Автор книги: Юрген Остерхаммель
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Рождение аутентичности
И последнее: XIX век изобрел способ запечатлевать явления внешнего мира с помощью технических приспособлений, использующих оптические и химические процессы152152
В рамках данной книги не могут быть рассмотрены аппараты технического наблюдения, предшествующие развитию фототехники. См.: Crary, 1990. Я пропущу сложный вопрос соотношения фотографии и «реалистической» живописи. См. замечания: Fried, 2008, 277–283.
[Закрыть]. Это изобретение имело колоссальное значение для последующих воспоминаний об этой эпохе. Начало документирования с помощью изображений, которые мы считаем аутентичными, образует рубеж, делящий XIX столетие на «до» и «после». Никто не знает, как в действительности выглядел Людвиг ван Бетховен, умерший в 1827 году. Но мы имеем достоверное изображение уже смертельно больного Фредерика Шопена, дожившего до 1849 года. Облик Франца Шуберта был отражен только в живописных портретах, а Джоаккино Россини, будучи на пять лет старше Шуберта, прожил достаточно долго, чтобы иметь возможность сфотографироваться в студии великого фотопортретиста Надара. Лишь немногие деятели культуры и искусства эпохи романтизма и идеализма застали начало фотографической эры. Она вступила в свои права не с изобретением дагерротипии в 1838–1839 годах, а спустя два года, когда было открыто первое ателье этого нового искусства светописи. Поэтому у нас есть старческие фотопортреты Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга и Александра фон Гумбольдта, но не его брата Вильгельма фон Гумбольдта, Гегеля и Гёте. Когда прусский король Фридрих Вильгельм IV пригласил в 1847 году первого немецкого фотографа Германа Биова из Гамбурга в Берлин, чтобы тот изготовил портреты королевского семейства с помощью новой техники, тогда же был сделан фотографический снимок и знаменитого Гумбольдта. Последний высоко оценил революционный характер изобретения Луи Дагера еще в 1839 году, вскоре после его официального оглашения153153
Hörisch, 2001, 227–229.
[Закрыть]. В начале пятидесятых годов стало возможным тиражирование отпечатков фотографических снимков. С тех пор изображения видных лиц, знаменитостей приобрели новое значение. Фотографии монархов и политических лидеров, таких как кайзер Вильгельм I, Бисмарк, Линкольн, нашли свое место на стенах многих гостиных. Но индивидуальная узнаваемость публичных лиц стала массовым явлением лишь в восьмидесятых годах XIX столетия, когда появилась технология воспроизведения фотографий в прессе и периодическая печать обрела возможность массовой и дешевой репродукции изображений. Поэтому когда герой Гражданской войны в США и главнокомандующий федеральной армией Улисс С. Грант прибыл на железнодорожный вокзал Нью-Йорка, репортеры не смогли опознать его в толпе пассажиров154154
Leonard, 1987, 100.
[Закрыть].
Немецкий фотограф Биов сделал большую серию дагерротипических снимков гамбургского района Альстер, лежавшего в руинах после Великого пожара в мае 1842 года. Эти снимки вошли в историю как один из первых фотодокументов, зафиксировавших катастрофу155155
Gernsheim, 1983, 14.
[Закрыть]. Начиная с Крымской войны все военные события, в которых участвовали европейцы или североамериканцы, оставили свои следы на фотографических снимках. Мы не имеем фотографий или графических изображений Тайпинского восстания, бушевавшего в Китае с 1850 по 1864 год. В то же время Гражданская война в США 1861–1865 годов глубоко укоренилась в визуальной памяти потомков. Один-единственный фотограф, Мэтью Б. Брэди, сделал во время битв и между ними более семи тысяч кадров на стеклянных фотопластинках156156
Newhall, 1989, 90.
[Закрыть]. Если в остальном живопись и фотография сосуществовали и далее в дружеской конкуренции, то реалистические изображения полей сражений, усеянных солдатами, живыми и мертвыми, стали концом героизирующей батальной живописи.
Изобретение относительно дешевой и легкой в транспортировке и использовании ручной пленочной фотокамеры «Кодак» в 1888 году открыло новые перспективы для визуальной документации. Мировую общественность достигло лишь небольшое число фотографий с изображением последствий Великого индийского голода 1876–1878 годов. Спустя двадцать лет, когда снова вспыхнул массовый голод, свидетелем и фотографом этой катастрофы мог стать, пожалуй, каждый путешественник или миссионер157157
Davis, 2001, 147–148.
