Текст книги "Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)"

Стояла непередаваемая тишина – вязкая, бесконечная, затягивающая. Даже звуки шагов пропадали чуть раньше, чем за стенами храма. И удивляла пустота – никаких предметов мебели, никаких украшений, никаких рисунков или барельефов на стенах. Только массивный камень посреди и колонна Холодного Пламени.

Апхум-Зхаху не нужны лишние украшательства.

А вот что ему нужно…

Уго подошел поближе к камню, склонил голову и всмотрелся в сверкающее пламя.

– Брат, готов?

Молчун утвердительно промычал, нашаривая что-то в рюкзаке. В руках Уго держал две стеклянные банки, заполненные до краев темно-красной жидкостью. Точно такие же появились и в руках его брата.

Астор знал, что будет дальше. Уго ему всё доступно и подробно объяснил. Музыкант обошел алтарь и замерших братьев и вышел через незаметный проем на террасу – единственный путь на обратную сторону горы. У каждого своя цель.

Астору нужно найти Стену Смеха.

А братьям…

Братья всколыхнут Бразилию. Они напомнят людям, что, сколько ни служи Древним, сколько ни мирись с ними, – они всё равно остаются дикими чудовищами из далеких времен, чужими и чуждыми любому живому существу. И если другие виды смирились и стали верными слугами, то людям стоит побороться – у человечества есть возможность победить.

Астор заторопился.

Он знал, что секунды истекают. Братья не будут ждать всю ночь. Да и скоро из окружающей Тьмы вынырнет Тень, а здесь музыканту не спрятаться за кобальтовым кругом.

Астор добежал до края и свесился через перила, высматривая Стену Смеха. Она начиналась сразу за террасой. И понял, почему Глааки так смеялся, отпуская его. Астор ярко-ярко вспомнил те минуты – в ужасающе громком смехе сотрясалась жирная туша слизняка, а металлические шипы скрежетали при каждом приступе беспричинного веселья. Отсмеявшись, Глааки милостиво отпустил Астора.

Милостиво…

Всё бессмысленно.

Через гору вниз шла отвесная стена. И от низа до верха ее заполняли человеческие лица – улыбающиеся, смеющиеся, гримасничающие, насмехающиеся, посмеивающиеся.

На лицах – от первого и до тысячного, миллионного, миллиардного – застыло счастье. И никакие гримасы не могли его согнать. Смех и счастье.

Не было никакой надежды найти среди сонма лиц родные черты. Астор в растерянности замер. Путешествие в тысячи миль завершилось просто и бессмысленно.

Издалека донесся звук разбившегося стекла. По спине Астора пробежали мурашки. Он понял, что случилось. Братья разбили на алтаре четыре банки. А в них хранились образцы крови тысяч и тысяч человек – по капле собранные за последний год. Приманка для пьяницы, дразнилка для жестокого древнего чудовища – попробовать на вкус жизни тысяч людей, но так и не сожрать их. Для любого Древнего это изощренное издевательство.

Внезапно Астор почувствовал, что за спиной кто-то есть, но оборачиваться не стал. Всё ясно – у ребят получилось. Скорее всего, Уго и Молчуна нет. А теперь пришла очередь и самого Астора. Мысленно музыкант попрощался с ребятами.

И когда медленно, миллиметр за миллиметром, музыканта стало пожирать призрачное пламя Апхум-Зхаха, он не стал сдерживаться и закричал. Он выплескивал боль и одиночество последних лет в крике – освобождаясь, разлетаясь невесомыми частичками пепла.

Он кричал до тех пор, пока оставались легкие и гортань.

А затем наступила тьма.

Чтобы смениться болью и существованием.

Рядом удивленно потрескивал столб серого пламени – и низкие тучи испуганно разбегались прочь.

И снова пламя, боль и забвение.

И новое рождение.

Астор с трудом улыбнулся. Хотел бы издевательски, но сил не осталось. Умирать трудно – особенно, если приходится встретить смерть дважды за такое короткое время. Колонна пламени придвинулась вплотную, и Астор подготовился к очередной пытке.

Но ничего не произошло.

Только голос. Он как будто со всех сторон приближался к Астору – окутывал его, заглядывал через плечо и бросал слова прямо в лицо:

– Покажи это, смертный.

