Текст книги "Очерки о биологах второй половины ХХ века"

В 1990 г. по представлению тогдашнего Председателя Госкомитета СССР по охране природы, профессора Н. Н. Воронцова, Президент СССР М. С. Горбачёв присвоил звание Героя социалистического труда семи наиболее заслуженным генетикам и биологам не-генетикам, но активно защищавшим классическую генетику от лысенковцев, и наградил орденами большую группу биологов старшего поколения, генетиков и защитников генетики (около ста человек). Среди семи Героев социалистического труда был и Н. П. Дубинин. Кроме него, Героями социалистического труда стали С. М. Гершензон, В. С. Кирпичников, Ю. И. Полянский, И. А. Рапопорт, В. А. Струнников и А. Л. Тахтаджян. Наградной комитет при Президенте СССР в принципе не принимал к награждению этой наградой дела уже скончавшихся людей (в отличие от посмертно награждавшихся званием Героя Советского Союза), иначе список награждённых этим званием генетиков был бы существенно бо́льшим.

Как я отнесся к такой высокой оценке заслуг Н. П. Дубинина на фоне изложенной критики? Отношусь положительно, считаю это награждение логичным, ибо после сессии ВАСХНИЛ 1948 г., запретившей генетику, Н. П. Дубинин оставался знаменосцем классической генетики, выдержал трудный период противостояния, активно, в числе лидеров, участвовал в её возрождении, когда в средине 50-х годов к этому открылась возможность. В газетах «Правда», «Известия» и других он опубликовал много статей о генетике, её роли в сельском хозяйстве, медицине и др. Для восстановления позиций генетики в ряду других наук, для возобновления её преподавания, особенно на периферии страны, для образования населения эти статьи официального лидера генетики имели неоценимое значение. Для периферии (а в СССР она была огромна) Н. П. Дубинин выглядел лидером генетики в 1960–80 гг.

С полководцами такое бывает часто: их награждают за общую победу, даже если при этом потери были чрезмерными. За победу над реакционным направлением в науке Н. П. Дубинин был награждён наравне с шестью другими Героями социалистического труда, а потерей Н. П. Дубинина был Институт общей генетики, созданный им, но постепенно низведённый до уровня заурядного института на фоне шедших в гору новых институтов Академии наук. Сам Николай Петрович потерял авторитет в Академии наук и в кругах интеллигенции.

Первые годы моей работы в ИОГен, конечно, запомнились мне. Это были 1982–88 гг., когда я работал заместителем директора Института. Я говорю о перестройке Института, для чего она была нужна? Нужно было модернизировать Институт. А. А. Созинов правильно хотел развернуть в Институте современные для того времени исследования в области молекулярной генетики растений, цитогенетики и в других направлениях, чтобы наполнить содержанием понятие «общая генетика». Главное – нужно было подобрать новые кадры, людей, способных внедрять новые направления исследований и способных работать в контакте с другими институтами. Контактов с академическими институтами Институту, руководимому Дубининым, катастрофически не хватало. У Института были контакты с периферийными, республиканскими учреждениями, но, практически, не было контактов с ведущими академическими институтами Москвы, Ленинграда и даже не было рабочих контактов с Институтом цитологии и генетики Сибирского отделения АН в Новосибирске, т. е. с институтом, который сначала создавал сам Н. П. Дубинин! Многое из того, что делалось в ИОГен при директоре Н. П. Дубинине, производило очень слабое впечатление в научном отношении. Этого нельзя было сказать о лабораториях профессоров Ю. П. Алтухова, Ю. Г. Рычкова, Б. В. Конюхова, А. А. Прозорова, С. И. Городецкого. Актуальные исследования проводились в лабораториях проф. Г. Д. Засухиной и В. В. Шевченко. Боюсь упустить ещё кого-то, ибо я недостаточно знал работу некоторых лабораторий, но некоторые направления исследований в Институте находились, я бы сказал, на разных ступенях низкого уровня… включая исследования в большой лаборатории самого Н. П. Дубинина.