[Закрыть]. На заре развития фототехники не были в достаточной степени признаны ее свойства как вида искусства и творческие аспекты работы фотографа оценивались низко158158
Jäger, 2000, 48, 51.
[Закрыть]. Фотография впечатляла в первую очередь как новое техническое средство, обладающее неизвестной до того объективностью и близостью к подлиннику. Уже на раннем этапе она приобрела большое значение для естественных наук. Сначала она нашла применение в астрономии, вскоре ее открыла для себя медицина, а со снимками в рентгеновских лучах фотография проникла даже в сферу ранее невидимого159159
Stiegler, 2001, 136–141.
[Закрыть]. Начиная с 60‑х годов XIX века постепенно появлялись и накапливались фотографические изображения из жизни рабочих. Несколькими годами раньше приобрели значение жанр путевой фотографии и родственные ему географическая и этнологическая фотосъемка, преследовавшие научные цели.
Близкое далеко
Число фотографических экспедиций к местам археологических раскопок, в первую очередь в Египет и в экзотические края, постоянно увеличивалось160160
Этнографической фотографии посвящен каталог выставки: Theye, 1989, 61–63.
[Закрыть]. В Великобритании, господствующей над огромными территориями, общественность стала постепенно осознавать всю степень разнообразия мира, существующего под крышей империи. На протяжении многих столетий источником информации о дальних странах для европейцев были описания путешествий, снабженные иллюстрациями. В сравнении с этими публикациями фотографические снимки были способны произвести грандиозное впечатление, фиксируя как конкретные детали, так и атмосферу дальних мест. Так, например, миры Индии никогда прежде не были настолько разносторонне визуализированы, как в восьмитомном альбоме под названием «Народы Индии» (The Peoples of India). Это издание вышло из печати в 1868–1875 годах и представило публике 460 фотоснимков161161
Gernsheim, 1983, 584.
[Закрыть]. Фотоаппарат оставался долгое время инструментом, которым пользовались исключительно европейцы и американцы. Он приносил очевидную пользу в ходе имперских завоеваний162162
Ryan, 1997, 73–75.
[Закрыть]. Лишь много позднее это оружие было направлено и в противоположную сторону. Однако, наблюдая за далеким через объектив, фотографу нередко удавалось заострить взгляд на происходящее вблизи. Создатель четырехтомного издания «Картины Китая и его народов» (Illustrations of China and Its People, 1873) Джон Томсон после возвращения из поездки направил свою камеру на бедняков Лондона, о которых несколькими годами раньше писал журналист Генри Мэйхью.
С другой стороны, фотографии удалось восстановить некий ценностно-нейтральный баланс в восприятии Востока Западом. Образ, созданный фотокамерой, был менее экзотичен, чем картина, нарисованная карандашом или кистью. Жозеф-Филиберт Жиро де Пранже еще в 1842 году изготовил замечательные дагерротипы средневековой европейской и исламской архитектуры, близкие друг к другу по эстетике163163
См. примеры его фотосъемки в книге: Gernsheim, 1983, 212.
[Закрыть]. Европейские представления о «чужом», сложившиеся во второй половине XIX века, невозможно мыслить без его фотографических репрезентаций. С удивительным упорством XIX столетие пыталось воплотить идею некоего «фотографического музея человеческих рас». Последствия этого стремления оказались крайне разнородными. С одной стороны, картины бедствия и нищеты, переносившие зрителя в опиумные притоны Китая или в места, разоренные Индийским восстанием 1857 года, окончательно развеяли чары сказочного образа Востока. С другой стороны, реальность чужих миров предстала во всех ее деталях, покинувших рамки традиционных установок изображения благородных и менее благородных «дикарей». Тем самым колониальное господство словно выставило напоказ свои собственные стратегии инсценировки власти.
Первой незападной страной, в которой началось распространение фотографии, стала Османская империя. Первые фотоателье возникли здесь в крупных городах уже в 1850‑х годах, лишь немногим позднее, чем в Западной и Центральной Европе. На первых порах владельцами и фотографами этих ателье были европейцы или представители немусульманских меньшинств империи. Их первыми клиентами также стали европейцы. Но уже в последние два десятилетия XIX века семейный портрет наряду с групповым снимком с коллегами по работе приобрели статус культурной необходимости и для мусульманских средних и высших слоев населения. Государство достаточно рано взяло фотографию на свою службу, использовав ее поначалу в военных целях. Султан Абдул-Хамид II воспользовался фотографией в целях контроля работы чиновников в провинциях. С помощью фотографий он следил за продвижением государственных строительных проектов. Он же использовал фотографию как средство презентации своей страны в Европе. Одной из своих дочерей он даже якобы представил фотопортреты потенциальных кандидатов в женихи164164
Faroqhi, 1995, 285–286.
