Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени"

В-шестых, цезуры в истории идей и эстетики в позднем XIX веке в большой степени связаны с особенностями отдельных культур. Выдающееся значение 1880‑х годов как времени художественного обновления в Европе не подвергается сомнению. Переход к «классическому модерну», однако, был не общеевропейским процессом, а скорее западноевропейским и даже французским явлением. В живописи «классический модерн» дал о себе знать в поздний период творчества Винсента ван Гога и Поля Сезанна, в литературе он впервые проявился в лирике Стефана Малларме, а в музыке немного позже – с появлением «Послеполуденного отдыха фавна» Клода Дебюсси (Prélude à l’après-midi d’un faune, 1892–1894)244244
  Эту традиционную оценку не разделяет Ричард Тарускин. В своей обширной «Истории западной музыки» он подробно аргументировал утверждение, что музыкальные традиции XIX века пришли к завершению только во время Первой мировой войны. Долгий fin de siècle он рассматривает как «максималистский» взлет стремления к романтической выразительности, связанный с творчеством Густава Малера, Клода Дебюсси, Александра Скрябина, с ранними операми Рихарда Штрауса, с кантатой Арнольда Шёнберга «Песни Гурре», с русским балетом Игоря Стравинского. С точки зрения Тарускина, музыкальный XX век начался только с ограничения выразительных средств, с использованием иронии, пастиччо и навеянного неоклассицизмом конструктивизма: Taruskin, 2005, V. 4, 448, 471.


[Закрыть]. Новые принципы философии, в одинаковой степени влиятельные, хотя и принципиально разные, были представлены в основных произведениях Фридриха Ницше 1880‑х годов и в сочинениях Готлоба Фреге, заложившего основы современной математической логики в своей работе «Исчисление понятий» (1879). В 1880‑х годах всемирное внимание привлекли принципы экономической теории, сформулированные австрийцем Карлом Менгером и англичанином Уильямом Стэнли Джевонсом в 1871 году и, прежде всего, швейцарцем Леоном Вальрасом в 1874 году; в XX веке они стали основополагающими. Вне границ западного мира в это время не проявили себя эстетические и философские нововведения, которые имели бы аналогичный радикальный характер. Вместе с тем можно говорить о прогрессе глобальной культурной унификации – ей способствовало развитие периодической печати, очередной скачок которого можно отметить в два последних десятилетия XIX века как в Европе, так и в Северной Америке, Австралии, Японии, Китае, Египте и ряде других стран.

В-седьмых, в 1880‑х годах впервые проявило себя критическое самосознание, незнакомое до того за пределами западного мира. В этом явлении можно опознать признаки раннего антиколониализма или начало полемики с Западом, которая велась с использованием его собственных средств. Эта новая позиция отличалась от стихийных бунтов, направленных против иностранцев, в неменьшей степени, чем от некритической позиции неевропейских реформаторских элит Викторианской эпохи, воспринимавших расширение сферы европейского влияния подчас с наивным восторгом. Примером нового рефлексирующего самосознания, которое в ситуации конца века не следует обобщать как просто проявление национализма, служит в первую очередь Индия. В 1885 году там был образован Индийский национальный конгресс (впоследствии Партия конгресса). Будучи лояльным британским властям, он тем не менее разоблачал их недостатки. Его деятельность в некоторой степени схожа с итальянским Рисорджименто245245
  Сравнение между Индией и Италией можно найти в работе: Copley A. Congress and Risorgimento: A Comparative Study of Nationalism // Low, 1988, 1–21.


[Закрыть]. Во Вьетнаме 1885 год также считается до сих пор началом сплоченного национального сопротивления французскому господству246246
  Marr, 1971, 47.


[Закрыть]. В мусульманском мире отдельные ученые и общественные деятели, например Джамал ад-Дин (Ал-Афгани), отстаивали идею обновленного, отвечающего требованиям времени ислама как источника самоутверждения по отношению к Европе247247
  Black, 2001, 295–299, 301–304.


