Текст книги "Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени"

Кто на собственном опыте сталкивался с существующим разнообразием временны́х порядков и представлений о пунктуальности в Европе, да и в других уголках мира, знает, что нельзя недооценивать возможности резистентности по отношению к ним. Человек более чем успешно способен существовать одновременно в рамках нескольких режимов времени, таких как конкретное жизненное переживание текущего момента и абстрактный порядок циферблата и календаря281281
  Ср. исследования на материале одного полукочевого племени в Марокко (Eickelman, 1974, 39–55, особенно 45–46) и современного общества на Бали (Schulte Nordholt H. Plotting Time in Bali: Articulating Plurality // Schendel van, Schulte Nordholt, 2001, 57–76).


[Закрыть]. Антропологи нашли массу примеров того, что общества, живущие без часов или даже без астрономического времени, способны к дифференцированному определению «временных точек», осуществлению стабильных процессов и точной временной координации своей активности282282
  Еще в начале XX века на это обратил внимание научной общественности основатель этнологического функционализма Бронислав Малиновский, ср.: Munn, 1992, 93–123, здесь 96, 102–105.


[Закрыть]. Но нам кажется, что тезис, высказанный Томпсоном относительно конфликта культур, исходящего из разного восприятия времени и наблюдаемого в период ранней индустриализации в Англии, может быть лишь ограниченно перенесен на другие страны и эпохи. В том, что касается Японии, исследователи этот тезис отвергают. Для японских фермеров в поздний период эпохи Токугава (продлившейся до 1868 года) были характерны мелкие предприятия, соперничавшие между собой на рыночных условиях. Занимаясь интенсивным сельским хозяйством и ремесленным производством, они жили далеко не в гармонии с ритмами природы, а старались наиболее разумным способом использовать такой ценный ресурс, как время. Непроизводительные потери времени означали конец семье. Когда в 1880 году началась индустриализация Японии, рабочая сила уже была готова к непрерывной, не зависящей от условий сезона работе. Переход к дисциплине времени, господствовавшей на фабриках, которая, впрочем, была в Японии довольно слабой, не представлял никаких трудностей. Условия работы из‑за ужесточившейся эксплуатации не вызвали среди японских рабочих такой острой реакции, как у коллег в Европе и США, где сокращение рабочего дня стало их основным требованием. Для японцев большее значение имело моральное признание рабочих менеджментом, в соответствии с партнерским характером производственной иерархии283283
  Smith, 1986, 165–97, здесь 180–181, 184–189, 194–195.


[Закрыть].

Совершенно иной была ситуация на хлопковых плантациях американского Юга перед Гражданской войной. Работы на полях, выполняемые группами рабов (gangs) под надзором надсмотрщиков, были и без того уже долгое время организованы ритмично и дисциплинировались с максимальным применением насилия. Механические часы, которые быстро распространились в среде рабовладельцев, легко вошли в состав инструментов, позволяющих контролировать время труда. В отличие от фабричных рабочих что в Англии, что в Японии, что на американском Севере, свободном от рабства, рабы южных штатов были, конечно, не в состоянии дискутировать о рабочем времени со своими хозяевами. Соответственно, часы сохранили здесь отчетливее, чем в сфере капиталистической индустрии, характер инструмента принуждения, применение которого, тем не менее, изменило жизнь рабов: и господин, и работник вынуждены были жить в новом мире безжалостно тикающих часов и бегущих стрелок. Одновременно с этим часы послужили совсем другой цели: посредством обладания часами сельская олигархия Юга пыталась символически объединиться с более развитым Севером США. Здесь, как и во всем мире, часы, находящиеся в частных руках, стали одним из важных символов модерности284284
  Idem, 1997, 5–7.


[Закрыть].

При более подробном рассмотрении феномена часов следует учитывать многообразие измеряемого ими времени: различно время селян и горожан, мужчин и женщин, пожилых и молодых людей, военных и гражданских лиц, музыкантов и архитекторов. Между точным временем хронометра и субъективно воспринимаемым временем находится социальное время, организующее «типичные» жизненные циклы в семейной и рабочей среде. Представления о социальном времени, в свою очередь, формируются в зависимости от соотношения между культурными нормами, экономическими задачами и эмоциональными потребностями. Полезно при этом спросить себя: воспринималось ли социальное время коллективно как некий цикл одного поколения и может ли оно быть реконструировано в этом качестве историками? Одна из задач исторической антропологии и социологии – внести ясность в это многообразии времен.