[Закрыть].
На исходе XIX столетия фотография проникла в быт многих обществ. Все до сих пор хорошо известные нам жанры фотографии уходят своими корнями в XIX век. Это касается и рекламы, и пропаганды, и иллюстрированной почтовой карточки. Услуги фотографа стали распространенным ремеслом, даже небольшие города имели собственные фотоателье и фотолаборатории. Фотоаппарат «Кодак», которым мог пользоваться практически каждый, не имея какой-либо технической подготовки, начиная с 1888 года постепенно вывел фотографию на общенародный уровень и опустил планку художественных требований. Легкие и дешевые фотоаппараты наряду с изобретением рулонной фотопленки создали те условия, которые были необходимы для появления фотографов-любителей, способных изготавливать фотографии частным образом. В средних слоях населения едва ли не в каждом доме можно было найти и представительные фотографии, на которых профессиональный фотограф запечатлел праздничные события, и альбомы, наполненные собственноручными снимками.
Среди систем наблюдения, которые XIX век усовершенствовал или изобрел, фотография дала наибольший эффект в смысле объективации наблюдаемого. Это утверждение не теряет своей силы, даже если учесть влияние на этот медиум и его управляемости, и его собственной «субъективности», нашедших свое выражение в том, что он мог использоваться как художественное средство. Неоспорим и тот факт, что большинство фотографий были постановочными и подчинялись правилам композиции; многие снимки передают пристрастия и предубеждения эпохи, поэтому фотографии оказались позже благодатными объектами для деконструкции165165
Одним из особо удачных примеров такого исследования является: Erdogdu A. Picturing Alterity: Representational Strategies in Victorian-Type Photographs of Ottoman Men // Hight E., Sampson G. D. (Ed.) Imag(in)ing Race and Place. London, 2002, 107–125.
[Закрыть]. Тем не менее фототехника позволила по-новому взглянуть на мир, благодаря ей появились новые представления о правде и подлинности, а в распоряжении лишенных таланта и технических навыков людей оказался инструмент для создания визуальных образов.
Движущиеся образы
Рождение кино состоялось в 1895 году166166
О ранней поре в истории кино см.: Hörisch, 2001, 284–292.
[Закрыть], когда 22 марта в парижском кафе с помощью аппарата «синематограф» (cinématographe), принадлежавшего братьям Луи и Огюсту Люмьерам и их инженеру Жюлю Карпантье, были впервые спроецированы на экран движущиеся образы. Сыновьям фабриканта Люмьерам удалось предложить потребителю все сразу: камеру, проектор и пленку. В отличие от фотографии эта новая техника могла сразу пойти в серийное производство. Уже в декабре 1895 года можно было, оплатив вход, посетить публичные представления. Семейство Люмьер разослало по всему миру обученных техников с новыми аппаратами. Уже в 1896–1897 годах по всей Европе от Мадрида до Казани и от Белграда до Упсалы, а также в ряде городов американского Восточного побережья демонстрировались фильмы Люмьеров. Одним из особо популярных сюжетов была церемония коронации царя Николая II, состоявшаяся 26 мая 1896 года. Победное шествие кино происходило не только на Западе, но одновременно во всем мире. Уже в 1896 году киномеханики Люмьеров демонстрировали фильмы в Стамбуле, Дамаске, Иерусалиме, Каире, Бомбее, Мехико, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе и в городах Австралии. До конца XIX столетия представления Люмьеров достигли Шанхая, Пекина, Токио и Йокогамы167167
Rittaud-Hutinet, 1985, 32, 228–239.
[Закрыть]. Почти без исключения во всех этих местах одновременно проводилась и киносъемка.
