Текст книги "Фонарик Лилька"

Глава 9
Лилькины вопросы

Странная была эта Лилька. То молчит, молчит, улыбается вежливо, а потом, а потом – бабах! Как задаст какой-нибудь вопрос.

– Представляешь, я надела лифчик на следующий день, а у меня его никто не спросил.

– Конечно, дело-то не в лифчике.

– А в чём? Чтобы меня мучить? Зачем?

Я хотела буркнуть:

– Ну я откуда знаю?

Да как тут буркнешь. Она же псих настоящий, Лилька. Возьмёт и сбежит. Прямо раз – и вперёд. Как тогда, на школьном дворе. Не бежать же за ней сломя голову по всем лужам. А она всё улепётывает. Прямо не догонишь.

То есть догонишь, конечно. По телефону вечером. Но весь день до вечера мне как-то мерзко внутри будет. Я всё время себя гадко чувствую, когда она убегает. Похоже на озноб при температуре. Самолюбие, видать, моё страдает. Не ответила на вопрос, не решила проблему.

– Ну, я так думаю, что им всё равно кого мучить, – ответила я, поразмыслив. – Просто ты им попалась на дороге.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, и мне захотелось дать ей подзатыльник.

Нет чтобы сказать: «Спасибо, поняла». Реверанс там сделать или, как его… книксен. А она ещё и сомнению подвергает!

– Ну, в моё время так было, – нехотя объяснила я. – Я тусовалась с девчонками, которые… ну, вели себя как твои Наташка с Катькой.

– Так ты была с этими? – с осуждением сказала Лиля и даже отошла на шаг. – Которые мучают остальных?

– Я ни с кем не была! – проворчала я. – Просто рядом с ними тусовалась. На крыльце. И они между собой говорили: «Ну чего, кому сегодня загадки загадывать будем? Да по барабану кому, на самом деле. Кто первый выйдет, тому и загадаем!»

– Какие загадки?

– Сложные. Не отгадаешь – щелбан. Сильный, с крыльца свалиться можно.

– И что? – с интересом спросила Лиля. – Никто не мог учительнице пожаловаться?

– Слушай, ну у вас в школе стукачей уважают?

– Не знаю.

– Ну так узнай.

– А они только загадки загадывали? Или ещё что-то?

– Ты про лифчик? Нет, до такого не додумывались. Но дразнили, конечно. С первого класса. У нас девчонка училась, мама африканка у неё была. Красивая, модная, знаешь, туфли на платформе носила, пирсинг в носу. И Камилла тоже всегда модно одета была. А всё равно – вслед орали: «Камилка – шоколадка!», и это самое безобидное было.

– А ты? – с волнением спросила Лиля. – Ты заступалась за эту девочку?

– Она не просила.

Лиля замолчала, кусая губы.

– Ну ладно, не бухти, – примиряюще сказала я, – может, меня поэтому судьба с тобой и свела. Типа дать мне возможность реабилитироваться. Тебя спасти от твоих вертушек.

Но Лилька молчала, по-прежнему молчала, покусывая уже не губы, а кончик косы. Не могла вот так – раз-раз – и простить мне то, что я не вступалась за всех униженных и оскорблённых нашей школы. Простила, куда было деться, но не сразу.

Вообще у неё удивительный характер был. Она могла молча три часа просидеть в моей комнате, что-то рисуя или записывая карандашом в блокноте. Я при этом болтала с друзьями в «Гугл-токе», сидела на форуме бариста, да просто убивала время, разглядывая ленту «Фейсбука» и ставя лайки от скуки всем подряд (пропуская, правда, новорождённых младенцев и объявления вроде «Мы поженились!»).

А Лилька просто молча сидела на полу, прислонившись спиной к моей кровати, и занималась своими делами.

Но иногда её прорывало: как будто разливалась весною речка и поглощала и деревянный мостик, с которого летом все кувыркаются в воду, и берега с жухлой травой, и кусты.

– Смотри, смотри! Что на ней! – шептала она, схватив меня за руку и чуть не расплескав горячий шоколад, который я выносила ей после работы в бумажном стаканчике. – Обернись!

– Да тихо ты, обожжёшься! – прикрикивала я на неё, и не думая оборачиваться вслед девочке в колготках, на которых были нарисованы разноцветные пузыри.

