Текст книги "Мысы Ледовитого напоминают"

Беспомощный лейтенант должен был ждать на берегу, пока спутники (двое – если он был с женой, ялик больше вместить не мог) привезут из Усть-Оленька сани. Видимо, в это время он получил смертельную рану («Вероятно на Прончищева из-за его жестокости и напали в удобный момент» [Богданов, с. 75]; примечательно: при перепечатке в журнале «Природа» эта фраза опущена). Разумеется, это догадка биографа, но, замечу, от подлинности могилы она не зависит – её можно сделать, исходя из одних лишь записей журнала. Напасть на беззащитного могли независимо от того, была у него цынга или перелом ноги.

Кто напал, свои или чужие, неизвестно, но, по всей видимости, жена пыталась его защитить. Судя по скелету (если могила та самая), сильных ударов ей не нанесли – вернее всего, просто задушили. Тут снова к месту слова Чекановского, где Прончищев назван злополучным, а Татьяна – неустрашимой. Возможно, Чекановский слыхал устные предания о том, что Прончищев дважды попал в беду и что жена его отнюдь не убежала, но отдала за него жизнь. Вряд ли виновники были с «Якуцка» или Усть-Оленька (слишком очевидна была бы им жестокая расплата), зато ими вполне могли стать охотники, пришедшие на морской промысел с юга, из тундры. Ибо экспедиция, как уже не раз сказано выше, учиняла огромные беды населению повсеместно[114]114
  Любили её лишь те немногие, кого не грабили. Так, X. Лаптев писал о таймырских нганасанах, что они «с охотой помощь чинят Камчатской экспедиции» [ИПРАМ, с. 45].


[Закрыть].

Если могила подлинна, то следует признать, что рваная окровавленная «амуниция» Прончищева была уничтожена, что стянули её с трупа вместе с бельём и крестом, а завернули мёртвого в то, что было под рукой, в его тёплую одежду (вероятно, в шубу). Видно это из того, что у скелета сгнил позвоночник (шуба под трупом никогда не просыхала), тогда как женский скелет целёхонек.

Неужто в безумии страха моряки забыли даже обуть покойника? Не верится. При нехватке обуви разуть убитого – дело обычное, однако труп командира должны были хоть во что-то совсем изношенное, но обуть. Вернее, что супруги Прончищевы покоятся где-то рядом (вернее всего, в ногах у обследованной парной могилы), и лейтенант, надо думать, лежит там в мундире и башмаках (точнее, скелет лежит с остатками пуговиц и подмёток). А те, что похоронены рядом, тоже злополучные, так навсегда и останутся неизвестными.

Тем самым, даже отказав могиле в подлинности, о цынге говорить теперь несерьёзно. Могила вряд ли подлинна, но сам разговор о ней заставил историков думать о причинах смерти супругов, причём вовсе не о цынге, а о насилии.

Вспомним о методе

Как сказано в Прологе, наша цель – не описание приключений, а выяснение сути событий, каковой едва ли не все нынче пренебрегают. И если с экспедицией самого Беринга дело кое-как сдвинулось с мертвой точки, поскольку за него взялись датчане (ВКЭ-1; ВКЭ-2), то понимание ДКО почти не продвинулось вперёд со времен блестящих книг А. П. Соколова (1851) и А. А. Покровского (1941).

Трагедия Прончищевых не была исключением, она проистекла из неимоверно жестоких условий экспедиции. Хоть и нельзя сказать, как именно погибли супруги (например, А. С. Павлов допустил, что жена покончила с собой после гибели мужа), но ясно, что Челюскин решил это скрыть, и команда, смолчав, поддержала его. Людям было чего бояться, и пора об этом рассказать.

В 1740 году Якутская воеводская канцелярия потребовала у руководства ВСЭ оплатить расходы на доставку в Иркутск и обратно арестантов и свидетелей – солидную сумму: 14589 рублей с копейками. Представила и перечень дел, из которого публикатор выбрал 4 случая как типичные.

Они сходны: рядовой участник объявил «Слово и дело»[115]115
  Т.е. обвинил его в произнесении речи, порочащей высшую власть. Всего за 5 лет, судя по приведенной сумме и расходам на каждого, было 150–200 случаев. Тогда по всей ВСЭ за 10 лет их должно быть более 600 (Гмелин писал даже про сто с лишним за одну зиму – см. далее). «Слово и дело» в Сибири применялось уже при Дежневе (см. Очерк 5). Право объявлять «Слово и дело» отменил Пётр III [Мыльников, с. 151–152].