В негромком голосе перемешались сотни звуков – потрескивание догорающих костей, шуршание пепла, в который превращается плоть, хрип сгорающих заживо и визг тех, кто увидел пламя близко-близко. И нечеловеческая их гармония складывалась в слова:

– Покажи.

Астор не стал делать вид, что не понимает, и протянул на вытянутой левой руке «загадочную бутылку».

– Забавная штука, – голос немного подрагивал. – Две «печати» двух старых врагов. Слизняк Глааки до сих пор делает жалкие подарки. А вот Хастур удивил. Отдай, человечек.

– Не могу, – честно ответил Астор.

– Хочешь еще помучиться? – Колонна серого огня придвинулась поближе, и музыкант ощутил тот дикий холод, что исходил от нее.

– Я восстану из пепла.

– И я сожгу тебя снова, человечек. Сколько ты выдержишь, пока не сойдешь с ума? Пять раз, десять, сто? Отдай.

– Я могу только продать.

– Ты торгуешься со мной, человечек? – Холодный смех пробежал порывом ветра.

– Я продаю тебе эту штуку. За свою жизнь.

Холодное Пламя качнулось – казалось, что Апхум-Зхах задумался.

– Твоя жизнь не стоит и медного гроша, человечек. Изделие моего собрата стоит несравнимо дороже. Я принимаю твое предложение.

Древний за долю секунды сместился. И рука Астора вместе с бутылкой погрузилась в столб огня. Он даже не успел закричать от бешеной боли, как Апхум-Зхах исчез.

Пропала «загадочная бутылка».

И мгновенно исчезла боль в суставах левой руки.

Не удержавшись, Астор упал на колени, опершись обеими руками в гранитные плиты террасы. И не веря своим глазам, смотрел вниз. На руки.

Точнее, на левую. С пятью человеческими пальцами, с морщинистой, чуть грязноватой кожей, с черными жесткими волосками на ней, с давно не стриженными ногтями.

Что это?

Подарок?

Неожиданная милость Древнего?

Или он решил лишить жалкого человечка всех «даров» своих собратьев-чудовищ. Знал бы он, что это за дары и чего они стоят.

Ноги не держали – слишком много боли за последние несколько минут. Но всё еще не закончено. Он пришел сюда вытащить Диану – и не отступит. Если он сам не может найти ее, пусть она услышит его и отзовется. А там он снова совершит невозможное – у него, похоже, неплохо это получается.

Перебросив с плеча футляр, Астор уселся у ограждения, прислонившись спиной к холодному влажному камню. Небо очистилось – тучи испуганно разбегались там, где прошло Холодное Пламя. И полная луна освещала вершину Корковаду. Астор обрадовался, что Рио находится с другой стороны горы и ему не придется видеть то, что сейчас там начнется.

Но больше всего ему было интересно, что случится, когда из сумрака и тьмы, из потустороннего ужаса и ночного страха выползет Тень. Чтобы сожрать, растворить в себе, наполниться новым хозяином «загадочной бутылки».

И какой из древних ужасов окажется сильнее.

А пока еще оставалось время и луна давала достаточно света, музыкант слабыми руками достал из футляра бандонеон. Пристроил на колене, вдохнул жизнь в инструмент плавным движением плеч, вслушался в чистый и ясный звук.

Клавиши под пальцами привычно, радостно отозвались – как будто все эти годы только и ждали, когда их коснется человеческая кожа, а не морщинистая серо-зеленая шкура рептилии.

И Астор заиграл. За все годы, за всю жизнь – ту, что была, и ту, что осталась.

Ночное либертанго.

Татьяна Томах
СЕРДЦЕ РОЗЫ

Колокольчик звякает, хлопает дверь, скрипит половица.

Кто-то стоит возле двери, но кто – Роза не может разобрать. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Но кто-то есть в кромешной темноте.

И прежде чем темнота дрогнет и заговорит, Роза, задохнувшись от ужаса, понимает, что это не человек.

И понимает, что сейчас темнота хлынет ей в глаза, уши и горло, навсегда лишая способности видеть, слышать, говорить и понимать…

* * *

– А маски-то зачем? – спросил в первый раз Иозеф.

– Ну… Кому охота, чтобы все видели его лицо? – важно объяснил приятель, его провожатый на тот день.

– А я?

– Ты новенький, чтобы тебя как раз все запомнили. Вступишь в братство – получишь маску.