[Закрыть]. В Китае, начиная с 1888 года, молодой писатель по имени Кан Ювэй разрабатывал реформаторское конфуцианство космополитического характера, вовсе не отгораживавшееся от Запада. Его идеи спустя десять лет приобрели политическое значение в рамках честолюбивых императорских планов преобразования страны, получивших название «сто дней реформ»248248
  О сложной хронологии интеллектуальной деятельности Кан Ювэя см.: Hsiao Kung-chuan, 1975, 56.


[Закрыть]. Подобные выражения антиколониальных настроений следует рассматривать параллельно с новыми формами протеста нижних слоев трудящегося и женского населения, проявивших себя с новой интенсивностью во многих частях мира в это же время. Было поставлено под вопрос подчинение авторитетам, названы новые основания и цели протеста, найдены новые, более эффективные формы его организации. Это относится и к крупной волне забастовок в США 1880–1890 годов, и к движению за свободу и всеобщие права в Японии этого же времени249249
  См. обширное исследование: Bowen, 1980.


[Закрыть]. Изменениям подверглись и формы протеста в сельской местности. В ряде крестьянских сообществ, например на всей территории Ближнего Востока, в это время произошел переход от домодерных взрывных стихийных бунтов (подобных Жакерии) к формированию крестьянских объединений, чаще выдвигавших экономические аргументы в защиту своих интересов, или к движениям организованного отказа от платы за аренду земли.

Микропроцессы

Было бы, впрочем, слишком односторонним и наивным стремление найти именно поворотные эпохи и исторические сдвиги. Само собой разумеется, что поделить ход мировой истории на временные отрезки с продолжительностью, определяемой с точностью до года, было бы еще сложнее, чем осуществить такую периодизацию для национальных или континентальных исторических процессов. Границы эпох невозможно распознать путем более глубокого постижения их «смысла»: обнаружить эти границы помогут лишь многочисленные тонкие линии временны́х сеток, наложенных друг на друга. Рубежи обнаружатся там, где при этом наложении совпадет множество таких тонких разграничительных линий или, если посмотреть по-другому, где больше всего будет наблюдаться изменений. Поэтому не менее любопытными, чем крупные деления на эпохи, становятся микропериодизации, которые приходится разрабатывать заново для каждой отдельной пространственной единицы, для каждого общества, каждой сферы существования человека – от истории окружающей среды до истории искусств. Выстраивание всех этих структур дает лишь вспомогательные средства – помощь в ориентации для непрофессионального исторического сознания и одновременно аналитические инструменты для историков.

В рамках своей теории исторических времен Фернан Бродель предложил различать разные временные пласты, каждый из которых обладает собственным внутренним темпом, – от описания битвы или переворота с точностью до часа, как это принято в событийной истории, до медленных, как движение ледника, перемен в истории климата или сельского хозяйства250250
  Эта идея не была сформулирована окончательно в теоретическом плане, но содержится в труде Броделя: Braudel F. Geschichte und Sozialwissenschaften. Die lange Dauer [1958] // Idem, 1992, Bd. 1, 49–87.


[Закрыть]. Оценка быстроты или медленности того или иного процесса зависит от перспективы и исследовательских задач наблюдателя. Историческая социология и близкая ей по форме мышления всемирная история обычно со временем не мелочатся. Типичным примером подобного мышления может служить фраза социолога Джека Голдстоуна, который пишет, что за «очень короткое время» – между 1750 и 1850 годами – большинство стран Западной Европы в экономическом отношении достигли состояния модерности251251
  Goldstone, 1998, V. 41, 269.


[Закрыть]. Однако наряду с такими широкими мазками исследователю всемирной истории не следует пренебрегать и дробной (пусть и кажущейся, возможно, педантизмом) хронологией, датируя анализируемые явления с точностью до года и месяца. Всемирная история должна быть гибкой в своих хронологических параметрах и прежде всего отдавать себе отчет в скорости и направлении анализируемых изменений. Исторические процессы не просто происходят в пределах различных временных рамок и не просто делятся (возьмем самое общее деление) на кратко-, средне– и долгосрочные. Они различаются также по тому, протекают ли они непрерывно или с перебоями, переходят ли в них количественные изменения в качественные, являются ли они обратимыми или необратимыми, свойствен ли им постоянный или изменчивый темп. Существуют повторяющиеся процессы (Райнхарт Козеллек назвал их «повторяющимися структурами»)252252
  Koselleck, 2000, 21. В недавнее время похожую мысль развил Чарльз Тилли в ряде своих публикаций.


