Текст книги "Грешник"

Глава 17

Невыносимо. Жить с ней рядом и не иметь возможности прикоснуться. Зная, что ей не хватает этого… ласки, секса, мужчины… Теперь уже наверняка зная.

Что ему делать? Это невозможно. Дышать с ней одним кислородом. Сидеть рядом без права коснуться. Смотреть на нее, собирая её такие редкие улыбки. Понимать, что ты… именно ты их причина. Заходить после нее в ванную… Захлебываться влажным воздухом и чем-то сладким, тонким – тем, чем пахнет только она. Видеть на сушилке ее белье рядом со своим… Прижимать к носу полотенце, которое касалось ее совершенного тела… и делать еще тысячу других диких, ненормальных вещей, заполняя свою в ней нужду.

Напряжение копилось. Скручивалось внутри. Завивалось в стальную пружину. Он не знал, как от него избавиться, подходя к точке невозврата все ближе.

Сам себе мерзок.

Тогда, в первый раз, когда Громов за ней поглядывал… он кончил прямо в штаны. Как какой-то свихнувшийся извращенец. Он после этого потом и близко к камерам не подходил, боясь запачкать ее своей липкой похотью. Окунуть в свою кипящую бездну.

Иногда, меряя шагами комнату, он молился, чтобы Наташа дала ему знак. Хоть что-то, чтобы он понял – она готова двигаться дальше. Хоть что-то, чтобы он поверил, что у них есть совместное будущее, и тогда… тогда бы он ждал столько, сколько понадобится. Любой срок… даже если ей потребуется вечность, чтобы разобраться со своими желаниями и принять их, несмотря ни на что. Громов хотел знать, что она к нему чувствует? Есть ли в ее чувствах хоть что-то, кроме никому не нужной благодарности и… банальной привычки? Возможно ли… что она его хочет? Так же отчаянно, как он хочет ее?

Тело. Душу. Каждый ее новый день.

Такой жадный во всем, что касается ее…

– Почему вы мне не сказали, что врачи предлагают отключить Кирилла?

Глеб резко вскинул взгляд. Кусок яичницы стал поперек горла. Он шумно сглотнул.

– Потому что не хотели тебя волновать.

Наташа на него не смотрела. Она уставилась в свою тарелку, а руки, лежащие на столе, сжала в кулаки:

– Вы считаете, что меня это не касается, или…

– Чушь! Просто… господи, Наташ, ну, мы только за последние два месяца четыре раза обращались в больницу с кровотечением! Мы переживаем за тебя! Я… я переживаю.

– Я имела право знать. Я не умственно отсталая и могу сама решать…

– Я никогда не думал, что ты умственно отсталая!

– Тогда почему вы все решаете за меня? – она, наконец, посмотрела на Громова. В глазах – океан. Боли, смятения, страха… Глеба будто в живот пнули.

– Мы ничего не решали, Наташа. Но если бы такой вопрос действительно встал – я бы не стал скрывать от тебя, что…

– Вы хотите его отключить.

– Не хотим! Но к этому все идет… – был вынужден признать Громов.

– Но ведь недавно собирали консилиум… Они ведь сказали, что мозг жив, и…

– В нем произошли необратимые изменения. Даже если Кирилл каким-то чудом выживет – он не вернется к нормальной жизни, – осторожно заметил Глеб, повторяя слова заведующего отделением.

Наташа качнулась. Снова принялась тереть свои бедра, глядя будто сквозь него.

– Я буду с ним рядом, что бы ни случилось, – прошептала она. – Только бы он выжил. Как угодно… я буду рядом. Ухаживать за ним… Делать все, что потребуется… Только не отключайте!

Наташа волновалась все сильней и сильней. Он не мог на это смотреть. У него все внутри дрожало.

– Ему будет обеспечен хороший уход. Тебе не нужно умирать вместе с ним. Возлагать свою жизнь на алтарь его. Он этого не заслуживает.

Наташа вскочила. Закрыла ладонями уши.

Не дави! Не дави… Не дави! – одергивал себя Громов. Но слова сами срывались с губ, отказываясь подчиняться воле.

Кирилл не заслуживал такой женщины! Не заслуживал… Стал бы он за ней ухаживать, если бы жизнь их поменяла местами? Нет! Сбежал бы при первой возможности.

– Зачем вы это говорите? Я… не понимаю! Зачем?

– Понимаешь… Каждую секунду в моих глазах видишь.