Иозеф поежился, вспомнив, как неловко и даже жутко ему было среди безмолвной толпы в бесформенных балахонах и масках. Единственному – с открытым человеческим лицом. Будто голому на людной городской площади.

– Я подумал, маска – это чтобы когда они станут резать жертву на своем алтаре, кровь на лицо не попадала. Ну и чтобы не видно было, кто режет…

Приятель хмыкнул.

И Иозеф, содрогнувшись, подумал, что его дурацкая шутка, сказанная для бравады, вполне может быть правдой…

* * *

Шелковый шнур удавкой обвил тонкую шею, узел царапнул нежную кожу. Девушка ахнула, руки метнулись к горлу.

– Что? – сердито спросила Роза.

– Может, не на…

– Надо, – отрезала Роза. Отвела в сторону неуверенные ладошки, как вялые лапки пойманной, насмерть перепуганной птицы. Уперлась пальцем в острый позвонок под изгибом шеи, другую руку положила на горло. Хрупкие косточки ключиц, ознобная испуганная дрожь, быстрый бег пульса под теплой кожей.

«Такая тонкая шея, – вдруг подумала Роза. – Тонкий голосок, тонкие пальчики, никогда не знавшие работы. Нежная балованная куколка. Фарфоровый ангелок».

Ненависть вдруг рухнула на нее, как чернота после взорвавшейся лампочки.

Ненависть к обласканным жизнью куклам, которые только и делали, что хлопали ясными глазками, никогда не зная темноты, страха, нищеты, одиночества. Принимая как должное всё счастье мира, высыпанное к их ногам в праздничных упаковочных кулечках. Любящие и богатые родители, теплый дом, роскошные наряды, балы и поклонники. Солнечные дни и звездные ночи. Им даже не приходило в голову кого-то благодарить за это. И они даже не думали, что такие как Роза, продали бы душу хотя бы за один день… за один час такой жизни…

А теперь эта жизнь была в сильных Розиных руках. Тонкая шея, пойманная шелковой петлей, горячий пульс под ладонью…

Роза усмехнулась и затянула шнур…

Она опомнилась в последний миг. Будто свет включили в затопленной ночью комнате.

Отвела дрогнувшие руки, чуть не выронила шнурок. Отступила – подальше от смятого страхом дыхания, теплой беспомощной шеи…

– Что? – напряженно спросила девушка. – Всё?

– Всё, – проворчала Роза, пряча за сосредоточенным перебором узелков на шнуре свой страх и дрожь. – Иди, милая. Одевайся и иди. Замерзла? Холодный день. Паршивое лето.

– Папа говорит, следующее будет холоднее, – вокруг шеи с мягким шелестом обернулся газовый шарфик, зашуршал плащ.

– Куда уж холоднее, – хмыкнула Роза. – Хотя если твой папа говорит… Извини, что я тебя застудила. Но сама понимаешь, какое ожерелье без точной мерки…

Роза бормотала, перебирала узелки на шнуре, отступала мелкими шажками в глубь магазина. «Иди, – думала она, – уходи отсюда скорее, дура». И с досадой слушала, как топчется у порога девушка.

– Родителям поклон и лучшие пожелания, – поторопила она посетительницу.

– Передам. Роза… – голос девушки запнулся.

По спине Розы прокатились одна за другой две ознобные волны – ледяная и горячая.

«Заметила, – с ужасом подумала она. – Всё заметила». И Роза враз почувствовала запах мокрого камня и ржавчины. Запах тюрьмы, где ей придется провести остаток жизни.

– …оно будет такое, как ты говорила?

– Что? – непослушными губами переспросила Роза.

– Ожерелье. Ты говорила, как серебряный дождь. Что оно будет стекать с моих плеч, как дождь. И я буду в нем похожа на фею?

– Да. Будешь.

– А жемчуг?

– Что?

– Роза, я ведь сегодня просила тебя добавить жемчуг! Ты что, забыла?

– Да. То есть нет. Конечно.

– Папа говорит, сейчас модны морские мотивы.

– Да. То есть, если твой папа говорит, то…

– А как тогда дождь?

– Где дождь?

– Ну, Роза, – голос девушки стал капризным. – Как тогда я буду похожа на фею, если жемчуг?

– Будешь.

– Точно?

– Точно. На фею. Эту… морскую. С мотивами. Гидру… Э… Афродиту.