[Закрыть] на своего начальника, был отправлен под конвоем (со свидетелями и с самим обвиненным, если тот был достаточно мелок) в Иркутск, где и осужден как лжец. Двое объявивших «Слово и дело» казнены, один отправлен навечно в работу на железный завод, а один возвращен, с вырванными ноздрями, в экспедицию [Покровский, 1941, с. 283]. Еще лучшая, согласитесь, мера воспитания остальных, чем виселицы на берегу.

Вряд ли стоит пояснять, что люди совершали этот самоубийственный шаг («Слово и дело») не из расчета, а от отчаяния, но на что они надеялись? Мы вернемся к этому вопросу далее, в п. 13, а пока вернемся к команде «Якуцка».

Относительно возможности убийств Л.М. Свердлов как-то выразил мне уверенность, что это исключено, поскольку-де в экспедиции скрыть было ничего нельзя, ибо там все на всех доносили. Да, аргумент важный (архивы действительно полны доносов, и ещё Соколов писал, что Прончищев и Ласениус доносили друг на друга тоже), но ведь факт сокрытия правды Челюскиным налицо, и его надо не отрицать и не замалчивать, а понять. Да, общее молчание команды удивляет, но ведь возможный доносчик из «нижних чинов» должен был на четвертый год экспедиции знать, что, вернее всего, следствие поддержит не его, а «господ», сам же он попадет при этом на дыбу, а то и на плаху, как лжец. Другое дело «господа» (помещица, врач и поп): их выслушают внимательно и в Якутске, и в Тобольске, и в Петербурге.

Это вовсе не значит, что Челюскин сам причастен к ликвидации опасных свидетелей. Возможно, его вина была лишь в нежелании сообщать о чужих преступлениях. Нежелание понятно, особенно, если в преступлениях замешан кто-то из команды – ведь отвечать за них ему, как старшему, придётся наверняка.

Осуждать его историк вряд ли может. И вообще: историк должен не осуждать и не восхвалять, а стараться понять. Пока понятно лишь, что Прончищевы не просто умерли, а погибли. А как пропали остальные двое, следует в будущем выяснить. Для начала – когда врач и поп исчезли из платежных ведомостей.

Мог быть бунт, как у Ласениуса (о чем см. далее), и ранение Прончищева, вынудившее его отбыть с корабля. По-разному можно думать как о позиции Челюскина, так и о смерти Татьяны и прочих, но если вообще о загадках ВСЭ не думать, останется слащавый рассказ в упомянутом духе «Библии для детей», что мы и видим почти двести лет, начиная с публикации анонима.

Как было на самом деле, мы никогда не узнаем, однако (как говорилось в очерках 1 и 2) у нас есть возможность рассмотреть все реально допустимые версии, выявить их ядро (то общее в версиях, что непротиворечиво в целом) и на его основе строить реконструкцию (модель) единой картины событий. Реконструкция будет неполной (без деталей), зато максимально близкой к истине.

Вот ядро сведений о походе Прончищева: общая для всей экспедиции обстановка нищенства, унижений и взаимной вражды, ледовый подвиг людей «Якуцка», загадочное появление Татьяны в Усть-Оленьке, неестественная смерть обоих Прончищевых, исчезновение врача и священника, затем ложь в отчетах.

11. Снова о первой полярнице

В Приложении 1 к Очерку 2 мы уже говорили о первой полярнице.

Полярник – отнюдь не всякий, кто попал за Полярный круг, но лишь тот, кто делал там дело. Часто первой полярницей аттестуют Татьяну Прончищеву, но о её делах никем до сих пор ничего рассказано не было. Мы даже не знаем, ступала ли она при жизни на борт «Якуцка»: о её нахождении на судне нет никаких записей в судовом журнале, а в донесении Челюскина есть лишь приведенная выше запись о вывозе с судна то ли её, то ли её тела. Есть, правда, одно позднее упоминание о её путешествии с мужем на Север, но весьма смутное, и о плавании там тоже не сказано (см. Прилож. 5).

