цезарем или его многочисленными приближенными? Они плохи тем, что заранее получили четкое указание, чему стоит обучать твоих сыновей и что знать им не положено в то время, как это бесхитростное дитя, просто общаясь, ненавязчиво преподаст как все то, что дал бы на его месте любой более-менее сносно образованный римлянин, так и то, что тот утаил бы из опасения сделать твоего отпрыска более понимающим, а следовательно, более сильным. Впрочем, было бы ошибкой рассматривать Квинта как учителя. Ирод волен взять его писцом или оруженосцем. Пусть мальчик сделается доверенным слугой юноши. Слугой и другом. В ненавязчивой беседе он быстрее, нежели убеленные сединами мудрецы, сумеет преподать, как наилучшим образом показать себя при дворе. Он расскажет, о чем сплетничают на рынках, где продаются лучшие лошади, где можно рассчитывать на радушный прием. Квинт Публий Фалькс. Кстати, его прозвище Фалькс означает трудолюбивый серп, что красноречиво говорит о старательности и работоспособности молодого человека. К слову, он принадлежит к хорошему, хотя и не богатому семейству, и знает все то, что должен знать мальчик в его лета. Заметь, он не аристократ, и его почтенные родители не относятся ни к какой партии, а значит, он не станет проводить здесь их волю. Он сирота и не успел после школы устроиться к господину – его не будет разрывать между любовью к своей семье и долгом перед твоими детьми. Что же до искусства понравиться членам сената, можешь поверить на слово: там ценится хорошее воспитание и умение держать язык за зубами, способность заводить полезные знакомства и говорить на интересующие всех темы, разбираться в оружии и моде, нравиться женщинам. Неужели ты полагаешь, что старый пердун, приставленный к твоим чадам наставником, расскажет им историю о любовных похождениях патрициев. Об их хваленой добродетели? А ведь именно способность не лезть за словом в суму наряду с умением вовремя ввернуть в канву разговора шутку наилучшим образом способны отрекомендовать молодого человека как весельчака и открыть перед ним двери во дворцы вельмож и спальни самых изысканных дам.

– Ты прав, – Антипатр почесал бороду, – к тому же другу скорее доверишь сокровенное, вовремя сообразишь обратиться за советом и помощью. Решено. Ты убедил меня, и я беру твоего Квинта, и завтра же ты вместе с ним отправишься в Идумею к сыновьям.

«Трудолюбивый серп» – вот как расшифровал мое прозвище почтенный «опекун». Что же, нет ничего лучше, чем, представляя молодого человека его будущим хозяевам, расхваливать его работоспособность и похвальное трудолюбие. Кстати, «нувус» – усердный. Слово простое, как ни прочитай, с какой стороны ни подступись. Другое дело «фалькс» – это не только «серп», хотя «серп» тоже. Скорее «фалькс» – это железный кривой нож, который можно применять как в хозяйственных целях – серп, коса, так и на боевой колеснице. Сам я, правда, этих колесниц не видел, отец рассказывал. Вот где настоящая жатва начинается, вот где ужас! Так и вижу – с бешеной скоростью несется по полю колесница, лошади в мыле, возница щелкает кнутом. А вокруг летят руки, ноги, головы. Не сами летят – колеса утыканы смертоносными косами фальксами. И косят эти косы, собирают кровавую жертву во имя Марса.

Но и это не все, «фалькс» это еще и особое осадное орудие – стенобитный багор с крюком в виде серпа. Раз забьешь такую хрень в стену, обратно она уже не выйдет.

Вот и получается, что «фалькс» – это серп и вроде как не совсем серп. Мне лично это прозвище еще в школе дали, когда, отлучившись без разрешения, я столкнулся с пьяной ватагой патлатых галльских парней, что отбеливают пряжу и стирают одежду недалеко от школы Старого Лиса, недалеко от Рима. Вонь от их заведения такая – воробьи в полете дохнут, а соседские кумушки жалуются, будто шерсть их домашних любимцев от мерзлого воздуха начинает ощутимо пованивать. Да и как не завоняешь, если отбеливают вещи мочой, собранной со всего Рима.