– О, – впечатлилась девушка. – Хорошо. Мне нравится. Мой жених никого больше не будет замечать, кроме меня? И гости?

– Что?

– Ты в прошлый раз говорила.

– Да, конечно. Раз я говорила, он не будет.

– Спасибо, Роза!

Звякнул колокольчик, хлопнула дверь.

«Дура, – подумала ей вслед Роза с облегчением, – какая дура». Перевела дыхание, разжала судорожно сведенные пальцы. Ощупала поочередно – правой рукой левую, потом наоборот. Будто чужие. Где-то… в запрещенных теперь книгах говорилось – пусть левая рука твоя не знает, что делает правая. «Это значит, – объяснял когда-то любопытной девочке отец Петр, – не хвались добрыми делами. Даже перед собой».

«А если недобрыми? – подумала Роза. – Если ты дал волю своей руке, если поверил ей, отпустил бесконтрольно, а она решила убить? Если вдруг оказывается, что ты не знаешь, чего на самом деле хотят твои руки?»

Роза спрятала ладони под мышками. Прижала локтями к бокам.

Будто так можно было остановить то, что они хотели сделать…

* * *

– А может, – робко предположил Иозеф, – не обязательно именно человека?

Приятель хмыкнул.

– Ну, скажем, – смутившись под его взглядом, продолжил Иозеф, – собаку бродячую… или кота… какого не жалко?

Он сглотнул, с трудом представляя себя перерезающим горло пушистому ни в чем неповинному коту… собственно, блохастого и плешивого ему тоже было бы жалко…

Приятель расхохотался.

– Еще хомячка предложи. Или рыбку.

Рыбку Иозеф бы, наверное, смог. Смотря какую. Мороженую. Разевающих рты на прилавках свежевыловленных карпов ему тоже было жалко. Но это он говорить не стал. Только подумал, что, кажется, со страху ввязался совсем не туда, куда ему было нужно…

* * *

Он дарил ей цветы.

Первое время Роза слышала шепотки за спиной – странно, они все, что ли, считали ее еще и глухой? Или как раз хотели, чтобы она услышала?

Мол, зачем ей цветы? Этой-то? У нас и нормальных девушек хватает. И симпатичных, и молоденьких, и с приданым к тому же. Молодому доктору всякая будет рада. В наше-то смутное время – самая нужная профессия. Математики стреляются, не умея примирить ум с исказившейся действительностью и сломанной логикой; банкиры выкидываются из окон, пугаясь новой волны кризиса; а врачи нужны будут всегда и всем. И спятившим ученым, и склонным к суициду финансистам, и простым людям, у которых в голове не мировые проблемы, а вполне обычные – как сохранить свой дом и накормить семью. А потому сходить с ума и кидаться с крыш им некогда.

…Лилии с густым пряно-сладким запахом, фиалки с тонким ароматом весны и леса, нежные чайные розы…

Сегодня утром – хризантема, пушистая хрупкая звезда, пахнущая прохладой и дождем…

Роза гладила тонкие крылышки лепестков и дышала. Свежестью, спокойствием, осенней красотой, улыбкой доктора, которая оставалась в цветах, подаренных им. Роза совершенно точно знала, что он улыбается, когда говорит: «Доброе утро, Роза» и протягивает ей букет. Потом он уходил, а цветы и улыбка оставались. Каждый раз, проходя мимо вазы и трогая мимоходом нежные лепестки, Роза улыбалась в ответ.

Может, именно эта улыбка и не давала ей сойти с ума.

Может, только она остановила ее руку, сжавшуюся на петле шелкового шнура…

* * *

После обеда пришла Лизка. Принесла заразительный хрипловатый смех, звонкий цокот каблучков, хрустящее шуршание широких юбок, густые запахи сладких духов, табака, кофе, свежих булочек и дождя.

– Мечи, хозяйка, угощение на стол, всё скуплю! – объявила она, с размаху шлепая на прилавок сумочку.

– Выбирай, – предложила Роза, обводя витрины широким жестом и невольно заражаясь улыбкой и бодростью.

Лизка была как песня – звонкая и душевная. Иногда плясовая, бесшабашно-веселая со звоном монист, перестуком кастаньет, пожаром алых юбок; иногда печально-надрывная, как рыдание гитарного романса; иногда хохочущая, как перестук перченых частушек. Но всегда искренняя. И всегда ей хотелось подпевать.