Таким образом, с 1896 года на всех континентах разом стали записываться на кинопленку как выходы монархов или военные маневры, так и сцены из повседневной жизни. Среди самых ранних мотивов этой документации мы найдем и испанскую корриду, и Ниагарские водопады, и японских танцовщиц, и уличные сцены разного толка. Фильмы с самого начала оказались среди технических средств репортажного жанра. Процесс глобализации отразился и на содержании кинодокументов. Первым известным нам по имени оператором, демонстрировавшим новую французскую технику в одном из чайных домов Шанхая, был Джеймс Рикалтон из Мейплвуда, штат Нью-Джерси. Он показал своей восточноазиатской публике, как русский царь посещает Париж и как египетская танцовщица выступает на Всемирной выставке в Чикаго168168
Leyda, 1972, 4, 2.
[Закрыть]. Большим успехом во многих странах мира пользовался снятый Огюстом Люмьером фильм о рабочих его собственной фабрики169169
Harding, Popple, 1996, 20.
[Закрыть]. Двоякая природа нового средства коммуникации рано дала о себе знать: кино было способно и инсценировать, и документировать. Ихэтуаньское восстание в северном Китае стало одним из центральных международных событий лета 1900 года. Среди свидетелей не присутствовало ни одного оператора. Поэтому в качестве подлинных кинодокументов об этом событии публике были предъявлены зрелищные постановочные сцены ужасов восстания, отснятые на английских полях и на лужайках французских парков. Особенно успешным в прокате оказалось разыгранное нападение китайских повстанцев на христианскую миссию. Первые сохранившиеся до наших дней действительно документальные кадры были сняты только в 1901 году в освобожденном и побежденном Пекине170170
Leyda, 1972, 4.
[Закрыть]. Впрочем, отличить тут правду от обмана – непростая задача. Жорж Мельес, который считается основателем художественного кинематографа, снял свой знаменитый фильм «Коронация короля Эдуарда VII» (Couronnement du roi Edouard VII, 1902) в студии. Перед съемками он детально изучил состоявшуюся годом ранее церемонию и заручился поддержкой английского церемониймейстера. Ранее, в 1899 году, Мельес создал фильм о деле Дрейфуса, в котором исполнители разыгрывали сцены, изображенные на фотографиях в газетных и журнальных репортажах171171
Toeplitz, 1975, 25.
[Закрыть].
Медиаведение как новейшая наука о средствах коммуникации придает особое значение их субъективному характеру, подчеркивает роль авторского взгляда, принципиально ставя под сомнение объективность и правдивость любых медиа. Это недоверие весьма обоснованно, если учесть нынешнее осознание большой гибкости средств массовой коммуникации и широкого спектра возможных манипуляций как над формой, так и над содержанием информации.
Сфера искусств также давно распрощалась с представлениями о «реализме», подразумевающими некое точное отображение действительности. Даже документальные направления в литературе и киноискусстве, которые возникли в XIX веке и не покинули сцену по сей день, далеки от той наивности, которую можно было наблюдать в эпоху их становления. С сегодняшней точки зрения нелегко понять тот пафос объективации и ту высокую оценку «позитивного» знания, которые были столь характерны для XIX века. В этом отношении нам чужд XIX век с его маниакальной страстью к реальности, уходящей корнями в раннее Новое время и в эмпиризм Фрэнсиса Бэкона. Многие герои того чуждого нам мира, от романтиков до Фридриха Ницше, однако, не уставали предостерегать современников об иллюзиях, связанных и с позитивизмом, и с реализмом. С другой стороны, XIX век является не чем иным, как предысторией нашей современности. В это столетие возникли все те институты и эвристические методы самонаблюдения общества, которые не претерпели принципиальных изменений вплоть до распространения телевидения в наиболее богатых странах и даже наступления цифровой революции в конце XX века. Новые средства передачи информации, способные обеспечить коммуникацию масс, а не только элитарных кругов; управляемая государством систематическая организация знания и предоставление всей этой информации в пользу общества; наблюдение за социальными процессами и связанное с ним влияние статистики и социологии на представления общества о самом себе; техническая воспроизводимость текстов и объектов массовыми тиражами с помощью типографского станка, печати фотоснимков или выпуска фонографических записей – все это было почти неизвестно и едва ли предсказуемо на рубеже XVIII и XIX веков, а к исходу первого десятилетия XX века уже казалось чем-то само собой разумеющимся.