Но Лиля обрушивала целый поток возмущения, замечаний, вопросов, и мне всё-таки приходилось обернуться и рассмотреть в деталях каждый пузырик-принт.

– Уродство, – убеждённо констатировала Лиля, – абсолютное уродство. Как это можно носить? Не понимаю, у неё совсем нет вкуса.

А вот с этим я не спешила соглашаться. Потому что я слышала: во фразе «Как это можно носить?» звучат чужие, не Лилькины интонации. Она кого-то копировала, какого-то эксперта по моде, а меня прямо тошнит, когда слышу презрительные «экспертные заявления».

– Отстань от неё, – советовала я, – человек одевается как хочет. Одежда – это форма самовыражения.

– Но есть же какие-то правила сочетаемости, – не сдавалась Лиля. – Это же как с твоим кофе. В какой-то можно добавить соль, а в какой-то нет.

– Правила есть, – согласилась я, – но я не собираюсь осуждать человека, который солит капучино. Пусть делает как ему нравится. Если что-то не по правилам, это не значит – уродство.

К своей внешности Лиля относилась очень трепетно. Она считала, что я должна замечать каждую мелочь, которую она в себе изменила. Как-то надулась, что она купила новую заколку, а я не заметила. Большие изменения у неё вызывали приливы бешеного волнения. Она приходила в новой футболке с умильной кошачьей мордой и надписью «Без кота и жизнь не та!» и спрашивала нервно:

– Посмотри! Нормально? Как? Я читала, что идеальная футболка доходит до косточки на бедре. Эта доходит, я специально проверяла, когда меряла. Мы с мамой вчера на шопинг ходили. Но мне всё равно кажется, я в ней какая-то толстая. Это, наверное, из-за белого цвета. Да? Толстая?

– Мегатолстая, – кивала я. – Как же ты в дверь пролезла, боком?

– Правда?!

– Нет, дурёха, шучу я!

– А надпись? – не отставала Лиля. – Надпись – пошлая?

– Нет.

– А мама говорит – пошлая.

Я отворачивалась и вздыхала. Мне совершенно было неохота спорить с точкой зрения её мамаши. Не потому что я такая хорошая, нет. Просто я хорошо знаю этих девочек, которых мамы дома тиранят. У нас в школе училась такая. Она жалуется, жалуется на маму, а потом попробуй что скажи сама про её мать, так такое услышишь. Что не лезь, мол, не в своё дело. Так что я отшутилась:

– Ну и скажи об этом маме, когда она попросит у тебя эту футболку поносить!

– Мама не попросит, – серьёзно ответила Лиля, – она ей не нравится. Понимаешь, я никак не могу решить. Маме не нравится. А тебе нравится. Кого из вас мне лучше слушать?

– Себя, – мгновенно отреагировала я. – Одежда – это не мамовыражение и не галевыражение, а самовыражение.

– Это что же, у меня такое самовыражение? – испуганно спросила Лиля, тыча пальцем в кошку.

А я схватилась за голову: «Неужели я тоже была такой невыносимой балдой в свои одиннадцать?»

Один раз она обидела меня. Не специально. Сказала что думала, а я обиделась. Неожиданно. Я ей сказала, кем работаю. Вернее, даже не так. Завела её в кафе. Усадила за лучший столик. И говорю:

– Какой тебе сделать кофе? Сливочный, с ванильным сахаром?

Она удивилась:

– А ты…

– Да, я тут работаю, – небрежно сказала я. – Ну что, раф тебе?

– Так ты варишь кофе, – протянула она. – Ты…

– Бариста.

– Ба-рис-та, – повторила Лилька по слогам, – красиво звучит. А тут все баристы?

– Ага.

– А где учатся на баристу?

– На бариста.

– Оно не спрягается?

– Не склоняется, Лиль. Это ж не глагол. Учатся на курсах. Потом приходят работать в кафе и варят кофе.

– И так всю жизнь? До пенсии?

– Нет. Кто-то уходит на другую работу. Вон Лёвка, например, готовится к поступлению, пока тут работает. Поступит, наверное, перестанет работать.

– А ты?

– Я просто работаю.

Как назло, в этот момент мимо проходил Лёвка. Услышал наш разговор, обернулся и подмигнул. Зараза.

– Ладно, – раздражённо сказала я и двинулась к подсобке, – не хочешь кофе, сделаю тебе молочный коктейль, деточка.