Ускорение

Не является ли именно ускорение тем характерным ощущением новой эпохи, которое объединяло большинство людей на рубеже XVIII–XIX веков?285285
  Богатый материал на эту тему, преимущественно на примере Западной Европы, собран и рассмотрен в следующих публикациях: Borscheid, 2004 (здесь в особенности гл. 5–7); и Kaschuba, 2004. Не потеряло своей актуальности исследование: Kern, 1983, здесь 109–130.


[Закрыть] Вследствие изобретения паровой машины и комбинации ее с колесом, гребным винтом и прочими механизмами XIX век стал эпохой революционных изменений в области постоянно возрастающих скоростей. Даже если скорость перевозок действительно драматически увеличилась только в XX веке благодаря воздушному сообщению и совершенствованию дорожного движения, то поезда и телеграф означали все-таки первый решительный прорыв в истории. Они были намного быстрее самых быстрых дилижансов и самых быстрых почтовых лошадей. Транспортировка пассажиров, товаров и новостей освободилась, таким образом, от пут «биомоторики». В основу этого развития легла новая техника. Железнодорожное сообщение имело в принципе одинаковое воздействие во всех странах мира, несмотря на очень разные реакции на появление поездов и на различия в методах применения железнодорожной техники286286
  См. о феноменологии путешествий по железной дороге книги: Schivelbusch, 1977; Freeman, 1999; Borscheid, 2004 (в особенности гл. 5). – На материале Российской империи: Шенк Ф. Б. Поезд в современность. Мобильность и социальное пространство России в век железных дорог. М., 2016. – Прим. ред.


[Закрыть]. Опыт физического ускорения был прямым следствием новых технических возможностей. Тот факт, что железнодорожное сообщение было изобретено в Европе, потерял свое значение на фоне глобальных процессов, в ходе которых все континенты оказались связаны транспортными артериями. В плане возможности применения железнодорожная техника как таковая обладала нейтральным характером. Использование же этой техники было вопросом культурной специфики. К техническим устройствам можно было относиться по-разному. Например, утверждается, что российская публика долгое время без особого восторга воспринимала быстрые темпы железнодорожных поездок, несмотря на то что поезда в России были даже несколько медленнее западноевропейских. Причины этого специфического отношения видятся в наличии культурной традиции неторопливости, которая потеряла свою силу только тогда, когда взгляд общества обнаружил отсталость собственной страны287287
  Cvetkovski, 2006, 192, 222, 236–237, 242–243.


[Закрыть]. Железная дорога была при этом не только быстрее, но и удобнее старых способов передвижения. Еще в 1847 году Гектор Берлиоз испытал «немыслимые страдания», когда ехал из Тауроггена в Санкт-Петербург в крытых санях, где было ужасно холодно. Во время этого путешествия он провел четыре дня и четыре ночи, по его собственным словам, в «герметично закрытом металлическом ящике». Уже несколькими десятилетиями позже он смог бы преодолеть этот путь на поезде без каких-либо травм или признаков «снежной болезни»288288
  Berlioz, 2007, 503–504.


[Закрыть]. С другой стороны, появились новые бедствия в виде железнодорожных катастроф: например, в Англии, где Чарльз Диккенс едва выжил в несчастном случае на железной дороге во время поездки с побережья в Лондон в 1865 году; в России, где царь Александр III пережил крушение поезда в 1888 году, а также на железных дорогах в Индии и Канаде. Ускорение, ставшее возможным благодаря применению новой техники, и потеря естественного ощущения времени действительно представляли собой специфический опыт XIX столетия, который стал принципиально (хоть и не всегда фактически) доступен большинству населения Земли самое позднее к 1910‑м годам289289
  Koselleck, 2000, 153.


[Закрыть].