Для XIX столетия характерно амбивалентное отношение к прошлому, которое близко и нам. Едва ли когда-то прежде так сильны были оптимистическая вера в будущее, осознанное стремление к новому и доверие к техническому и нравственному прогрессу, а все старое казалось окончательно отжившим. Вместе с тем парадоксальным образом XIX век стал и великой эпохой историзма, не только подражавшего прошлому и воспроизводившего его художественные формы, но и занявшего позицию его хранителя. В эту эру музеев и архивов, археологии и критического издания текстов были с помощью коллекционирования, охраны и упорядочивания исторических памятников построены многочисленные мосты, ведущие в далекое прошлое, которые по сей день находятся в нашем распоряжении. Зафиксированные в письменной форме знания о ранней истории человечества увеличили за одно столетие свой объем в неизвестной до тех пор степени.
Строго говоря, все вышесказанное справедливо лишь по отношению к западному миру: к Европе и ее быстрорастущему ответвлению – Северной Америке. Именно здесь возникли технические и культурные инновации, которые распространились по всему миру. Отчасти это произошло, как в случае с телеграфом, благодаря поддержке имперской власти и имперского капитала. В других случаях – в частности, это касается прессы, оперы и музыкальных развлечений западного типа вообще – на всемирный успех европейских новшеств повлияли сложные неимперские механизмы экспорта новых вкусов и их самостоятельного заимствования незападными культурами. Никто не вынуждал египтян основывать газеты или японцев слушать музыку Шарля Гуно и Джузеппе Верди. Разумеется, имело место и движение культурных продуктов и техник с Востока на Запад, доказательством которого может служить, например, завораживающее воздействие японского или африканского искусства на европейцев172172
Подробнее об этом рассказано в главе XVI данной книги.
[Закрыть]. Однако все те новые формы мышления, техники, учреждения и «диспозитивы», которым со временем суждено было приобрести всемирный характер и к исходу первой трети ХX века стать отличительными чертами глобальной «модерности», возникли на Западе в XIX столетии. С этой исходной позиции они начали свое продвижение по всему свету. В плане содержания то, что люди наблюдали и помнили, по преимуществу сохраняло свою локальную и «культурную» специфику, а вот формы и средства коммуникации этого содержания оказались во всем мире под западным влиянием. Следует подчеркнуть, впрочем, что это влияние проявляло себя в разной степени и наблюдались различные сочетания тенденций к приспособлению или противостоянию западным новшествам, поскольку процессы европеизации не только приветствовались, но и вызывали опасения.
II. Время: когда был XIX век?
1. Хронология и характер эпохиКалендарные столетия
Когда был XIX век? О «веке» говорят как о чем-то само собой разумеющемся, словно это выражение наделено точным и одинаковым для всех смыслом. Что может означать столетие, если не отрезок времени с 1801 по 1900 годы? Границы этого временного масштаба неощутимы в реальности. Невозможно воспринять начало нового столетия, как мы воспринимаем смену дня или времени года. Это начало можно только вычислить. Век является творением календаря, рассчитанной величиной, введенной в употребление только в XVI веке. Для историка век является не чем иным, как техническим подспорьем в работе – по выражению Джона М. Робертса, «просто удобным приспособлением» (only a convenience)173173
Roberts, 1999, 3.
[Закрыть]. Чем меньше историки верят в наличие «объективных» признаков и черт у эпохи, чем чаще они видят в ее границах лишь знаки условного порядка, тем слабее становятся аргументы в пользу простого и формального разделения истории на хронологические отрезки длительностью по сто лет. По отношению в XIX столетию блеклость крайних дат только подчеркивает формальную суть такого подхода. Ни календарное начало этого века, ни его конец не были ознаменованы яркими историческими цезурами. Зачастую года с двумя или тремя нулями не становятся важными историческими переломами, сохраняющимися в памяти народов. В будущем вспомнят не 2000, а 2001 год.
Все это может быть выгодно для исторического изложения. Скромная рамка меньше отвлекает внимание от самой картины. Проблему периодизации можно было бы решить одним махом, в духе децизионизма. В единстве со слепой справедливостью было бы позволительно провести четкие границы, способные совершенно нейтрально размежевать пространства и культуры. Такое решение позволило бы избавиться от необходимости сложных по своей природе дискуссий о великих и многозначных порогах эпох. Одна такая рамка способна, подобно ограничительной силе кадра, охватить содержание разнообразных исторических процессов, не давая привилегий ни одному из них, то есть не делая его мерилом для остальных. Уже написаны книги о том, что произошло в течение одного-единственного года, например в 1688‑м или в 1800‑м, в разных уголках мира174174
Интерес представляет работа, написанная для широкой публики: Bernier, 2000.
