Текст книги "Очерки о биологах второй половины ХХ века"

Пожалуй, читателям будет интересно прочесть об этом самом ярком и важном периоде работы физиолога Л. В. Крушинского то, что он сам писал на эту тему. Привожу выдержку из письма Леонида Викторовича Крушинского Н. Н. Воронцову, который к 1991 г. готовил статью, посвящённую 80-летию со дня рождения математика, кибернетика, профессора А. А. Ляпунова. Вот эта цитата:

«С 1955 года семинары Ляпунова в МГУ по кибернетике начали привлекать большое количество слушателей. Заседания происходили на Механико-математическом факультете. В развитии моей научной работы эти семинары сыграли исключительно большую роль. В начале пятидесятых годов я начал проводить экспериментальные исследования по изучению элементарной рассудочной деятельности у животных. Я исходил из положения, что важнейшим критерием, лежащим в основе рассудочной деятельности, является способность животных к улавливанию законов движения. Выяснилась различная способность разных видов животных к улавливанию эмпирических законов движения. Критерием является успех решения задач, требующий способности к экстраполяции. На одном из заседаний семинара я сделал сообщение о проводимых мной исследованиях. Алексей Андреевич очень хорошо отнёсся к моей работе. Он понял, что высшие функции мозга нельзя сводить к сумме условных и безусловных рефлексов. В его лице я встретил первого ученого, активно поддержавшего начало моих исследований. Он предложил мне напечатать статью в организованном им центральном печатном органе по проблемам кибернетики (статья опубликована в 1959 г., во 2-м выпуске сборника «Проблемы кибернетики»). Моей статье было предпослано написанное Алексеем Андреевичем введение от редакции. В этом введении чётко указывалось на значение начатого мной исследования для биологии и кибернетики. Такая поддержка со стороны Алексея Андреевича была исключительно важна для меня. В физиологических журналах в то время не могло быть и речи о публикации моих исследований – там публиковались почти исключительно работы по условным рефлексам. Статья, которую предложили мне напечатать психологи, не была опубликована. Один из членов редакции сказал мне, что они боятся её опубликовать: «Печатайтесь у кибернетиков, они ничего не боятся». Помимо интересного и чёткого изложения сути исследования, которое выполнил Л. В. Крушинский эта цитата живо напоминает ту затхлую атмосферу застоя которая была характерна для физиологической науки в СССР в те далёкие 50-е годы. Аминь!

Во деревне во время поездки на охоту сидят Б. Л. Астауров, Л. В. Крушинский и сельские жители.

После окончания мною университета я ещё дважды менял направление своей научной работы, всегда подчиняясь стремлению заниматься тем, что мне было интересно, и в начале 60-х годов навсегда остановился на цитогенетике.

В 60–80-е годы Леонид Викторович время от времени звонил нам домой. Он считал мою жену, Наталию Алексеевну Ляпунову, своим главным советником по вопросам генетики. Так он воспринял совет своего школьного товарища – её отца, и Наташа Ляпунова в качестве нештатного научного редактора готовила его публикацию об экстраполяционных рефлексах для «Проблем кибернетики». После их сотрудничества в работе над этой длинной статьёй Леонид Викторович стал систематически обращаться к Наташе за истолкованием того или иного термина или понятия из области генетики (известно, что у эксперта узнать быстрее и проще, чем искать самому в литературе), иногда просил прочесть и прокомментировать какой-нибудь текст. Я сначала удивлялся и даже несколько обижался, что он обращается не ко мне, но вовремя понял, что я для него – лишь несостоявшийся ученик, а моя жена – дочь его хорошего школьного товарища, которая была рекомендована ему как образованный биолог-генетик и рекомендация друга всегда имеет более высокую категорию, чем другие рекомендации. Радовало то, что Леонид Викторович никогда не забывал передать мне привет по телефону.