Историк судоходства Александр Павлов ещё до вскрытия могилы Прончищевых высказал вполне обоснованную уверенность, что главного о супругах мы не знаем и что Прончищевы вовсе не плыли вместе из Якутска [Павлов, 1990]. Однако он добавил лишнее и совершенно произвольное допущение (что Татьяна ещё до этого умерла и что Прончищев вторично женился в Усть-Оленьке), и вот никто его заметку не цитирует. А зря – в ней поставлены важные вопросы.

Татьяна действительно могла не плыть с мужем, а ждать его в Усть-Оленьке. Если она добралась туда сама, как возили ссыльных (это делалось лишь зимой, 6 недель в нартах от Жиганска «пустотою» [ВКЭ-2, с. 269], т. е. по местности без населения, а значит, без теплых ночевок), то вот ещё одно понимание слова «неустрашимая» у Чекановского. Вероятно, она примчалась к раненому на берег в санях и здесь погибла, но это всего лишь догадка.

Известны и более ранние женщины на русских полярных судах, они заведомо участвовали в плаваниях и заведомо вели хозяйство мореходов (чего о Татьяне, помещице, мы сказать не можем), но имена почти никого из них до нас не дошли. Первой из безымянных полярниц можно назвать ту энку, что оказалась, за сто лет до путешествия Татьяны, у мыса Фаддея (см. Очерк 2). От середины XVII века документы донесли до нас сведения ещё о нескольких спутницах мореходов. Один из них (Иван Рубец) плавал сразу с двумя женщинами, чем вызвал недовольство товарищей, каковое и попало в донесение [Полевой, 1981, с. 137].

Чаще всего эти спутницы упоминаются как ясырки (пленницы-рабыни), но были и законные жёны – такова крещеная якутка Кантемина, жена Семена Дежнева, уже атамана (см. конец Очерка 5). Можно ли назвать ли её полярницей, не знаю – то был не поход, а рядовое плавание Дежнева к месту службы, и вела ли атаманша судовое хозяйство, неизвестно. Однако нельзя не отметить, что она добровольно отправилась из Якутска в Усть-Оленёк за 70 лет до Татьяны.

Много раз упоминая ясырок (рабынь), плывших в кочах, мореходы не удосуживались называть их имена. Редчайшим исключением оказалась

«"жонка погромная (взятая в плен при погроме становища – Ю. Ч.) колымская именем Калиба"». Она «рассказала Михаилу Стадухину столько интереснейших подробностей из описания мест на морском побережье к востоку от устья Колымы и столько подробностей из этнографии чукчей» [Бурыкин, 2013, с. 91–92].

Вот, пожалуй, первая полярница, известная нам по имени – Калиба, служившая несколько лет Стадухину за 90 лет до гибели Татьяны Прончищевой.

Однако первой из русских была всё же, на сегодня, Татьяна. Если бы она просто сидела в Усть-Оленьке и просто взошла на борт прибывшего туда судна, чтобы проститься с умершим мужем, была бы бессмысленна запись «свезли на берег бывшего лейтенанта Прончищева жену». По всей видимости, она, пытаясь защитить мужа, свершила смертный подвиг, и потому её действительно можно и нужно счесть первой полярницей из русских, известной нам по имени. Причем, опять-таки, независимо от подлинности вскрытой могилы.

12. Судьба открытия Челюскина

Какой-то тёмный слух обо всём этом явно тянулся за Челюскиным – иначе не могу объяснить ни его девятилетнее (1742–1751) унизительное мичманство (почему его не произвёл в мичманы ещё Беринг?), ни то, как о нём писали учёные. Миллер, как мы знаем, даже не упомянул его, а позже вышло ещё хуже: оказалось, что отчётам Челюскина географы не верят.

Челюскин писал в отчёте, что проехал без пополнения припасов 500 вёрст, из них 400 со съёмкой. Легко понять: основное задание выполнено, припасы и силы на исходе, а мысли направлены вперёд, туда, где свежая горячая пища, баня и отдых. Можно и нужно дать себе и двум своим солдатам послабление. И легко видеть, что в неотснятые 100 вёрст попал огромный залив, в который впадает река «Таймура» (см. ниже, карты 1763 и 1793 гг.) и которого в природе нет.

