Текст книги "Мысы Ледовитого напоминают"

4. Школа ненависти

Едва ли наши будущие герои, пока ещё ученики Морской Академии, могли хоть сколько-то разобраться в деле погибшего царевича. Куда вернее, что они вместе с большинством простодушно верили царским негодующим манифестам, однако дальнейшие события заставили размышлять даже многих тугодумов. Дело в том, что царь, убив одного наследника и потеряв другого от болезни (малолетний Пётр Петрович, сын Екатерины, не прожил и десяти месяцев после гибели Алексея), стал вовсе не подыскивать преемника среди соратников, а истреблять самих соратников. Делал он это и раньше, но теперь жертвы выстраивались в зловещие цепочки.

Например, как подробно сказано в 4-10 (статья помещена в качестве Приложения к Очеркам 3 и 4), через полгода после гибели Алексея царь приказал арестовать московского и сибирского губернатора Матвея Гагарина, лучшего из своих губернаторов[55]55
  «Сей боярин, впоследствии злополучный, много содействовал устроению губернии и осведомлению о ней на всем пространстве…» [Словцов, с. 183].


[Закрыть]. Год сидел тот под караулом без всяких допросов, просто в силу доноса. Затем, после пыток и «суда», он был повешен, причём царь долго огорчался поспешности и лёгкости казни, так что распадавшийся труп князя перевешивали в Петербурге с места на место более года, а когда он был, наконец, похоронен, неизвестно [Корсакова, 1913].

Памятная доска Матвею Гагарину

Тобольск, 2012 год

Его обвиняли в огромном казнокрадстве[56]56
  Как видно из текста приговора Гагарину (СИРИО, т. 11, с. 421–422), доказательная база мало занимала царя, а «суд» и вовсе лишь узаконил своим приговором конфискацию огромных богатств князя. Дипломаты сообщали, что, «как уверяют», лишь меньшая часть его богатств достигала трёх млн руб. [Бродель, с 457]. В деле этого нет, в таких размерах воровал один только Меншиков, наказаний всегда избегавший.


[Закрыть], но этим занимались тогда едва ли не все сановники, так что казнь этим обвинением, вопреки учебникам, не объясняется. Важнее, что из его денег было начато финансирование Низового (Астраханского) похода (СИРИО, т. 11, с. 474), который позже вылился в знаменитый Персидский поход.

И Гагарину ещё повезло. Так, обер-фискал Алексей Нестеров, на чьих обвинениях строилось дело Гагарина, через 3 года тоже был, после чудовищных (даже по тем временам) пыток, колесован. (Как любил Пётр, колесо останавливали для «допроса» казнимого, уже неспособного говорить.) Был обезглавлен и фискал Савва Попцов, который под пыткой донёс на Нестерова; затем Скорняков-Писарев, ведший уголовные дела фискалов, был приговорён к смерти, замененной у эшафота на службу рядовым, с конфискацией имений. Та же участь (помилование у эшафота и конфискация имений) ждала и Петра Шафирова, вице-канцлера, посмевшего обвинить Писарева в лихоимстве. Все они, кроме Попцова, были ближайшими сподвижниками Петра, причём Шафиров в 1711 году спас царя от турецкого плена, а Нестеров был одним из главных советников царя. (Именно он убедил царя перейти от явно негодных подворных переписей к подушным, чем заложил основу российской демографии.)

Этот страшный ряд изумляет, но он по-своему логичен. Стареющий диктатор часто устраняет слишком ярких деятелей, боясь заговора, а Пётр из-за болезни считал себя стариком, о чём не раз писал. Но была ещё и особая нужда: в конце жизни он не мог, несмотря на самые жестокие меры, обеспечить казну сбором налогов и стал пополнять её разорением богатых. Целью пыток при этом было выяснить, сколько и где спрятано ценностей. Обычно это легко удавалось, но вот Нестерову назвать было нечего, отчего, полагаю, и пытали его чудовищно. Так Пётр добывал миллионы рублей и терял соратников. Был ли среди казнённых его возможный преемник, никто сказать не может, зато всем известно, что перед смертью царь преемника себе назвать не смог.

Неужели вопрос не волновал его? Волновал, и даже очень. Едва в 1721 году старшей дочке Петра, любимой Аннушке, исполнилось 13 лет, Пётр объявил её совершеннолетней и стал подыскивать ей мужа. Жених быстро сыскался (герцог голштинский Карл Фридрих) и приехал в Россию, но дело не двигалось целых три года. Мешала Екатерина, царица, желавшая стать наследницей сама [Анисимов, 1998, с. 39], и весной 1724 года ей это удалось: Пётр составил завещание, делавшее её наследницей, обойдя тем самым своего внука Петра Алексеевича, сына замученного царевича. Брак дочери потерял актуальность, но через полгода это шаткое благополучие рухнуло.