Сейчас поколение людей, к которому относился Леонид Викторович, представляется мне, родившемуся в 30-е годы, всё более и более близким, а сами они в моём сознании из учителей и наставников мысленно превращаются в добрых друзей, с которыми я сравнялся по возрасту. В этом наверно и состоит мудрость жизни, достигаемая с годами, мудрость, которой они пытались учить нас в наши студенческие годы. Леониду Викторовичу это удавалось лучше, чем многим другим. Это доказывается тем, что его мысли и советы оказывали действие уже тогда, когда я был студентом, и хорошо запомнились мне на всю жизнь.

Время от времени мы встречались с Леонидом Викторовичем, ибо круг научных работников-биологов так или иначе ограничен. Кроме того, я по делам своей новой профессии время от времени общался с генетиком Борисом Львовичем Астауровым, а они с Леонидом Викторовичем были приятелями по совместным регулярным охотам, и я иногда слышал от кого-нибудь из них или от их сотрудников о том, что они отправились на очередную сезонную охоту или, наоборот, только что вернулись с охоты. Оба они с гордостью говорили о своём увлечении. Мне как человеку, раньше тоже увлекавшемуся охотой, было интересно и немного завидно. Завидно, потому, что у них была надёжная компания для охоты, а это в таком серьёзном увлечении – очень важное, даже решающее обстоятельство, а моя охотничья компания студенческих лет рассыпалась.

Леонид Викторович был настоящим натуралистом. Он вёл наблюдения за поведением домашних и диких животных и записывал эти наблюдения. Писал он «в ящик стола», не надеясь, что в условиях государственной монополии на книгопечатанье удастся опубликовать эти наблюдения. Но в XXI веке его ученики опубликовали эти интересные записки[28]28
  Крушинский Л. В. Записки московского биолога. Загадки поведения животных. Сост. З. А. Зорина, И. И. Полетаева. М. Языки славянской культуры. 2006. 504 с.


[Закрыть].

В этой книге Леонид Викторович описал свои наблюдения и заключения о разуме и поведении собак (включая поведение в «человеческой стае»), о поведении волков, лисиц, медведей, лосей, кабанов.

Большую главу он посвятил поведению птиц. В виварии МГУ Леонид Викторович содержал десяток волков, наблюдал за ними и классифицировал их по «характерам»: злобности, контактности с людьми и т. п. Это чрезвычайно интересные описания и размышления для учёных и обычных читателей.

Однажды, уже в начале 80-х годов, я встретил Леонида Викторовича на улице Губкина около Института общей генетики, куда я шёл на работу. Он сказал мне: «Юра, здравствуй! Я кабана свалил на охоте, первым выстрелом!», – и характерно махнул рукой сверху вниз, как бы отсекая что-то и подкрепляя завершённость дела, а заметно постаревшее лицо его выражало нескрываемую радость. Это была моя последняя встреча с Леонидом Викторовичем. Я запомнил его жизнерадостным, решительным, очень рельефным человеком, человеком твёрдых принципов и конкретных действий, человеком, с которым мне всегда было приятно встречаться и приятно было слышать по телефону традиционное: «Жму твою руку», – приветствие, которое употреблял только он.

Насонов Дмитрий Николаевич (1895–1957), член-корреспондент АН СССР, действительный член АМН СССР, профессор Московского и Ленинградского государственных университетов, директор Института экспериментальной медицины АМН СССР (1948–1950), организатор и первый директор Института цитологии АН СССР (1957), лауреат Государственной премии СССР (1943), доброволец-участник Первой мировой (1914 г.) и Великой Отечественной войны (с 1941 по 1942 г.)

Мне хочется познакомить читателя с набросками портретов четырёх замечательных людей, представителей Ленинградской цитологической школы. Они прошли эту школу в первой половине XX в. в Петроградском-Ленинградском университете, и полем их деятельности во второй половине XX в стала модернизация советской цитологии. Главным, что их объединяло, была высокая гражданственность их деятельности, а их главным делом в те годы, что я наблюдал их, было создание нового научного коллектива и условий для его творческой работы. Речь идет о создании в Академии наук в Ленинграде в 1957 г. нового института, вернее – института нового образца, который, по замыслу этих учёных, должен был стать лидером в области исследования живой клетки – элементарной биологической единицы всех живых организмов.