Лиля не обиделась. Она досидела с сосредоточенным видом, кусая соломинку от коктейля, до моего перерыва, а когда я к ней подсела, тут же спросила:

– Так ты всю жизнь собираешься просто варить кофе?

Тут-то я и обиделась.

– А что, – говорю, – плохая работа?

– Нет, просто… Просто ты очень умная. В людях разбираешься. Когда я с тобой познакомилась, то думала, ты студентка…

– Нет, – отрезала я, – я бариста. Специалист по приготовлению кофе. Ещё вопросы?

– А ты пробовала куда-то поступать?

– Отвяжись! – вдруг сорвалось у меня. – Всё, мне пора! А ты дуй домой. Мама небось ждёт.

– Прости, – пробормотала Лиля растерянно, – я не хотела тебя обидеть.

Я знала, что она не хотела. Но всё равно обиделась. Наверное, тут у меня эффект обманутых ожиданий вышел. Я думала, она скажет что-то вроде: «Ого, какая работа крутая!» А она оказалась занудой, вроде моего папы.

Лилька дождалась конца моей смены. Увидев её зелёное пальтишко у входа, я немного успокоилась. Решила её простить. Что она понимает в жизни? Пройдёт время – поймёт. Пусть становится студенткой. Работа – это ведь тоже самовыражение. Хочу и выражаюсь через кофе. Лилька и сама наверняка понимает, что сморозила глупость.

Как выяснилось – не понимает. И более того, уверена, что пройдёт время – и я пойму! Я! Та, кто старше её на семь лет! Но не успела я выступить с пламенной речью в защиту куриц, которых не следует учить яйцам, как она взволнованно спросила:

– А ты уверена, что Наташке и Кате всё равно, к кому приставать? Ко мне или ещё к кому-то?

– Конечно, – убеждённо сказала я, довольная тем, что мне вернули роль «курицы». – Человеку всегда кажется, что всё в жизни имеет отношение лично к нему. И всё, что происходит, касается именно его.

– Это как? – не поняла она.

– Ну… Как тесты в интернете. Проходила когда-нибудь?

– Конечно!

– Ну вот, что-то вроде «какой я оттенок чёрного». Люди отвечают на вопросы, внимательно изучают ответы и узнают, какой они оттенок чёрного. На самом же деле там общие слова написаны. А кажется, как будто для тебя лично.

– Я, кстати, знаешь какой оттенок? – оживилась Лилька. – «Чёрный, как дыра в космосе. Во мне можно раствориться, и у меня есть скрытые способности». Так было в тесте написано.

– Вот видишь, – улыбнулась я, обходя очередную лужу по краю, чтобы не промочить новые кеды, которые я нацепила, несмотря на грязные снежные сугробы по краям дороги. – То же самое можно и обо мне сказать, и о Лёвке с Лариской, и о твоих Наташе с Катей. К тому же, можешь поверить, твои одноклассницы сами много чего боятся. У каждой наверняка просто куча тараканов. В смысле, всяких фобий.

– Да, Наташка гусениц боится. Таких, пушистых. У неё кофта есть голубая, с висюльками. Когда весной гусеницы с деревьев падали, то всегда цеплялись за эти висюльки лапками, а я их снимала.

– Ты? – удивилась я. – А вы раньше дружили, что ли?

Тут Лиля отвернулась и шагнула в сторону. Каким-то шестым чувством я поняла: бежать собирается. Она и правда успела сделать пару шагов, прямо в лужу, но я рванула за ней и схватила за локоть.

– Стоять! Что ещё за фокусы! А?!

Мы стояли прямо в луже и смотрели друг на друга. Она тяжело дышала, как будто успела запыхаться.

– Я не хочу об этом говорить, – наконец выдавила она.

– Так и говори, что не хочешь, – посоветовала я и, поморщившись, выскочила из лужи.

Ноги я всё-таки промочила.

У Лильки было много вопросов, а у меня к ней один. Почему она убегает? Точнее, так: почему она никогда ничего не хочет объяснять? Почему просто молча убегает? У меня самой никогда не бывает, чтобы я стеснялась о чём-то поговорить. Может, я нелегко схожусь с людьми, боюсь продавщиц лифчиков, но, уж если начинаю с кем-то дружить, предпочитаю откровенность. А ей проще смотаться? Почему?