С меньшей уверенностью можно говорить о повсеместной темпорализации категорий мировосприятия, которую Райнхарт Козеллек подметил на рубеже XVIII–XIX веков, в «эпоху водораздела» в Западной Европе. Осознание ускорения хода истории находится лишь в слабой зависимости от физического опыта ускорения процессов коммуникации и передвижения в пространстве. В отличие от последних оно не универсально. Об ограниченности непосредственного влияния событий Французской революции речь уже шла выше. Сомнительно также, что историко-философский образец – «взрыв» существующего временного континуума в результате насильственного присутствия революции в настоящем290290
  Ср. вслед за Козеллеком: Becker, 1999, 14–16; а также многочисленные публикации Люциана Хёльшера (Lucian Hölscher).


[Закрыть], который, с точки зрения Козеллека, стал ядром эпохальных перемен в Европе около 1800 года, – можно найти где-нибудь в другом месте мира. Когда и где имелись аналогичные примеры в тех частях света, которые не испытали шок от французского 1789 года? Продолжали ли они дремать в домодерном состоянии? Или, может быть, они пережили иной опыт «взрыва» времени? Даже Англия, которая обезглавила своего короля уже в 1649 году, хоть и пришла от событий в Париже в возбуждение, в конвульсии не впала. А США в 1789 году уже поставили свою революцию на надежные институциональные рельсы и кодифицировали ее требования в форме конституции.

Где еще можно найти примеры, когда нечто совершенно новое в XIX веке воспринималось бы как окончательный провал в традиционном укладе жизни, изменяющий даже привычные представления о будущем? Движения и проповедники, предсказывавшие апокалипсис, питались подобным эффектом восприятия. Они существовали в различных частях света: как в Китае, так и в Северной Америке (причем и среди индейцев, и среди белого населения, в частности у мормонов) или в Африке. Конец рабства, например, как показывают многие свидетельства, ощущался освобожденными рабами как внезапный прорыв в новое время, несмотря на то что фактически «смерть рабства» оказывалась утомительным, трудоемким и разочаровывающим процессом291291
  Litwack, 1979, 172 ff.


[Закрыть]. Идее о новом общественном порядке часто сопутствовало желание ввести и новый порядок времени, будь то воля французских революционеров или участников Тайпинского восстания в Китае 1850‑х годов. Новый календарь, ломавший все традиции, оказывался прямо-таки обязательным элементом в арсенале каждой революции. Не следует при этом подразумевать только мессианские побуждения революционеров или необходимость восстания против «логоцентризма» предшествовавшей гегемонной культуры. Более характерным для позднего отрезка Нового времени является стремление рационализировать и привести в современное состояние организацию времени в целом. Так это было в революционной Франции (1792), в Японии эпохи Реставрации Мэйдзи (1868), в России после Октябрьской революции, когда в феврале 1918 года одним из первых мероприятий большевистского режима стало введение григорианского календаря, а также в китайском альтернативном государстве, которое пытались выстроить тайпины. Их календарь имел, помимо символического завершения старого времени, и вполне практическое назначение. «Новое небо и новая земля», как это значилось в документах тайпинских революционеров, должны были устранить суеверия и заблуждения прошлого и позволить крестьянам рационально организовывать их рабочее время292292
  Shih, 1967, 75.


[Закрыть]. В новые времена календарь должен был быть простым, ясным и позволять разумно использовать ресурс времени.

III. Пространство: где место XIX века?

Как хронологическая последовательность, как пережитое и рассказанное «сначала… потом…» и как комплекс событий, связанных причинно-следственными связями, бытие происходит во времени. А то, что оно всегда происходит и в каком-то месте, при этом кажется само собой разумеющимся. Историография традиционно мало обращала внимания на этот факт. В особенности такие классические области исторической науки, как история идей и политическая история, в течение долгого времени существовали «без мест»: повествование было полностью оторвано от конкретных мест событий. Все, что могло выглядеть как попытка связать «нравственное поведение» с естественными факторами, казалось историкам подозрительным и уже в XIX веке, в период историзма, было объявлено «вне закона». Географический или тем более геополитический детерминизм с тех пор считается одним из наиболее тяжких грехов, в которых может быть уличен историк. Только во французской научной традиции не опасались говорить о пространстве. В Германии же конкретная локализация, «приземленность» истории допускалась лишь в таких специфических областях науки, как военная, аграрная или региональная история. Положение дел изменилось только тогда, когда заявили о себе экологическая история и историческая география. Историки, изучающие вопросы транспорта, миграции и колониальной экспансии, уже и до того не могли игнорировать пространственные аспекты прошлого. О необходимости внимания к пространству убедительно заявил Карл Шлёгель, призывая историков не к абстракциям постмодернистской географии, а к изучению наблюдаемого и переживаемого пространства «во всей его чудовищности»293293
  Schlögel, 2003, 22.