[Закрыть] и процессы с неповторимым, преобразующим характером. Среди подобных преобразующих процессов особенно интересны те, при которых причины и следствия лежат в разных – на взгляд большинства историков – категориальных полях: например, влияние окружающей среды на социальные структуры или влияние менталитета на экономическое поведение253253
  Оригинальную дифференциацию различных видов исторических преобразований предложил: Laslett, 1988, 17–36.


[Закрыть]. Процессы, протекающие параллельно, порой отличаются друг от друга «неодновременностью»: хронологические рамки у них одни и те же, но по критериям нехронологических стадиальных моделей их относят к разным стадиям и по-разному оценивают254254
  См.: Koselleck, 1979, 132.


[Закрыть]. Деление истории на столетия предстает лишь неизбежным злом по сравнению с теми проблемами, которые возникают при описании подобных, более дробных хронологических структур.

Циклический и линейный ход истории

Хронологические структуры, которые историки формулируют для удобства своей работы, никогда полностью не основываются на восприятии времени историческими субъектами (насколько оно вообще поддается реконструкции). В противном случае не существовало бы ни одной общепризнанной системы времяисчисления, а господствовал бы беспорядок многочисленных самодостаточных представлений о времени. Только в рамках времяисчисления, опирающегося, с одной стороны, на астрономически-математическую структуру времени, а с другой – на линейную последовательность рассказывания историй и истории, реконструируемое восприятие времени способно помочь нам отделять одни события и явления от других. Такой исторический опыт, как ощущение ускорения, может быть артикулирован только на фоне опыта равномерного течения времени.

При этом следует учитывать, что, наблюдая за событиями всемирной истории, мы нередко имеем дело с необычайно долгой вереницей причин и последствий. Длительность процессов индустриализации, к примеру, в отдельных европейских странах измеряется несколькими десятилетиями. Индустриализация как глобальный процесс, однако, не достигла своего завершения и по сей день. Несмотря на наличие факторов, оказавших определяющее воздействие на процессы индустриализации в экономиках тех или иных стран, эффект от импульсов английской промышленной революции до сих пор ощущается в ряде азиатских государств – например, в Китае, где воспроизводятся даже некоторые из побочных явлений, сопровождавших раннюю индустриализацию в Европе, в частности варварское отношение к окружающей среде и ничем не ограниченная эксплуатация рабочей силы.

От идеи, что история движется не линейно и прогрессивно, а циклически, тоже не следует отказываться, отбрасывая ее как проявление домодерного образа мысли. В качестве аналитического инструмента она не бесполезна. Экономическая история применяет модели производственных и конъюнктурных циклов разной длительности. Открытие этих циклов стало важным результатом теоретических поисков экономической науки в XIX веке255255
  Schumpeter, 1954, 738–750.


[Закрыть]. Представление о «длинных волнах» (long waves) имперского контроля и гегемониального господства оказалось полезным инструментом, позволившим по-новому поставить вопрос о распределении военных сил в мире256256
  В общей форме этот принцип представлен в работе: Rasler K. A., Thompson W. R. The Great Powers and global struggle, 1490–1990. Lexington, Kentucky, 1994. Ведущими представителями этого направления являются Джордж Модельски, Джошуа С. Голдстейн и Ульрих Менцель.


[Закрыть]. Западному миру знакомы как линейные, так и циклические модели исторического движения. Начиная с XVIII века, однако, он отдает предпочтение идее направленного в будущее движения времени – «прогрессу», ход которого то и дело застопоривается, а иногда возвращается к пройденному этапу257257
  Краткий содержательный обзор этой темы: Schmied, 1985, 144–163.


[Закрыть]. Другие цивилизации переняли позже эту европейскую идею прогресса. Некоторые из них, например мусульмане, не отказались при этом от собственных дискретных представлений о линейности, в соответствии с которыми история мыслится не как постепенное развитие, а как прерывистая череда отдельных моментов258258
  Gardet et al., 1976, 212.