Глава 10
Снег

Она без конца строчила мне эсэмэски. Утром я нащупывала у кровати телефон, чтобы вырубить будильник, и обнаруживала пару посланий от Лильки. Иногда просто: «Привет!» Иногда какая-то мысль, а иногда мем, который она нашла ночью в сети мне в подарок.

От начала моего рабочего дня до перерыва могло нападать штук восемь, а то и десять эсэмэсок. Она писала обо всём: что ест, что видит в окно, что сказала историчка, как оборвалась вешалка от куртки, когда она её вешала в гардероб, как им делали прививки, что во «Вконтакте» написал мальчик, который ей нравится, на стенке девочки, которая ей не нравится, в общем – весь её мир помещался в моём мобильном телефоне.

Сначала меня слегка раздражало то, что я не успеваю ответить на все её письма, не бросать же сифон со взбитыми сливками, которыми я собиралась покрыть глясе-карамель, и не бежать к телефону, который непрерывно гудел и пищал, сообщая об очередном письме. А потом я выключила звук и расслабилась. В обед доставала из сумки бутер с колбасой и сок или контейнер с творогом (да-да, когда на моей полке в холодильнике оставался только пустой шуршащий пакет, который я забывала выкинуть, я малодушничала и покупала творожный брикетик у сияющей бабы Клавы), шла в подсобку и читала её письма, как книжку. Иногда смеялась, иногда бормотала что-то вроде «ну ты подумай, какой урод». Дожевав бутер, отвечала и бежала дальше, к своей стойке. А голос Лильки, сбивчивый, торопливый, пришепётывающий, звучал у меня внутри, и я продолжала думать о ней и прикидывать: вечером отвечу на такой-то вопрос подробнее, а на эту тему не хочу говорить совсем, надо ей прямо сказать, чтобы и не заводила разговор (речь шла о поступлении).

Иногда у меня совсем не было настроения отвечать. И я молчала. Она писала – я молчала. Наверное, она считала меня садисткой. Но у всех бывает дурное настроение, и я не исключение. Поэтому я молчала, упиваясь своей вредностью, а телефон всё загорался и загорался. Потом переставал. Перед сном я прочитывала их все. Но всё-таки молчала.

А утром молчала она. И тогда у меня на душе кто-то скрёб. Не знаю уж, кошки или мышки. Но я писала: «Привет. Прости. Вчера была не в настрое». Это было не чувство вины, нет. Скорее то, что называют привязанностью.

У неё было одно качество, за которое я уважала её. Она умела восторгаться тем, что есть. У меня немного другой взгляд на жизнь. Я люблю с трудностями бороться. Мне кажется, нет смысла про хорошее вслух говорить. И так понятно, что солнечные лучи на подоконнике, новые кеды, шоколадное мороженое, оставшееся на дне банки, спрятавшейся в морозилке за пельменями, – это здорово! Что тут обсуждать?

Лучше обсудить то, что на стойке остаются пятна от нового спрея и это выглядит неряшливо, или что новый бариста забывает предлагать гостям подогрев печенья с шоколадом и никогда не собирает посуду со столов. Но Лилька писала мне целые поэмы о том, как приятно с хрупом наступить в лужу, чуть подёрнутую морозной корочкой, или откусить от горячего батона, купленного в палатке при хлебозаводе, или сидеть в жарко натопленной школе весь день, а потом выскочить и выдохнуть: «Х-ха…»

Как-то в конце марта, после целой недели солнца и тёплого ветра, повалил снег. Крупными хлопьями, как в шведской сказке про троллей. Народ замер, а потом принялся забивать френдленту в «Фейсбуке» как пространными размышлениями о природе снега, так и короткими шуточками о том, что пора доставать ёлочные игрушки. Самым частым словом, которое звучало у нас из-за прилавка, было «Ужас!».

– Снег валит как сумасшедший!

– Ужас!

– Снова зима!

– Ужас!

– Будет весна в этом году или нет?!

– Ужас!

Я возмущалась и веселилась вместе со всеми. А потом пришло сообщение от Лильки. «Потрясающе… Я смотрю в окно и плачу. У меня не хватает слов выразить эту красоту». Я опешила. Глянула в окно. И на секунду забыла, что на следующей неделе должен начаться апрель. Хлопья снега медленно падали под аккомпанемент регги, который врубил Лёвка.

