Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени"

При сравнении с «регионами мира», получившими свои названия сравнительно недавно, «Латинская Америка» оказывается все-таки относительно старой региональной концепцией. Собирательное понятие «Юго-Восточная Азия» возникло в Японии во время Первой мировой войны. Широкое распространение оно нашло позже, когда в разгар Второй мировой войны, в 1943 году появилась необходимость дать название зоне оперативных действий британского главнокомандующего в рамках Тихоокеанского театра военных действий. В результате лорд Маунтбеттен получил в командование Юго-Восточную Азию311311
  Lewis, Wigen, 1997, 172.


[Закрыть]. До тех пор на Западе не существовало собирательного названия для этого региона, по своему характеру исключительно гетерогенного как в топографическом, так и в культурном плане. Европейцы не вели речь обобщенно об «Ост-Индии». Они различали лишь континентальные территории Индокитая (которые сегодня занимают Бирма, Таиланд, Вьетнам, Камбоджа и Лаос) и так называемый Малазийский архипелаг. Всего несколько десятилетий назад среди населения Юго-Восточной Азии не существовало очевидных признаков общей идентичности. Первая всеобщая история этого региона появилась на свет не ранее 1955 года312312
  Legge J. D. The Writing of Southeast Asian History // Tarling N. (Ed.) The Cambridge History of Southeast Asia. 2 Vols. Cambridge, 1992, V. 1, 1–50, здесь 1.


[Закрыть].

Похожая ситуация наблюдалась и дальше к северу: на картах раннего Нового времени центральные районы азиатского континента было принято называть «Тартария» (la Tartarie). Географические границы этой территории обозначались очень нечетко. Они охватывали регионы, которые сегодня принято называть Внутренней Азией или Центральной Азией, хотя эти термины до сих пор так и не обрели необходимой концептуальной четкости. Российские авторы предпочитали обозначать таким образом территории бывшего российского Туркестана, где преобладало мусульманское население. В то же время более широкая трактовка этого понятия может включать в себя Монголию, Тибет и современные монгольские области Китайской Народной Республики, то есть Внутреннюю Монголию. Показательно, что Тибет при этом нередко исключается из списка и в конечном итоге не входит в страны ни Центральной, ни Юго-Восточной Азии. Южная Сибирь и Маньчжурия, на которые в XVIII веке распространялось название «Тартария», бесследно исчезли из современного понятия «Центральная Азия». Спорными остаются попытки определения границ Центральной Азии по отношению к Восточной Азии и к Среднему Востоку. В качестве разрешения этой проблемы некоторые авторы предлагают альтернативные новые названия, как, например, «Центральная Евразия»313313
  Sinor, 1990, 1–18, здесь 18.


[Закрыть].

Названия «Тартария» или «Центральная Азия» несут в себе представление о некоем мистическом и малодоступном для простых путешественников пространстве, находящемся в самом центре мира. Эта идея отразилась в концепции географической универсальной истории Хэлфорда Маккиндера. В своем знаменитом докладе «Географическая ось истории», опубликованном в 1904 году, Маккиндер отдал должное стратегическому значению Центрально-Азиатских территорий, назвав их сердцем (heart-land) евразийской геополитики великих держав314314
  Публикация доклада: Geographical Journal 23 (1904), 421–437.