[Закрыть].

Соотношение времени и пространства является одной из важных тем в философии. Историки могут относиться к нему проще. Им, пожалуй, будет достаточно тезиса, высказанного Райнхартом Козеллеком: «Каждое историческое пространство формируется посредством времени, за которое оно может быть пройдено и таким образом подчинено политическому или экономическому господству. Вопросы времени и пространства существуют в постоянной взаимозависимости друг с другом, несмотря на то что метафорическая сила всех картин времени берет свое начало из пространственных представлений»294294
  Koselleck, 2000, 9. См. также схожее высказывание на с. 90.


[Закрыть]. С другой позиции к проблеме времени и пространства подошел географ Дэвид Харви. Он ввел в научный оборот идею об уплотнении времени и пространства (time-space compression)295295
  Harvey, 1989, 240.


[Закрыть]. В свете этой идеи разделение времени и пространства представляется в определенном смысле искусственным. Труднопереводимое немецкое слово Zeitraum («временной промежуток»), которое подразумевает широту и плоскостность временного пространства, также подтверждает этот факт.

Несмотря на многообразие форм взаимозависимости пространства и времени, существуют три важных отличия, которые нельзя не отметить, если смотреть с исторической точки зрения:

• Чувственное восприятие пространства имеет более непосредственный характер, чем ощущение времени. Пространство можно воспринимать всеми органами чувств. В форме «природы» оно представляет собой материальную основу человеческого существования, включая землю, воду, атмосферу, растительный и животный мир. Время ограничивает жизнь людей посредством естественного износа организма, тогда как пространство может стать конкретным препятствием, мощным враждебным элементом, несущим смерть. Поэтому человеческие сообщества населяют совершенно конкретные пространства – природную среду обитания, – а не те или иные временные отрезки. Если оставить в стороне астрономические циклы – смену дня и ночи и времен года, а также морские приливы и отливы, – то время является конструкцией, созданной культурой. Пространство же, напротив, является естественной предпосылкой для жизни человека, тем, что он прежде всего встречает в мире, а лишь потом подвергает некой интерпретации в рамках культуры.

• Кроме математиков – то есть немногочисленных специалистов, – мы практически не можем абстрактно помыслить пространство. Ему недостает схематической регулярности, которой обладает хронологически организованное и размеченное цифрами время. Существует ли вообще некое абсолютное пространство – или все-таки только относительное, то, которое населяют живые существа? Не становится ли пространство вообще темой для историков только тогда, когда человек начинает его обустраивать, наполнять мифами, придавать ему ценность? Может ли быть пространство чем-то иным, нежели композицией, состоящей их неких мест?

• Время можно – в границах астрономических закономерностей – определять и упорядочивать произвольно, однако время не может быть подвергнуто материальным изменениям так, чтобы последующие поколения могли физически ощутить их последствия. А вот в земном пространстве труд материализуется. В отличие от времени пространство может быть физически преобразовано. Пространство – это результат его «производства» (Анри Лефевр). Пространство легче «победить», покорить, разрушить: посредством завоевания, материального опустошения, а также раздробления на мириады частных земельных участков. Пространство является предпосылкой для образования государств. Государства извлекают ресурсы из пространств. Однако пространствам не всегда придается одинаковая значимость в разные исторические эпохи. В качестве «территории» оно приобрело политическую ценность лишь с наступлением европейского Нового времени.

Так где же находится XIX столетие? По своей сущности эпоха есть нечто такое, что определяется хронологически. Тем не менее мы можем очертить и ее пространственные контуры. Основу специфической конфигурации пространства XIX века составляют отношения между центрами и перифериями. Центры – это те места внутри крупных образований, где концентрируются люди и власть, творчество и символический капитал. Центры имеют излучающие и притягивающие силы. Периферия же, напротив, является более слабым полюсом в асимметричных отношениях с центром. Периферии представляют собой скорее приемники, нежели передатчики импульсов. С другой стороны, периферии – это те места, где время от времени возникает нечто новое. На перифериях основывались великие державы, на перифериях зарождались религии, писались выдающиеся хроники. Такие динамические периферии при определенных обстоятельствах сами могли становиться центрами. Равновесие сил между центром и периферией постоянно меняется, что приводит к малым, а иногда и большим изменениям. Зачастую мы имеем дело с несколькими центрами одновременно, которые сотрудничают или соперничают друг с другом. Карта мира также меняет свой облик в зависимости от угла зрения, под которым мы ее рассматриваем: политическая география не совпадает с экономической, а расположение центров культуры на глобусе представляет собой иную картину, нежели распределение мест концентрации военной силы.

