Текст книги "Мысы Ледовитого напоминают"

8. Ее три раза пытались закрыть, на четвертый закрыли

Узнав в Якутске о гибели обоих лейтенантов (Ласениуса и Прончищева, об этом узнаем далее), посланных в Ледовитое море из устья Лены, Беринг, по всей видимости, решил, что туда плавать не следует, однако сам прекратить этот круг работ не имел права. Весной 1737 года он собрал консилиум из старших офицеров и двух академиков, и все дружно постановили воздержаться от повторения этих плаваний. То была первая попытка прекратить основную часть ДКО.

Постановление отправилось в Петербург, и две навигации (1737 и 1738 годы) моряки «Якуцка» и «Иркуцка» провели в Якутске. Лишь весной 1739 года туда прибыли лейтенанты братья Лаптевы с предписанием продолжить дело погибших. В этом они оба прославились, и их фамилия вполне справедливо увековечена в названии моря Лаптевых.

Но запрет едва не состоялся ещё дважды. Исходный план предусматривал окончание всей экспедиции в конце 1737 года, но ни одна из её задач не была к тому времени выполнена. В июле 1738 года Кабинет приказал Сенату и АК, на основе доноса Писарева (их за годы экспедиции было 25), «рассмотреть, возможно ль оную Камчатскую экспедицию в действо произвесть, дабы от того, хотя б впредь, напрасных казне убытков не было» (подробнее см. Прилож. 10).

Но, как заметил впоследствии Миддендорф, «предприятие держалось теперь само собою, именно самою огромностью издержек». (Нечто подобное мы видим и ныне: в СССР и России часты весьма дорогие затеи в расчете, что затраты можно будет наращивать далеко за пределами проектной стоимости.) Поэтому естественно, что в ответ АК рапортовала Сенату (20 дек. 1738 г.), ссылаясь на завершение некоторых работ, что экспедицию следует продолжить, «дабы издержанная… сумма не могла остаться втуне». При этом АК представила записку, в которой стоимость экспедиции на конец 1737 года оценена в довольно скромную сумму 300 тысяч рублей [Покровский, с. 82–84]. Однако записка эта весьма странная: она явно не рассчитана на внимательное чтение, ибо пестрит перечнями мелких выплат, крупных же не указывает вовсе.

Так, сказано, что выплачено на два морских судна 1648 руб. На самом деле, на эти деньги можно было построить лишь 5 шлюпок, тогда как небольшой корабль (немногим крупнее дубель-шлюпки) стоил тогда 6 тыс. руб. [Покровский, с. 119, 382], а кораблей было семь, не считая строившихся. Однако нигде более в записке судостротельные затраты не значатся. О провианте всего одна запись: «На покупку служителям правианта 298 р. 12 к.». То есть около 6 копеек в год на постоянного участника, а на временных ни копейки. (На самом деле даже на арестанта полагалось 2 коп. в день.)

Или, ещё выразительнее: указано, что со шкипером Воейковым[103]103
  Служил у Дмитрия Овцына [ВКЭ-2, с. 721], т. е. речь шла о доставке припасов для Обь-Енисейского отряда. О других отрядах нет и этого.


[Закрыть] было послано множество припасов, причём ему выдано 254 рубля на проезд. «А посланным припасом с тем шхипером цен не показано». На самом деле не показан даже перечень самих припасов, а значит, они не включены в расходы никак. Прошу прощения, но это напомнило мне справки «Уплочено», выданные чертями в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». И странно, что Н. Н. Петрухинцев мог привести 318 тыс. руб. в качестве верной оценки [П-5, с. 402].

Даже беглого взгляда на записку достаточно, чтобы понять, что подлинные затраты намного более велики и должны приближаться к миллиону рублей, если не больше. Почему Головин так сделал и на что мог рассчитывать?

Думаю, что ничего лучшего он подать просто не мог – иначе подал бы. Нет сомнения, что надеялся он только на всеобщее разгильдяйство, но просчитался: как раз в это время в Сенате появился новый обер-прокурор, дотошный Соймонов, уже известный тем, что выгнал с поста прежнего президента АК, Питера Сиверса, выгнал позорно и как раз за финансовые вины.

Сенат потребовал дать серьезный отчет (и, что странно, отстранить Беринга от командования как неспособного, хотя виноват был никак не он). Но никакого отчёта из АК больше не последовало. Неужто Головин не боялся за себя лично? Не мог же он забыть, что сам живет в доме, отнятом у Сиверса. Будучи, как и Остерман, человеком осторожным, Головин сейчас прямо-таки играл с огнём.

В чём же дело? Винить его вряд ли стоит: ВСЭ никогда не была включена в бюджет империи (см. Прилож. 4, п. 4), и Головину приходилось все годы исполнять голые приказы, им же и Остерманом до этого порожденные.

Оба рассчитывали отчитаться не финансовым отчетом, а открытием СВ-прохода в Ледовитом океане и богатых дичью островов в Тихом, потому и не скупились на траты – победителей не судят. Но ДКО увязла во льдах, Охотск увяз в нехватке всего, открытий нет, а отчет теперь Сенат требует от АК именно финансовый – на что ушли деньги и сколько именно? Остерман, конечно, вывернется (при Петре I и не такое пережил), а вот Головин вполне может потерять все свои имения и даже, как того хочет Соймонов, в Сибирь угодить.