[Закрыть]. Гораздо слабее были развиты географические отсылки в понятии «Восток» (Orient), его пространственные границы определялись на основе присутствовавших там культур. Речь шла о странах с арабскими, турецкими и иранскими мусульманами – о территориях, на которые на протяжении веков наслаивались многочисленные представления, фантазии и комментарии европейских авторов. Балканские области Османской империи тоже были частью этого «Востока». Относились ли к нему более далекие мусульманские местности, такие как империя Великих Моголов, Малайя или Ява, остается до сих пор неясным. Во второй половине XIX столетия к «народам Востока» нередко причисляли индусов и китайцев. Название «Восток» долгое время оставалось единственным собирательным понятием, которое было в распоряжении западных наблюдателей. Немецкое выражение «Ближний Восток» (Naher Osten) вошло в употребление в дипломатических кругах только в конце XIX века (в английском ему соответствовало выражение Near East, в русском – «Ближний Восток», во французском – Proche-Orient, но только после Первой мировой войны). Под «Ближним Востоком» при этом подразумевались территории Османской империи, включая и те области в Северной Африке (такие, например, как Египет и Алжир), которые к тому времени фактически ей уже не принадлежали. Выражение «Плодородный (или Благодатный) полумесяц», возникшее в 1916 году, стало излюбленным среди археологов и ассоциировалось с доисламским величием этого региона. «Средний Восток», в свою очередь, был изобретением американского адмирала и военного теоретика Альфреда Тайера Магана. Это название, вошедшее в оборот в 1902 году, не имело никаких культурных или исторических коннотаций. Для Магана «Средний Восток» обозначал зону севернее Персидского залива, которая в тот момент представляла собой главную сцену, на которой разыгрывался политический конфликт между Великобританией и Российской империей. Другие авторы, писавшие о геополитике, относили туда Афганистан, Непал и Тибет (который, как уже упоминалось, также принято причислять к регионам Центральной Азии). Взгляд из Британии при этом фокусировался прежде всего на уязвимости пограничных регионов Индии315315
  Lewis, Wigen, 1997, 65; см. прежде всего: Scheffler 2003, 253–272. Эдвард Саид в своей влиятельной, хотя и не бесспорной книге «Ориентализм» (1978) подверг понятие «Восток» многосторонней критике и деконструировал его как показательный пример европейских стратегий создания образа «Чужого».


[Закрыть]. Таким образом, географические названия, с которыми профессионалы и дилетанты работают без надлежащей критики и которые также перенимались местными элитами, во многом являются продуктами геополитизации описаний земли в эпоху развитого империализма.

Дальний Восток – Восточная Азия

Метаморфозы метагеографической семантики можно особенно наглядно продемонстрировать на примере региона мира, который сегодня известен как Восточная Азия. Это название используется прежде всего в географии и социальном регионоведении (area studies) и редко встречается в филологии, изучающей Азию. С лингвистической точки зрения нет очевидных оснований связывать Китай, Японию и Корею. Все три языка этих стран устроены по-разному. Синология, японология и кореистика являются самостоятельными дисциплинами, порой ревностно отстаивающими собственную значимость. С момента возникновения этих дисциплин в начале XIX века не предпринималось никаких усилий для разработки некоего общего понятия о Восточной Азии. Нечто подобное связывалось, начиная с конца XVIII века, с французским выражением «Восточная Азия» (l’Asie orientale). Но это понятие существовало в очень неопределенной форме и использовалось главным образом в топографическом значении. Термин «Восточная Азия» стал широко применяться начиная с 1930‑х годов, когда вследствие возросшего влияния США в Азиатско-Тихоокеанском регионе дальнейшее использование европоцентристского названия «Дальний Восток» оказалось в определенной степени абсурдным. Логичным оставалось бы использовать только вариант «русский Дальний Восток» в отношении Сибири. С тех пор предпринимаются попытки поиска альтернативных обобщающих понятий, причем инициатива проявляется скорее участниками дискуссии за пределами региона, нежели его местными обитателями. Одним из предложенных вариантов является «синийское культурное пространство», объединенное на основе конфуцианства, – не беспроблемная конструкция с точки зрения исторических, религиозных и социологических подходов.