Профессора Института общей генетики им. Н. И. Вавилова РАН в последнем году XX в.; слева направо: А. А. Прозоров, Э. С. Пирузян, Ю. Ф. Богданов, В. А. Шевченко на праздновании дня рождения Элеоноры Суреновны Пирузян. (Из архива Э. С. Пирузян).

Когда я пришел в Институт весной 1982 г., и даже до этого, Алексей Алексеевич Созинов советовался со мной (думаю, что и с другими доверенными людьми тоже), как поступить: просить Академию наук расформировать институт, с тем, чтобы затем открыть его снова, под новым названием и набрать новые кадры или реформировать институт, постепенно заменяя людей. Я советовал – закрыть и открыть заново. Не знаю, какие факторы сыграли роль, но Созинов не пошел по этому пути. Он начал реформировать институт постепенно. Думаю, что и Академия наук не хотела дважды в жизни одного поколения закрывать и открывать заново один и тот же институт.

При постепенном реформировании Института А. А. Созинов все 5 лет, что он был директором, неуклонно проводил две линии. Он ввёл ежегодные отчётные конференции с докладами от всех лабораторий и групп, и дискуссиями на этих конференциях, и он начал привлекать новых людей в институт, «охотясь» за квалифицированными специалистами, зарекомендовавшими себя. Конечно он, как мог, стимулировал приход в Институт молодёжи. Продолжением его стремления гласно обсуждать научные проблемы в Институте стал постоянно действующий открытый общеинститутский семинар с периодичностью заседаний раз в месяц, с октября по май. Этот семинар он поручил профессору А. А. Прозорову. С тех пор минуло 30 лет, а Александр Александрович Прозоров продолжает так же регулярно проводить эти семинары. А. А. Созинов сделал правильный выбор!

Теперь об обновлении кадров. Наиболее ценным приобретением Института в 80-е годы я считаю переход к нам из Института молекулярной генетики АН СССР молодого доктора наук, но уже лауреата Государственной премии за исследование мобильных элементов генома дрозофилы, Евгения Витальевича Ананьева. Вместе с ним перешёл из отдела Р. Б. Хесина (ИМГ АН СССР) умный и перспективный молодой исследователь Чернышов, который, к несчастью, буквально через год погиб, перевернувшись в одиночку на байдарке на холодной реке.

Евгений Ананьев был приглашен А. А. Созиновым специально для развития в ИОГен’е молекулярной генетики и цитогенетики растений. Будучи заместителем директора и человеком, хорошо знавшим Ананьева по совместной работе с ним в лаборатории А. А. Прокофьевой-Бельговской в 60-е годы, я активно участвовал в переводе его в наш институт, и мое участие в этом деле оказалось для него важным, как он потом признался. Е. В. Ананьев быстро создал новую Лабораторию молекулярной цитогенетики растений и быстро стал получать результаты. Он был талантливым и энергичным учёным-экспериментатором и молодёжь шла к нему в лабораторию. К сожалению, в начале трудных 90-х гг. он уехал на работу в США и оттуда уже не вернулся. Он умер от опухоли мозга в возрасте 60 лет, успев, однако, впервые в мире сконструировать искусственную хромосому высшего растения – кукурузы, обеспечил её наследование в поколениях растений и добился ряда других важных научных результатов.