– Красиво, – вырвалось у меня.

Лёвка услышал, изогнул бровь и со смехом сказал Лариске:

– Галька прикалывается! Красиво, говорит. Точно. Только чего-то не хватает! А, понял!

Он метнулся к проигрывателю и поставил «Jingle bells».

В зале кто-то засмеялся, а кто-то – зааплодировал.

– Вы всё ржёте, а между прочим, и правда – красиво, – сказала Лариска, бросив взгляд в окно.

Я заворожённо смотрела на них: на Лёвку, продолжающего транслировать «Галину шутку» теперь уже клиентам, на Лариску, снимающую снег на мобильный, – и думала: как странно всё это. Лилька написала какую-то мысль. Я озвучила её, изменив своё собственное мнение о снеге. Лёвка решил, что я прикалываюсь. А Лариска заново как бы перевернула Лёвкину мысль и вернула её к первоначальному значению, только теперь оно стало уже её собственным, Ларискиным.

Я на секунду забыла о том, что нахожусь в кафе. Я задумалась о силе мысли, которую мы высказываем вслух. Кто-то в нескольких километрах от тебя сказал: «Красиво», а кто-то в полуметре от тебя достал телефон и сфотографировал красоту.

За это я любила Лилькины сообщения. Они толкали меня на разные мысли, в голове моей появлялись догадки, объяснения тому или иному жизненному процессу. Объяснения, на которых я не задерживалась, а шла дальше, открывая себе новые истины с помощью новых сообщений, приходивших от неё.

Через некоторое время я так привыкла к её письмам, что уже не могла обойтись без её утреннего приветствия, а если что-то приходило мне в голову, то писала не пост в «Фейсбуке», а Лильке. И хотя меня иногда раздражало, что она без конца делает из меня какого-то учителя жизни, считает, что я знаю ответы на все вопросы, не понимает, что иногда я хочу просто помолчать, то есть понимает, но я вижу, что её задевает это, я чувствовала, что я нужна ей не меньше, чем она мне, что между нами есть что-то сильное и очень увлекательное, что хочется назвать научным словом «взаимосвязь». Иногда мне даже приходило в голову, что неплохо было бы на самом деле попробовать поступить куда-то, чтобы изучать психологию отношений между людьми (например), но я тут же обрывала себя. Глупость какая, в самом деле! Зачем мне эта профессия? Психологов и без меня хватает. И кто знает – смогу ли я найти работу в этой области. А тут – синица в руках. Держи покрепче и беги по жизни!

Я всё это как-то объяснила Лильке, болтая с ней в «Гугл-токе», одолжив у Лёвки ноут и засев с ним за один из отдалённых столиков. У нас так делали многие сотрудники после работы, особенно те, кого дома никто не ждал.

– А мне кажется, тебе надо попробовать, – написала она в ответ, – попробовать куда-то поступить. Ты ничего не потеряешь.

– Самооценку потеряю!

– Тебе лень? – спросила она.

В инете она позволяла себе разговаривать со мною так, как никогда бы не осмелилась в жизни! Но я решила не пугать её, высказывая вслух это соображение. Спрячется в свою раковину с перепугу, а мне такой храброй она кажется прикольной.

– Нет.

– А в чём проблема?

Лилька принялась заполнять пространство чата ссылками на статьи для абитуриентов.

Я взмолилась:

– Хватит! Не буду я это смотреть!

– Лень?

Я фыркнула, отпила кофе (обычный, регуляр, как всегда) и нажала наугад на какую-то ссылку. Статья открылась, и я неожиданно для себя зачиталась. В ней говорилось о поступлении на психфак. Лилька написала:

– Я пошла, мама вернулась.

А я даже не ответила. Читала. Опомнилась я, когда Лёвка тронул меня за плечо. Я вздрогнула и оглядела полупустое кафе.

– Сколько уже?

– Половина одинадцатого.

– Да ты что?

– Ну, ребята сказали, они до одиннадцати продержатся, так что сиди, если хочешь, просто мне комп нужен, домой пора.

– Да мне тоже домой пора, – встревоженно сказала я, поднимаясь.