Все еще употребляемый термин «Дальний Восток», в свою очередь, происходит из словаря эпохи империализма, в словарный запас которого входят также выражения «Ближний Восток» и «Средний Восток». Этот термин возник в результате метагеографической реорганизации картины мира, принятой в соответствии с геополитическими стратегиями периода развитого империализма, которые пользовались большой популярностью как среди географов, так и среди политиков в эпоху fin-de-siècle. Некоторые государственные деятели, такие как вице-король Индии, а позже министр иностранных дел Великобритании лорд Керзон, видели себя в роли географов-любителей и охотно пускались во всевозможные спекуляции относительно подъема и падения целых регионов мира. Когда в конце XIX века утвердилось понятие «Дальний Восток», оно объединяло два ключевых момента. Во-первых, сфера стереотипных представлений о «Востоке», сформировавшихся в ходе изучения мусульманских стран, расширялась географически в восточном направлении. Китай, Япония и Корея воспринимались, соответственно, как дополнительные образования со специфическим населением «желтой расы» на общей «ментальной карте» Востока, по своей сути диаметрально противоположного Западному миру. Во-вторых, и это наиболее важно, понятие «Дальний Восток» играло концептуальную роль в новой геополитической стратегии. Оно пришло на смену традиционной картине мира, в центре которой находился Китай. С европейской точки зрения, концепция Дальнего Востока представляла собой своеобразную подсистему мировой политики значительного европейского влияния, гарантии которого, в отличие от колониального влияния в Индии или Африке, не были в достаточной мере защищены. Культурные особенности отдельных стран не играли в рамках этой концепции существенной роли. Страны Дальнего Востока рассматривались прежде всего как арена действий для ведущих мировых держав. Геостратегический центр тяжести изначально лежал в Желтом море и постепенно переместился на территорию Маньчжурии. Он распространился, таким образом, на регионы, которые в соперничестве мировых держав воспринимались как «ключевые точки» (pivots), если использовать выражение Маккиндера. Политическим ядром «дальневосточного вопроса» было будущее Китая как единого государства. В отличие от аналогичной ситуации на Ближнем Востоке, так называемого «восточного вопроса», который касался судьбы другого многонационального государства, Османской империи, на Дальнем Востоке неожиданно дал о себе знать региональный фактор. Япония заявила о себе в качестве независимой, стремительно возрастающей военной силы.

Особая японская позиция осложнила метагеографическую ситуацию в регионе. С точки зрения политического влияния Япония однозначно входила в число центральных действующих лиц на дальневосточной геополитической сцене, наряду с Великобританией и Россией. В то же время отношение Японии к другим частям Восточной Азии оставалось противоречивым. Корея, будучи вассалом Китая, исторически поддерживала с ним тесные отношения и редко вступала в контакт с Японией, так и не накопив положительного опыта в этой связи. В эпоху Мэйдзи Япония видела в Корее, однако, зону потенциального влияния и аннексировала ее территорию при первой благоприятной возможности в 1910 году. Уже в последней трети XIX века, а окончательно после 1890 года Япония духовно отделилась от азиатского континента. Она стала воспринимать себя, как писал Фукудзава Юкити в своем эссе «Расставание с Азией» (Datsu-a) 1885 года, только как географическую часть Азии. В культурном отношении, так же как в отношении политических и материальных ориентиров, Япония видела себя на стороне Запада и с высоты его успехов уже смотрела на Китай – на своего прежнего наставника – с растущим пренебрежением316316
  Выдержки из текста Фукудзавы Юкити цитируются в книге: Lu, 1997, V. 2, 351–353. Ср. также: Tanaka, 1993. В книге используются в основном источники, появившиеся после 1890 года.


[Закрыть]. Этому противоречила возникшая на рубеже веков другая тенденция: встать в авангард «паназиатской» солидарности в целях обновления Азии и борьбы против возрастающей мощи Запада. Амбивалентность такой позиции была основным противоречием, содержащимся во всех японских представлениях о «Восточной Азии» (Tōa): желание мирно сосуществовать с другими и одновременно доминировать и «цивилизовать». Тот факт, что эти представления изначально были сформулированы военными в контексте описания потенциальной зоны боевых действий японской армии, придал внутреннему конфликту особую остроту317317
  См.: Saaler S. Pan-Asianismus im Japan der Meiji-und der Taisho-Zeit: Wurzeln, Entstehung und Anwendung einer Ideologie // Amelung, 2003, 127–157.