– Нет… – попятилась Наташа, как-то странно потряхивая головой, – нет…

– Ты просто цепляешься за него. Потому что привыкла, – хлестал словами Громов. – Боишься снова остаться одна. Но ты не одна! И никогда больше не будешь… я…

– Хватит! Хватит… я не хочу этого слышать.

Наташа развернулась и побежала к себе. Шлепки босых пяток по полу отражались от стен и эхом перекатывались в его голове. Глеб сглотнул. Кулем упал на стул – ноги не держали совершенно. Что это было сейчас? Он ее потерял? Или…

Господи, ну, какого черта ты это затеял, Громов? Зачем? Она была не готова!

Глеб пошарил на полках. Достал бутылку водки. Налил в стопку и выпил залпом. Не закусывая. Несмотря на то, что впереди был рабочий день. Да и вообще идея напиться рядом с ней была не очень-то удачной. Мало ли, что ему, пьяному, в голову взбредет? Он и так уже наломал дров.

Не мог… Не мог больше быть с ней рядом и в то же время не быть. Завтра… завтра вновь станет прежним. А сегодня – уже нет сил. Заставил себя встать. Волоча ноги, добрался до спальни Наташи. Прислонился лбом к двери и коротко постучал. Заходить не стал, потому что совершенно себя не контролировал. Только дверь приоткрыл, чтобы сказать:

– Наташ, я уеду. Мне… надо. Срочно вызвали.

Врал! Врал, а она молчала.

– В общем, я завтра только вернусь. Не теряй, если что… Сережа за тобой присмотрит.

Как доехал до поместья Каримовых – не помнил. Охранники на пропускном удивленно переглянулись. Вот уже месяц, как он отправил дочку хозяев в Штаты, и с тех пор делать ему здесь было нечего.

– Я тут переночую. У себя… – пояснил парням, поднял стекла и поехал дальше.

В баре Каримова имелись напитки на любой вкус. Громов же выбрал бутылку обычной водки и впервые за много-много лет тяжело и мучительно напился. Водка была теплой – он этого не замечал. Пил, как воду, слепо глядя на раскачивающиеся за окном деревья. Если бы он мог, если бы помнил, как это – он бы, наверное, заплакал. От страха… Банального глупого страха, которого не испытывал даже в бою.

Поспешил? Потерял ее? Одним махом перечеркнул то, к чему они шли несколько месяцев? Зачем вообще начал этот разговор? На что надеялся?

На то, что своей любовью вытащит ее из небытия…

Не мог… не мог больше на это смотреть. Как она угасает. Как все чаще уходит в себя. Днями не выходя из этого состояния. Чем дольше находился в коме Кирилл – тем дальше и она уходила. А он не хотел! Не хотел, чтобы Наташа была одна… где бы она ни плутала. Его преследовала, не давала покоя мысль, что однажды… однажды она уйдет навсегда! За ту черту, из-за которой не возвращаются. Из-за которой он ее зубами, когтями не вырвет. И что тогда? Как ему… И зачем?

Хотелось её встряхнуть… Показать, что жизнь не остановилась! Порой удавалось… Но чаще – нет. Кирилл как будто утаскивал ее за собой. Тот, кто даже не любил ее так, как должен был! Тот, кто её предавал.

Тенью мелькнула домработница Каримовых. Поставила перед Глебом тарелочку с нарезанным лимоном, какой-то мясной рулет и тарталетки с рыбой. Похлопала его по плечу. Глеб поднял красные, измученные глаза.

– Спасибо…

Женщина подбадривающе улыбнулась и скрылась за дверью.

Рюмка за рюмкой. Одна бутылка опустела – он открыл вторую. Знать бы, как поступить? Да только кто подскажет? Даже психотерапевт Наташи от него открестился, наверное, решив, что Глеб спятил.

Может быть, он был дерьмовым отцом. И любил Кирилла недостаточно сильно. Но он сделал все, чтобы хотя бы его понять. Узнал все о нем. Все подчистую. Глеб даже с девками его встретился – знать бы, зачем? Чтобы лишний раз убедиться, что те и близко рядом с Наташей не стояли? Что его сын променял высшей пробы бриллиант на фальшивые стразы?