Не на последнем месте из приобретений Института была наша новая лаборатория цитогенетики. Возглавив лабораторию после ушедшей на пенсию к.б.н. К. П. Гариной, практически не известной среди цитогенетиков, я сохранил то название лаборатории, которое было до меня, ибо цитогенетика – это часть генетики, и тут ничего не изменишь, но на 3/4 сменил состав лаборатории. Со мной из Института молекулярной биологии перешли три человека (О. Л. Коломиец, Л. Ю. Жулёва, Т. М. Гришаева). Из старого состава лаборатории несомненную ценность представлял к.б.н. В. В. Сафронов, о нём я упоминал выше, и трое хороших лаборантов. Сотрудник старой лаборатории к.б.н. В. Б. Макаров в это время преподавал в Алжире, и сохранялся в штате лаборатории. Позже, в 1986 г., Макаров и Сафронов, к сожалению, добровольно перешли в новый институт Минздрава, куда их сразу взяли с повышением, а у нас со ставками для повышения было «туго». Ещё 9 человек влились в лабораторию в течение двух лет вместо ушедших в другие лаборатории и институты. Главным кадровым приобретением лаборатории стала Оксана Леонидовна Коломиец (она пришла со мной из ИМБ), высоко квалифицированный цитолог, прекрасный специалист в области клеточных ультраструктур. Она освоила современные методы исследования мейотических клеток и хромосом (это – редкие среди отечественных цитогенетков навыки и специальная «идеология» экспериментальной работы), и мы с ней развернули широкий фронт работ по исследованию цитологии и генетики процесса мейоза. Первые итоги опубликованы в нашей с ней монографии[25]25
  Богданов Ю. Ф., Коломиец О. Л. Синаптонемный комплекс – индикатор динамики мейоза и изменчивости хромосом. М. Товарищество КМК. 2007. 357 с.


[Закрыть]. Сейчас доктор биологических наук О. Л. Коломиец руководит нашей лабораторией и внедряет в Институте современные методы иммуноцитохимического анализа хромосом на основе флуоресцентной микроскопии.

В 1983–84 гг. в лабораторию пришли способные исследователи Г. Г. Горач, С. Я. Дадашев, О. Я. Карпова. Каждый из них имел хорошую школу в области клеточной биологии. В течение первых 10 лет работы сотрудниками и аспирантами лаборатории были защищены 4 кандидатских диссертации в уникальной (к сожалению) для нашей страны области цитогенетики – области экспериментально-генетического исследования мейоза. За рубежом эта область всегда была хорошо развита, а в СССР научная культура исследования процесса мейоза и мейотических хромосом была в значительной степени потеряна в ре зультате лысенковщины и упадка генетического и цитогенетического образования. Цитогенетика (особенно – человека) в 60-е и 70-е годы постепенно возродилась, но это была и осталась цитогенетика соматических клеток человека, животных и растений. Цитогенетика мейоза, т. е. клеток зародышевого пути, неизбежно включает генетический эксперимент и высокий уровень цитологического анализа. Теперь эта область исследований в нашей стране поддерживается на современном уровне только в четырёх коллективах: в нашем ИОГен, в Петербургском филиале ИОГен, в ИЦиГ СО РАН и в Новосибирском университете.

В лаборатории цитогенетики с самого начала её функционирования в новом составе стали стажироваться исследователи из других учреждений Украины, Молдавии, Эстонии, Воронежа и Новосибирска, позднее – из Петербурга. Сейчас некоторые из них успешно работают в США и во Франции, а наша лаборатория сохранилась в трудные 90-е годы благодаря совместным проектам с учёными из Нидерландов и неофициальному сотрудничеству с коллегами из Великобритании США и Франции.

А. А. Созинов, конечно, развивал и свою лабораторию, исследовавшую запасные белки растений как маркёры сортов злаков. Благодаря этому ИОГен располагает сейчас высококвалифицированными исследователями в этой области, включая докторов наук А. Ю. Драгович, А. М. Кудрявцева, А. А. Поморцева, пришедших в Институт молодыми людьми при А. А. Созинове. Вскоре после меня пришел в институт квалифицированый генетик растений доктор наук В. А. Пухальский, который внёс свежую струю в исследования по генетике растений. Вернулась к нам из Института биологии развития АН СССР лаборатория полиплоидии профессора В. В. Сахарова возглавляемая в то время его верным учеником и сотрудником В. С. Андреевым. К сожалению, эта лаборатория как-то зачахла и была расформирована после добровольного ухода В. С. Андреева на пенсию. А он это сделал в 1994 г., как только ему исполнилось 60 лет.