[Закрыть]. Заслуживает внимания и хотя бы проверки вопрос о том, могут ли подобные представления об истории и времени, свойственные тем или иным культурам, найти применение в современной исторической науке в качестве адекватного описания реконструируемой действительности.

Вот лишь один пример: Майкл Онг-Твин предполагает, что развитие социальной истории Юго-Восточной Азии вплоть до второй трети XIX века совершало движение по спирали. Онг-Твин выдвинул эту гипотезу (на большее он не претендует) на основе противоположных представлений, которые он наблюдал у историков и антропологов: первые не сомневаются в наличии эволюции, прогресса и причинно-следственных связей, вторые исходят из структур, аналогий, сходств и взаимодействий. Историки, по его мнению, подчас приходят к ошибочному заключению, принимая наблюдаемые ими изменения, имеющие место в рамках определенного отрезка времени, за непрерывный процесс трансформации. Онг-Твин предложил собственную интерпретацию истории Юго-Восточной Азии, согласно которой она как бы колеблется (он использует выражение «осцилляция») между двумя циклами: «аграрно-демографическим» циклом развития государств, ориентированных внутрь континента, и «коммерческим» циклом, характерным для городов и политических единиц, обращенных лицом к морю. В частности, бирманское общество после многочисленных изменений вернулось в середине XVIII века в состояние, обладавшее большим сходством со временем прославленной династии Паган XIII века. Это стало возможно благодаря силе бирманских государственных учреждений, пишет Онг-Твин259259
  Aung-Thwin, 1991, 575–602, здесь 584, 590, 592, 595.


[Закрыть]. В ходе британской колонизации, постепенно, в течение 1824–1886 годов подчинившей себе Бирму, влияние этих сил было подорвано. Но только после революции 1948 года, принесшей независимость стране, было впервые прервано движение по старой траектории.

Нет необходимости в выработке собственного суждения относительно такого взгляда на Бирму и Юго-Восточную Азию в целом. Еще один аналогичный пример можно привести для наглядности. Он касается более общего довода. В европейской философии истории примерно с 1760 года укрепилась идея о том, что динамичным обществам Западной Европы противостоит находящаяся в состоянии «застоя» и даже «неподвижности» Азия260260
  Ср.: Osterhammel, 1998, 390–393. На рубеже XIX и XX веков японские интеллектуалы рассматривали остальную часть Азии, и в особенности Корею, с аналогичной точки зрения.


[Закрыть]. Когда Гегель в 1820‑х годах высказывал эту точку зрения, он еще проводил некоторые различия между разными азиатскими обществами. Немногим позже эта идея приняла форму широко распространенного мнения, что существуют народы «без истории». К таковым наиболее склонные к огульным суждениям авторы относили не только «дикарей», не обладающих письменностью и государственностью, но и высокоразвитые азиатские культуры и славянские народы. Когда народам отказывают в одновременности, в присутствии в едином общечеловеческом пространстве-времени, это, как совершенно обоснованно отмечали критики, вопиющий пример так называемого «бинарного упрощения»261261
  Особенно эффектно об этом пишет Фабиан, который использует выражение «denial of coevalness» (отказ признать других современниками), ср.: Fabian, 1983.


[Закрыть]. Было бы неверно видеть в прошлом – особенно в прошлом Азии – только вечное возвращение к пройденному и поверхностные изменения в ходе войн и смен династий. Однако было бы также неверно впасть в другую крайность и рассматривать всю историю – или даже один только период Нового времени – в ослепительном унифицирующем свете европейской идеи прогресса. Именно это было свойственно теории модернизации 1960‑х годов, идеи которой обсуждаются до сих пор; она представляет исторический процесс в форме состязания: мощный североатлантический регион лидирует, а за ним тянутся все остальные – догоняющие и отстающие в развитии. Если историк по меньшей мере допускает возможность нелинейного движения истории, это освобождает его от дурного выбора между бинарным упрощением и европоцентристской убежденностью в однородности мира.