[Закрыть]. Изложение такого толка создает панорамный эффект. Благодаря вынужденной формальной одновременности представленных событий становится очевидной сущностная неодновременность тех или иных феноменов. Аналогичный эффект может произвести время одного столетия. При растяжении промежутка времени до ста лет мы замечаем перемены. Подобно моментальному снимку, фиксирующему начало и конец календарного столетия, можно установить состояние развития в разных уголках мира. В результате в одном ряду со знакомыми нарративами о западном прогрессе займут место и иные современные взгляды.
Полностью согласиться с такого рода формализмом, однако, непросто. Однозначность периодизации, основанной лишь на внешних признаках эпохи, теряет способность внести какой-либо весомый вклад в познание истории. Неудивительно, что многие историки стараются не прибегать к использованию подобных пустых рамок. Некоторые из них даже считают, что, отдавая предпочтение определенному типу периодизации, историография уже навязывает истории определенную форму. Вопрос периодизации ставится, таким образом, в ряд кардинальных проблем исторической науки175175
Pot, 1999, 52. Автор ссылается на авторитетные мнения таких историков, как Ян Ромэйн, Люсьен Февр и Робин Джордж Коллингвуд.
[Закрыть]. Исследователи, неготовые заходить так далеко, предпочитают размышлять о «долгих» и «коротких» веках. У многих историков предпочтением пользуется представление о «долгом» XIX веке, охватывающем период времени от Французской революции в 1789 году до начала Первой мировой войны в 1914‑м. Иные же выбирают разные варианты «короткого» XIX века. Границы такого столетия, охватывающего гораздо меньше, чем сто календарных лет, могут определяться в соответствии с критериями международной политики и охватывать период времени от Венского конгресса 1814–1815 годов, обосновавшего новый порядок европейских государств, до Испано-американской войны 1898 года, когда США впервые вышли на арену мировой политики. Очевидно, что выбор некой смысловой временной рамки ставит акценты в истолковании истории. Поэтому постановка вопроса о длительности какого-либо века вовсе не является признаком педантизма. Подразумевается, что каждый историограф вынужден найти для себя ответ на этот вопрос, поэтому ему или ей следует изначально прояснить свою позицию. Итак, какое место следует отвести XIX веку во временном континууме? Задать этот вопрос следует прежде всего в ситуации, когда нельзя исходить из предположения, что структуру этого континуума определяют политические события, экономические конъюнктуры и духовные течения одной только Европы.
Столетие – это лишь кусок времени, а смысл ему придадут потомки. Работа памяти структурирует время, наделяет его глубиной. Память способна приблизить прошедшие времена к собственному настоящему, растянуть или сжать время, а иной раз и полностью стереть его следы. Религиозная непосредственность часто игнорирует категорию времени: основатель, пророк и мученик способны одновременно присутствовать в настоящем. Историзму XIX века впервые удалось заключить время в оболочку прошлого. Линейное времяисчисление по своей природе абстрактно. Оно редко соответствует ощущению времени. В ряде незападных цивилизаций проблема точной датировки событий прошлого возникла лишь в тот момент, когда организация времени в годичном ритме нашла всеобщее признание. Только принцип линейности связан с представлением о размежевании исторического знания на отрезки «до» и «после». Так создается масштаб историзма, позволяющий, в свою очередь, создавать исторический нарратив. Историография эпохи модерна и археология повсюду в первую очередь занимались вопросами датировки. В Японии, оказавшейся и в этой связи в авангарде неевропейского пространства, на рубеже XIX–XX веков была составлена национальная хронология, удовлетворяющая новым требованиям и уводящая во временные глубины176176
Tanaka, 2004, 112.
[Закрыть]. В Китае, обладавшем исключительно богатой историографической традицией, которая ни в чем не уступала европейской, подобного результата достигли позже. Для этого понадобились широкомасштабные критические исследования источников, начатые в 1920‑х годах177177
О сопутствующих теоретических положениях времени см.: Kwong, 2001, V. 173, 157–190.
[Закрыть]. Прошли десятилетия, прежде чем была создана относительно надежная хронология событий древнейшей китайской истории. Во многих странах Африки и южной части Тихого океана о ранних фактах человеческой деятельности свидетельствуют археологические находки, однако установить их точный возраст невозможно даже в рамках Нового времени. Так, например, по отношению к гавайской истории существует понятие «протоисторического» периода, завершившегося лишь около 1795 года, с появлением письменных источников178178
Kirch, 2000, 293.