Громова разрывало на части. Он не хотел сыну смерти, хотя и знал, что Наташа вряд ли будет с ним, пока тот жив… Она выберет его в любом случае. По целой сотне причин, главная из которых – ее огромное сердце и жертвенность. Бессмысленная, в их случае. Ведь даже если Кирилл придет в себя… он ничего не поймет. Ему будет все равно, кто рядом с ним. Жена, или сиделка хосписа. Время упущено. Шансов на восстановление нет. Мозг поврежден… Так на какую жизнь она себя обрекает?! А главное – зачем? Кому из них от этого будет лучше? Точно, не Кириллу. И уж тем более – не им самим. Жизнь продолжалась, а Наташа упорно цеплялась за прошлое. И ведь самое смешное и горькое… Глеб сердцем чувствовал – она не любила Кирилла. Просто вросла в него за несколько лет, проведенных вместе, привыкла… прониклась этим дурацким «и в горе, и в радости»… безропотно взвалила крест.

Глеб уснул прямо в кресле. Когда вторая бутылка горькой уже подходила к концу. Проснулся уже ближе к ночи. Во рту – мерзкий вкус, рожа – помятая. Красавец! На телефоне – тьма не отвеченных. Он даже не нашел в себе сил предупредить о том, что не появится в офисе, а теперь уже поздно. Громов оставил трубку на столе, а сам, пошатываясь, упал на диван. Все завтра…

Утром с трудом продрал глаза. Сходил в душ. Не смог заставить себя позавтракать. Снова проверил телефон. Его интересовало лишь одно сообщение.

«Едем в храм».

Удивительно. Но за все это время Громов не нашел времени послушать, как она поет. Точнее… нет. Не так. Не во времени было дело. Он просто боялся услышать. Словно Наташино пение могло усугубить его на ней помешательство.

Какая глупость.

Громов сел за руль и покатил прочь из поместья. Не сказать, что ему стало легче после вчерашней пьянки… Он так ничего и не решил для себя. Как ему быть теперь? Выждать? Сделать вид, что ничего не было? Наверное, для начала, неплохо бы посмотреть, как себя поведет Наташа, а уж от этого и плясать. В конце концов, во главе всего – она. Все остальное – к черту.

Глеб свернул с автострады и поехал к храму. Гулкие удары сердца отмеряли разделяющее их расстояние. Почему-то уже на подъезде подумал о том, что… ну, не в том он виде, чтобы в церковь идти. Какие бы отношения с богом у них ни были… И какие бы счеты. А ее голос услышал – и пошел, как привязанный. Голос несся под куполами, опускался и с новой силой взмывал вверх. Омывал его родниковой водой, будто всю грязь смывая. Подготавливая к чему-то важному. Переломному…

Он не решился зайти дальше. Так и простоял у двери всю службу. Время от времени касаясь горящим лбом прохладного дерева на одной из многочисленных икон, развешанных по стенам.

– Пантелеймон Целитель, – прошептала ему старушку, указывая на икону, возле которой Глеб и стоял, – у этого святого нужно просить здоровья болящим…

Глеб присмотрелся к иконе повнимательнее. Кивнул. Если уж чего-то просить, то он предпочитал говорить с главным. Чуть поколебавшись, прошел вперед. Причастие подходило к концу, и толпа перед алтарем редела. Громов осмотрелся. Вот он… Эти глаза с другими не спутать… Подошел поближе. В колеблющемся пламени свечей казалось, что лик Иисуса ожил, а может, Глеб просто сошел с ума.

– Я не слишком силен в этом всем… И знаю, что не имею права просить за сына… За него я и не прошу, – Глеб поднял широкую ладонь и растер шею, – но у тебя здесь поет девочка… вот она ни в чем не виновата. Это наши разборки, так? Мужские… А ей… дай ей шанс быть счастливой. В чем бы это счастье ни заключалось. Я за неё… все, что хочешь.

Глеб еще что-то говорил, не произнося вслух ни слова. Пока на его плечо не легла чья-то рука. Он оглянулся, и тут же блаженство разлилось по телу:

– Наташа…

Она улыбнулась странно. Совсем не так, как обычно.

– А я вас сразу заметила. Думала, показалось, но…

Глеб качнул головой:

– Я тебя послушать приехал. Вдруг понял, что никогда не слышал, как ты поешь.

Глаза Наташи расширились. Несколько секунд она просто молчала, глядя на него тем самым немигающим взглядом. А потом спросила взволнованно:

– А хотите, я только для вас спою?

Глава 18

– Хочу. Будет мне подарок на день рождения, – улыбнулся Громов.

– День рождения? У вас? Сегодня? – хлопнула глазами Наташа.