Понять можно, но тогдашних географов это послабление поставило в тупик – куда же всё-таки течет «Таймура» из озера – к западному берегу, как указал Челюскин в 1742 году, или на восток, как он же писал прежде? (см. Прилож. 7). Харитон Лаптев составил полную карту вновь отснятого арктического побережья и указал там, что «Таймура» течёт из озера (ныне оз. Таймыр) на северо-запад и впадает в клиновидный залив. Однако одни географы это приняли, а другие нет, и на ряде карт эта река просто не показана. Огромный залив есть, а реки, текущей в него из озера, нет – см. три карты.

Знаменитый полярный моряк Фердинанд Петрович Врангель пошёл, через сто лет после ДКО, ещё дальше – исключил вообще опись половины Таймыра из списка достижений экспедиции. Вот его слова [Врангель, 1841, с. 84]:

«Карты Овцына, Минина, Челюскина, Прончищева и обоих Лаптевых представляют немало гидрографических подробностей… от Обской губы до устья реки Таймуры, и от реки Оленека до Баранова камня».

Далее Врангель пояснил:

«От устья Таймуры до мыса св. Фаддея берег не мог быть обойден на судах и весьма поверхностно осмотрен зимою по льду, на собаках, штурманом Челюскиным, так, что положение северо-восточного иначе Таймурского, т. е. самого северного мыса Азии, остается неопределенным».

Бэр, знакомый с Врангелем лично (оба были основателями учреждённого вскоре Русского Географического общества), пошёл совсем уж далеко: он прямо заявил, что карта X. Лаптева противоречит его же тексту, что Челюскин не бывал на крайней точке Евразии[116]116
  Точнее: Челюскин, «единственный, кто утверждал, что объехал этот мыс, не привез вовсе никакого определения местности (der einzige, welcher diese Vorgebirge umfahren zu haben behaupted, gar keine Ortbestimmungen zuriickbrachte)» [Baer, 1841, S. 275].


[Закрыть] и что

«именно Челюскин, чтобы, так сказать, развязаться с отвратительным предприятием, решился на необоснованное утверждение (sondern Tscheljuskin, um dieser, man kann wohl sagen, grasslichen Versuche endlich uberhoben zu seyn, sich zu der ungegrundeten Behauptung entschloss)» [Baer, 1841, S. 275].

Историков Арктики, когда они ещё читали Бэра, эта грубость коробила, и данные слова Бэра давно никем не цитируются, однако для историка биологии она довольно привычна – Бэр всегда писал хлёстко, не щадя авторитетов. Так что, отвлёкшись от недостойно грубой формы, примем всё же его слова во внимание – ведь они в какой-то мере отражают мнение тогдашнего учёного мира. И ещё замечу, что Бэр многих упрекнул в ошибках описи, однако к одному лишь Челюскину выразил явную человеческую неприязнь.

Миддендорф, вскоре ставший столь же крупным ученым, как и Бэр, собирался тогда в экспедицию на Таймыр и отправился в архив Адмиралтейства, где вскоре же установил, что Бэр был глубоко неправ в отношении данного мыса: тот описан Челюскиным тщательно. Широту мыса легко по его описанию вычислить [117]117
  Сам Челюскин не смог определить его широту ввиду пасмурной погоды.


[Закрыть], что вскоре Соколов подтвердил конкретным счислением.

Фрагменты трех карт севера Таймыра 1) у М. В. Ломоносова. 1763: река Таймура есть: 2) Карта Российской империи. 1793: реки нет. хотя есть озеро Таймыр; 3) франц. карта России. 1771: озера нет. а река Таймура впадает в (нынешнее) море Лаптевых

В экспедиции Миддендорф смог убедиться на местности (он, как и X. Лаптев, спустился по Нижней Таймыре до устья) в верности записей Лаптева и Челюскина, о чём и сообщил в АН в 1843 году. Узнав это, Бэр «выразил великую радость тому, что… вполне возстановлялась честь этих достойных мореходов» [Миддендорф, 1860, с. 67]. Нельзя, писал Миддендорф в своей книге, ставить в вину Бэру его упрек Челюскину, ибо так же считали тогда специалисты-географы.