Реформа времени

Как только мы ставим вопрос о специфическом опыте времени, характеризующем XIX век, мы оказываемся в области истории ментальностей. При этом представления о времени являются не чем иным, как культурной конструкцией. Они входят в число тех критериев, которые антропологи и философы культуры используют для распознавания цивилизаций262262
  Краткое введение в эту тематику содержит книга: Östör, 1993, 12–25.


[Закрыть]. Пожалуй, не существует другой столь же сложной и плодотворной категории, позволяющей осуществить сравнительный анализ культур263263
  См. обзоры: Wendorff, 1980²; Fraser, 1981². Публикация, ставшая классическим текстом: Needham, 1969, 218–298.


[Закрыть]. При этом представления о времени обладают различными свойствами в бытовых контекстах, с одной стороны, и в рамках философских и религиозных дискурсов – с другой. Возможно ли тем не менее некое обобщающее высказывание по поводу представлений о времени в рамках XIX века?

Ни в одну другую эпоху не осуществлялось такой унификации измерения времени, как в XIX веке. На начало столетия существовало несметное количество различных времен и способов их измерений, локальных культур времени, характерных для отдельных местностей и социальных сред. В конце столетия это многообразие не исчезло, но сократилось, и над ним восторжествовал порядок единого всемирного времени. На рубеже XVIII и XIX веков синхронизация сигналов времени нигде не выходила за рамки одного города. Каждый населенный пункт или по крайней мере каждый регион сверял свои часы по положению солнца в наивысшей точке. Около 1890 года измерение времени, причем не только в технически развитых странах, уже было унифицировано на национальном уровне. Такое развитие было невозможно без введения соответствующих технологических новшеств. Технический вопрос, как выставить все часы в стране одинаково, занимал не только императора Карла V в XVI веке, но и позднейшие поколения инженеров и теоретиков, включая молодого Эйнштейна. Решить эту проблему в принципе позволило только изобретение и внедрение телеграфа, передающего электрические импульсы264264
  Этой теме посвящена книга Петера Галисона: Galison, 2002.


[Закрыть].

Делегаты из двадцати пяти стран, собравшиеся в Вашингтоне в 1884 году на Международной меридианной конференции, договорились о едином всемирном времени, так называемом стандартном (standard time), которое мы используем по сей день. Для этого земной шар разделили на 24 часовых пояса шириной по 15 градусов долготы. Главным инициатором этого эпохального соглашения было частное лицо – сэр Сэндфорд Флеминг, инженер-железнодорожник, эмигрировавший из Шотландии в Канаду; его можно с полным правом назвать одним из самых влиятельных деятелей процесса глобализации в XIX веке265265
  См.: Blaise, 2001.


[Закрыть]. Сторонники реформы времени уже в начале века разрабатывали аналогичные планы, но правящие круги тогда проявили к ним мало интереса. Внутренняя логика железнодорожных сообщений и расписаний сделала необходимой координацию времяисчисления, однако реализовать это было не так просто и заняло много времени. Еще в 1874 году железнодорожное время в Германии рассчитывалось путем сложных вычислений, учитывавших различное местное время крупных городов, где оно точно измерялось и контролировалось властями266266
  Dohrn-van Rossum, 1992, 319.


[Закрыть]. Пассажиры были вынуждены самостоятельно вычислять, куда и в какое время они прибудут. В США в 1870 году существовало более 400 железнодорожных компаний, использовавших в общей сложности более 75 различных стандартов железнодорожного времени (railroad times). По какому из них будет проходить путешествие, пассажир обязан был узнать в билетной кассе. Первым шагом к унификации стало использование электрически синхронизированных часов, введенное в целях внутренней стандартизации измерения времени в рамках одной железнодорожной компании267267
  Bartky, 2000, 93, 114.


[Закрыть]. Но на основе чего устанавливать стандарт? Начиная с XVIII века в мореплавании было принято использовать поясное время, отсчет которого производился от нулевого меридиана, проходящего через Королевскую обсерваторию в Гринвиче. Около 98 процентов всех часов в публичных местах уже в 1855 году в Великобритании шли в соответствии со средним временем по Гринвичу (GMT), хотя официально обязательный характер этот стандарт приобрел только в 1880‑м268268
  Whitrow, 1988, 164.