Теперь про постановку подобных задач говорят – «стремление соответствовать вызовам эпохи», а про тот период существования биологии в СССР нужно добавить: «…когда путь к этой цели состоит из сплошных искусственных препятствий». Дело в том, что пятидесятые годы XX в. были периодом бурного развития биологической науки в мире и её стагнации в СССР. В это состояние отечественную науку в конце 1940-х годов загнало идеологическое руководство правящей политической партии.

Эти наброски – моё восприятие людей из поколения моих учителей, людей, родившихся в начале XX в. (или в самом конце XIX в). Наброски сделаны по памяти через 50 лет после знакомства с ними. Это – память о впечатлениях молодого человека, москвича, погрузившегося из московской университетской среды в среду ленинградской академической и университетской интеллигенции. Как видите, во всех этих обстоятельствах кроется много причин для субъективных оценок, но может быть именно это позволяет сделать эти зарисовки более интересными для тех, кто не знал этих людей и для тех, кто знал их ближе, чем я… Взгляд со стороны иногда добавляет что-нибудь новое, а взгляд из одной среды в другую (я имею в виду взгляд москвича на ленинградские события), иногда позволяет освободиться от рутинных представлений.

Дмитрий Николаевич был высоким, статным человеком. Его фигура казалась плотной. Голый череп и спокойное выражение благородного лица придавали ему величественность. Этому способствовала неторопливая, размеренная речь. Если не ошибаюсь, у него были серые, спокойные глаза и немигающий взгляд, а это в сочетании со спокойной уверенной речью делает обладателя такой внешности и манер человеком, заставляющим невольно прислушиваться к нему.

Я с пиететом и внутренним трепетом относился к Дмитрию Николаевичу. Этому способствовал окружавший его ореол борца с господствовавшими в те годы мракобесами от науки и ореол стоика, не боявшегося власть предержащих, которые стеной стояли за плечами мракобесов, поддерживая их. Эта репутация Д. Н. Насонова была заслуженной, а портретные черты – усиливали ее.

Почему именно Д. Н. Насонов должен был стать лидером создания передовой клеточной биологии в СССР?

Дмитрий Николаевич был потомственным учёным, сыном зоолога, академика Николая Викторовича Насонова и учеником крупного российского и мирового протистолога В. А. Догеля. Он закончил Естественное отделение Петроградского университета в 1919 г., преподавал и успешно занимался научной работой на кафедре гистологии этого университета. Наиболее ярким достижением молодого Насонова в те годы было открытие «санитарной» (экскреторной) функции клеточного аппарата Гольджи. В 1926 г. по Рокфеллеровской стипендии Д. Н. Насонов стажировался в течении года в США, в лаборатории знаменитого цитолога, проф. Эдмунда Вильсона, одного из создателей первой хромосомной теории наследственности (1902–03 гг) и учителя Т. Г. Моргана – создателя «новой» хромосомной теории наследственности. В 30-е годы Д. Н. Насонов заведовал лабораторией, затем отделом во Всесоюзном институте экспериментальной медицины, где директором был лидер советской гистологии академик А. А. Заварзин. В 1943 г. Д. Н. Насонов и В. Я. Александров стали лауреатами Сталинской премии за итоговую монографию их исследований: «Реакция живого вещества на внешние воздействия». В 1941–42 гг., будучи уже доктором наук и профессором, Дмитрий Николаевич добровольцем сражался в рядах ополчения и Красной Армии на Ленинградском фронте, был награжден медалью «За боевые заслуги», ранен, затем демобилизован и работал профессором Московского университета (1943–44 гг.), затем вернулся в ВИЭМ, который был преобразован в Институт экспериментальной медицины АМН СССР и в 1948–50 гг был директором этого института. Одновременно с 1944 г. он, после смерти академика А. А. Ухтомского, заведовал кафедрой общей и сравнительной физиологии ЛГУ. В 1957 г. в результате большой подготовительной и организаторской работы Д. Н. Насонов возглавил новый Институт цитологии АН СССР. При этом он оставался профессором ЛГУ.