[Закрыть].
Для данной книги я предпочел следующее решение вопроса о границах века: «мой» XIX век не является временным континуумом, охватывающим пространство от отправной точки «альфа» до финальной даты «омега». Истории, которые интересуют меня, не являются линейными процессами, протекавшими в течение ста или более лет, их развитие нельзя передать в форме последовательного повествования по принципу «а потом…». В центре моего внимания находятся превращения и трансформации. Каждая из этих трансформаций имеет собственную временную структуру, свои особые темпы, свои поворотные моменты, характерные пространственные категории и, в известной степени, собственное региональное время отсчета. Одна из важных задач этой книги состоит в том, чтобы раскрыть эти специфические структуры времени. Соответственно, книга содержит много дат и неизменно обращает внимание на хронологические тонкости. Отдельные трансформации, представленные здесь, начинаются и заканчиваются в разные моменты времени. На временной оси для них характерна непрерывность в обоих направлениях. С одной стороны, они с разной степенью интенсивности продолжают развитие процессов предыдущих эпох, назовем их «раннее Новое время». Даже великие революции невозможно понять без их предпосылок. С другой стороны, XIX век сам является предысторией современности. Изменения, которые впервые дали о себе знать в XIX веке и стали его характерными чертами, только в редких случаях резко (скажем, в 1914 или тем более в 1900 году) прекратились. Поэтому я намерен, умышленно пренебрегая дисциплиной, заглядывать в XX столетие и простирать свой взгляд вплоть до наших дней. То, что я хочу показать и прояснить, это не замкнутая и самодостаточная история XIX века. Цель моего повествования – сделать наглядной включенность одной эпохи в долгие временные линии, представить XIX век в истории.
Что это означает для определения временных рамок данного повествования? Зафиксировать их с точностью до года не представляется возможным, если отдавать предпочтение идее непрерывности развития вместо представления о четких эпохальных срезах. Я буду комбинировать две разновидности макропериодизации XIX века. В некоторых случаях я буду иметь в виду формальный отрезок времени, ограниченный 1801–1900 годами, не наделенными каким-либо смыслом. Тогда речь будет идти о календарном XIX веке. К модели «долгого» XIX века я буду обращаться, когда его сущность можно будет раскрыть только в процессе реконструкции специфических взаимосвязанных комплексов событий и процессов. Этот долгий век берет свое начало в 1770‑х годах. Если попытаться найти символическую отметку, точку отсчета на шкале событий «всемирно-исторического» значения, то ею может служить Американская революция и основание США. Было бы не только удобно, но и в определенной степени эффектно последовать традиции и выбрать август 1914 года в качестве финального акта «долгого» XIX века. Такое решение кажется вполне целесообразным, если иметь в виду изменения, затронувшие мировую экономику. В ряде других трансформаций оно окажется менее разумным. Первая мировая война сама по себе оказалась временем, повлекшим за собой каскады изменений. Начавшись военными действиями в пространстве между северо-восточной Францией и Балтикой, которым предшествовали немногим ранее бои в западной и восточной Африке, эта война приобрела мировой характер только в ходе дальнейших событий179179
Основополагающим трудом, представившим это развитие во всех его деталях, является книга: Strachan, 2001.
[Закрыть]. Взаимоотношения сил, вовлеченных в военные действия государств, изменились драматическим образом только в 1916–1917 годах. Годом политического преобразования Европы, Ближнего Востока и Африки стал 1919‑й. В это же время революционные и антиколониальные движения потрясли как Ирландию, Египет и Индию, так и Китай и Корею. Не менее глобальным стало глубокое разочарование, вызванное невоплощенными надеждами мирного времени180180
См.: Manela, 2007.
[Закрыть]. Если выразиться патетически, только по окончании войны человечество осознало, что оно живет уже не в XIX веке. Соответственно, финальную черту «долгого» XIX века, начавшегося в 1770‑х годах, следует провести в начале 1920‑х. Окончание XIX века, таким образом, отмечено переходом в глобальное послевоенное время, когда новые технологии и идеологии обозначили глубокий разрыв между современностью и временем, предшествовавшим 1914 году. Несмотря на двойное определение XIX века, как «календарного» и «долгого», необходимо уточнить представления о времени, присущие, с одной стороны, историкам, а с другой – современникам. Об этом и пойдет речь далее.