Я очень не люблю возвращаться поздно. Для меня это одна из самых неприятных вещей в жизни. Хуже стоматолога или гастроскопии. Внутри всё завязалось узелком от неприятных предчувствий. Но я заставила себя глубоко вздохнуть, накинуть ветровку, помахать ребятам на прощание и с уверенной улыбкой выйти на улицу. Лёвка кивнул мне и потопал к метро. А я проследовала взглядом по дороге к моему дому. Она была освещена, и мимо проносились машины, но когда мне становилось страшно, то я боялась всего на свете.

Меня могли успокоить только люди. Их на дороге как раз и не было. То есть был какой-то пухлый дядька, но он шёл довольно далеко, впереди.

Я вздохнула, надела капюшон толстовки, сунула руки в карман, сжала какой-то пакетик и двинулась к своему дому. Обычно я всегда звонила Серёне. «Я иду, я прохожу мимо церковного дворика, я поворачиваю к себе, я вхожу в подъезд». Да что там, обычно я и не допускала такого позднего возвращения. Всегда старалась вернуться из гостей пораньше. Или уж ждать утра, как это вышло в клубе в последний раз.

Я шла и думала, что же со мною такое делает темнота. Ведь я шла по скверу в шесть утра в тот день, когда встретила Лильку. По сути – то же самое. Никого вокруг. Может, дело в том, что я иду мимо шоссе, а не по скверу? Я глянула на тёмные деревья и кусты, вспомнила, кого я встретила в сквере последний раз, на скамейке рядом с Лилькой, и поняла, что сейчас там не то что идти – думать о нём страшно.

«Позвонить, что ли, Лильке?» – мелькнуло в голове. Но было поздно. Она наверняка уже спит. Да и зачем ей звонить?

На шоссе притормозила машина, и я ускорила шаг. Сердце колотилось, и мне показалось, что у меня даже уши шевелятся в попытке услышать: хлопнула ли дверь за спиной? Кто-то идёт за мной?

Не выдержав, я обернулась. Парочка. Вылезли из машины, смеясь и посекундно целуясь.

У меня перестало жечь в груди и горле. Я ещё больше ускорилась, мечтая прекратить эту пытку пустой дорогой, сгущающейся темнотой и моим воображением, бесконечно подкидывающим мне все варианты всех преступлений, о которых я когда-либо читала или слышала.

Я почти догнала пухлого дядьку. Оказалось, он шёл довольно медленно. Шёл он как-то странно, словно бы раскидывая ноги по сторонам. Каблуки его ботинок стучали по асфальту. Я бросила взгляд на его спину, обтянутую кожаной коричневой курткой, и вдруг меня снова обжёг страх. А вдруг… Вдруг он – маньяк? Сейчас я обгоню его, он заметит меня и выберет в жертвы!

У меня застучало в висках, мгновенно намокли ладони. Я натянула в кармане между пальцами пакетик, и он лопнул. Я замедлила шаг. Спокойно, идём за ним.

Дядька не торопился. Он заглядывал в каждый двор, будь то перегороженный шлагбаумом проход к офисным зданиям или въезд на автомойку. Меня он не замечал, а я напряжённо вглядывалась в его лысоватый затылок. Обернётся? Набросится? Что тогда? Куда бежать?

Бежать можно было бы и к охране у шлагбаума, и к автомойке. Но мы прошли их. И двигались к моему дому. Однако впереди ещё оставался вход в церковный двор.

Я молилась: пусть он войдёт туда! Пусть! Пусть он идёт к речке, подышит воздухом. А я обогну по освещённой дороге церковный двор и вбегу в подъезд! Пусть он повернёт! Пусть! Ну пожалуйста!

И он свернул. Я ринулась вперёд, как испуганный заяц, выхватив телефон. «Если что – позвоню маме, если что – позвоню Серёне!» Плевать на гордость, живой бы остаться!

Еле попадая пальцами по кнопкам домофона, я набрала код и влетела в подъезд. Отдышалась. Поднялась к лифту, который как раз остановился. Двери распахнулись, и меня передёрнуло: сначала я поняла, что кто-то выходит из лифта, а только потом уже разобрала, что это была очередная парочка, просто менее романтическая, чем та, что вылезла из машины. В руках они сжимали пакеты с мусором.

Я заскочила в лифт и нажала на кнопку. Дверцы не двинулись.