* * *

Последние годы правления Петра у историков особо искажены. Историки умалчивают как о нарастании пыток и казней (см. Прилож. 3), так и о провале его налоговой политики. Писали когда-то (опуская прожитые после процесса Алексея шесть с лишним лет), будто он умер от отцовских мук. Много писали и о подвиге, якобы приведшем его к мучительной смерти. Даже Валишевский верил этому дворцовому вымыслу и наивно уверял, что император бросился в ледяную воду, дабы спасти севшую на мель лодку с солдатами: [Валишевский, с. 585]

«Судно было спасено, но сам он вернулся в столицу в жесточайшей лихорадке и слёг, чтобы больше уже не вставать».

Не странно ли? Пётр всю жизнь был к солдатским жизням, мягко говоря, равнодушен. Не очень веря здесь Валишевскому, читаю без удивления [Хьюз, с. 392, 395]:

«Штелин[57]57
  Якоб Штелин, гравёр и искусствовед, в России через 10 лет после смерти Петра I. Собирал «подлинные анекдоты о Петре Великом». Признание данного анекдота историческим фактом (редкость даже для казенной истории) есть следствие обратной эвристики (о ней см. ниже, п. 5). Ею в данном случае послужило господство идеи о величии Петра. Величие требует гуманности, и свидетельства пришлось выдумывать.


[Закрыть] оказался единственным из свидетелей, подробно описавшим поступок Царя. Ни дворцовые журналы, ни другие летописцы» не коснулись столь выгодного для них случая, зато «вне зависимости от того, спас ли Петр на самом деле хоть одного солдата, он вернулся в Санкт-Петербург в достаточно добром здравии, чтобы 5 ноября получить „необычайное удовольствие“ на свадьбе немецкого пекаря». Затем, на обручении царевны Анны Петровны, «22 ноября 1724 года… сидели в палатах в зале до 12-го часу при Их Величествах и Высочествах все господа».

Жестокая болезнь свалила Петра много позже, после водосвятия 6 января на Неве, где он, командуя Преображенским полком, видимо, застудил на пронизывающем ветру с залива больные почки. Слёг он 17 января. Но, согласно Евгению Анисимову, причиной обострения недуга был шок не холодовой, а династический: император понял, что даже жена ему не наследник.

Царю донесли, что камергер императрицы Виллим Моне берёт огромные взятки, улаживая преступные дела через императрицу. Поняв, что исполняет просьбы не самой жены, а очередного взяточника, Пётр впал в необычную даже для него ярость. Моне был 8 ноября арестован, пытан самим Петром и уже 16 ноября обезглавлен. Лёгкость казни разительно не соответствовала силе гнева, так что главным виновником, на мой взгляд, для Петра был не Моне.

Евгений Викторович Анисимов

Молва, естественно, объявила причиной гнева любовную связь Монса с Екатериной, но ни Хьюз, ни Анисимов не видят тому доводов. Если Хьюз не поверила чисто по-женски, то Анисимов, прежде веривший в любовную измену [Анисимов, 1998, с. 36], теперь допустил совсем иное:

«Намереваясь передать престол жене, царь, неожиданно столкнувшись с делом Монса, может быть, впервые подумал о том, не окажется ли в конечном счёте судьба великого наследия в руках какого-нибудь ловкого прощелыги вроде Виллима Монса» [Анисимов, 2009а, с. 430].

Добавлю: Пётр сам был виноват, окружив себя уголовниками и погубив как сподвижников, так и династию. Вернёмся к этому в п. 8.

Радовались ли бедам Писарева его бывшие питомцы-жертвы по Академии, или нет, не знаю. Однако вспомнилось мне, как мой отчим, историк географии Яков Михайлович Свет, увидав меня, подростка, за разглядыванием букета портретов в первой Большой Советской энциклопедии (то были члены ленинского ЦК партии большевиков), стал водить пальцем по ликам и приговаривать: «враг народа, враг народа, враг народа…». Это сразило меня – как же так? Неужто народ мог победить в революции, ведомый сплошь своими врагами? С этого, можно сказать, и началось моё прозрение по части советской истории.

Не думал ли нечто похожее юный Харитон Лаптев, стоя в оцеплении у очередного эшафота? Ведь то был ум первоклассный – почитайте его Записки.