В общем, я не нашел ничего лучшего, как сказать в тот день одному парню из тех, что давят ногами грязное белье, что он вонючка и грязнуля. Был я пьян и, не подумав оглянуться окрест, возьми да и брякни, что мыться ему, вонючке такому, нужно. Правильно сказал, против истины не погрешил. А они тут, откуда ни возьмись, оравой подлючей и набежали.

С десяток галльских чужаков, по виду только что из леса своего поганого выперлись, против меня – гражданина Рима, и не с голыми руками, собаки. А при мне только нож кривой и не очень длинный. В общем, привязал я нож к поясу и начал им воздух резать, не обращая внимания на последствия. Скольких ранил, скольких жизни лишил, про то боги ведают.

Насилу отбился. Так потом учителя меня нарочно с полгода из школы не отпускали, мести опасались. А Старый Лис, в честь боя у прачечной, дал мне прозвище Фалькс – серп.

Только уместно ли о таком министру говорить? Кабы воину великому, примпилу, легату… дабы знали, с кем дело имеют. Тут же совсем другая притча, тут молчать нужно, скромность и похвальную робость перед вельможами наизнатнейшими являя.

Глава 4

Не буду описывать тяготы пути. Дорога как дорога, уберегли боги от лихих людей, и на том спасибо. Да и что я – женщина или изнеженный аристократ, чтобы жаловаться на зной и песчаные бури, не редкостные в тех краях.

Впрочем, какое отношение все это имеет к радости, с которой я спешил на свое первое настоящее задание. Я торопил проводника, жалея, что на копытах наших ослов не растут крылья. Поначалу, когда мы только-только выехали из Иерусалима, я позволил себе кощунственно мечтать о разбойниках, в схватке с которыми мог бы проявить себя. Глупец, я еще пытался уговорить Криспина Марция отказаться от остановки на постоялом дворе, чтобы успеть пройти больший участок пути. К концу первого дня я настолько отбил себе задницу о неудобную ослиную спину, что начал заметно хромать. Тут же обнаружилось, к большему ужасу, что мне одинаково тяжело идти пешком и ехать верхом, так как собственные шаги и толчки отвратительного животного доставляли мне почти нестерпимую боль. На привале я обнаружил, что могу лежать только на животе или в лучшем случае на боку, но самое страшное началось на второй день, когда я кое-как забрался на спину осла, и наш небольшой караван тронулся.

Какие разбойники? Да попадись они на нашем пути, я не сумел бы провести ни одного из тех замечательных хитрых ударов, которым обучал нас учитель Максимин Македона.

Идумея… о, об этой замечательной стране хочется рассказать отдельно. Вначале я не поверил, что мы наконец прибыли на место, решив, что это очередное, причем беднейшее поселение, которые уже встречались на нашем пути. Ну, знаете, такие белые, лишенные каких-либо признаков красоты короба без окон и с постоянно раззявленными ртами ворот и дверей. Пыль, жара, запахи ослиной и верблюжьей мочи, закутанные от макушки до пят женщины…

Идумея поразила своей отличной от иудейских деревень, которые мы проезжали, в высшей мере хаотичной застройкой, которую добрейший Криспин Марций отчего-то именовал архитектурой. Если в пустыне дома лепятся к какой-нибудь горе или холму, сосредотачиваются вокруг редких колодцев и чахлой растительности, то Идумея представляла собой некий горный рельеф, на котором ни один здравомыслящий архитектор ни за что не стал бы строить даже самый крохотный дом, не выровняв предварительно строительную площадку. Дома в Идумее часто прилеплялись к холмам наподобие ласточкиных гнезд, причем дом мог иметь не четыре, а три или даже две стены, потому что ему так сподручнее зацепиться за кусок скалы или втиснуться в холм. Я видел дома-норы, имевшие разветвленные ходы и подземные сообщения с другими подземными домами, назначения которых я не понимал. Привыкшие жить где-то чуть выше Тартара, в котором то и дело происходит возня и злобные демоны раскачивают и без того ненадежную земную твердь, идумеи даже не пытались построить дома свыше одного этажа. Точнее, как выяснилось, дома о двух этажах и более у них присутствуют. Но только по странной прихоти местных жителей растут они не к небу, а под землю, выставляя на поверхность лишь жалкие подобия человеческого жилья. Простершись на горбатом хребте земли, Идумея пытается выжить, впиваясь в нее крепкими когтями. И когда землю били конвульсии и рушились виллы вельмож, подземные дома идумеев выстаивали, сохраняя жизни своих владельцев. Заваливало камнями один из входов, чудные землеройки выбирались на свет божий из других.