[Закрыть]. Первой страной, принявшей время по Гринвичу как официальную норму, стала Новая Зеландия в 1868 году. В США проблема координации имела совсем другие масштабы. Единое национальное время было введено здесь впервые в 1883 году, также на основе гринвичского времени. Географическое пространство страны было при этом разделено на четыре временных пояса. Этот же принцип годом позже был применен к земному шару, учитывая необходимые модификации в соответствии с государственными границами269269
  Bartky, 2000, 139–140, 146.


[Закрыть].

Процесс унификации происходил, таким образом, на двух уровнях: внутри национальных государств и между ними. Нередко международная координация опережала национальные процессы. Относительно небольшая территория Германской империи не нуждалась в делении на часовые пояса, и тем не менее здесь единое время было введено только в 1893 году. Особую заинтересованность в этом проявили военные; например, престарелый генерал-фельдмаршал фон Мольтке за пять недель до своей смерти выступил в Рейхстаге с проникновенной речью в поддержку «единого времени». Во Франции время по Гринвичу было принято только в 1911 году. Эта задержка весьма показательна. Каковы были ее причины?

Международная стандартизация затрагивала не только время, но и единицы измерения, веса, денежную систему, почтовую и телеграфную связь, ширину железнодорожной колеи и многое другое. Примечателен тот парадоксальный факт, что внедрение международных стандартов шло параллельно с усилением национализма и развитием национальных государств. На фоне национальных тенденций унификационные планы Сэндфорда Флеминга вызвали особо сильное сопротивление со стороны Франции. Вместо главной обсерватории Британской империи, находившейся в Гринвиче на Темзе и получившей статус нулевого меридиана на Вашингтонской конференции 1884 года, французы предпочитали свой собственный, «старый» меридиан XVII века Парижской обсерватории. На конференции были выдвинуты и всевозможные другие предложения для места размещения точки отсчета, в частности Иерусалим и Таити. Выбор Гринвичского меридиана уходил корнями не только в традицию мореплавания. Американские железные дороги также ориентировались на Гринвич при составлении собственных временных поясов, что стало отражением британского господства, признанного в данном случае добровольно. Возражения с французской стороны не имели шансов быть услышанными уже на основании подобных практических доводов.

В 1884 году отношения между Францией и Великобританией не были при этом особенно плохими. Конфликт заключался только в том, что каждая из этих стран предъявляла претензии на ведущую роль, отстаивая свое право представлять западную цивилизацию в состоянии высшей формы ее развития. Соответственно, было немаловажно, на какой национальной основе будет выбран глобальный стандарт – на британской или на французской. Франция даже предложила компромисс и выразила готовность согласиться с тем, что нулевой меридиан будет проходить через лондонский пригород, если британцы, в свою очередь, примут метрическую систему мер. Как известно, этому не суждено было случиться. В свое время попытка Французской революции ввести десятичную систему измерения времени тоже не увенчались успехом270270
  Galison, 2002, 153, 162–164.


[Закрыть]. Конечно, никто не мог вынудить Францию принять универсальный порядок всемирного времени. В середине 1880‑х годов каждый французский город измерял свое время по местным солнечным часам. Движение поездов по железной дороге происходило по парижскому времени, опережавшему гринвичское на 9 минут и 20 секунд. Принятый в пику гринвичскому времени в 1891 году закон придал парижскому времени статус обязательного (heure légale) по всей Франции. Всемирный стандарт времени был принят во Франции только в 1911 году, завершив таким образом эпоху временнóй анархии в Европе. На французском примере становится наглядным, что процессы национальной унификации могли и не предшествовать глобальной стандартизации, и в то же время некие правила, принятые во всем мире, не отменяли национальных решений. Параллельно с тенденцией универсализации времени оно национализировалось. Однако в данном случае стремление к всемирной унификации в конечном итоге одержало победу.