[Закрыть].

Метагеографические альтернативы

Во времена Риттера и Гумбольдта география работала с более тонкими региональными сетками, чем это стало принято позже, когда в обиход вошла глобальная карта «регионов мира». Уже в первом десятилетии XIX века география порвала с традицией государственных статистических наук, в XVIII веке собиравших и систематизирующих географические знания, и стала искать новые подходы к расширению географического знания. Карл Риттер был в ходе этих поисков ведущим мыслителем. Он отказался от фиксации географии на государствах как основополагающих порядковых единицах, оспаривал правоту дедуктивной таксономии как основного принципа классификации и систематизации и негативно оценивал отсутствие взаимной связи между многочисленными данными, накопленными в старых справочниках318318
  Ritter C. Der Norden und Nord-Osten von Hoch-Asien // Idem, 1832, Bd. 1, xv.


[Закрыть]. Риттер спроектировал новое членение земной поверхности на основе физических признаков. Физиономические образы «стран» и «ландшафтов» заняли место статистически классифицированных королевств. То, что Риттер декларировал примат физических принципов, не мешало ему изучать материальное проявление образа жизни и действий человеческого сообщества на Земле как исторической сцене. Он считал одной из задач географии исследование развития народов, которые для него являлись особо значимыми «индивидуальностями», в их связи с «родной страной» и с «родной природой». При этом Риттер избегал упрощения взаимосвязи природных условий с развитием общественной жизни и «движения истории», не сводя их к одному фактору, например климату. Он не был геодетерминистом. Риттер рассматривал природу как «воспитательный дом для человеческой породы», как источник формирования коллективной идентичности и особенностей социальных типов319319
  Ritter, 1852, 161.


[Закрыть]. Риттер использовал богатую традицию географических описаний, которая сложилась в течение в XVII–XVIII веков320320
  Подробнее о развитии описательной географической лексики см.: Godlewska, 1999, 41–45.


[Закрыть], и дополнил ее «динамическими» образами развития и деятельности. На основе собственной концепции всеобъемлющего и всеохватывающего страноведения он пытался выстроить систему отношений между природными формами земной поверхности (изучая главным образом горные цепи и «водные системы») и местами исторических событий. Риттер снова и снова работал над решением проблемы «членения земных частей»321321
  Ср., например, общие размышления в: Ritter. Der Norden und Nord-Osten von Hoch-Asien, 63f.


[Закрыть]. Одно то, что он вообще назвал это серьезной проблемой, возвышает его над всеми предшествующими и многими последующими географами. Рассуждая подобным образом, он пришел, например, не к «плоскому» геополитическому, а «рельефозависимому» понятию «Высокая Азия», которое отражало особенности как природы, так и укладов жизни ее обитателей322322
  См. соответствующие тома труда Риттера «Erdkunde»: Bd. 1 (1832), Bd. 2 (1833), Bd. 3 (1835).


[Закрыть]. Вместо того чтобы использовать обобщенное понятие «Восток» (Orient) или более поздние обозначения «Ближний и Средний Восток», Риттер делал различия между Западной Азией (включающей иранский мир), Аравией и междуречьем Тигра и Евфрата.