Отрадно, но далее, к юго-западу от самого северного мыса, карта Харитона Лаптева действительно не соответствует сама себе (Миддендорф: «не могу вполне объяснить себе этих маршрутов»), и географы XVIII века сумели заметить это, хоть и не знали подлинных очертаний побережья Таймыра (см. Прилож. 7). Вероятно, они сделали это прямо по лаптевскому тексту описания, основанному в этом месте на журнале Челюскина и не очень внятному. Но невнятны и многие другие места журналов экспедиции, а географы стали именно тут особо въедливы и подозрительны. Полагаю, из-за предубеждения к Челюскину – в силу тайны гибели Прончищева.

13. В чем злосчастные командиры не виноваты

Обстановку в экспедиции ярко обрисовал в свое время историк-публицист Борис Островский, но его книгу редко поминают и никогда не цитируют. Замечу, что он мало касался жестокостей, едва упоминал о побегах (солдат, матросов, крестьян и кочевников) и вовсе умолчал о бунтах [Островский, 1937]. И всё же его книга сильно отличается от мертвенных лубков того времени.

Описывать дрязги не хочется, так что ограничусь напоминанием одного уже известного нам числа: только на доставку в суд и обратно арестантов, свидетелей и доносчиков (они часто сами становились арестантами) только одно Якутское воеводство и только за пять лет экспедиции потратило почти 15 тысяч рублей [Покровский, 1941, с. 36]. По-моему, в этой обстановке, отражавшей обстановку в стране, и состояла суть дела. Так что вряд ли стоит укорять Челюскина – он не мог рассчитывать на объективное следствие, зато мог ожидать пытки и казни.

Не верите? Тогда скажу немного о других злосчастиях той экспедиции.

Бунт у Ласениуса и другие беды

Осенью 1735 года лейтенант Петер Ласениус, датчанин, совсем не знавший и не чувствовавший Севера, однако назначенный командовать ботом «Иркуцк» в полярном море, был вынужден зазимовать в бухте Хараулах, почти не отойдя от дельты Лены. Зимуя со своим отрядом на арктическом берегу, он неудачно распорядился о постройке зимовья, затем сократил выдачу продуктов вдвое (надеясь тем самым обеспечить плавание к Чукотке на следующий год), и возник голодный бунт[118]118
  Его до сих пор замалчивают, хотя в свое время советский писатель-педагог Дориан Романов, прочтя о бунте в судовом журнале «Иркуцка» (Архив Военно-мор. флота), издал о нем рассказ «Хараулахская трагедия» (сб. Полярный круг. М., 1978). Там сказано, что «Беринг, по-видимому, не решился “выносить сор из избы”». Точнее о самом бунте см.: [ВКЭ-2, с. 461–462].


[Закрыть]. Четверо из семи лиц командного состава [119]119
  Это были подконстапель (подпрапорщик морской артиллерии) Борис Росселиус, геодезист Дмитрий Баскаков, судовой врач Симон Тренер и судовой священник иеромонах Феофил. Старшие унтер-офицеры, а также врач и священник (лица без воинского чина) были командным составом, с которым командир был обязан совещаться во всех случаях, когда был вынужден действовать вне или вопреки инструкции.


[Закрыть] объявили на командира «Слово и дело», и, сменив его, поручили команду подштурману Ртищеву. Один из них (Росселиус) был послан с донесением в Якутск[120]120
  Он был якобы отправлен «“под арестом” в сопровождении солдата» [ВКЭ-2, с. 461]. Архивисты не заметили нелепости данной версии, очевидной любому путнику: от одного конвоира арестант уйдет, найдя момент, особенно арестант, которому грозят дыба и плаха. Например, уйдет к беглым, коих, как было известно Ртищеву, близ Якутска достаточно. Очевидно, что Росселиус был послан с донесением (при этом офицер, в том числе и унтер, всегда брал спутника в помощь), и это согласуется с дальнейшим. Когда летом 1736 года Беринг (к чести и риску для себя) замял дело о бунте, то Росселиуса он взял к себе на корабль, чего никак не мог бы сделать с арестованным зачинщиком бунта.


[Закрыть].

Вскоре Петер Ласениус умер – от отчаянья и болезни почек, но никак не от цынги. И, хотя Ртищев немедля вернул питание к полной норме, умерло ещё 36 человек, а в живых к лету осталось девять[121]121
  Пишут, что все умерли от цынги, но Тренер, пока был жив, описывал у них симптомы той болезни, от которой умер Ласениус, без кровотечений [Историч. памяти., с. 76]. В.Н. Звягин полагал, что Ласениус умер от уремии [Епишкин 2, с. 59]; причина уремии не названа, но видится мне в том, что река безрыбна, а значит, вода негодна для питья.