– Эх, – Лизка цокала каблучками вдоль витрин. – И правда, всё бы взяла. Эх.

– Бери. Я еще наплету.

– Ты чудное чудо, Розка. И как это ты всё умудряешься делать?

Вопрос, от которого Роза всегда сжималась.

– …И правда, вы это сами делали, милочка? Да? О-очень интересно, как… – и Роза почти чувствует, как любопытный взгляд ощупывает ее лицо. Скользкий и холодный, как медуза.

Первые посетительницы.

Две дамы с шуршащими зонтиками от солнца. Жена и теща мэра.

До сих пор, спустя несколько лет, Роза помнит их шаги вдоль витрин, мелкий жеманный перестук каблучков, украдкие перешептывания и смешки. Жадные любопытные взгляды.

«Маленький городок, – уговаривала себя Роза, стараясь держаться спокойно и уверенно. – И мало развлечений. Пусть. Сегодня я их развлеку. А завтра им станет со мной скучно, и ко мне придут хорошие клиентки».

– Вы будете это покупать? – спросила она, когда посетительницы направились к выходу.

– О… что? – смутилась дама помоложе. Жена мэра. – Пожалуй… э… я хотела подумать. Ну, ладно, заверните. Вы можете завернуть? – Она разжала ладонь и протянула браслет Розе.

– Конечно. – Роза была сама вежливость. Глупо ведь предполагать, что жена мэра хотела украсть бисерный с жемчужинами браслет? И еще глупее заявлять об этом вслух.

Кажется, именно жена мэра после этого распустила слух, что Роза колдунья. Впрочем, торговле это ничуть не повредило. Наоборот.

А Лизка умудрялась задавать этот вопрос так, что Роза не сжималась, а раскрывалась на ее слова. Распускала лепестки навстречу – не холодному скользкому любопытству, а искреннему Лизкиному восхищению.

– Возьму вот это ожерелье, бирюзовое. И красное с серьгами. На кораллы похоже, с ума сойти, как красиво! А если к синему платью…

– Морские мотивы, – пробормотала Роза.

– Что?

– Наш мэр говорит, что сейчас модны морские мотивы.

– Откуда этому плешивому пню знать про моды? – изумилась Лизка.

– А мода тут ни при чем, – ответила Роза и замолчала, зябко обняв себя за плечи. Ей стало холодно. И, кажется, страшно. Она не разрешала себе бояться. Снова и снова, просыпаясь утром в мокрой от пота рубашке, заставляла себя забыть сны и страхи. Вышвыривала их из дневной жизни, как блохастого надоедливого кота. И делала вид, что не замечает, как он продолжает орать и скрестись под дверью.

А сейчас дверь внезапно открылась, дунуло ледяным сквозняком, кот процокал острыми когтями по полу и потерся шершавым боком о лодыжку. Роза содрогнулась.

– Ты уезжаешь? – спросила она.

Лизка вздохнула почему-то с виноватой интонацией, и вдруг, решительно шагнув к Розе, крепко и быстро обняла ее, окутав облаком сладких духов, цветочного шампуня и табака.

Роза замерла. Много лет никто не обнимал ее так. Много лет никто вообще ее не обнимал. Она стояла в теплом кольце Лизкиных рук и чувствовала, как постепенно истаивает холодное равнодушное спокойствие, в которое Роза, как в панцирь, так ловко пряталась эти годы. Ото всех и от всего. Еще немного – и панцирь растворится, и Роза останется беззащитной. Голой и уязвимой. И для того страха, который сейчас домашним котом ластился у ног, не решаясь пока обернуться хищником покрупнее. А когда обернется – сожрет свою хозяйку заживо.

А Лизка растопит панцирь, разомкнет объятия и уйдет. Оставит Розу одну.

Они все уходят.

Роза дернулась, высвобождаясь.

– А поехали со мной? – неожиданно предложила Лизка, ничуть не обидевшись. – Помогу тебе собраться. Днем раньше, днем позже. А?

– Куда?

– Ну… – Лизка смутилась. – Куда-нибудь.

– Думаешь, от этого можно убежать?

Она хотела добавить – я уже пыталась, но ничего не вышло. Но промолчала. В Лизкином молчании и так была растерянность. Не убивай чужую веру, даже если она ошибочна. До тех пор, пока не сможешь дать взамен другую. Кажется, отец Петр так когда-то говорил. Или кто-то другой? У Розы не было ничего взамен Лизкиной неуверенной надежды.