Последним, очень существенным пополнением института, которое успел сделать А. А. Созинов за 5 лет на посту директора, было зачисление в Институт профессионального генетика (в отличие от многих, ставших генетиками в порядке переквалификации) доктора наук, профессора И. А. Захарова из Петербурга. Илья Артёмьевич Захаров был учеником заведующего кафедрой генетики Ленинградского университета профессора М. Е. Лобашова. До перехода в ИОГен Илья Артёмьевич заведовал генетической лабораторией в Ленинградском институте ядерной физики АН СССР в Гатчине. В 1987 г. он был избран учёным советом на должность заведующего лабораторией сравнительной генетики животных и постепенно сделал эту лабораторию очень современной[26]26
  И. А. Захаров с 1992 по 2006 г был заместителем директора ИОГен. Ныне он, И. А. Захаров-Гезехус, член-корреспондент РАН (с 2000 г.) является Советником РАН и продолжает работать в Институте.


[Закрыть].

Ряд лабораторий и групп в Институте были расформированы или серьёзно перестроены. Расформированию подверглись, например, явно непрофильная для генетического института лаборатория доктора наук, физиолога Ф. Ата-Муратовой, серьёзно перестроена лаборатория генетики животных. Ранее ею заведовал к.б.н. А. М. Машуров, а возглавил её И. А. Захаров.

Лаборатория самого Н. П. Дубинина разделилась, и затем часть её вместе с ним самим перевелась в Институт морфологии, экологии и эволюции животных им. А. Н. Северцова АН СССР (ныне ИПЭЭ им. А. Н. Северцова РАН). Но после ухода из нашего Института А. А. Созинова Н. П. Дубинин с небольшой группой сотрудников вернулся в ИОГен в 1989 г.

А. А. Созинов, безусловно, улучшил Институт общей генетики, он освежил и сделал его открытым для научного академического сообщества. В институте «ожили» ветераны генетики и стало больше молодёжи, началось нормальное открытое сотрудничество лабораторий.

В 1987 г. Алексей Алексеевич Созинов принял решение вернуться в Академию наук Украины. Его туда усиленно звал Президент АН УССР Б. Е. Патон, и он согласился и уехал в Киев. Директором ИОГен АН СССР был избран член-корр. АН СССР С. В. Шестаков, зав. кафедрой генетики МГУ. Начался новый период в жизни Института общей генетики им. Н. И. Вавилова АН СССР-РАН.

Часть II. Очерки об учёных

Физиологи и цитологи

Крушинский Леонид Викторович (1912–1986), член-корреспондент АН СССР, доктор биологических наук, профессор кафедры высшей нервной деятельности Московского государственного университета, лауреат Ленинской премии СССР за открытие экстаполяционных рефлексов.

Моё знакомство с Леонидом Викторовичем Крушинским состоялось осенью 1951 г. В тот год я поступил на Биолого-почвенный факультет МГУ, причём поступал с целью посвятить себя изучению высшей нервной деятельности, а проще – деятельности человеческого мозга.

Мои родители были хирургами-ортопедами, и с детства я жил в среде, в которой говорили о хирургии, об анатомии. Я восхищался смелостью и мастерством хирургов и проницательностью невропатологов. Рассказы о дореволюционной профессуре, которую оба моих родителя успели застать на медицинских факультетах университетов, а студентами они стали в 1917 г., внушали мне уважение к медицине, а их разговоры о конкуренции различных хирургических школ в 40–50-х годах, когда отец уже сам был профессором, о борьбе их коллег за руководство кафедрами и текущих интригах в медицинской среде – отталкивали. Я искал для себя вариант заняться чем-то, близким к анатомии и физиологии человека (сказывался «импринтинг» медицинского окружения), но не связанным с практической медициной и её профессиональным цинизмом, с формально запрещённой, но всегда существовавшей частной практикой. Я искал поле деятельности, на котором можно было бы заниматься «чистой наукой», которая, как я полагал, должна быть свободна от интриг и меркантилизма.