Закончу тему царского террора цитатой из Валишевского:

«Он убил своего сына. Нет этому оправдания. Мы отвергли и отвергаем необходимость политическую, вызванную предосторожностью. Факты говорят сами за себя; но кому же, не пожелав иметь такого сына наследником, Пётр оставил свое наследие? Неизвестно. Екатерина овладела им благодаря придворной интриге. В продолжение полустолетия Россия предоставлена на волю случая и авантюристов. Вот ради какого результата Пётр заставил работать своих палачей. Но он был велик и создал величие России. В том его единственное оправдание» [Валишевский, с. 582].

Так есть оправдание или нет? Обычная позиция прежних честных историков не дала ничего, и нам осталось понять (отстранясь от вопроса, оправдывает ли цель средства), чем же Петр был велик в действительности. Вновь повторю: речь идет не о его цельной характеристике как такового, но о том лишь, что нужно для увязки очерков 2 и 4. Начнем с того, что

«Видеть в Петре, как видели… почти все писатели XVIII века, вспышку архаической России, до тех пор чахнувшей в средневековом невежестве и безнадежном застое, это большая ошибка. Задолго до него уже явились силы, ведшие к переменам и давшие возможность нового роста. Да, он укрепил эти силы и в некотором смысле направил их течение в новые русла, но неон их создал» —

так окончил вводную главу о Петре крупный английский историк [Anderson].

5. Тезис Милюкова: реформа без реформатора

Древний принцип «истина лежит посередине» (уже Платон назвал его в «Законах» хорошо известным) не видится мне столь уж полезным, ибо так может располагаться лишь истина плоская, а глубокая проблема всегда объёмна. Тем более, если речь идет о вековом споре (о роли Петра I спорят уже 300 лет), следует не ставить свое мнение между восхвалениями и проклятиями, но, для начала, очертить для себя тот объём, в котором проблема помещается.

Прочтя множество суждений о Петре, прихожу к печальному выводу, что авторы редко ставят целью рассказать суть дела, а чаще выражают своё убеждение, лишь иллюстрируя его – нет, не фактами, даже удобными, а их удобными толкованиями. Само же убеждение берётся вовсе не из чтения трудов по истории, а из окружающей жизни, как ее кто видит. Данное обстоятельство известно как «тезис Кроче»[58]58
  Итальянский мыслитель Бенедетто Кроче (1866–1972) полагал, что всякий историк более озабочен веком, в котором живет, чем веком, который описывает. Это относится и к историкам знаний (науки, техники, армии, флота и т. д.).


[Закрыть] и приводит в растерянность: зачем мы вообще пишем? Чем любой из нас лучше других, пишущих о том же, но наоборот?

Ответ, правда, не слишком утешительный, дает теория развития науки. А именно, подавляющее большинство учёных принадлежит так называемой нормальной науке, которая работает сама на себя и на общественный заказ, активно подавляя те течения мысли, которые полагает опасными (подробнее см. [4–7]). Тем самым, для поиска истины необходимо (но никак не достаточно) осознать границы нормальной науки, ее пользу и вред, и уметь выйти за их рамки.

Обычным инструментом нормальной науки является обратная эвристика – утверждение, которое требовалось доказать, но которое в данной культуре стало аксиомой (подробнее см. [4-11]).

Тем самым, чтобы начать понимать суть темы, следует сперва выявить все бытующие в ней обратные эвристики и полностью исключить их из перечня «доказанных» утверждений.

Яркий пример обратной эвристики как раз и дает история с Петром I. Учебник истории (неважно, какого года, уровня и места издания) делит историю России на допетровскую и более позднюю. Если пишут о Петре специально, то делят историю на три части – до Петра, при Петре и после. Эпохальная роль Петра тем самым задана и не обсуждается, даже если обсуждение заявлено.

Первым известным мне историком, поступившим иначе, был Павел Милюков: в магистерской диссертации о финансах и администрации России двух веков (XVII и XVIII) он выявил два периода – до Полтавской битвы (1709) и после нее. То был, по Милюкову, переломный момент в управлении, к которому государство шло весь XVII век и след которого виден историку еще полвека.

Но не следует думать, что в том году Петр задумал и начал осуществлять какой-то план финансовой реформы. Нет, некий план обнаружится лишь через 10 лет, будет вчерне реализован через 15 лет, а еще через пару месяцев Петра уже не станет, и система его начнет разваливаться.

Тридцатилетний Милюков представил к защите огромный обобщающий труд (обычно же крупный ученый защищал на степень магистра работу небольшую и частную, зато раньше), вскоре вышедший книгой почти в девятьсот страниц. И спорят о той диссертации вот уже век с четвертью.