Измерение времени (хронометризация)

Все эти процессы происходили в обществах, в которых уже глубоко укоренилась необходимость измерения времени. Азиатские и африканские путешественники подмечали вездесущность часов, механическому диктату которых послушно подчинялись их владельцы в таких странах, как Великобритания и США. Унификация стандартов времени могла быть осуществлена только в обществах, которые знали, как измерять время, и делали это в привычном порядке, то есть в так называемых «часовых обществах». Установить точный момент, в который ориентация на техническую измеренность времени – хронометризация – охватила все общество той или иной страны, а не только круги ученых, священников и правителей, довольно сложно. Вероятно, порог мог быть достигнут, когда стало возможным промышленное, массовое производство часовых аппаратов для гостиных, ночных столиков и жилетных карманов, что привело к распространению часов в широких кругах. Это произошло только во второй половине XIX века. «Демократизация карманных часов» (по выражению Дэвида Ландеса) как следствие машинного производства дешевой массовой продукции возвела пунктуальность в число добродетелей, которым мог следовать каждый. Ежегодное всемирное производство карманных часов, в конце XVIII века составлявшее 350–400 тысяч штук, в 1875 году превысило 2,5 миллиона, хотя дешевые часы были изобретены лишь несколькими годами ранее271271
  Landes, 1983, 97, 287.


[Закрыть]. Изготовлялись эти часы прежде всего в Швейцарии, Франции, Великобритании и США. Какое количество из них оказалось в карманах «незападного» населения планеты, неизвестно. Как руководство всемирным временем, так и аппараты для его точного измерения находились в руках белого мужского населения. Мир разделился на людей при часах и людей без часов. Благодаря миссионерам и колонизаторам новые ресурсы времени становились доступными, однако монополия на господство над временем сохранялась в этих же кругах. Наблюдение, сделанное Льюисом Мамфордом, что не паровая машина, а часы являлись самым важным аппаратом эпохи промышленной революции, соответствует положению дел по меньшей мере в незападной части мира272272
  Mumford, 1934, 14.


[Закрыть]. Часы получили более широкое распространение, чем паровая машина. Использование часов имело более глубокие последствия, регулируя и дисциплинируя общества в той степени, которая была невозможна для простой технологии производства. Часы достигли таких отдаленных регионов мира, в которых еще никто не видел ни паровую машину, работающую от угля, ни локомотива. Однако зачастую перед владельцами престижного механизма вставала трудноразрешимая проблема: по каким часам выставлять и сверять свои часы, чтобы они показывали точное время?

Часы стали символом западной цивилизации и даже воспринимались как ее двигатель. Император Мэйдзи награждал лучших студентов года карманными часами, первоначально американского производства. В Японии их поначалу носили на шее или на поясе из‑за отсутствия карманов273273
  Coulmas, 2000, 142, 233.


[Закрыть]. В 1880‑х годах в Латинской Америке карманные часы, наряду с цилиндром, корсетом на шнуровке и вставными зубами, стали статусными вещами в высших слоях общества, в среде, которая ориентировалась на западные модели потребительской культуры. В Османской империи едва ли не самым наглядным проявлением воли государства и элиты к модернизации по западным образцам в последней четверти XIX столетия стали уличные часы, которые султан Абдул-Хамид II приказал установить во всех крупных городах274274
  Kreiser, 2001, 181.


[Закрыть]. Британцы предприняли нечто подобное в своей империи, в частности по случаю шестидесятилетия пребывания на троне королевы Виктории в 1897 году. Подобные часы, устанавливавшиеся на столбах на городских улицах, как бы продолжали традицию часов на церковных башнях, развивая ее на светский и нейтральный в культурном плане манер. Находясь в публичном пространстве, они позволяли увидеть и зачастую услышать ход времени. В Китае, где вплоть до XX века о времени сигнализировали барабаны с башен, акустическое восприятие еще долго оставалось основным.