[Закрыть]. Так много не умирало нигде за всю ВСЭ, и подозреваю, что некоторые пострадали в ходе бунта.

Был ли тот случай исключительным? Отнюдь. В сходном положении оказался лейтенант Ваксель. Приняв после смерти Беринга командование над голодным коллективом пакетбота «Святой Петр», он тоже припрятал запас хлеба для возвращения. Однако он оказался более гибок и отзывчив, так что до бунта дело не дошло, и всё же офицерам (и унтер-, и обер-) пришлось отбросить господскую гордость и перестать командовать. Вместо положенного «консилиума» офицеров, положенного в случаях, когда невозможно действовать по инструкции, все такие вопросы пришлось решать общим собранием, что для военного флота, тем более, тех времён, казалось бы, невозможно.

Между прочим, в русском тексте донесения Вакселя в АК читаем:

«И офицеры и господа лиж бы на ногах шатались, также по дрова и на промысел для пищи туда-ж бродили и лямкою на себе таскал и-ж и с салдатами и с слугами в одних артелях был и» [Ваксель, 1940, с. 134].

Уже эта вольность сама по себе необычна, но в подлинном немецком тексте есть поразительное продолжение:

«и ещё рады были, что матросы принимают их в свою артель» [там же, с.173].

Словом, и здесь было недалеко до бунта. Напомню, что в команде «Св. Петра» был и Росселиус, активист успешного бунта команды «Иркуцка», он вполне мог сообщить о бунте на «Иркуцке».

Традицию общих собраний, начатую ещё умиравшим Берингом, Ваксель сохранил и после возвращения на Камчатку [там же, с.150]. Никто этому офицеров не учил (а несчастный Ласениус сам не додумался). Но если остров, где зимовал Ваксель, лежит южнее широты Москвы, так что уже в апреле уцелевшие смогли жевать травку с южных склонов пригорков и тем самым оживать, то устье Хараулаха, где зимовал Ласениус, лежит выше широты Колы, и первую травку немногие уцелевшие смогли щипать только в июне. Если, конечно, могли ещё выползать из лодок, в которых спасатели везли их в Якутск.

Бунт команды «Иркуцка» уникален, но кое в чём и типичен. Краевед Прокопий Явловский сто лет назад напоминал о зиме 1736-37 годов в Якутске:

«По свидетельству Гмелина, в течение минувшей зимы более чем 100 человек объявляли за собою „слово и дело“ на разных лиц»; один из слуг спьяну объявил таковое на двух академических художников. «К счастью, вытрезвившись, он не подтвердил того», иначе их всех отправили бы «к розыску в Москву в Контору розыскных дел» [Явловский, 2002, с.128].

В сущности, о том же пишет более общо архивист Татьяна Федорова:

«При процветавшей тогда в России системе доносов аналогичная практика существовала и в городах Сибири, и в Охотске» [Under Vitus, 2003, с. 34]

Словом, донос, пусть подлый и нелепый – это всё, что оставалость отчаявшимся. И было так в самых разных местах по России [Анисимов, 1999]. Вот в чём действительно продолжал жить «дух Петра», сделавшего нормой жизни как сам донос, так и непомерную, не знающую границ подозрительность и жестокость (см. Очерк 3). Разумеется «дух Петра» жил не только в этом (о чем поговорим в конце очерка). Но вернемся к вопросу: на что заявители надеялись?

Ясно, что в первый год работало вечное русское «авось мне повезет», но ведь «слово и дело» продолжало звучать, когда уже все в экспедиции знали о судьбе доносчиков. Это удивительно, но факт, и его следует понять, а не замалчивать. Для этого приведу пример, слегка поясняющий суть дела, ибо академический архив оказался разговорчивей флотского.

Профессор Иоганн Эбергард Фишер, историк и языковед, в октябре 1742 года застрял у Юдомского Креста (об этой местности см. Прилож. 11) с грузом в 300 пудов. Он послал вперед, в Охотск, солдата Григория Ларихина с письмом, в котором требовал себе лошадей. Их нужно было 60, стольких лошадей в Охотске не было, Фишеру предложили ехать с самым необходимым (чтобы остальное доставить зимой в санях), и письмо с этим ответом вручили Ларихину.