В 50-е годы в Ленинграде среди людей, кому можно было доверяться (именно доверять себя), передавался из уст в уста рассказ о таком эпизоде. Ехали на задней площадке ленинградского трамвая три (или четыре) скромно одетых человека с портфелями и рассуждали о делах университетских и академических. Один из них – Дмитрий Николаевич Насонов, повысив голос, сказал: «А этого Хрущова вообще надо гнать метлой…». В трамвае затихли все разговоры и, как говорят в таких случаях, «повисла зловещая тишина». Напомню, что в те годы Первым секретарём ЦК КПСС был Никита Сергеевич Хрущёв (должность Генерального секретаря ввёл позже Л. И. Брежнев). Хрущёв был полновластным хозяином государства. Сталинские времена, когда за такие слова могли «взять» прямо на выходе из трамвая, ещё не забылись. И вот после паузы, про которую свидетель-зоолог из Зоологического института сказал: «Пассажиры трамвая затаили дыхание», – раздался нарочито усиленный тенорок Юрия Ивановича Полянского, одного из участников беседы на площадке трамвая: «Да, действительно, Григорий Константинович Хрущов, как директор института, не всегда поступал хорошо». Трамвай вздохнул облегченно: значит, это не о вожде, не о Никите Хрущёве! Член-корреспондент АН СССР Григорий Константинович Хрущов был в 1948 г. директором Института гистологии, цитологии и эмбриологии АН СССР и по распоряжению президиума АН СССР (а фактически – одного из отделов ЦК ВКПб) подписывал приказы об увольнении генетиков: Н. П. Дубинина и его соратников после печальной сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Вслед за этим и сам этот институт был расформирован, но Григорий Константинович стал директором другого института, Института морфологии животных им. А. Н. Северцова АН СССР, куда были зачислены только те сотрудники расформированного института, кто не попал под «чистку». Эпизод в трамвае я привожу как свидетельство бескомпромиссности и прямоты Дмитрия Николаевича. Это, конечно, не самый значительный эпизод его биографии, доказывающий упомянутые качества его характера, но всё же – живая «картинка», штрих к портрету учёного.

Через общение с ровесниками или почти ровесниками в Институте цитологии я чувствовал, что Дмитрий Николаевич, хотя и воспринимался мною, как фигура величественная и несколько отстранённая от молодежи, в действительности был доступен и демократичен, каким и должен быть интеллигентный профессор. Атмосферу святости, как это и бывает с фигурами значительными (в деловом понимании) и вообще с «шефами», создавали вокруг него ближайшие помощники, особенно женщины, из которых я более всего запомнил Дору Львовну Розенталь, его ученицу и хранительницу престижа шефа. Это – обычное дело с шефами и поклонницами.

В 1957 г. у Института цитологии своего здания ещё не было, лаборатория А. С. Трошина, в которой я был аспирантом, располагалась на 3 этаже Зоологического института на Университетской набережной. Как-то в ноябре или декабре 1957 г. я поднимался по парадной лестнице мимо директорского этажа в лабораторию, а Д. Н. Насонов, Ю. И. Полянский и Б. П. Ушаков спускались вниз. Я поздоровался, получил вежливый ответ и, когда они уже находились ниже меня (лестница идет по периметру большого пустого пространства, и с любого уровня видны все её марши), услышал слова Насонова (даже помню, как он слегка повернулся на ходу к собеседникам): «Всё-таки я не верю, что гены состоят из ДНК. Думаю, что Кольцов был прав, и гены состоят из белков». Я тихо изумился и поэтому крепко запомнил эти слова и всю сцену. Я расценил эти слова двояко. Во-первых, решил я, это подтверждает, что Насонов знает об открытии двойной спирали ДНК, что в те годы знали далеко не все столичные биологи его ранга; будучи цитологом и физиологом, он интересуется генетикой, что было несвойственно представителям этих наук в те глухие для науки годы, и при этом он имеет убеждения и смелость высказывать их. Но, во-вторых, я понял, что он отстал от новейшей науки того времени, и это было первым сигналом для меня, что он – представитель науки вчерашнего дня.