Конструкции эпох
Существует много способов, позволяющих придать историческому времени форму. Один из них – уплотнить понятие эпохи. В современном европейском сознании прошлое существует как последовательность временных промежутков. Названия эпох редко представляют собой плоды стихийной памяти. Они являются результатом исторических размышлений и конструкций. Историография нередко порождала новые эпохи: благодаря историку Иоганну Густаву Дройзену появилось понятие «эллинизм», Жюль Мишле и Якоб Буркхардт изобрели «эпоху Возрождения», Йохан Хёйзинга – «позднее Средневековье», а Питер Браун – «позднюю Античность». В иных случаях обозначения эпох, возникшие в академических кругах и ставшие общепринятыми в науке, еще не проникли в сознание общественности. Таким примером может послужить «раннее Новое время». Этот «ярлык» как обозначение эпохи был изобретен в 1950‑х годах, быстро нашел применение для обозначения исторических кафедр в ФРГ и широкое признание среди специалистов. «Раннее Новое время» заняло место четвертой эпохи, подобно четырем царствам апокалиптического пророчества Книги Даниила181181
См.: Eichhorn, 2006, 145–152.
[Закрыть]. Неясно происхождение «эпохи модерна». Употребление этого термина совершенно необозримо: его применяли и к любому европейскому столетию, начиная с XVI века, и к Китаю XI века. Социально-исторические аргументы выдвигаются при этом на первый план, если речь идет о периоде времени, начавшемся в 1830‑х годах. Доводы эстетического и культурного плана дают о себе знать позже, их мы не найдем до высказываний Шарля Бодлера, Клода Дебюсси и Поля Сезанна182182
Примеры различного применения выражения «модерность» собраны в книге: Corfield, 2007, 134–138.
[Закрыть]. В современных разговорах о модерне, постмодерне и множественных модерностях (multiple modernities) практически не используются какие-либо хронологические отметки, что в целом свидетельствует об ослаблении категории эпохи в общественном сознании. Вероятно, «раннее Новое время» оказалось последней конструкцией, нашедшей признание для обозначения эпохи среди специалистов183183
Такое предположение выдвинуто в статье: Reinhard W. The Idea of Early Modern History // Bentley, 1997, 281–292, здесь 290.
[Закрыть]. Даже XIX век в определенной степени выпал из четкой системы перечня эпох. Независимо от того, как прочерчены его границы, на этот век историки смотрят как на некую вольную эпоху, которой сложно присвоить наименование. Собрать несколько столетий более древних времен оказалось несложно, если учесть, что эпоха Средневековья может объединять до десяти веков, а в рамках «раннего Нового времени» нашли место три века. Девятнадцатый же век остается наедине с собой. Напрашивающееся название «позднее Новое время» не было предложено всерьез до сего дня. Даже вопрос о том, следует ли отнести XIX век к «новой» или «новейшей» истории, вызывает у большинства историков Германии растерянность. В одном случае XIX век будет выглядеть как кульминация тех процессов, которые начали свое развитие до 1800 года. В другом случае он станет предысторией того времени, которое наступило вместе с Первой мировой войной184184
См.: Nolte, 1997, 377–399.
[Закрыть]. Эрик Хобсбаум, автор одной из лучших работ об истории Европы, начинающейся с Французской революции, не наделяет XIX век – а в его понимании это «долгий» век – одним именем. Он делит его на три части: «Век революции» (1789–1848), «Век капитала» (1848–1875) и «Век империи» (1875–1914)185185
Hobsbawm E. The Age of Revolution: Europe, 1789–1848. London, 1962 (рус. пер.: Хобсбаум Э. Век революции: 1789–1848. Ростов-н/Д, 1999); The Age of Capital: 1848–1875. London, 1975 (рус. пер.: Век капитала: 1848–1875. Ростов-н/Д, 1999); The Age of Empire: 1875–1914. London, 1987 (рус. пер.: Век империи: 1875–1914. Ростов-н/Д, 1999).
[Закрыть]. История идей тоже до сих пор не смогла найти единую опору XIX веку – по аналогии с XVIII столетием, которое порой именуют «эпохой Просвещения». Получается, что мы имеем дело с безымянным, обрывочным столетием, с долгим переходным периодом между более определенными состояниями, при взгляде на который возникает ощущение замешательства.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?