– Угу. Ну, что, пойдем? Или так и будем здесь стоять?

Наташа колебалась. Громов напрягся. Неужели не простила его за то, что он тогда так… давил? Или вообще решила прекратить с ним любое общение? Сердце дернулось и ухнуло куда-то вниз. И лишь одна мысль спасала – если бы не простила, тогда зачем предложила спеть?

– Сейчас… Я только предупрежу, что мне надо уйти. После службы хор обычно задействован в панихиде, так что…

– Раз так, может быть, не стоит спешить? Ты работай, а я подожду, – растер ладонью затылок Громов.

– Нет-нет! Все в порядке. Я быстро.

– Тогда я буду в машине.

Она кивнула и убежала тут же, но вернулась довольно быстро. Он только и успел включить кондиционер, чтобы хоть немного охладить раскаленный на июльском солнце салон. Проворно открыла дверь. Забралась на соседнее с ним сиденье, которое Громов про себя окрестил «её», и без напоминания пристегнулась. Глеб выехал с небольшой стоянки, бросая на девушку осторожные взгляды. Он хотел понять, как между ними обстоят дела, теперь, когда столько всего было сказано вслух, но понять, что творится в голове у Наташи, было не так-то и просто. Она опять была закрыта и напряжена. Почему снова? Громов был готов поклясться, что в храме увидел в её глазах радость.

Хмыкнул тихонько, выворачивая руль. У неба довольно странное чувство юмора. Он, тот, кто привык читать, как открытую книгу, любого… абсолютно любого человека, теперь ничего не мог сказать с уверенностью. Это нервировало. Выбивалось за рамки всего имеющегося у Громова опыта. Он каждый раз, как по минному полю с ней шел. И ладно уж самому – не страшно. А вот за нее… боялся. Боялся, что рванет со всей силы и ударной волной раскидает. Их… друг от друга.

– Наташ, ты на меня обижаешься?

Девушка отвлеклась от разглядывания проносящихся за окном пейзажей и удивленно на него уставилась:

– Обижаюсь? Нет. Что вы?

– Просто ты загрустила, а я… Черт! Ты не думай, если тебе нужно помолчать – я понимаю. Ты не обязана мне отвечать. В общем… я волнуюсь, как ты. Но, если в норме…

– То я могу не отвечать?

Она улыбнулась? Улыбнулась! Правда улыбнулась. По-настоящему… Он бы и сам с себя посмеялся – ну, не бред ли он нес?! А вот от неё не ожидал. Почему-то…

Усмехнулся невесело, покачивая головой. Сместил ладонь на руле. Вторую опустил на коробку.

– Я с тобой себя чувствую слоном в посудной лавке…

Улыбка Наташи угасла. И он с опозданием понял, как неправильно она могла расценить его слова.

– Да… я вам, должно быть, глупой кажусь…

– Эй, вот только не надо, а? Я ведь не об этом совсем. Ты меня пойми. Я привык, что все понятно, как дважды два. Я ж армейский. Нас любого человека муштровали «читать». Это и в бою важно, и в переговорах с террористами. А с тобой ведь совсем не так. И ведь не было бы никаких проблем, если бы мне было все равно. Я бы вообще не парился.

– А вам не все равно? – спросила она, без всякого наигранного смущения глядя в его глаза.

– Нет, – ответил Громов и снова посмотрел на дорогу.

– Выходит, я для вас хуже террориста?

– Смейся-смейся…

Она и смеялась…

– Вот. Так мне нравится гораздо больше. А до этого грустила чего? Или ты не хочешь об этом?

– Да не грустила я! На себя злилась.

– Правда? А почему?

– Если бы я знала, что у вас праздник, то приготовила что-нибудь вкусное! И торт бы испекла…

– А Кириллу пекла?

И снова он все испортил! Наташа поежилась. И, как всегда в моменты волнения, принялась растирать ладонями бедра.

– Эй… Извини. Я… мне уже давно пора бы заткнуться…

Глеб был уверен, что она снова замкнется. Но Наташа его в который раз удивила. Отвернувшись к окну, она прошептала:

– Три раза пекла… Он, правда, ни кусочка не съел. Не любит сладости. А я каждый раз забываю и пеку этот чертов наполеон…

– Наташ…

– Вы думаете, я не понимаю? Может быть, не все и не сразу. Но я не дура. И…

Громов припарковался у дома. Развернулся к ней всем корпусом:

– Я ничего такого о тебе не думаю. Все это дерьмо, что я на тебя вывалил за последние дни… Оно не потому, что я хочу тебе что-то объяснить.