Сметали приграничный гарнизон враги – народ уходил под землю, дабы появиться в полном вооружении под самым носом у несостоявшихся завоевателей.

О древняя, некогда величественная и прекрасная Идумея, я не мог видеть ее спрятанных от глаз несведущего путника красот, не ощущал магии. Многим позже, уже умея читать на иудейском, я столкнулся с пророчеством Исаии, который говорил о падении и окончательном забвении этого некогда могучего, процветающего царства: «И завладеет ею пеликан и еж; и филин и ворон поселятся на ней… И зарастут дворцы ее колючими растеньями, крапивою и репейником твердыни ее. И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками… Там угнездится летучий змей… Она будет жилищем шакалов и пристанищем страусов»[15]15
  (Ис. XXXIV, 11–15).


[Закрыть].

Впрочем, все это я выясню гораздо позднее. Первое же впечатление от страны, в которой мне предстояло жить, было, мягко говоря, удручающим. Способный видеть лишь то, что находится не дальше моего носа, я с ужасом лицезрел утлые хижины бедняков, сетуя на шутку, которую бессмертные боги сыграли со мной. И лишь единственное здание – вилла самого Ирода, или его дворец, это уже как кому удобнее, трехэтажное пологое строение с балконами – могло претендовать на статус дома, сделанного с хорошим вкусом и знанием дела.

Глава 5

Первый раз я увидел Ирода, когда тот возвращался из похода во главе небольшого отряда конников. Высокий, пожалуй, на две головы выше своих людей, Ирод не выглядел утомленным или измученным жарой. Я заметил их издалека и отчего-то сразу же различил «будущего царя Иудеи», как презрительно высказался бы учитель Люций. Да, ему следовало поглядеть на брата правителя Идумеи лично. Что же именно цепляло взгляд во втором сыне Антипатра? Его стать? Прямая, как у легионера, спина? Мускулистые руки с длинными точно у лучника или музыканта, пальцами или, возможно, глаза? Хотя мог ли я разглядеть глаза, когда отряд только-только появился из-за поворота горной дороги? В любом случае, одного взгляда на Ирода было достаточно, чтобы понять, что перед тобой необычный человек.

Отряд двигался медленно из-за бредущих за ним женщин. Пригнанный назад полон, как объяснил один из местных стражников. Ага, теперь понятно. Кто-то из голозадых арабских князьков, коих у них, точно блох на бездомном псе, собрав ватагу еще худших голодранцев, перешел через границу Идумеи, и пограбив и поубивав мирных жителей, угнал молодых женщин в рабство, чтобы продать их купцам-перекупщикам. С чем никак не мог согласиться благородный или просто рачительный хозяин здешних мест, который поспешил догнать непрошеных гостей и, попотчевав их на свой манер, отобрал увезенных силой девушек.

Почему не оставили спасенных пленниц в родной им деревне, тоже понятно. Скорее всего, никакой деревни уже нет. Сожгли ее удальства ради незваные гости. А женщинам, впрочем, скорее девочкам теперь куда? Не за пазуху же их засунуть. Денег дать? А сколько их надо, чтобы сестер, братьев, родителей да мужей позабыть? Чтобы заново на крови близких дом отстроить? Чтобы жить, как будто ничего не произошло? Опять же – как жить в деревне без мужика? Кто дом поставит, хозяйство убережет? Вместе с кем детей рожать? Да… не хотел бы я быть вынужденным решать подобные задачи правителем. Впрочем, если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, это здесь в порядке вещей.

На голове Ирода – платок убрус, край которого заматывает лицо до самых глаз – от песка, я полагаю, и тяжелая накидка сверху, без узоров и знаков отличия, старая, выцветшая, так что и не определишь вдруг, какого цвета была. Глаза подведены сурьмой. Так все жители пустыни поступают, чтобы не слепнуть на солнце, и все лицо темное от пыли с потеками пота и грязи. Песок даже в уголках глаз, а глаза смеются. Веселые глаза, потому что добрался отряд до дома, задержался из-за женщин, вымотался, возможно, драгоценный запас воды истратил. А все-таки дошли! Молодцы!