– Булочник сегодня уехал, – сказала Лизка. – Всей семьей. И бабка Шая со своими котами. Половина города пустая.

Роза опять промолчала. Не стала говорить, что они уезжают не потому, что знают, куда. Просто надеются убежать.

– Вот, гляди, я успела еще купить свежих булочек. И пирог с яблоками. Я тебе оставлю половину. Бери-бери, куда мне всё это тащить с собой…

Роза слушала, как затихает перезвон колокольчиков после ухода Лизки.

Сдерживалась, чтобы не побежать следом. Куда я ей, такая обуза, подумала она. Это здесь, в лавке, я королева. Знакомые стены, каждую ступеньку узнаю по голосу, каждая бусинка – на своем месте.

А ведь я могла бы ей всё рассказать, подумала Роза. Как отцу Петру в исповедальне. Уткнуться лбом в темное гладкое дерево, закрыть глаза…

Отец мой, мое сердце почернело от ненависти и страха.

Я ослепла в десять. Слишком рано, чтобы смириться с потерей. Слишком поздно, чтобы забыть, что потеряла. Я до сих пор вижу цветные сны, а просыпаясь, открываю глаза в темноту, в которой теперь навсегда утоплена моя жизнь.

Мой отец ушел через год, наверное, ему было невыносимо видеть, как милый ребенок превращается в угрюмого истерика. Мама продержалась чуть дольше. Я мешала ей, неудобная колючая обуза для нового счастья. Они оставили меня одну в моей темноте. Те, кому я верила безоговорочно. Я их возненавидела. Я желала им смерти. Медленной и мучительной, в одиночестве и темноте. Как у меня. Когда я узнала, что это желание исполнилось и мой отец утонул, запертый в каюте прогулочного кораблика, я рассмеялась. И только потом заплакала, когда вспомнила, как он сажал меня маленькую себе на шею, а я гладила его щеки, шершавые от щетины.

А когда через несколько лет нищеты, отчаяния и темноты я научилась снова жить, прежний мир рухнул. Я узнала, что еще более беспомощна и слепа, чем считала раньше.

– Дитя, – сказал бы отец Петр и, наверное, утер бы слезы с Розиных щек твердой ладонью, – мы все слепы и беспомощны. И только в своей самонадеянности иногда думаем, что это не так.

– Но ведь даже в этом случае я больше слепа, чем другие.

– И это не так, дитя. Ищи свет не снаружи, а в своем сердце, Роза.

– В моем сердце страх и темнота.

– Такой союз, дитя, рождает только чудовищ.

– Знаю. Я сегодня чуть не убила девушку. Дочь нашего мэра. И теперь боюсь еще больше, отец мой. Не только тех чудовищ, что снаружи, но и тех, что в моем сердце…

Роза не знала, что ответил бы на это отец Петр, принесенный в жертву морю в самые первые месяцы, когда стало понятно, что ни старые боги, ни их служители не могут защитить своих детей от новых страшных богов. Сердце отца Петра было съедено рыбами и чайками, которые не искали в нем ни света, ни доброты, а только пищу…

* * *

Вечером пошел дождь.

Сперва накрапывал, робко царапался в окно, как заблудившийся кот, а потом враз хлынул грохочущим водопадом, сердито и гулко застучал по крыше. Не стеснительный гость, который просится переночевать, а наглый захватчик, грохочущий кулаком в окно, собираясь вломиться и вышвырнуть хозяев из уютного тепла.

Роза не вытерпела, приоткрыла дверь. Постояла на пороге, слушая грохот избиваемой мостовой и плеск разбивающихся вдребезги луж. Смахнула со щек дождевые капли. Ладонь пахла морем.

Дождь был соленым.

– Хозяйка, позвольте!

Грохочущая стена расступилась, выпуская промокших насквозь, отфыркивающихся мужчин.

– Проходите, проходите.

– Добрый вечер, Роза! – сказал доктор, улыбаясь сквозь шум дождя и запах мокрых плащей и зонтов.

– Недобрый, – буркнул мэр, отряхиваясь на пороге, как пес. – Морская вода и ветер. Видали? Море у города.

– Говорят, уже Оструду затопило, – добавил аптекарь. Шумно высморкался и закомкал платок в карман плаща.

– Много болтают, – проворчал мэр.