1950 г. «ознаменовался» печально знаменитой «Павловской» сессией Академии наук и Академии медицинских наук СССР, девизом которой, как шутили тогда, было: «Ни шагу в сторону от великого учения И. П. Павлова». В том году я, девятиклассник, купил четырёхтомник И. П. Павлова и с большим интересом прочёл весь том, посвящённый описанию открытия условных рефлексов и мыслям Павлова о рассудочной деятельности животных и человека. Выход был найден: я иду учиться на Биолого-почвенный факультет университета, где есть кафедра общей и сравнительной физиологии человека и животных и, конечно, не должно быть интриг и цинизма, присущих, как я думал, только практической медицине.

Став студентом, я записался в студенческий кружок на этой кафедре, а именно явился к заведующему кафедрой профессору Х. С. Коштоянцу и получил от него тему для реферативного доклада по истории физиологии в Московском университете. Но я хотел немедленно принять какое-то участие в экспериментальной работе на кафедре. Такой возможности для первокурсников на кафедре не было. В старом здании факультета на ул. Герцена было уютно, но тесно. Число мест для экспериментальной работы было чрезвычайно ограничено. Помимо заведующего, на кафедре работали и другие профессора: Я. М. Кабак, М. В. Кирзон, Л. В. Крушинский и М. Г. Удельнов, и у двух последних, насколько я помню, в помещении кафедры не было рабочих мест ни для них самих, ни для их сотрудников и аспирантов, не говоря уже о студентах-дипломниках. Они размещались где-то вне помещений кафедры. Но буквально через неделю-другую после начала первого семестра мой однокурсник Вадим Фрезе (позднее ставший профессором, заведующим лабораторией Института паразитологии им. К. И. Скрябина РАН) сказал мне и другому однокурскику – Виктору Коржову, что есть возможность участвовать в экспериментальной работе у профессора Леонида Викторовича Крушинского, которую тот ведёт на территории Пушкинской биостанции МГУ в Останкине. Сам Вадим вместе с другим нашим однокурсником и своим школьным товарищем Вадимом Экзерцевым участвовал в опытах Л. В. Крушинского на биостанции, когда они учились в 9 и 10 классах, но оба они, поступив в университет, сменили свои интересы и вербовали на биостанцию, взамен себя, нас с Коржовым. Вадим предупредил нас, что разглашать эту возможность не следует, ибо работа, которая ведется Леонидом Викторовичем, не поощряется на факультете или что-то есть такое в прошлом, что может этой работе и её руководителю повредить. Вообще-то секрета в том, что на Пушкинской биостанции работает лаборатория физиолога Л. В. Крушинского не было, но все же, во-первых, это были остатки кадров, разогнанных с факультета после лысенковской сессии ВАСХНИЛ 1948 г., а сам Леонид Викторович, не для разглашения, оставался приверженцем тех взглядов в биологии, за которые был уволен с факультета один из его учителей – профессор М. М. Завадовский. Во-вторых, как сказал мне при первом разговоре сам Леонид Викторович, его работа основывалась на представлениях о наследовании физиологической конституции организма. Работа велась на чистой линии крыс и один из вопросов, который решался в ходе работы, был в том, наследуются ли физиологические признаки, обнаруженные им в этой линии? А всякий вопрос о наследовании физиологических признаков уже был на грани (или за гранью) крамолы в те годы, ибо противоречил догме Т. Д. Лысенко о формировании всех признаков под влиянием среды. Как я понял довольно быстро, главное было – не болтать при каждом удобном случае, что в лаборатории Л. В. Крушинского ведётся работа, связанная с изучением наследования признаков, ибо на факультете были люди, способные увидеть в такой работе крамолу и раздуть скандал. По официальным планам лаборатория Л. В. Крушинского изучала эпилепсию на модели экспериментальных животных. Удалённость лаборатории от факультета и от «этих людей» была для Крушинского некоторой защитой от них, Но участники и свидетели этой работы подвергались им проверке на общую человеческую порядочность и неболтливость. Очевидно, проверку прошли и мы с В. Коржовым.