С точки зрения развития географических знаний XIX век является переходным в двух смыслах296296
  Об истории науки см. работы Ливингстона и Робик: Livingstone, 1992; Robic M.‑C. Geography // Porter, Ross (Ed.). The Modern Social Sciences. (The Cambridge History of Science, V. 7.) Cambridge, 2003, 379–390.


[Закрыть]. Во-первых, это была эпоха, когда европейская географическая наука однозначно заняла доминирующую позицию среди всех представлений об устройстве Земли, существовавших в других мировых цивилизациях. К 1900 году европейская география окончательно сформировалась как самостоятельная наука с собственными методологией и систематикой, научным языком, профессиональными требованиями, академическими учреждениями, учебниками и периодическими изданиями. Профессиональные ученые-географы причисляли себя, с одной стороны, к специалистам в области естествознания, тесно связанного с такими точными дисциплинами, как геология, геофизика, гидрология. С другой стороны, как представители антропогеографии, они видели свою науку уже не в роли прислужницы историографии – науки традиционно более престижной. Каждым университетским и школьным учебником, каждой картой, особенно если на них стояли грифы министерств, географы осуществляли «власть наименования»297297
  Ср. пример карты Швейцарии Гийома Анри Дюфуа: Gugerl, Speich, 2002, 76.


[Закрыть]. Они стали пользоваться спросом как консультанты и советники правительств, стремившихся обзавестись новыми колониями или в соответствии с научными принципами увеличить экономическую «отдачу» уже имевшихся, то есть эксплуатировать их. Эта модель географической науки, возникнув во Франции и в Германии, вскоре нашла своих сторонников и подражателей в других странах Европы и за океаном. Ее популярности способствовали различные географические общества и союзы, собиравшие воедино любителей географии и представителей групп интересов. Всюду, где география укоренялась как «дисциплина», это была именно научная география европейского типа, причем не было никакого различия, являлась ли страна, импортирующая эту модель, независимым государством или одной из колоний Европы. В начале 1920‑х годов география этого толка приняла форму единообразного дискурса, господствующего во всем мире, хотя в ряде стран со своей собственной географической традицией, таких как Китай, возникали и гибридные формы географического знания298298
  См., например: Dabringhaus, 2006b, 57–59.


[Закрыть].

XIX век был тем временем, когда выдающиеся индивидуальные достижения отдельных географов зачастую трансформировались в одну научную дисциплину, приняв таким образом форму коллективного предприятия, обладающего институциональной базой.

Последняя эпоха европейских открытий

Вторая особенность переходного характера XIX века состоит в том, что, став первой фазой становления географии как науки, он в то же время оказался последней эпохой географических открытий. Еще существовали героические путешественники-одиночки, которые проникали в такие местности, где прежде никогда не ступала нога европейца, или, по крайней мере, об этом не имелось сообщений. Еще оставались белые пятна на карте Земли, и путешествия в эти области оказывались экстремальными и порой смертельно опасными даже для крупных экспедиций. Так, в поисках знаменитого Северо-Западного прохода в 1847 году исчез сэр Джон Франклин вместе с рядом лучших офицеров британского Королевского военно-морского флота и лучшими измерительными приборами того времени. Экспедиция насчитывала 133 участника. Только в 1857–1859 годах поисковым партиям удалось обнаружить скелеты погибших и предметы, принадлежавшие этой экспедиции299299
  Судьба этой экспедиции стала широко известна благодаря роману Стена Надольного «Открытие медлительности», впервые вышедшего в свет в 1983 году.