Кончался 1957 г., шёл пятый год после открытия двойной спирали ДНК Ф. Криком и Д. Уотсоном. Ещё раньше была доказана генетическая роль ДНК (трансформация пневмококков под влиянием ДНК другого вида, 1944 г.), затем расшифрована физическая структура ДНК (1953 г.), в 1957 г. был доказан полуконсервативный характер репликации ДНК (тогда по-русски говорили «редупликации») и такой же принцип репликации хромосом (тоже в 1957 г.). Безусловно, эта информация была известна только тем, кто имел доступ к иностранным журналам. Этот доступ был ограниченным: англоязычные журналы поступали только в крупные столичные библиотеки. Но в те годы в Ленинграде Библиотека АН СССР (БАН) имела все основные зарубежные журналы, а среди членов Академии наук, одним из которых был Д. Н. Насонов, «горячая» информация распространялась очень быстро. Генетическая роль ДНК скрывалась от студентов и основной массы научных работников, но члены Академии могли следить за ней. Другое дело, что многие боялись рассуждать на эти темы прилюдно: Лысенко услышит и опять начнёт козни или «бдительные» люди в институте на заседании партийного бюро, а то и в Академии наук поднимут вопрос о «взглядах, чуждых передовой мичуринской биологии», о «безидейности» и «беспринципности» какого-нибудь имярек, и это ударит по благополучию, а то и карьере этого имярек. Но Насонов-то был не из боязливых! Значит, не знал или не понял, что генетическая роль ДНК доказана, и гены действительно состоят из ДНК, и т. д.

Об открытии структуры ДНК и её генетической роли знали все, серьёзно следившие за зарубежной наукой. Физик, академик И. Е. Тамм, сделал на знаменитом семинаре у академика П. Л. Капицы в Москве весной 1956 г. доклад об открытии Крика и Уотсона. На том же заседании Н. В. Тимофеев-Ресовский, впервые после возвращения из Германии и после снятия секретности с его исследований на Урале, в официальной обстановке в русской (советской) аудитории рассказал о своих (с К. Циммером и М. Дельбрюком) работах 30-х годов по биофизическому анализу природы гена. Он говорил о принципиальном совпадении результатов работы Крика и Уотсона с теоретическими и прогностическими выводами его и его коллег о том, что гены имеют молекулярные размеры (порядка 1000 атомов), а для возникновения мутации достаточно разрыва одной химической связи.

Конечно, я рассуждал как «московский зазнайка» (и эта оценка сначала числилась за мной в Ленинграде, но, кажется, позднее забылась). Я был на упомянутом докладе И. Е. Тамма и общался с продвинутой биологической молодёжью в Москве. У скромных ленинградских физиологов этой возможности не было. Но позже я убедился, что среди сотрудников Института цитологии и других ленинградских институтов и в Ленинградском университете были люди гораздо более, чем я, осведомлённые в новейшей генетике и в зарождающейся молекулярной биологи. Однако речь шла о 62-летнем Д. Н. Насонове, и тогда я начал понимать, что отставание от передовых идей – это неизбежный возрастной синдром.

Д. Н. Насонов за письменным столом на даче. 1957 г.

Накануне 7 ноября 1957 г. состоялась первая научная сессия Института цитологии, посвящённая (по тем временам – естественно) 40-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Конференция продолжалась два дня и проходила в небольшом конференцзале Зоологического института. Пришли все научные сотрудники полгода назад рождённого Института цитологии, сотрудники некоторых университетских кафедр и лабораторий и гости из других институтов, среди которых были ученики Д. И. Насонова, В. Я. Александрова, Ю. И. Полянского. В общем, была парадная обстановка и приподнятое настроение: создан новый, современный институт, куда собраны люди передовых взглядов и порядочные люди. И, как говорят, «по большому счёту» всё складывалось хорошо. Дальнейшая судьба цитологии и связанных с ней дисциплин, по крайней мере в масштабах Ленинграда, зависела от того, пойдет ли этот институт «в прорыв», начнут ли эти люди обновлять и развивать свою науку в условиях новых тенденций и быстро развивающихся новых направлений. Новые направления всё равно будут развиваться, независимо от того, вскочат или нет на подножку этого поезда те или иные люди и целые коллективы.