Леонид Викторович объяснил нам, что в опытах на белых лабораторных крысах им создана модель эпилепсии; изучается вопрос взаимоотношений возбуждения и торможения в коре головного мозга. Крысы подвергались действию сильного звукового раздражителя: резкого и громкого электрического звонка, такого же дребезжащего и громкого, как хорошо знакомый детям тех лет школьный звонок. Но, в отличие от не очень продолжительного (к счастью для школьников) школьного звонка, длительность звонка в опытах с крысами была очень большой. Если я правильно помню, звонок дозировался не временем, а ответной реакцией крыс. Реакция состояла в том, что когда звонок трещал у них над головой в тесной клетке (а они испытывались поодиночке), крысы сначала становились очень тревожными, бегали по клетке, явно пытаясь избавиться от неприятного звука, затем впадали в ступор (это называлось запредельным торможением), а потом начинали биться в припадке. Экспериментатор, который проводил опыт, должен был хронометрировать поведение крыс с секундомером в руках и тут же заносить данные в протокол опыта в лабораторном журнале. Весь опыт с бедной крысой продолжался что-то около десяти минут, причем испытывались две группы крыс – контрольная (обычные, нормальные крысы) и группа крыс, предрасположенных к припадку. Вопрос об их происхождении сначала вуалировался от нас, пока мы окончательно не вошли в доверие. Это были крысы из инбредной линии Крушинского-Молодкиной, выведенной в результате отбора на повышенную чувствительность к звонку и инбридинга, т. е. близкородственных скрещиваний (брат с сестрой) в 8–12 поколениях. Нас, студентов, в вопрос о наследовании и о схеме скрещиваний не посвящали, ибо в этом и была основная антилысенковская «крамола». Нас привлекли как лаборантов-экспериментаторов, которые должны были проводить эти «прозванивания» самостоятельно, чтобы освободить время научным сотрудникам лаборатории от этой однообразной ежедневной работы. Кто-нибудь из научных сотрудников всегда (на всякий случай) присутствовал в комнате при нашей работе, но занимались они своими делами.

Л. В. Крушинский в домашнем кабинете. (Все фотографии для этого очерка любезно предоставлены И. И. Полетаевой).

Леонид Викторович провёл с нами вводную беседу. Говорил он энергично, подчёркивая принципиальные моменты. Жестикулировал, делая как бы отрубающие движения рукой. Главным его требованием к нам была аккуратность и исполнительность в работе: являться к точно оговорённому сроку, работать точно оговорённое время, тщательно соблюдать довольно простую методику, тщательно и точно записывать всё в журнал по отработанной схеме и при этом, конечно, быть именно помощниками в работе, а не приставать к сотрудникам с излишными или беспомощными вопросами. Надо было пойти в виварий, взять за хвост крысу, номер которой тебе сообщался заранее, посадить её в клетку для испытания, провести опыт с секундомером в руке, всё записать, поменять крысу и начать всё с начала; и так в течение часа или двух. Мы с Виктором приезжали по одному в разное время (благо учились в разных группах), как правило, два раза в неделю, и такая работа продолжалась весь академический учебный год на первом и втором курсах, т. е. в 1951/52 и 1952/53 учебных годах. Для меня эти посещения биостанции закончились в марте 1953 г., когда я сломал ногу и попал на больничную койку.

В лаборатории на Пушкинской биостанции МГУ (Останкино) в 1950-х годах. Л. В. Крушинский и Л. Н. Молодкина у установки для испытания нервной системы крыс (см. текст).

Благоприятным обстоятельством для такой работы было то, что во время учёбы в старом здании университета из-за нехватки аудиторий хотя бы раз в неделю в расписании бывали большие «окна», например с 12 и до 16 час. Вот во время такого «окна» я мчался в Останкино, а затем назад в университет. Проще было, когда занятия в университете заканчивались в средине дня.