[Закрыть]. Последняя эпоха географических открытий лежит во временных границах «долгого» XIX века. Взяв свое начало в 1768 году, когда Джеймс Кук отправился в первое кругосветное путешествие, побывав на Таити, в Новой Зеландии и Австралии, эта эпоха открытий, в ходе которых наиболее активно действовал по всему миру Британский королевский военно-морской флот, пришла к своему предварительному концу после фиаско экспедиции Франклина и достигла окончательного завершения в декабре 1911 года, когда норвежский полярный путешественник Руаль Амундсен достиг Южного полюса. Позже были, конечно, возможны героические деяния в высокогорьях, пустынях и морских глубинах, но для географических открытий места уже не оставалось.

В течение XIX века были впервые исследованы и описаны многие части мира:

• области Африки, расположенные к югу от Сахары, далеко за пределами известной с давних времен узкой полоски вдоль побережья африканского континента, исследовали такие путешественники, как южноафриканский врач Эндрю Смит, немецкий географ Генрих Барт, действующий по поручению британских заказчиков, и шотландский миссионер Дэвид Ливингстон;

• вся западная часть североамериканского континента целиком была изучена знаменитой экспедицией Мериуэзера Льюиса и Вильяма Кларка, посланной на Запад президентом Томасом Джефферсоном в 1804–1806 годах. Детально картографирована эта часть континента была, однако, только к концу XIX столетия;

• внутренние районы Австралии, при пересечении которых в 1848 году бесследно пропал бранденбуржец Людвиг Лейхардт, долгое время не были картографированы;

• большая часть Центральной Азии, которая начиная с XVIII века была лучше знакома китайским географам, нежели европейским, стала примерно с 1860 года предметом интенсивного изучения русских, британских и французских исследователей, к числу которых в конце столетия присоединились и немецкие путешественники.

О географии других частей света Европа была достаточно хорошо информирована начиная уже с раннего Нового времени. Это касается Мексики, бывшей центром испанской экспансии; Индии, о которой подробно писали еще в доколониальное время; и ряда других стран, не входивших в число европейских колоний, таких как Сиам, Иран и турецкие территории Малой Азии. Европейские познания об Азии были настолько обширными, что берлинскому географу Карлу Риттеру, который наряду с Александром Гумбольдтом считается основателем географии как науки, потребовалось подготовить 21-томную публикацию, чтобы их обобщить и прокомментировать. В фундаментальном, объемом в 17 тысяч страниц, труде «Землеведение в отношении к природе и истории человечества» (Die Erkunde im Verhältniß zur Natur und zur Geschichte des Menschen), издававшемся с 1817 года, Риттер аккумулировал и критически разобрал собранную за века европейскими путешественниками информацию об Азии300300
  На русский язык труд К. Риттера был переведен П. П. Семеновым-Тян-Шанским и издан под названием «Землеведение Азии» в 1850–1870‑х годах Императорской академией наук в Санкт-Петербурге. — Прим. ред.


[Закрыть].

Многое из этой информации к тому времени уже устарело, но этот вовсе не легковерный исследователь приложил значительные усилия, чтобы проверить и выбрать данные, с которыми могла бы еще работать наука. Так, например, почти все европейские знания о внутренних провинциях Китая даже в 1830‑е годы основывались на сообщениях иезуитов, восходивших к XVII–XVIII векам. А по отношению к Японии, отгородившейся от внешнего мира, основным источником информации все еще оставалось сочинение вестфальского врача Энгельберта Кемпфера, описавшего свое пребывание там в 1690‑е годы301301
  Япония остается единственной неевропейской страной, по отношению к которой было предпринято издание полного собрания всех европейских источников вплоть до 1830‑х годов. Это издание содержит и выдержки из описания Э. Кемпфера: Kapitza P. (Hg.) Japan in Europa. Texte und Bilddokumente zur europäischen Japankenntnis von Marco Polo bis Wilhelm von Humboldt. 2 Bde. München, 1990.


[Закрыть]. Во всех подобных случаях требовался свежий взгляд. Для этого были предприняты новые экспедиции, многие из которых инициировали такие выдающиеся личности, как Риттер и Гумбольдт (Германия) или сэр Джозеф Бэнкс и Джон Барроу (Великобритания). Позже к поддержке экспедиций постепенно подключились такие организации, как Африканская ассоциация или Королевское географическое общество, основанное в 1830 году302302
  Об организации экспедиции см. образцовое исследование на примере Р. Мурчисона, британского геолога и академика Санкт-Петербургской академии наук: Stafford R. A. Scientist of Empire. Sir Roderick Murchison, Scientific Exploration and Victorian Imperialism. Cambridge, 1989.