«Что ещё такое?» – обмерла я. Ещё раз и ещё раз нажала на кнопку и только через несколько секунд поняла, что жму на первый этаж! В эту секунду двери закрылись, но лифт не двинулся с места.

Я нажала на свой этаж, но лифт почему-то не поехал. Тогда я снова нажала на первый, двери распахнулись, и первое, что я увидела, была коричневая куртка и отставленная в сторону нога в чёрном ботинке. Я увидела только половину того, кто стоял у лифта. Он тоже успел увидеть только кусочек моей куртки. Не успел он пошевелиться, как я нажала на кнопку своего этажа с такой силой, что ещё чуть-чуть – и я вдавила бы её в панель.

Никогда в жизни мне не было так жутко. Я вывалилась из лифта, дрожащими руками достала ключ. Меня всю трясло, словно я выпила пять чашек эспрессо подряд.

Мне нужно было позвонить кому-то. Кому угодно! В отчаянии я чуть не набрала Серёнин номер. Но я побоялась, что он примчится. Я не хотела этого. Он решил не связывать свою жизнь со мной. Зачем тогда он нужен мне тут… Зачем эти ложные надежды?

Я набрала Лариску. Она была недоступна. Родители? Нет, им я не стану рассказывать ночные истории про одну девочку, которая решила прогуляться с одним дяденькой.

Я написала Лильке:

– Спишь?

Она позвонила тут же, словно сидела и ждала, глядя на экран. «А может, так оно и есть», – вдруг подумала я. Я представила себе худенькую Лильку, грызущую свой локон и нервно проверяющую телефон каждые пять минут. Это слегка охладило мой пыл. Я вдруг поняла: ей нельзя вываливать всё, что пережила за последние пятнадцать минут.

Но поделиться хотелось. Позарез.

И неожиданно для самой себя я принялась рассказывать ей эту историю как смешную. Я напирала на то, как плелась за каким-то хмырём, а он заглядывал в каждую подворотню, а я потом дала стрекача, как псих, и вляпалась в грязь. Лилька фыркнула, услышав про парочку с пакетами мусора, и испуганно ахнула, когда я рассказала о том, что увидела, когда лифт распахнулся во второй раз.

– Да я чуть не прыгнула ему на шею! – сказала я с нервным смехом. – Хотела сказать ему: «Может, вы мой принц? Где же ваш конь?»

Лилька засмеялась. Я умолкла, прислушиваясь к себе. Кажется, отпускало.

– Галь, – тихо сказала Лилька, – слушай, а тот дядька… от которого ты меня забрала… Он мог быть маньяком?

– Не знаю, – честно ответила я, – он мне удостоверение маньяка не показывал.

– Но мог быть?

– Ну, наверное… Любой может. Это не написано на лице, Лиль.

– Понимаешь, я думала, он больной какой-то. Он так тихо стонал. Я боялась, что ему плохо. Думаешь, раз он больной, он мог бы…

– Не знаю, – повторила я, – бывают такие больные… ну, сумасшедшие, в смысле. Которые выглядят жутко, но вреда не причиняют. У нас в доме, где мои родители живут, есть мальчишка умственно отсталый. Он здоровый такой и глупый. Кто-то его боится. А кто-то говорит, что он вреда никому не причинил, чего бояться? Всё от людей зависит. Кто как думает.

– Значит, он мог быть нормальным? – напирала Лилька.

Наверное, ей хотелось не чувствовать себя виноватой в том, что она сама сидела с ним и не делала даже попыток убежать.

– Я не знаю! – в третий раз повторила я. – Откуда мне знать? Но ты ребёнок, Лилька. Детей защищать надо. Я тебя потому и забрала. Мне показалось, тебя защитить надо.

– У него такие валенки были, – задумчиво сказала Лилька.

Меня вдруг окатил ужас, не тот, что я испытывала только что, а гораздо более тайный, древний, как мумии и саркофаги, что-то из глубины, из самой сердцевины меня. Я где-то видела эти жуткие валенки… И я… Не могу больше говорить об этом.

– Слушай, давай о чём-то хорошем, – с трудом проговорила я. – Что там в школе у тебя?

– Нашла хорошее, – хмыкнула Лилька, но про школу рассказала.

А я слушала её и думала о том, что и у меня, оказывается, есть темы, на которые я не могу говорить откровенно и от которых я бы сбежала, если бы было куда.