Смеется молодой правитель, смеются его смелые воины, смеются, утирая слезы, дождавшиеся их гарнизонные воины и женщины в темных накидках, дети смеются, и даже те, кто не досчитался своих близких, смеются сквозь слезы – или это так кажется?

– Что стоите?! Уморить хотите?! Воды умываться. Вина живо! – громыхает Ирод, и сам, невзирая на чины, бросается к амфоре, с которой слуги уже сорвали крышку.

Широк двор иродовой виллы, далеко до воды, и тут навстречу правителю из дома выпархивает хрупкая женская фигурка. Законная супруга в приграничной Идумее большую волю имеет. Потому как любимая жена. Любимая и единственная. В отсутствие мужа правит она домом и, если нужно, всем вокруг, хотя последнее бывает редко, ибо молода еще госпожа Дорида, юна и неопытна, а если внимательно к ней приглядеться, не правительница, не владычица и госпожа всего живого в этой области, первая после своего мужа, а так, ребенок, неопытна и доверчива. Одно счастье – здорового сына родила. Маленький Антипатр – весь в дедушку, да кто от нее большего-то подвига требует, разве что любить своего молодого да мудрого супруга, которому столь непростая работенка от иудейского царя досталась. Любить… слово-то какое странное. Разве обязана жена любить своего мужа? Уважать, бояться, а тут… Вот о чем говорил учителю «купец» – вокруг Ирода сызмальства любовь. Точно сама Венера путь его голубыми лепестками заговоренными выстелила. Семья у него – точно дерево с одним мощным корнем и многими стволами. Вернее верного переплетены ветви. Руби – не срубишь, распиливай – не распилишь, толкай – смех один. Вот она – основа, на которой все зиждется, держится, растет, цветет, а ведь еще и плоды будут. Тут и к оракулу ноги трудить не след. Тут и без него все понятно. Хоть сейчас пиши отчет учителю.

И вот, точно в подтверждение мысли, остановился уставший с дороги правитель Идумеи, забыв про воду, вино и отдых, раскрыл богатырские объятия, словно сам бог Марс, отбросил в сторону бесполезный уже меч и принял нежную голубку, бережно прижав к широкой груди.

Здесь я чуть отступлю, так как, если для идумеев и иудеев привычно называть иродову супружницу Дорида, то мне – иноземцу – легче дается звонкое Дорис. Так и буду называть госпожу сию. За глаза, понятное дело, кто бы в глаза-то посмел?

На следующий день был шаббат, странный праздник, когда евреям не разрешается ничего делать.

Блуждая без цели по дому, вечером я поднялся на балкончик над покоями Ирода и вдруг услышал тихое пение:

 
Кто найдет жену добродетельную? Выше жемчугов цена ее.
Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка.
Она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей.
Добывает она шерсть и лен, и с охотою работает своими руками.
Она подобна купеческим кораблям и приносит хлеб свой издалека.
 

– пел Ирод песню царя Шлома[16]16
  Соломон (др. евр. Шломо; лат. Solomon в Вульгате; араб. Сулайман в Коране) – третий еврейский царь, легендарный правитель объединенного Израильского царства в 965–928 гг. до н. э.


[Закрыть], и его голос при этом был таким нежным и любящим, что хотелось завернуться в него и заплакать. Никогда мой отец не обращался так к матери. Я перегнулся через бортик и увидел их двоих, мирно сидевших в тени на балкончике.

Этой песней, суть которой – сама любовь, Ирод благословлял Дорис, и она с радостью принимала благословение, счастливая браком с самым нежным и замечательным мужчиной на свете.

Я не дослушал песни, и долго после этого думал о жене, подобной купеческому кораблю, цена которой выше жемчугов, в которой может быть уверено сердце ее мужа. И мне хотелось убежать куда-нибудь далеко-далеко, туда, где меня бы не смогли найти, потому что уже тогда я знал, что как бы ни сложилась моя судьба, никогда мне не будет дано найти женщину, которой я смогу произнести все эти прекрасные слова. Хотя бы в душе своей.