В самом начале, в 1951 г., за опыты, в которых я участвовал, непосредственно отвечала м.н.с. Л. Н. Молодкина, затем в ходе этой работы я чаще всего стал иметь дело с Л. П. Пушкарской, которая стала отвечать за график опытов. Обе они были требовательны и краем глаза следили за моей деятельностью. С Леонидом Викторовичем я виделся изредка. Помню, что объясняя мне суть взаимодействия процессов возбуждения и торможения, он говорил, что вынужден принимать бром, так как у него очень возбудимая нервная система и нарушен сон, говорил, что одно время он принимал люминал, но затем отказался от него, ибо наутро после «люминалового» сна бывала тяжёлая голова. В общем, либо он сам говорил о том, что он – ходячая иллюстрация возбудимой нервной системы и борьбы возбуждения с торможением, либо я это сформулировал – сейчас уже не помню, но это действительно так и было. Его личный пример убеждал в необходимости изучать эти явления всеми возможными способами. Исследование, проводившееся на крысах, имело не только теоретическое, но и практическое, медицинское значение. Если я правильно помню (а с тех пор прошло более 50 лет!), в отдельной серии опытов (в которой я не участвовал) изучалось действие на испытуемых крыс каких-то лекарственных препаратов, в том числе люминала.

Встречаться с Леонидом Викторовичем было всегда приятно. Он проявлял интерес к молодёжи, обычно при встречах сразу же спрашивал: «Как дела?». Во время сессии и после неё интересовался сдачей экзаменов. Его манера разговора была несколько бодряческой, но таков он был всегда и со всеми, и это было его укоренившейся привычкой.

В те годы, среди студентов, с которыми я дружил, а это были в основном зоологи-натуралисты, было модным козырнуть публикацией собственной заметки в научной или научно-популярной печати, или участием в какой-то коллективной публикации. Однажды, при встрече в Останкинской лаборатории, я сказал Леониду Викторовичу, что мне хотелось бы тоже иметь публикацию на тему работы, в которой я принимаю участие. И тут я услышал его принципиальную точку зрения и получил полезный совет, который я воспринял как важную заповедь, адресованную и лично мне, и вообще всем молодым исследователям. Леонид Викторович сказал, что в научной работе самое важное – хорошо и до конца сделать саму работу, ответить на поставленные вопросы, и тогда вопрос о публикации возникнет и решится сам собой. Предпринимать научную работу надо не ради того, чтобы опубликовать её, а ради решения задачи, которая заслуживает решения. Эта простая, но принципиальная и ясно выраженная мысль стала, пожалуй, первой из важных заповедей, вынесенных мною из университета. Вторая полезная мысль тоже принадлежала Леониду Викторовичу и состояла в том, что высшее образование есть ничто иное, как умение пользоваться справочниками, а дальше, чтобы что-то изучить и решить какие-то задачи, надо думать, читать и действовать самому.

Собственно этих немногих наставлений, краткого, но запомнившегося личного общения и еженедельной рутинной экспериментальной работы по заведённой твёрдой системе на протяжении двух лет мне хватило, чтобы уверенно считать Леонида Викторовича своим первым научным руководителем.

Весной 1953 г., лежа в больнице со сломанной ногой, я (наверно через Л. П. Пушкарскую, навестившую меня) получил краткое ободряющее письмо Леонида Викторовича и сообщение, что в статье, посланной в журнал, он выразил благодарность мне и Виктору Коржову за участие в опытах. Это было приятно.

Л. В. Крушинский на охоте. (Фото Б. Л. Астаурова).