Но тот ехать назад отказался, обвинив Фишера «в разных учиненных ясашным инородцам и протчим людям обидах… указам противных». Он описал злодеяния Фишера (избивал людей палкой с шипом, отнимал, с помощью солдат, еду и войлоки). Видимо, успеха Ларихин не имел, и тогда другой солдат (Коркин) крикнул в адрес Фишера: «Слово и дело!».

Тут уж реакция охотского начальства была неизбежна, и Фишер, вместе с Ларихиным и Коркиным, был под конвоем отправлен обратно в Якутск. Там профессора освободили (Фишер вспоминал: «злодеи сознались, что налгали на меня»). В итоге Фишер так и не попал далее Юдомского Креста и был вынужден вернуться в Европейскую Россию [Андреев, 1965, с. 295–299].

Невозможно, пользуясь лишь сказанным, понять, где тут правда, а где ложь, но историк-архивист Александр Игнатьевич Андреев, просмотрев все нужные документы Архива АН, решил, что выступление солдат «было вызвано желанием поскорее освободиться от весьма неприятного человека». Могу добавить: по прочтении множества таких дел приходишь к выводу, что Коркин и другие кричали не из расчета, а от отчаянья. О том же писал и Евгений Анисимов [1999].

Следует ещё пояснить, что солдат не могли в Якутске ни казнить, ни изувечить (суд был в Иркутске, куда их не повезли – на то и была, думаю, надежда, русское «авось»), а «чистосердечное признание» в якутском застенке они явно предпочли службе у профессора. Он оказался вдали от властей совсем не так культурен, как под их присмотром. Досадно, что в насилиях упражнялись не только моряки и чиновники (их так обучили), но и учёный, притом западный.

Жестокость как норма

Обо всем этом вспоминать не принято – как и о том, что, при всей неустроенности быта ВСЭ, пыточные застенки имелись в ней повсюду. Завёл его и Писарев в Охотске, так что Берингу приходилось освобождать истязуемых военной силой. Он заступался и за осужденных, а однажды не дал пороть кнутом женщину (уже поротую плетьми), за что Писарев тоже послал донос (и всё же отправил её, не смея теперь пороть сам, на порку в Иркутск). К сожалению, Беринг, используя рабочую силу местных жителей, тоже бывал весьма жесток.

Но Беринг вскоре отплыл, а затем погиб, не получив ни при жизни, ни позже, никаких наград, а Писарева Елизавета вернула в Петербург, возвратила ему все чины и награды, включая имение с крестьянами, полученное за «Суздальское дело» и за истязания царевича (см. Очерк 3). Радует лишь то, что Антон Девиер (о нём см. примеч. 3 к Прилож. 1) тоже был возвращён и обласкан.

Не пишут и о том, что матросов и солдат экспедиции, изможденных и полуживых, часто пороли кошками, пуская плеть в ход в самых, казалось бы, невозможных условиях. Так, Харитон Лаптев, сразу после гибели «Якуцка», приказал жестоко выпороть (прямо на льду) тех, кто роптал (кому было всё равно, где и как погибнуть)[122]122
  Отсюда началось расхождение бравурной и правдивой традиций описания ВСЭ: А. П. Соколов прямо выступил против анонима (о нём см. выше), у которого «для красоты слога сказано, будто “многие умерли, а оставшиеся сохранили бодрость с твердостью, и без роптания перенесли свое несчастие”» [Соколов, 1851, с. 305] По Троицкому [1982, с. 29], порка была лишь одна – не на льду и не на зимовке, а между ними.


[Закрыть]. Полагаю, он понимал, что рискует повторить судьбу Ласениуса или Прончищева, но он смог положиться на горстку послушных исполнителей и победил. Надолго ли? Поначалу обошлось.

В начале 1740 года зимовка шла гладко. «Случался однакоже ропот в команде – слышались от некоторых нижних чинов “нерегулярный и неистовыя слова”, смирявшиеся кошками» [Соколов, 1851, с. 302]. На льду Лаптев лютовал от безвыходности, и в этом его легко понять, но жестокость, как видим, перешла у него в норму. Измученных людей надо было поддержать душевно, но он их порол, притом лишь за слова. Слова, кстати, должны были содержать долю горькой правды (см. Прилож. 8), а он не нашел, чем, ответить, кроме порки.