Распространение механического отсчета времени способствовало – наряду с другими факторами – квантификации и стабилизации трудовых процессов. В доиндустриальную эпоху, как утверждал английский социальный историк Эдвард П. Томпсон в своей знаменитой статье, работа протекала неравномерно и нерегулярно. С расширением специализации, разделения труда и упорядочивания производства на все более крупных и капиталоемких производствах в течение XIX века предприниматели и управляющие вводили все более строгий режим использования времени и удлиняли рабочий день. Приходя на новые фабрики, как правило, из сельской местности и после занятия мелким ремеслом, работники были вынуждены подчиняться незнакомым им ранее правилам абстрактного времени, поскольку их рабочий день теперь контролировался при помощи часов, колокольных сигналов и штрафов275275
  Thompson, 1967, 56–97.


[Закрыть]. Это наблюдение звучит правдоподобно и обладает особой привлекательностью, поскольку английские фабричные рабочие описываются в ситуации, принципиально схожей с положением рабочих в тех странах, где индустриализация распространялась позже, и с положением подданных в колониях: все они подвергались социальному дисциплинированию и испытывали культурное отчуждение. Таким образом, возникает впечатление, что тезис критика модернизации Томпсона может быть применим ко всему миру. Всюду часы стали оружием модернизации. Правда, произошло это, вероятно, позднее, чем полагал Томпсон. Даже в Великобритании часовые механизмы, показывающие точное время, и прочие часы, установленные по ним, стали нормой повседневности только в конце XIX века276276
  Gay, 2003, 107–140, здесь 112, 136.


[Закрыть].

Следует различать качественную и количественную стороны вышеприведенного наблюдения. Уже Карл Маркс утверждал, что рабочий день удлинялся на глазах. По многочисленным свидетельствам других современников, ранний период фабричного производства часто или даже почти всегда был связан с увеличением длительности времени, затрачивавшегося каждым рабочим. В начале развития хлопкопрядильной промышленности продолжительность рабочего дня до 16 часов, видимо, была обычным явлением. Однако у исторической науки, заинтересованной в точных и измеряемых данных, довольно мало возможностей для проверки этой информации. Тем не менее детальное изучение, в частности, английской истории раннего периода индустриализации и мануфактурного производства до 1830‑х годов отчетливо констатирует увеличение фактического рабочего дня277277
  Voth, 2001, 257ff. Публикация содержит также обобщение предыдущих исследований на эту тему и их оценку.


[Закрыть]. Постепенное удлинение рабочего времени в течение примерно восьми десятилетий сопровождалось увеличением числа обладателей собственных часов среди рабочих и, вследствие этого, получением возможности более точной количественной оценки ими своего труда и осознанием собственной фактической нагрузки278278
  Voth, 2001, 47–58.


[Закрыть]. Необходимым условием для борьбы за сокращение рабочего времени было развитое представление среди самих рабочих об объеме их фактической деятельности. Часы в руках рабочего помогали, таким образом, контролировать требования капиталистов.

В качественном отношении можно поспорить о том, были ли часы чем-то большим, нежели просто инструментом принуждения на службе предпринимателей. И если рассматривать технологический прогресс не как независимую переменную, можно задать вопрос: привело ли изобретение механических часов к возникновению потребности точного измерения времени или, может быть, было бы вернее предположить, что эта потребность уже имела место и часы возникли в качестве ее технического решения?279279
  Однозначный ответ на этот вопрос – в пользу потребности измерения времени – предложил Дэвид Ландес в своей книге об истории часов: «Не часы породили интерес к измерению времени, а интерес к измерению времени привел к изобретению часов» (Landes, 1983, 58).


[Закрыть]

Несомненно, где бы в мире ни появились часы, способные с точностью до минуты измерять время, они становились важным инструментом механизации в целом. В высшей форме развития часы обеспечивали хронометризацию производственных процессов и играли роль «метронома» для многих других жизненных областей. Часы были символом упорядочивания времени, которое своим универсальным единообразием отличалось от ощущения времени, характерного для близкого к природе сельского образа жизни280280
  Первую попытку определения понятия «метрономизации» предпринял Майкл Янг: Young, 1988. Процессам механизации посвящен труд швейцарского историка и теоретика архитектуры Зигфрида Гидиона, впервые опубликованный на английском языке в 1948 году. Ср.: Giedion, 1982.


[Закрыть]. В XIX веке крестьяне и кочевники повсюду столкнулись с новым для них явлением – регламентированием времени, исходящим из городской культуры.