– А почему? – ее голос стал еще тише. Руки на бедрах замерли.

– Потому что я не могу это держать в себе. Мне нужно понять… Нам нужно. Пойдем! – скомандовал он, отстегивая ремень и обходя машину, чтобы открыть перед ней дверь.

До квартиры добрались быстро. Наташа тут же спряталась в ванной, а Глеб пошел переодеться. Он второй день кряду задвигал на работу, но кого это волновало? Сейчас он не мог уехать. Хотя бы потому, что она обещала спеть.

Когда мужчина вернулся в кухню, Наташа суетилась у холодильника. Доставала что-то, обнюхивала, то возвращала назад, то выставляла на стол. Неужели и правда вздумала что-то готовить?

– Что ты делаешь?

– Торт… – оглянулась она. – Или вы тоже не любите сладкое?

Громов даже под дулом пистолета не смог бы потом ответить, что на него нашло в тот миг. Что подорвало вконец. Затуманило разум. В три шага преодолев разделяющее их пространство, он встал у нее за спиной, обхватил ладонями хрупкие плечи… и замер в нерешительности. Стоял глупо. Не позволяя ей пошевелиться, но и ничего больше не предпринимая. Дышал ею. Жадно, как будто кто-то мог её у него отнять, и он стремился впрок запастись кислородом. Опустил голову. Почти коснулся носом ее волос. Сейчас немного выгоревших на солнце, и оттого отливающих рыжинкой. Сместил ладонь, обхватив ее шею. Впитывая в себя Наташин бешено бьющийся пульс.

Момент, острый, как лезвие стилета. Убийственный какой-то…

Она повернула лицо в профиль. Так что стал виден ее чуть курносый нос и дрожащие на щеках ресницы.

– Какая ваша любимая песня?

– Что?

– Какая ваша любимая песня? Что вам спеть? Какую музыку вы слушаете?

Соберись, Громов. Сделай что-нибудь. Разряди момент – сейчас ведь рванет!

Какую музыку? Что ей сказать? Вряд ли она споет то, что он слушает…

– Я не знаю… Сoldplay?

– Правда? – почему-то улыбнулась. А что, она думала, он слушает? Киркорова? Может быть, таким старикам, как он, только и оставалось это чучело в перьях? Он не успел додумать. Не успел… Потому что она запела. Так, как была. В полупрофиль к нему. И он мог слышать не только взрывающие мозг слова. Но и мог чувствовать, ее голос… Как он зарождается внутри, как взлетает вверх, опускается почти в шепот и вновь взмывает… такой чистый. Такой сильный. Омывает его океаном. Обволакивает, проникает в каждый уголок души. И уже не важен смысл, хотя и этого там полно… Её дыхание. Она. Только это имеет значение. Глеб зажмурился. Сжал руки сильнее. Сам почти не дыша. Будто и сам полетел вместе с птицами, о которых Наташа пела.

 
Flock of birds – Hovering above – Just a flock of birds
That’s how think of love…
 

(Стая птиц, парящая в вышине. Просто стая птиц.

Вот, как ты думаешь о любви)

В какой-то момент она высвободилась из его рук. Или он почувствовал, что ее как птицу… нужно отпустить, и сделал это сам, не смея задерживать? Она отступила, подняла руки. Взмахнула ими и стала покачиваться в такт. Ресницы лежали на щеках – она не смотрела на него, полностью погрузившись в песню.

 
Fly on, ride through – maybe one day I can fly with you – Fly on.
 

(Лети, двигайся, может, однажды я полечу рядом с тобой. Лети!)

Голос стих. Несколько долгих-долгих секунд никто из них не смел нарушить установившуюся в комнате тишину. Потом Наташа качнулась с пятки на носок и, отведя глаза в сторону, заговорила:

– Жаль, не на чем подыграть… Дома у меня было старенькое пианино.

– И где оно сейчас? – сглотнул Громов, не припоминая, чтобы видел инструмент, когда они выносили из дома вещи.

Наташа пожала плечами:

– Не знаю. Мы перевезли его в свою квартиру, после свадьбы. А когда Кирилл… продал ее…

– Наташ…

– Сказал, что нет времени возиться с этим гробиной. Мы вообще оттуда почти ничего не забрали… Так что…

– Девочка моя нежная, маленькая моя… – прошептал Громов, подходя к ней вплотную и снова обнимая. И замолчал.