После излечения перелома ноги, когда наступил третий курс и я стал студентом кафедры физиологии животных, я увлёкся сравнительной физиологией беспозвоночных. Меня привлекли разнообразие и красота мира беспозвоночных животных. Замысел заняться физиологией беспозвоночных созрел довольно быстро под влиянием лекций и практикума по зоологии уже в то время, когда я регулярно ездил в Останкино, но я знал и сам считал, что начатые дела надо доводить до конца и вообще быть надёжным в серьёзных делах, и таким делом считал участие в опытах в Останкино. Но после естественного перерыва, вызванного лечением, и в результате созревшего у меня нового решения вопрос о моём участии в делах Останкинской лаборатории для меня как-то сам собой отпал. Однако настало лето 1954 г., факультет готовился к переезду в новое здание МГУ на Воробьёвых горах и при какой-то встрече (не помню – случайной или специально назначенной им) Леонид Викторович сказал мне, что вынесено решение о создании Кафедры физиологии высшей нервной деятельности, что он со всей своей лабораторией переходит на новую кафедру и хочет меня видеть в числе студентов этой кафедры, чтобы я выполнял курсовую, а затем и дипломную работу в его лаборатории. Сейчас я уже не помню, говорил ли он мне о каких-то конкретных планах и замысле работы, но общий смысл был такой, что студенты ему нужны и я ему подхожу, так как достаточно зарекомендовал себя. Я извинился и ответил, что могу заниматься только тем, что меня действительно интересует, а интересовать меня стала физиология нервной системы беспозвоночных животных. Леонид Викторович сожалел, расстроился, но понял меня и, мне казалось, не обиделся. Он был абсолютно лишён высокомерия, манер людей, блюдущих свой престиж, и вообще был естественным и демократичным человеком. Кроме того, он был натуралистом и охотником, и когда я сказал ему, что меня привлекает не только мир беспозвоночных (которыми он в своей лаборатории заниматься не собирался), но и возможность работать на морских биологических станциях – он меня окончательно понял.

Перелом ноги, лечение, форсированная сдача экзаменов после перелома, затем некое психологическое напряжение, возникшее под влиянием комплекса юношеских личных проблем, привели к тому, что у меня возникла сшибка тех самых процессов возбуждения и торможения, которая портила жизнь Леониду Викторовичу. Я на какое-то время потерял работоспособность из-за переутомления и жестокой бессонницы, а случилось это во время экзаменационной сессии. Возможно, что Леонид Викторович был тем человеком, кто посоветовал мне в качестве снотворного препарат со странным названием «Амитал натрия». Этот препарат наладил мне сон, но в итоге я, всё же, получил академический отпуск, отстал от своего курса и оказался в одной кафедральной группе с Наташей Крушинской, дочерью Леонида Викторовича. Это, а так же территориальное соседство двух кафедр – той, на которой работал Леонид Викторович, и на которой учились Наташа и я, приводило к тому, что время от времени мы с Л.В. встречались в коридорах биофака. А вот лекции, которые он читал нашему курсу в одной из больших аудиторий, я беспардонно игнорировал. Факультативно посещал вместо этого большой практикум по зоологии беспозвоночных и потом краснел на экзамене, который я безобразно сдавал Людмиле Николаевне Молодкиной.

А затем жизнь повернулась так, что моей женой стала дочь Алексея Андреевича Ляпунова – близкого школьного товарища Леонида Викторовича. Время от времени Леонид Викторович и Алексей Андреевич общались, называли друг друга Лёва и Алёша, рассказывали нам какие-то эпизоды из их школьной жизни, рассказывали о событиях в научной среде 30-х и 40-х годов, объясняли нам, кто есть кто в науке и в жизни. Именно Алексей Андреевич Ляпунов рассказал мне о главном открытии Леонида Викторовича, которое последовало тогда, когда я уже далеко отошёл от проблем физиологии – об открытии экстраполяционного рефлекса у животных, об интересных опытах с курами, воронами и крысами, в ходе которых был открыт этот рефлекс. Рассказал о трудностях с публикацией этой работы, ибо принцип «Ни шагу в сторону от учения Павлова» ещё действовал в 60-е годы, и титулованные, но бесплодные физиологи, контролировавшие Физиологический журнал и другие издания, активно исповедовали этот принцип. Насколько я помню, наиболее полная публикации этой работы Леонида Викторовича появилась сначала в Польше («Лагерь тот же – социалистический, но барак другой», – как сказал мне, правда по другому поводу, Вадим Фрезе). Затем подробная публикация об этом рефлексе появилась в «Проблемах кибернетики», ответственным редактором которых был А. А. Ляпунов. В итоге Леонид Викторович был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР, но не по отделению физиологии, а по отделению общей биологии, а затем получил Ленинскую премию за открытие экстраполяционных рефлексов.