[Закрыть]. Образцом для этих экспедиций послужило путешествие Александра Гумбольдта по Центральной и Южной Америке, предпринятое им с июня 1799 года по август 1804-го. По результатам этого путешествия в течение четверти века появлялись многочисленные публикации Гумбольдта, в центре тематических разветвлений которых находились его путевые заметки303303
  См. 30-томное «Путешествие в равноденственные области Нового Света в 1799–1804 гг.» (рус. пер.: т. 1–3, 1963–1969): Humboldt A. v. Relation historique (1814–1825). По материалам экспедиции Гумбольдт опубликовал ряд других работ, в том числе «Картины природы» (1808, рус. пер.: 1855 и 1859). – Прим. ред.


[Закрыть]. К концу XIX века, к 1900‑м годам, были опубликованы фундаментальные труды, содержащие географические описания многих областей Земли, повсеместно признанные и соответствующие научным стандартам того времени.

Освоение географического пространства Европы происходило параллельно и, по сути, не предшествовало крупным заокеанским экспедициям. Всего через несколько месяцев после того, как Александр фон Гумбольдт ступил на борт корабля, отчалившего в направлении Гаваны, в сентябре 1799 года его брат Вильгельм отправился в путешествие в Испанию. Там он оказался на такой же неизвестной – и в научном, и в туристическом плане – территории, как и его брат, путешествующий по Новому Свету. Для наблюдателя из Берлина или Парижа баскские провинции Испании выглядели не менее экзотично, чем Америка304304
  Результаты путешествия В. фон Гумбольдт опубликовал в труде «Die Vasken, oder Bemerkungen auf einer Reise durch Biscaya und das französischee Baskuenland im Frühling des Jahres 1801» (ср.: Humboldt W. v. Werke. Hg. von Andreas Flitner. Darmstadt, 1961, Bd. 2, 418–627).


[Закрыть]. Это было справедливо и по отношению ко многим другим областям на перифериях Европы. Индивидуальные экспедиции отдельных путешественников, движимых как авантюризмом, так и научным любопытством, предпринимались в течение всего столетия. В их числе были и знаменитые путешественницы, например англичанка Изабелла Берд, бывшая если не исследователем, то, пожалуй, одним из лучших наблюдателей чужих обычаев и нравов305305
  Собрание путевых заметок И. Берд было переиздано в 1997 году в 12-томном сочинении: Bird I. Collected Travel Writings. Bristol, 1997.


[Закрыть]. Все большее значение приобретали два особых типа «путешественника»: империалистический первооткрыватель, задачей которого было овладение территориями по поручению правительства его родины, и следующий за ним по пятам колониальный географ, который присматривался к полезным ископаемым и возможностям развития сельского хозяйства и транспорта.

Представления географов охватывали различные по своей широте горизонты. Перед глазами путешественников и землемеров находилось их непосредственное окружение. Общая картина пространства, объединяющая множество описаний, наблюдений и измерений, рождалась в тиши далеких от этих мест кабинетов. Французские картографы-новаторы, составившие карты Азии в XVIII веке, как позже Карл Риттер, сами никогда не ступали на этот континент, образ которого они столь точно зафиксировали как в общем, так и в деталях. XIX век исходил, само собой разумеется, из шарообразной формы Земли, очевидность которой укрепилась благодаря морским кругосветным путешествиям. Следует помнить, однако, что до проведения первых аэрофотосъемок взгляд на земной шар сохранял «наземный» характер, соответствующий ракурсу сухопутных или морских путешествий того времени. Перспектива с птичьего полета или даже из космических далей была тогда возможна только в воображении. Приблизиться к этой фиктивной перспективе можно было в определенной степени при помощи воздушного шара. Перед лицом таких уникальных географических явлений, как, например, Большой каньон в Колорадо, традиционная техника графического отображения ландшафта, без проблем применявшаяся по отношению к альпийским долинам, оказалась малопригодной. Невозможно было найти такое положение, из которого бездонные пропасти Каньона представали бы во всей своей драматической эффектности. В ответ на такую природную преграду рисовальщик первой научной экспедиции к реке Колорадо 1857–1858 годов создал воображаемую картину, которая могла бы открыться при взгляде на это пространство с высоты в одну милю над земной поверхностью306306
  Ср.: Cosgrove, 2001, 209, здесь 210, илл.