Эта номенклатура названий не вошла в употребление. Но все же богатство терминологии Риттера нашло свое продолжение в работах двух знаменитых географов последней трети XIX столетия. Они имели мало общего между собой, но оба противостояли тенденции к метагеографическому упрощению. И французский анархист и вольнодумец Жак Элизе Реклю, работавший в эмиграции (сначала в Швейцарии, затем в Бельгии), и политически консервативный, но ломающий традиционные понятия географ и этнограф Фридрих Ратцель из Лейпцига обращали постоянное внимание на языковые нюансы при описании мира. В книгах «Антропогеография» (1882–1891) и «Политическая география» (1897) Ратцель пренебрег появившимися в его время мегакатегориями и предложил вместо этого дробный казуистический анализ взаимосвязи ландшафтных форм и пространственных «положений» по отношению к политическим структурам, в частности на примере островов323323
  Ratzel, 1897, здесь главы 11–28. Островам посвящена глава 24. Эти части «Политической географии» Ратцеля представляются нам более ценными, чем его скандально известные размышления о «Принципах пространственного роста государств» (главы 8–10).


[Закрыть]. Реклю, в свою очередь, в своем последнем труде, опубликованном частично после его смерти, анализировал состояние мира на рубеже XIX–XX веков в географической перспективе. Здесь он работал с необычным макропорядком членения Земли, в котором не принимал во внимание ни традиционные части света, ни геополитические неологизмы. Реклю, сравнимый, пожалуй, только с Риттером знаток географической и политической литературы, отказался от обобщенного понятия «Европа». Он разделил ее с точки зрения властно-политического и экономического притяжения на три зоны, открытые в соответствии с их внешней ориентацией по направлению к разным внеевропейским мирам: 1) латиняне и германцы, включая побережье Средиземного моря и Османскую империю; все они, с точки зрения Реклю, «полностью зависимы от капиталистов»324324
  Reclus, 1990, 123.


[Закрыть]; 2) русские и азиаты, то есть Евразия от Польши до Японии; 3) Великобритания и ее «свита» (cortège), включая всю империю с азиатской частью во главе с Индией, население которой, как ожидал Реклю, в скором будущем окончательно будет вестернизировано325325
  Ibid., 348–353.


[Закрыть]. Наконец, с его точки зрения, обе Америки и Азиатско-Тихоокеанский регион (за исключением британских территорий) образуют новую географическую единицу. Реклю был, в современном смысле, исследователь отношений, а не мыслитель, склонный реифицировать регионы. Поэтому не в последнюю очередь именно его работы, а не труды склонного к схематическому теоретизированию Ратцеля следует рассматривать как итог географических усилий XIX столетия, хотя они в целом и показательны для европейской географии этого века.

Ратцель и тем более Реклю стояли в стороне от теории культурных кругов, которая, возникнув в Германии и Австрии, вошла в моду на рубеже столетий. Реклю был к тому же далек, уже по причине его левого политического темперамента, от употребления каких-либо геополитических понятий о крупных пространственных единицах. Представители учения о культурных кругах использовали обильно появляющиеся в то время этнографические материалы для того, чтобы в русле схоластического научного понимания сконструировать на их основе представление о цивилизациях, простирающихся на огромные пространства. Такого рода конструкции отнюдь не рассматривались просто как вспомогательное методическое средство. «Культурный круг» стал центральной постлиберальной концепцией и занял место «индивидуума» в идеалистической географии и во взгляде на историю среди современников Карла Риттера326326
  Smith, 1991, 154–161; Petermann, 2004, 583–585.


[Закрыть]. Эти воззрения позже оказали больше влияния на общественное мнение, чем на ученых, благодаря австрийской школе этнологии, а затем трудам Лео Фробениуса и Освальда Шпенглера. Они являются одним из типичных феноменов эпохи fin de siècle, выражением огрубленного понимания мира, особым образом отразившимся на пространственной номенклатуре геополитики.

Для того чтобы реконструировать видение пространства с позиций XIX века, необходимо постоянно перепроверять сегодняшние, казалось бы, само собой разумеющиеся взгляды. Следует подвергать сомнению даже самые привычные понятия. Одно из них – «Запад». В общем понимании, как сообщество на основе христианских ценностей, оно стало популярным не ранее 1890‑х годов. Сначала как «Абендланд» (Abendland) оно противопоставлялось мусульманскому «Ориенту» (Orient), после 1945 года – атеистическому коммунизму советского образца, а затем вновь «исламу»327327
  Bonnett, 2004, 14ff.