На конференции были общие, «установочные» доклады и доклады на конкретные темы, от цитологии простейших до вопросов фосфорного обмена клеток и электрофизиологии клеток.

Через несколько месяцев я понял, что внутри насоновской школы идёт принципиальная полемика молодёжи со старшим поколением. То, что клеточная мембрана существует, что на мембране существует электрический «потенциал покоя», и во время возбуждения нервной клетки происходят электрические разряды, признавали все. Но определяет ли мембрана поступление ионов и органических молекул в цитоплазму (как считало большинство исследователей в мире) или цитоплазма как коллоидная фаза поглощает вещества из межклеточного пространства по законам коллоидной и физической химии, как это считали Д. Н. Насонов, А. С. Трошин и старшее поколение учеников Насонова – это и было предметом разногласий. О том, к чему это привело, я расскажу ниже, в разделе, посвящённом А. С. Трошину.

Вернемся к личности Насонова. Я уже описал впечатление, которое производил Дмитрий Николаевич своим видом и манерой держаться, и он действительно был таким – классиком довоенной клеточной физиологии, который перенёс свои представления в эпоху новых стремительных открытий в послевоенные годы. Однако в специфических условиях, в которых оказалась советская биологическая наука в 50-е годы, он был нужен всем, кому необходимо было опереться на авторитет истинного учёного. В атмосфере господства лженауки и приспособленчества, созданной сессией ВАСХНИЛ 1948 г. и «павловской» сессией АН и АМН СССР (бедный Иван Петрович Павлов – истинный учёный, чьим именем пользовались реакционеры!) такие несгибаемые люди, как Д. Н. Насонов, оставались маяками надежды для людей, понимавших бедственность положения и ждавших потепления, ибо сил и смелости бороться «в лоб» с официальной идеологической машиной у обычных людей не было. Надежда всегда возлагалась на таких людей как Насонов – в экспериментальной биологии, как В. Н. Сукачёв и П. Баранов – в ботанике, Н. П. Дубинин – в генетике.

Был и другой тип ученых-лидеров: В. А. Энгельгардт, Г. М. Франк и им подобные. Они добивались локальных побед над бюрократией методами дипломатии, делая вид, что наука, которой они занимаются: биохимия (а потом – молекулярная биология), биофизика и радиобиология не имеют отношения ни к генетике, ни к физиологии и поэтому, с одной стороны, не попадают под постановления двух упомянутых сессий академий, а с другой – требуют интенсивного развития в связи с началом атомной эры, необходимостью поисков защиты людей от ионизирующей радиации и т. п.

Самой большой болью Дмитрия Николаевича Насонова была измена его любимого ученика Петра Васильевича Макарова[29]29
  Не путать с другим учеником Насонова – Петром Осиповичем Макаровым, не предававшим истинной науки.


[Закрыть], который после сессии ВАСХНИЛ 1948 г. стал в ряды сторонников «теории» О. Б. Лепешинской и написал учебник цитологии, одобренный Главным управлением высшего образования при Министерстве культуры СССР в качестве учебного пособия для университетов, и изданный в 1953 г. тиражом в 10 000 экземпляров, а общий объявленный тираж был 50 тыс.! Экземпляр этой удивительной книги до сих пор хранится у меня. В нём написано, например: «Хромосомы представляют собой переходящие клеточные структуры, формирующиеся только в период клеточного деления. В интерфазе хромосомы не существуют, ядро в этот период не обладает теми структурами, которые можно было бы связать с переживающими хромосомами. Во время профазы последние возникают заново из изменчивого, подверженного обменным процессам ядерного материала. Хромосомы, по данным О. Б. Лепешинской, формируются и в новообразованных клетках. Всё это нарушает миф о непрерывности хромосом, лишает морфологической почвы идеалистическую концепцию о бессмертии наследственного вещества, которая была опровергнута многочисленными опытами И. В. Мичурина и его последователей». Вот так! «Великие» Мичурин и Лепешинская всё «доказали», но не хватало «морфологической почвы», и их последователь, срочно перелицевавшийся из нормальных цитологов в «мичуринца», эту почву «нашёл». Этим последователем оказался эрудированный цитолог П. В. Макаров, получивший образование под руководством Д. Н. Насонова. Насонов дал своим ученикам в Ленинграде хорошее образование и хороший личный пример защиты принципов науки, а самый способный его ученик предал и науку и учителя! Обидным было и то, что отступник от науки получил образование в школе, которая брала начало от Э. Вильсона и включала Т. Г. Моргана и простиралась в СССР через генетиков ленинградской школы, где до Второй мировой войны успели поработать ученики и соратники Моргана К. Бриджес и Г. Мёллер (См. очерк «Генетики, соратники…»).