Павел Николаевич Милюков – депутат Гос. думы

Милюков отстранился от темы петровских зверств, что отнюдь не ослабило эффекта, а, наоборот, его усилило. Назвав в начале книги Петра «молодым реформатором», показав в середине вымирание населения России (особенно северного), в конце автор попросту отказал царю в звании реформатора:

«За исключением мер, принятых в последние годы (жизни – Ю. Ч.) под влиянием идей меркантилизма в пользу городского класса, Пётр не был социальным реформатором» [Милюков, 1905, с. 545].

Поскольку, однако, изменения государства налицо, то нам приходится

«наблюдать реформу без реформатора» (там же, с. 542)[59]59
  В 1-м издании (1892) эти слова расположены на с. 734 и 730 соответственно. Последние полтораста страниц книги заняли приложения. Издания идентичны.


[Закрыть].

Жестокий тезис Милюкова «реформа без реформатора» редко упоминают и еще реже анализируют. Упоминая, обычно его именуют ошибочным, указывая на ошибки в книге Милюкова. Они там действительно есть, да и сама формулировка вряд ли удачна (называл же он на других страницах Петра реформатором), однако указание ошибок не заменяет анализа сути дела. Суть же состоит в том, что анализ реформы нельзя смешивать с анализом деяний Петра. Вот оно, измерение иное, нежели пресловутое «истина лежит посередине».

Начал Милюков с очерка финансов и администрации XVII века, показав, что и потребность в их реформе, и ее попытки были задолго до Петра. То же можно сказать о войске. Так, набор в рекруты для полков нового строя, обычный для петровской эпохи, практиковался давно, но именно Петр придал явлению огромный размах. Это повело (в отличие от времен прежних правителей) к массовому разорению и запустению крестьянских дворов. Особенно значительно и мучительно было опустошение при Петре земель европейского Севера [Колесников, с. 248–250; Швейковская, с 88].

Для Петра единственной причиной заняться реформой финансов и администрации была, по Милюкову, нужда в деньгах для содержания армии и флота. Царь нуждался в знании числа подданных именно для этого, но использовал его не для соразмерения желаний с возможностями, а лишь для исчисления, сколько следует брать с одного плательщика для покрытия требуемых расходов. Расходы же задавала, по Милюкову, планируемая им очередная война. Мне остается лишь добавить, что для Севера европейской России еще худшую беду являло строительство Петербурга и, затем, Ладожского канала.

Мысль о том, что для роста доходов надо помочь крестьянину расширить запашку, в голову Петра так и не пришла. Если налог собрать не удалось, надо его увеличить, вот и всё. Безмерно росшие налоги и угоны людей вели к падению производства и сокращению населения, однако царь вновь и вновь наращивал поборы, угонял новых людей (он писал, что его солдаты и работники бессмертны, ибо на место погибшего та же община обязана выставить новую «персону») и умножал роскошь двора. Дошло до курьёза: в 1707 году доходы казны упали, несмотря на удвоение налогов [Милюков, 1905, с. 142].

В 1700 году Петр ввел Россию в Северную войну, финансируя ее за счет четырех млн. рублей, накопленных при прежних царях и царевне Софье. Ко времени Полтавской битвы тех денег уже не было, приходилось брать их из различных мест для каждой отдельной нужды, вплоть до «отнятия половины жалованья у служащих». Тут Милюков подошел к основной теме:

«Но так или иначе, расходы удовлетворяются, и не зная какими средствами правительство покрывает этот постоянный рост расходов, мы не можем себе представить всей серьезности положения» (там же).

В 1710 году Петр учинил подворную перепись, думая узнать, насколько больше стало число дворов со времени прежней (1678 г.) переписи, но «результаты переписи готовили ему жестокое разочарование» (там же, с. 185): число дворов катастрофически уменьшилось.

Наши казенные историки, царские, советские и нынешние, обходились и обходятся с данными петровских переписей точно так же, как сам Петр: пользуются теми данными, где видят рост населения, и не пользуются остальными – либо объявляя их недостоверными, либо, что чаще, умалчивая о них. То, что Василий Ключевский назвал на лекции «статистическим дурачеством» петровских канцелярий [Ключевский, с. 124], наши историки кладут в основу своих умственных построений, притом успешно. Подробнее см. Прилож. 4.