[Закрыть]. Противостояние «Запада» (Abendland, Occident) и «Востока» (Morgenland, Orient) восходит к античной космологии и отражает исторический опыт персидских войн. Но категория «Запад» все-таки впервые развилась из идеи всеобъемлющей трансатлантической цивилизационной модели. Она подразумевала культурное и геополитическое равноправие между Европой и Северной Америкой. В глазах европейцев такие симметрические отношения не были очевидным положением вещей вплоть до конца XIX века. Связка «иудео-христианская цивилизация» – распространенный сегодня синоним понятия «Запад» – является еще более молодой концепцией, не имевшей общественного значения до 1950‑х годов328328
  Bulliet, 2004, 5–6.


[Закрыть].

Идея «Запада» изначально была слабее связана с территориальными представлениями, нежели идея «Востока». Следует ли причислять к «Западу» новые европейские колонии-поселения Британской империи в Канаде, Австралии и Новой Зеландии? Можно ли отказать в этом статусе латиноамериканским странам с большой долей населения, имеющего европейские корни, таким как Аргентина или Уругвай? В целом в течение «долгого» XIX века намного чаще речь шла не о «Западе», а о «цивилизованном мире». И это была в высшей степени гибкая возможность самоописания, не привязанная к конкретному месту. Ее убедительность зависела от того, насколько успешно те, кто считали себя «цивилизованными», могли заставить других в это поверить. Во второй половине столетия местные элиты во всем мире принимали максимальные усилия, чтобы удовлетворить требованиям цивилизованной Европы. В Японии приобретение статуса цивилизованной страны стало даже целью национальной политики. Вестернизация означала, таким образом, не просто выборочное усвоение элементов европейской и североамериканской культур, но, в особо честолюбивых случаях, намного больше: признание в качестве части «цивилизованного мира». Это стремление в принципе нельзя было изобразить ни в пространстве, ни на картах мира. «Цивилизованный мир» и весьма близкое ему по смыслу понятие «Запад» были в меньшей мере пространственными категориями, нежели метками на шкале международной иерархии329329
  Подробнее об этом см. в главе XVII данной книги.


[Закрыть].

Европа

Даже категория «Европа» имела в XIX столетии менее четкие очертания, чем это можно было бы предположить сегодня. Конечно, существовало представление о Европе как некоей исторической единице, как в принципе единого, но притом неоднородного жизненного пространства. Общие признаки «европейского самосознания», выходящие за рамки идеи самоидентификации христианского сообщества, впервые дали о себе знать в самосознании элит в эпоху Просвещения и утвердились в более широком общеевропейском масштабе на рубеже XVIII–XIX веков, при Наполеоне330330
  Asbach, 2005, 55–94; Woolf, 1992, 72–101.


[Закрыть]. В первой половине XIX столетия возник целый ряд отчасти противоречащих друг другу проектов «Европы», каждый из которых исходил из своего собственного видения Европейского пространства331331
  Boer, 1999, 99–110.


[Закрыть]:

• Европа наполеоновского империализма, занимающая территорию от Тура до Мюнхена, от Амстердама до Милана; за границами этого ядра находились «промежуточные зоны», или так называемое внешнее кольцо империи332332
  Ibid., 181ff. См. в особенности 182, карта.


[Закрыть];

• Различные проекты Европы христианской (Europa christiana) антиреволюционного романтизма у Шатобриана или Новалиса;

• Венская система отношений между европейскими государствами на основе принципа политического баланса, закрепленная Венским конгрессом; принцип баланса сил обходился без подспудной западнической идеологии и был нацелен на поддержку стабилизирующей системы безопасности в мире посредством единых нормативных представлений333333
  Schroeder, 1994, в особенности 575–582.