И она замолчала. Не вырывалась. Но и не обнимала его в ответ. Это продолжалось бесконечно. Мир сузился. Время исчезло. Они застыли в одной точке. Обнуляя все, что было до. И не думая о том, что ждет в будущем. Все понимая друг о друге. Без слов.

– Я все понимаю, Глеб Николаевич. Все, что вы мне хотите сказать насчет Кирилла. И правду вашу не отрицаю.

– Но у тебя есть своя? – улыбнулся с сожалением ей в волосы.

– Простите…

– Тебе не за что извиняться. И не подумай… Я не собираюсь на тебя давить. И то, что я к тебе испытываю… это ведь мои проблемы, так? Я справлюсь. Только… разреши мне просто быть рядом!

– Я не знаю…

– Но почему?

И тогда она впервые на него посмотрела:

– Потому что то, что я испытываю к вам… может меня поколебать. И я не думаю, что смогу себе это простить.

Он судорожно сглотнул. Кадык дернулся по небритой шее. Глеба разрывало на ошметки. Он много раз видел, как это бывает. Когда подрываешься на растяжке. Сейчас с ним происходило что-то вроде этого. Он был в ужасе от того, на что Наташа себя подписала. Он замирал от счастья от того, что она не оставила больше сомнений. Любит. Она его любит. Да.

– Вляпались мы, выходит, – просипел он.

– Выходит, – засмеялась звонко, но все равно сквозь слезы.

– А знаешь, что?

– Нет…

– Давай твой торт печь. День рождения у меня, как ни как. Да и сладкое я люблю.

– Правда?

– Угу. А пианино мы твое найдем.

– Глеб… – вскинула взгляд и осеклась, так и не присоединив к его имени привычное отчество. А он коснулся губ пальцами, заставляя замолчать.

– Все равно найду.

– Спасибо… – прошептала в ответ, накрывая его пальцы на её щеке ладонью.

А потом они в полной тишине готовили Наполеон. В четыре руки смешивали ингредиенты, взбивали их в миске откуда-то взявшимся блендером. Тонкие коржи раскатывал сам Громов под ее удивительным и таким внимательным взглядом. Непонятно, кто и для кого пек тот торт. Но процесс нравился обоим. И было плевать, что им предстояло еще многое обсудить. Например, то, как они будут жить дальше? В тот вечер и так было много сказано. Ни Глеб, ни Наташа не хотели продолжать разговор. Сейчас он бы все испортил. Эту уютную тишину, нарушаемую лишь звоном посуды да легким гудением вытяжки.

Последний корж Наташа раскрошила и посыпала готовый торт.

– Ему бы постоять. Пропитаться, – первые слова, после долгого-долгого молчания.

– Пусть постоит. В холодильнике, да?

– Угу…

– А пока… – неуверенно переступил с ноги на ногу Громов, – тебя отвезти к Кириллу?

Наташа не торопилась с ответом. Убрала в шкафчик муку. Смела со столешницы мусор и, ухватившись за край, уставилась в окно. Глеб не понимал, почему она медлила, но не торопил. Просто смотрел на нее, подперев плечом большой двухдверный холодильник. Девушка стояла в полупрофиль. Льющийся из окна свет подчеркивал ее изменившуюся фигуру. Омывал округлый живот. Так странно. Она такая тоненькая… И живот. Он волновался об этом. Как все пройдет? Не слишком ли для нее еще и беременность? Но Наташа вроде неплохо справлялась, хотя и пугала его порой. Ведь они и правда обращались в больницу еще четыре раза. С кровотечением. Вот это было настоящим испытанием. Глеб теперь как никто понимал своего свихнувшегося шефа.

– А знаете, что? Давайте сделаем выходной.

Громов сглотнул очередной ком. Но он не мог не переспросить:

– Ты уверена?

– Да. Да… Я поеду завтра. А сегодня мы отметим ваш праздник. Если у вас нет других планов…

– У меня нет.

– Хорошо. Тогда, может быть, нам стоит приготовить еще что-то кроме торта, – улыбнулась Наташа.

Он пытался отыскать в ее взгляде сомнение. Правда, пытался. Не хотел, чтобы она в угоду ему переступала через себя. Но сомнений не было. Наташа действительно решила подарить ему одному этот день. И пусть впереди неизвестность… Пусть потом, не завтра… они подчинятся чувству долга. У них будет этот день. И будет надежда.