Главное – исследовать плотность населения

Милюков вскоре радикально прояснил свою позицию самым понятным методом: непрерывное убывание числа жителей выясняется из анализа плотности населения. Во-первых, общий рост населения страны обманчив, если вызван завоеванием новых территорий. А во-вторых, для анализа плотности вовсе не требуется сплошных данных по стране. Достаточно представительных выборок, то есть в каждой губернии надо знать несколько волостей в разных уездах, для которых надёжно известны площади и население. Отпадает при этом и то возражение, что запустение одних дворов восполнялось укрупнением других дворов тех же селений. Итог такого анализа он вскоре выразил в своих дореволюционных «Очерках»[60]60
  Изданы с 1896 года 7 раз. В последнем издании (М., 1918) тема плотности населения дана, как и в третьем (1900), без изменений. В зарубежных его «Очерках», издававшихся с 1935 года [Милюков, 1993–1995], данная тема вообще отсутствует.


[Закрыть] приводимой ниже диаграммой. Эта

«попытка определить движение населения в допетровское время сделана специально для настоящих „Очерков“, так же, как и попытка определить прирост населения за последние два века» [Милюков, 1900, с. 52].

Опубликовал ли он самый анализ, не знаю, но, видимо, какое-то обоснование вывода существовало, так как Ключевский, учитель Милюкова, не просто принял выводы из диаграммы ученика, но и положил их в основу пересмотра собственных взглядов на роль Петра (см. далее). Чьих-либо ссылок на саму диаграмму не знаю; во всяком случае, критики её откровенно избегают.

Согласно Милюкову, относительно своевременности петровских реформ

«могут быть, к сожалению, два ответа… По отношению к внешнему положению России своевременность постановки этих целей доказывается уже их успешным достижением». «По отношению к внутреннему положению ответ на вопрос о своевременности должен быть отрицательным. Новые задачи внешней политики свалились на русское население в такой момент, когда оно не обладало ещё достаточными средствами для их выполнения. Политический рост государства опять опередил его экономическое развитие. Утроение податных тягостей… и одновременная убыль населения, по крайней мере, на 20 % – это такие факты, которые, сами по себе, доказывают выставленное положение красноречивее всяких деталей. Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы» [Милюков, 1905, с. 546].

Плотность населения по петровским губерниям (человек на кв. версту) [Милюков, 1900, с. 32]. Под Сибирской губернией имеются в виду её приуральские уезды. Как видим, Центру потребовалось около 130 лет, чтобы восстановить допетровскую численность населения

Конечно, не следует принимать итог Милюкова на веру, его надо подтвердить или опровергнуть. Сделать это (без обратной эвристики) никто за 125 лет не взялся, что досадно. Однако важнее, что Милюков установил общую закономерность развития России XVIII века: оно шло за Западной Европой как до, так и после Петра (запомним это для Очерка 4). Причём роль самого Петра была, по Милюкову, отрицательной: он неоправданно необдуманно ускорил процесс, тем ужесточил его, поэтому добился малого, а затоптал многое.

Его наследникам пришлось сразу отыгрывать назад (например, смягчить и сами налоги, и зверские приёмы их сбора), причём были то его ближайшие соратники (Меншиков, Ягужинский и др.), а отнюдь не только противники.

«Теперь больше не подрываются финансы этого государства ненужными постройками…, плохо устроенными мануфактурами и заводами, слишком обширными и неудобоисполнимыми затеями или пиршествами» —

доносил прусский посол (см. [Нефёдов, с. 122]). Вскоре

«после смерти Петра Великого к всеобщей радости налоги были уменьшены, Петербург был оставлен, флот сгнил, петровская администрация была распущена, армейские офицеры вернулись в свои деревни, а ближайшие соратники царя оказались в ссылке» (там же).

Пусть это и преувеличено, и отнюдь не всё было к радости (масса мелкопоместных офицеров и чиновников не могла жить без жалованья, а служить им теперь было негде), но суть дела верна. Она состоит не в том, что «птенцы гнезда петрова» поумнели, а в тупике петровской политики. Так случается при смерти диктатора нередко (то же самое совершили через 218 лет наследники Сталина). «Птенцы» сделали как раз то, чего боялся Петр, и, тем самым, ясно, что

«Необходимо отдать должное послепетровским лидерам. Они заметили ряд существенных недостатков, точнее пороков, новой податной системы […], увеличение налогового бремени» от «подушной подати» [Анисимов, 1982, с. 286].

К сожалению, при Анне Иоанновне подати вновь стала собирать армия, которая вновь встала на постой по деревням (там же, с. 284). Замечу: в этом отношении герои Очерка 4 действовали как бы при Петре.