[Закрыть];

• Европа Священного союза – малозначащая для практической политики фантазия 1815 года, союз России, Пруссии и Австрии; объединяя римский католицизм, протестантизм и православие в романтической риторике высокого полета, Священный союз связывал особые ожидания с обновляющей и возрождающей силой славянских православных элементов;

• Европа западноевропейских либералов, из которых наиболее влиятельным автором был историк и государственный деятель Франсуа Гизо; в противоположность Священному союзу они стремились разграничить Западную Европу и Восточную, отдавая явное предпочтение североатлантическим связям; в этом представлении о Европе стратегическая ось Франция – Британия имела большее значение, чем связи в евразийском направлении;

• Европа демократов, которые открыли для себя народ как субъект истории, о чем наиболее ярко писал французский историк Жюль Мишле, в частности в эссе «Народ» (1846) и в книге «История Французской революции» (1847–1853); представители этой концепции придавали большое значение национальной идее, уделяли внимание модели федерации европейских наций, охотно подхватывая при этом греческий идеал свободы; этот проект Европы нашел радикальное воплощение в форме идеи международной солидарности рабочих, которая сначала была в основе европейской.

Британцы имели свои собственные представления о Европе. Меньшинство среди политической элиты считало себя международниками и даже открытыми франкофилами; к ним относились такие личности, как Ричард Кобден, неуемный адвокат свободной торговли и либеральный философ, и экономист Джон Стюарт Милль. Для большинства же британские острова были образованием независимым от континента, который в их глазах ни в коем случае не мог служить образцом культуры. Эта часть британских элит предпочитала не участвовать в политике поддержания баланса сил на континенте, преследуя собственные цели, направленные на сохранение абсолютной свободы действий на международной арене. Дискуссия о расовых доктринах, охватившая Европу с 1880‑х годов, обрела в Великобритании особую форму «англосаксонства» – учения о превосходстве «англосаксонской расы», которая достигла господства и создала культурные ценности повсюду в мире, но только не на европейском континенте334334
  Gollwitzer, 1971–1982, Bd. 2, 83ff.


[Закрыть].

Когда Бисмарк в 1876 году выразил мнение, что Европа является не чем иным, как географическим понятием, он озвучил всеобщее недовольство Европой той эпохи335335
  Pflanze, 1997–1998, Bd. 2, 426.


[Закрыть]. В это время былые идеи солидарности – революционной, либеральной и даже консервативной окраски – рассеялись, и европейцы снова стали вести войны друг против друга. Под высказыванием Бисмарка скрывался не просто диагноз политической ситуации, но специфический взгляд «сильных мира сего» на пространство с точки зрения принципа дарвинизма. Мощные державы конкурировали друг с другом и не испытывали особого уважения к малым европейским государствам, в которых они нередко видели потенциальный источник беспорядков. Такие страны, как Испания, Бельгия или Швеция, мало интересовали образованных британцев, французов или немцев и не принимались особенно всерьез. Ирландия, Норвегия, Польша или Чехия в то время еще даже не были самостоятельными государствами. Идея европейского плюрализма независимо от величины государств, которая лежала в основе миротворческих моделей эпохи Просвещения и стала начиная с 1957 года фундаментом процесса европейского объединения, в конце XIX века была просто немыслимой. Следует добавить: в так называемую эпоху национальных государств самыми важными и крупными акторами были империи, поэтому не только британские внешнеполитические интересы лежали в стороне от Европы. Франция, например, поддерживала более тесные связи с алжирским побережьем, нежели с Испанией; Средиземное море воспринималось как более легкий для преодоления рубеж, в отличие от труднопроходимых Пиренеев. Испания и Португалия крепко держались за остатки своих заокеанских владений. А Нидерланды почти все столетие сохраняли за собой колонию в Юго-Восточной Азии (расположенную на территории сегодняшней Индонезии), которая во многих отношениях была наиболее значительной европейской колонией после Британской Индии. Современники мыслили национальные государства Европы XIX века в более широких, империалистических рамках.