«Лаптев отлично умел пользоваться своими подчиненными: он добился всего, чего можно было требовать, без пощады христианам и нехристям» —

писал Миддендорф в 1843 году, почитав его ежедневные записи[123]123
  Не путать с его «Записками», составленными в Петербурге; опубликованный их текст [Лаптев] вполне безобиден.


[Закрыть]. Данные слова смогли увидеть свет только в 1860 году, при Александре II, причём слова: «без пощады христианам и нехристям» наводят на размышления (см. Прилож. 9).

Позже Миддендорф добавил, что «все чины каждой части этой многосложной экспедиции поступали так же», и вот пример. Лейтенант Степан Малыгин был прекрасным моряком, он сумел пройти из Баренцева моря в Обь, чего прежние лейтенанты не смогли, но был столь жесток, что унтер-офицеры написали на него в 1738 году рапорт. Зная нравы наверху, они обвинили его сразу как в жестокости к ним и команде, так и в притеснении местных жителей и присвоении казённых сумм. Но и Малыгин знал нравы не хуже. При разбирательстве жалобы он отрицал лихоимство и притеснения, а свою жестокость признал, притом весьма цинично [Соколов, 1851, с. 273]:

«И оные штрафы не чрезвычайны и не безвинны, и не на всякий час к смерти».

Наказан не был, получил в командование фрегат, умер капитан-командором.

Так что основания для ссор и прямой вражды были у многих, тогда как веры в сочувствие и, тем более, в честный суд не было, надо полагать, ни у кого. И если мне скажут, что виновата петровская эпоха с её нравами, что в писаревской Академии иному не учили, отвечу: да, но брать пример можно было в то время не только с Писарева и Шпанберга, но также и с Чирикова, и Овцына.

Дмитрий Овцын: герой экспедиции на дыбе

Многие из командиров ДКО вызывают изумление силой своего духа (особенно братья Лаптевы и Челюскин), но лишь один из командиров вызвал у меня как изумление, так и большую симпатию – это лейтенант Дмитрий Овцын (кстати, любимец Беринга). Дело своё он тоже делал блестяще, но не был ни жесток, ни равнодушен к чужим бедам. И надо же было именно ему тяжко и безвинно пострадать от власти.

Зимуя в Берёзове, знаменитом месте политической ссылки, он стал общаться с опасным ссыльным Иваном Долгоруким, а главное, вступился за честь «государевой невесты», несчастной Екатерины Долгорукой (ее жених, юный царь Пётр II, умер перед свадьбой, а «разрушенную невесту», как водится, сослали) от грубых посягательств. Посягавший подал донос, повлекший арест её родственников и самого Овцына, затем пытки и казни (см. Прилож. 6).

После пыток и «суда» Овцын был разжалован в матросы, проследовал из Тобольска в Охотск в кандалах – путь длиною в год, и без кандалов мучительный. Зато там Беринг демонстративно взял его своим адъютантом (т. е. на офицерскую должность). Овцын не только не уклонялся от матросских обязанностей, но и стал одним из лучших матросов. Даже Ваксель, сильно не любивший Овцына за своеволие, признал, тем не менее вот что: когда корабль Беринга подошел в бурю к острову (будущему о. Беринга), он едва не погиб, поскольку

«на верх ходили с нуждою 3 человека, из которых был один собственный человек капитана камандора» [Ваксель, 1940, с. 145], то есть Овцын.

Поясню: вся команда изнемогает от цынги, буря крепчает, те, кто способен тянуть брас, кое-как поворачивают реи по ветру, но кто-то должен убрать паруса. И вот трое, еле двигая цынгот-ными руками и ногами, ползут по вантам на салинги грот– и (затем) фок-мачты, причем, заметьте, на салингах небольшого судна (пакетбота) нет марсовых площадок с оградой. Салинг уходит из-под ватных ног, а надо и с него сойти непослушной ногой на шатучие перты (горизонтальный трос под реем) и идти по ним туда, где качка неимоверна. Шкоты рвутся из ватных рук, того гляди грохнешся о палубу или в волны улетишь, а надо, перегнувшись телом через рей, тянуть и тянуть шкот. И всё же те трое сумели собрать каждый парус (и грот, и, затем, фок) под свой рей, чем спасли всё и всех.