– А что – не так?

– Ну, затопило, – неохотно признал мэр. – Но хочу отметить, что официально еще ничего не…

– А не надо официально, – предложил доктор. – Надо как на самом деле.

– Проходите, – пригласила Роза. – Я сделаю вам горячего чаю.

– Спасительница! – восхитился мэр. – Еще бы двойной виски туда…

– Тут не трактир, – напомнил доктор.

– А, ну да. Но я ведь мэр? Я ведь здесь еще мэр, да? Официально?

– Совершенно официально.

– Виски нет, – ответила Роза. – Я принесу вам коньяк.

– Спасительница! – хором сказали трое гостей.

Роза, улыбаясь, ушла на кухню. Расставила на подносе чашки, прислушалась.

– Хочу отметить, что официально еще ничего не объявлено, – приглушенно бубнил мэр. – Поэтому строго конфиденциально, но в целях предотвращения паники…

– Что?! – воскликнул аптекарь. – С завтрашнего дня? Все полномочия?

– Тс-с. А, впрочем, всё равно, в завтрашних газетах и совершенно официально… Давайте выпьем, а? – Мэр звякнул бутылкой о стакан; коньяк забулькал в узком горлышке.

– Вы думаете, панику предотвратит известие о том, что мэром вместо вас будет этот… это… – Доктор замялся перед последним словом.

– Ну а что? Как будто так раньше не бывало, право! Во-первых, официально объявляется, что мэры, губернаторы, а также прочее условно выборное руководство теперь совершенно официально назначается оттуда.

– Вы тычете пальцем в пол.

– Тьфу ты. То есть я имел в виду противоположное направление. Но, по сути, вы же понимаете…

– Да, по сути, так оно всегда и было, – согласился доктор.

– Вот об этом я и говорю, – подтвердил мэр. – Э, мне показалось, или вы сейчас сказали что-то противозаконное, что-то… э… как бы смахивающее на клевету, распространение которой в наше смутное время…

– Не я, а мы сказали, – поправил доктор.

– Я молчал, – торопливо уточнил аптекарь.

– Ну и ладно, – мэр снова звякнул стаканом. – Поскольку я пока неофициально, но уже неофициальное лицо, то строго конфиденциально мне лично не возбраняется… Так, о чем это я… Одним словом, давайте выпьем!

– За нового мэра? – предположил доктор.

– Стойте, – перебил аптекарь дрогнувшим голосом. – Вы… это правда? Но он же… он же не человек…

Роза застыла, чуть не пролив кипяток мимо чашки. Затаила дыхание, слушая тишину за стенкой и жадные захлебывающиеся глотки мэра.

– Ну и что, – через некоторое время очень спокойно сказал доктор, – а когда это было препятствием для назначения чиновников?

* * *

Он забыл зонтик.

Роза потрогала изогнутую ручку, улыбнулась, представив сильные пальцы доктора, обнимающие гладкое дерево. Будто дотронулась до его ладони. И вздрогнула, когда в дверь стукнули.

– Дождь закончился, – сказала Роза.

Доктор рассеянно взял зонтик, коснувшись руки Розы. Как будто обжег огнем.

– Роза, – сказал он. – Роза…

И вдруг взял ее ладонь в свои, выронив зонтик.

– Ты хочешь уехать отсюда вместе со мной?

«Да что же это за проклятье, – подумала Роза, с трудом удерживаясь от крика, слез, отчаянной истерики… – Почему именно сегодня они все…»

– Нет, – очень спокойно ответила она.

– Ты… – Он растерялся. – Ну да, ты права, глупо бежать. Я тоже так думал, но мне казалось, что ты хотела бы… Ты права. От этого никуда не убежишь. Надо учиться жить в том мире, который нам дан. Тот, который мы, в сущности, сами выбрали и сделали таким… Ты права. Ты храбрая, чудесная, мужественная женщина, Роза, и я…

«Я трусиха, – подумала Роза, надеясь, что он не заметит, как ее трясет в ознобе. – Если бы ты знал, как мне страшно… Если бы ты знал, какая я на самом деле…»

– …Прости, если сейчас неподходящее время. Но это наше время и другого не будет. Понимаешь? Роза, я хотел… Я… в общем, не такой уж и подарок. Зануда, люблю читать, варю отвратительный кофе… Но… Роза, ты выйдешь за меня замуж?