В их взглядах не только отсутствовала четко выраженная идея о внутреннем единстве Европы, но и представления о ее внешних границах были весьма размыты. Восточная граница континента вдоль Урала была (и остается) произвольной, академической конструкцией с незначительным политическим и культурным весом336336
  Ср. карту в книге: Lichtenberger, 2005, 43.


[Закрыть]. В XIX веке она фактически скрывалась в середине Российской империи. Это влияло на решение вопроса, является ли Россия частью Европы или нет; он и сегодня не потерял своего значения для самосознания Западной Европы. Официальная российская идеология пыталась уменьшить вес противопоставления Европы и Азии. Однако то, каким образом Россия определяла границы «Азии», всегда зависело от ее отношений с западной частью европейского континента. За «неопетровским» прорывом на Запад при Александре I во время Наполеоновских войн, после 1825 года, с приходом Николая I, в России последовало ментальное отступление назад – к традиционным славянским землям. В предыдущий период, с Петра Великого до Венского конгресса, Западная Европа достаточно высоко ценила «цивилизованность» Российской империи. После подавления умеренно-конституционного движения декабристов в 1825 году и разгрома Ноябрьского восстания в Польше 1830 года, за которым последовала волна «большой эмиграции» преследуемых народных героев, отношение к Российской империи изменилось кардинальным образом. России суждено было стать пугалом западноевропейского либерализма. Деспотия Николая I нанесла удар по авторитету страны в Западной Европе, от которого Россия долгое время не могла оправиться, а может быть, не оправилась и по сей день. Западноевропейская общественность видела в России особую самобытную цивилизацию, расположенную на окраине Европы. Некоторые россияне разделяли эту оценку.

Проигранная Крымская война и недружелюбное отношение к великодержавным запросам России на Берлинском конгрессе 1878 года усилили ее стремление на Восток. Сибирь вновь обрела почетное место в национальной пропаганде и имперском воображении; для ее научного освоения были приложены значительные усилия. Россия ментально двигалась в восточном направлении, где, как казалось, она полностью развернет свой мощный потенциал в деле решения великих национальных задач. На смену убеждениям первой половины XIX столетия, когда российское стремление на Восток подавалось как миссия западного колонизатора, который несет свою культуру в Азию337337
  Malia, 1999, 92.


[Закрыть], пришли настроения с антизападнической направленностью. Панслависты и евразийцы были заинтересованы в поиске национальной и имперской идентичности, сформировавшейся на краю Европы. Духовное преимущество России они видели в ее маргинальном положении и географической ситуации «моста» между Европой и Азией338338
  Bassin, 1999, 37ff.


[Закрыть]. Панслависты, в отличие от их предшественников, мягких и погруженных в себя романтических славянофилов, не чурались агрессивной внешней политики, угрожающей испортить отношения с европейскими державами. Это была одна из тенденций времени. Другая, противоположная ей, была нацелена на укрепление позиций западничества после поражения в Крымской войне. В 1860‑х годах представители этой тенденции небезуспешно пытались сделать Россию «нормальной» и процветающей, по масштабам эпохи, страной. Так, реформы, проведенные в период царствования Александра II, казалось бы, снова связали Россию тесными узами с «универсальной» цивилизацией339339
  См. главы 2–4 в книге: Hauner, 1990.


[Закрыть]. Но амбивалентность российских тенденций – стремление к Европе и бегство от Европы – так и не была преодолена. Поиск и определение собственного места в Европе обрело в России иные формы, чем в Великобритании – другой мировой державе и серьезном сопернике России на политической арене XIX века. Россия не была уверена, принадлежит ли она к Европе и хочет ли принадлежать к ней. Оба гиганта являлись трансконтинентальными, стремившимися к расширению внешних границ империями, которые не обладали стабильной национально-государственной внутриевропейской идентичностью.