[Закрыть].

Названия континентов

Географам и картографам всегда принадлежало авторство в области топографических наименований307307
  Ставший хрестоматийным текст в этой связи: Carter, 1987, в особенности 4–33.


[Закрыть]. Независимо от происхождения того или иного названия места или территории их имена становились общественным достоянием, как только они появлялись на глобусе или на карте, хорошо составленной и наделенной научным или политическим авторитетом. Когда речь шла о наименованиях отдельных топографических объектов, таких как горы, реки и города, местные названия имели шанс быть перенятыми их европейскими открывателями. При картографировании Британской Индии в XIX веке, например, действовало правило, согласно которому официальные названия новых мест наносились на карту только после согласования с местными знатоками и должны были по возможности соответствовать уже принятым названиям. Знаменитым исключением из этого правила стал Пик XV в Гималаях, названный в 1856 году в честь бывшего главного геодезиста Индии Джорджа Эвереста. Это название было дано вопреки возражениям самого Эвереста, отмечавшего, что оно будет труднопроизносимым для местных жителей308308
  Barrow, 2003, здесь 101, 103.


[Закрыть]. В других частях света имена монархов, государственных деятелей и первооткрывателей рассеивались по картам и пространствам с бесцеремонной щедростью: озеро Виктория, Альбервиль, Мельбурн, Веллингтон, Родезия, Браззавиль, архипелаг Бисмарка, полоса Каприви – все это лишь немногие примеры из длинной череды таких случаев.

Но все-таки подобные названия отдельных географических объектов или населенных пунктов были менее произвольными и менее идеологизированными, нежели наименования обширных пространств или территорий. В связи с последними принято говорить о «метагеографии». Под этим выражением подразумеваются некие схематические представления о мировом пространственном порядке, которые каждый из нас держит в голове, обычно даже не отдавая себе в этом отчета309309
  Lewis, Wigen, 1997, ix.


[Закрыть]. Входя в число многообразных «ментальных карт» (mental maps), эти метагеографические схемы организуют порядок расположения континентов и других «регионов мира» на воображаемом глобусе. С тех пор как в начале XVI века один космограф присвоил собственное название, образованное от имени Америго, целой части света, авторитет профессиональных географов и картографов при наречении имен был непререкаем. В XIX веке наименования для целого ряда крупных географических единиц еще не устоялись. Об этом следует помнить, используя привычные сегодня названия, многие из которых возникли значительно позже и поэтому с точки зрения XIX века являются анахронизмами. Даже «Латинская Америка» не представляет собой однозначного исторического названия, хотя сегодня авторитет этого термина ставят под вопрос, пожалуй, только те, кто хотел бы подчеркнуть границу между испанским и португальским языковыми пространствами внутри этой территории. До сего дня не существует единого мнения о том, следует ли причислять к Латинской Америке Карибские острова (называемые также Вест-Индия), где говорят еще и на английском и французском (или креольском) языках. Ни Александр фон Гумбольдт, ни следовавшие по его стопам путешественники не были знакомы с этим выражением. «Америка» Гумбольдта лежала в так называемой полуночной, или тропической, части испанских территорий Нового Света. Соответственно, и остров Куба тоже принадлежал к ним. Современники Симона Боливара вели речь о «Южной Америке». Название «Латинская Америка» предложили впервые в 1861 году в ответ на «панлатинизм» сенсимонистов во Франции. Вскоре оно было подхвачено политиками. Как раз в это время Наполеон III предпринял попытку основания Французской империи в Южной Америке. Эта интервенция, как известно, не увенчалась успехом и позорно завершилась в 1867 году, когда Франция была вынуждена вывести свои войска из Мексики, а австрийский эрцгерцог Максимилиан, французский наместник на троне в Мехико, был расстрелян. С точки зрения французского императора, обозначение «латинская» для этой территории обладало особой привлекательностью, поскольку выражало стратегически значимую «родственную» связь между народами Франции и Америки, говорящими на романских языках310310
  Lewis, Wigen, 1997, 181; Foucher, 1991, 156.


[Закрыть].