Единственным утешением Насонова после измены и перехода П. В. Макарова в лагерь врагов науки было то, что остальные его ученики остались на строгих научных позициях и сплочённо помогали ему в развитии его научного направления и в организации нового института.

20 декабря (это была пятница) 1957 г. состоялось необыкновенное совместное заседание учёных советов Ботанического института АН СССР (БИН) и Института цитологии АН СССР (ИНЦ). Заседание происходило в актовом зале Ботанического института. Директором БИН’а тогда был замечательный человек, борец с лысенковщиной, член-корреспондент АН СССР П. В. Баранов. Председательствовал на заседании член-корреспондент АН СССР Д. Н. Насонов, директор ИНЦ’а. На повестке дня был единственный вопрос: о присуждении без защиты диссертации (honoris causa) ученой степени доктора биологических наук Николаю Владимировичу Тимофееву-Ресовскому. Вместе с аспирантом ЗИН’а Николаем Воронцовым я присутствовал на этом заседании. Н. В. Тимофеев-Ресовский в заседании не участвовал, как это и полагалось соискателю в таких случаях. Он и его жена Елена Александровна дожидались решения в доме у А. Б. Гецовой, сотрудницы ЗИН’а, у которой они останавливались на Большой Пушкарской улице всегда, когда приезжали в Ленинград. Назначенные оппоненты (к сожалению, не помню кто) весьма подробно анализировали работы Тимофеева-Ресовского в области мутационного процесса, биофизического анализа природы гена, генетики популяций, его оригинальную теорию микроэволюции и работы в области биогеоценологии. Д. Н. Насонов вёл заседание в классической манере, спокойно, с соблюдением всех формальностей, без эмоций и уверенно. Решение совместного заседания двух учёных советов на основе тайного голосования (насколько помню – единогласного) было просить ВАК присудить Н. В. Тимофееву-Ресовскому учёную степень доктора биологических наук по совокупности его работ. Мы с Николаем Воронцовым немедленно отправились поздравлять Тимофеевых-Ресовских… А наутро (это был выходной день) Николай Воронцов позвонил мне в аспирантское общежитие и сообщил новость, поразившую меня: от вахтера Зоологического института он узнал, что Дмитрий Николаевич Насонов скоропостижно скончался у себя на даче только что, в субботу утром. Насонов был в это время на даче один, но с собакой. Кто-то, приехавший к нему утром, нашел его мёртвым на дорожке около дома и позвонил вахтёру Зоологического института. Вскрытие показало, что Дмитрий Николаевич перенёс в жизни несколько инфарктов и скончался от очередного. Ему было 62 года.

Помню, что в то утро я немедленно позвонил Афанасию Семёновичу Трошину и первым сообщил ему эту ужасную новость. Он ещё не знал о случившемся. Потом я чувствовал себя неловко, что явился посредником, передавшим скорбную весть об учителе его ближайшему ученику. Меня преследовала мысль, что я лишний в этой цепочке: ближайший по духу и по судьбе должен был бы узнать первым. Но такова действительность: скорбные известия имеют свойство распространяться невероятными путями.