Роза замерла, не решаясь даже вздохнуть.

Всего одно слово.

Всего одно движение, чтобы шагнуть к нему в объятия. Воспользоваться минутным благородным порывом, мимолетным чувством жалости, подогретым опасностью, страхом и коньяком. Порывом, в котором доктор будет раскаиваться уже наутро.

Один шаг, чтобы сделать то, что она всегда хотела. И чтобы сломать доктору жизнь.

Роза устояла.

Вырвала руку, отступила, еле удержавшись на дрожащих ногах. Ответила громко, чтобы нельзя было передумать, сделать вид, что оговорилась.

– Нет.

Теперь уже два шага и невидимая, но очень прочная стена. Из Розиного спокойного, твердого и чуть удивленного «нет».

Он помолчал. Пожал плечами, шелестя плащом. Сказал холодновато, тщательно сдерживая обиду:

– Извини, Роза. Кажется, из нас двоих слепец – я. Я не хотел тебя обидеть или задеть. Я… неважно. Забудь этот вечер. Всё будет, как раньше, если ты, конечно, хочешь. То есть ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если тебе что-то понадобится. Доброй ночи.

Он подобрал зонтик и ушел, аккуратно прикрыв дверь. Шагая быстро и не глядя под ноги, шлепая прямо по лужам.

Когда, вдоволь наплакавшись в промокшую насквозь подушку, Роза, наконец, уснула, у нее уже не было сил бояться сна, который преследовал ее в последнее время.

Потому что не могло быть ничего хуже того, что Роза сделала со своей жизнью этим вечером. Разве только то, что она не сделала.

Поэтому, когда сон все-таки пришел, Роза почти не испугалась…

* * *

Колокольчик звякает, хлопает дверь, скрипит половица.

Кто-то стоит возле двери, но кто – Роза не может разобрать. Ни звука, ни движения, ни вздоха. Но кто-то есть в кромешной темноте.

И прежде чем темнота дрогнет и заговорит, Роза, задохнувшись от ужаса, понимает, что это не человек.

И понимает, что сейчас темнота хлынет ей в глаза, уши и горло, навсегда лишая способности видеть, слышать, говорить и понимать…

Она так и стояла, онемев, оглохнув и ослепнув. Пока не услышала тонкий голос:

– Боишься?

Странная интонация, бесцветная, механическая – будто говорящий читает вопрос по бумажке, на чужом языке, не понимая смысла слов.

«А какая разница?» – подумала Роза. Страх добрался до критической точки, красной отметки на манометре, за которой котел уже или остывает, или взрывается. И спросила:

– Ты кто?

– Поводырь.

– Что?

– Не знаешь? Когда кто-то слепой и не знает куда идти…

– Я знаю, – перебила Роза.

– Конечно. Ты знаешь.

Скрип половицы. Легкий шаг. Шелест одежды.

Кто-то маленький и ловкий. Девочка?

– Ты знаешь, как быть слепой?

– Что? – растерянно переспросила Роза.

– Я тоже. Чтобы стать хорошим поводырем, нужно знать, как это – быть слепым. Иначе не понимаешь разницу между зрячими и слепыми. Не знаешь, кого нужно вести. И куда. Эти бусики у тебя продаются?

В последней фразе, наконец, мелькнула живая интонация. Маленькая девочка, которой интересно.

– Да, – запнувшись, ответила Роза.

– Я посмотрю?

– Конечно.

Ни дыхания, ни звука шагов. Только шелест и звяканье перебираемых в чьих-то пальцах бусинок и камней.

– Мне нравится. Что это?

Роза, собравшись с духом, опасаясь наткнуться рукой на чужую руку – или не руку? – тронула украшение, упавшее перед ней на прилавок.

– Парные браслеты, – сказала она.

– Что?

– Ну, – Роза смутилась. – Предполагается, что их носят, ну… два человека. И что они чувствуют, ну как бы видят друг друга, когда эти браслеты на них. Глупости. Суеверия.

Она осеклась. Не было ничего глупее говорить про суеверия тому, что стояло сейчас перед ней.

– Я возьму один, – сказало существо с голосом девочки. – Спасибо.

– Они парные, – повторила Роза.

– Я знаю.

У двери опять скрипнула половица. Будто девочка – или не девочка – только что шептавшая почти в самое ухо Розе, в один миг перелетела к порогу.