Не имея сколько-то серьезной отчетности, Головину оставалось, уповая на будущий успех и ловкость Остермана, играть с огнем и тянуть время. Кончался 1738 год, власти Соймонова оставалось полтора года, и Остерман, по всей видимости, всё, что мог, хорошо просчитал. Будучи вице-канцлером, то есть, формально, вторым человеком в правительстве, он пересидел нескольких канцлеров и, как пишут историки, расставил западню очередному канцлеру, Артемию Волынскому[104]104
  Окружив себя немцами, Анна, однако, не ставила их во главе Сената и Кабинета.


[Закрыть], а именно тот был покровителем Соймонова.

Федор Иванович Соймонов

Волынский, чиновник способный и даже яркий, был известным (можно сказать, знаменитым) казнокрадом, а потому любил уличать в казнокрадстве противников. Однако Остерман, при всех своих пороках, как раз казнокрадом не был, и удар Волынского был нанесен по Головину [105]105
  Головин, толковый администратор, был известен и как безудержный любитель богатства. Будучи очень крупным помещиком (одних только беглых, сбежавших от его жестокостей во владения А. Д. Меншикова, числил за собой 4 тыс. душ), он не раз жаловался на свою бедность и просил у правительства денег (СИРИО, т. 104, с. 304).


[Закрыть], а с тем по экспедиции.

Еще в 1737 году, до прихода Волынского и Соймонова во власть, Головин был уличен в растрате, а отчасти и в присвоении, казенных сумм, так что нашему адмиралу пришлось на коленях (в прямом, а не переносном, смысле) молить государыню о прощении. Став канцлером, Волынский сделал Соймонова обер-прокурором Сената (эта должность, как и должность канцлера, 2 года пустовала, чем и можно объяснить безнаказанность АК в отчетности) и поручил ему ревизию Адмиралтейства. По её итогам он заготовил указ императрицы об отрешении Головина от должности и предании его воинскому суду (август 1738 г.).

Экспедиция в проекте не упоминалась, и историки, описывая падение Волынского, тоже не упоминают её (исключение: П-4, но и там на деле нет темы финансов), а зря: в этом самом слабом для Остермана пункте Волынский легче всего мог зарваться, что, на мой взгляд, и произошло. Желая избавиться от опеки более опытного Остермана, он ошибся в расчетах – неверно оценил возможную роль Бирона, покровителя Головина, и благосклонность императрицы к нему, Волынскому.

Бирон затаил на Волынского зло за его независимую политику (это общеизвестно) и теперь не дал Анне утвердить указ об отставке Головина. В ответ Соймонов как раз и потребовал от Головина отчета [Долгоруков, 1909, с. 160; П-3, с. 32], а получил упомянутую записку. Казалось, Головин вот-вот будет с позором изгнан или даже осужден, а экспедиция прекращена. Но вышло совсем иначе.

Весь 1739 год Волынский доказывал Анне, что он незаменим, и преуспел настолько, что стал единственным у неё докладчиком от Кабинета, оттеснив Остермана. Это было удивительной победой, и он осмелел настолько, что решил оттеснить самого Бирона от дел, пользуясь, как говорили, тем, что государыня к тому на время охладела. Волынский расстроил брак Петра Бирона (сына фаворита) с наследницей престола Анной Леопольдовной. Это было роковой ошибкой канцлера, и Остерман ею ловко воспользовался.

Бирон задумал и в январе 1740 года построил между Зимним дворцом и Адмиралтейством знаменитый «Ледяной дом», а Волынский осмелился именно там учинить шуточную свадьбу шута и шутихи. Свадьбу сыграли в феврале, развеселив государыню несказанно (новобрачные едва не замерзли насмерть).

Бирон как бы отходил на задний план дворцовой жизни, и это само вышло за рамки, но Волынский совершил ещё две наглости – избил поэта Василия Тредиаковского во дворце императрицы (притом в помещении, где Бирон принимал просителей); что ещё хуже, в письме Анне он упрекнул её саму в плохом управлении. В марте она запретила Волынскому приезжать ко двору.

Как раз в последние дни службы во главе Кабинета, уже без права ехать ко двору, но ещё на что-то надеясь, Волынский готовил проект указа о прекращении работ «северных отрядов» [П-3, с. 42]. Эта, третья, попытка запрета была пресечена его арестом. Для Бирона настал момент действовать решительно.

В апреле Волынский был арестован – сперва за «мелочи» (избиение просителя, мелкие растраты). Когда после допросов он потерял свою обычную самоуверенность, Бирон и Остерман предъявили ему дело о государственной измене и даже заговоре, совершенно ложное, но имевшее успех. Анна противилась, но слабо (ей оставалось жить 4 месяца, и она быстро слабела), а когда Бирон сказал «либо он, либо я», сдалась. Участь Волынского была решена окончательно, когда Анна узнала от его близких, сказавших под пыткой, что тот говорил: «государыня у нас дура». После этого она разрешила пытать его самого, и, хотя «пытки не дали никаких реальных доказательств государственного заговора» [П-3, с. 44], в июле Волынский, после «суда» (среди «судей» был и Головин, явно ненавидевший подсудимого), был очень жестоко (даже по тем временам) казнён.

Участие Соймонова в «измене» сочли малым, казнить не стали, но кнутом выпороли и сослали в тот же самый Охотск. Туда, однако, он не доехал, ибо в октябре Анна Иоанновна умерла, и к власти пришла отнюдь не злая (но, увы, тоже неумная) Анна Леопольдовна и вернула многих сосланных. Бирон был без пыток и порки сослан в Березов, а Остерман, наоборот, достиг вершины власти (стал генерал-адмиралом, на корабле не побывав), а экспедиция достигла своих главных свершений: то были плавания в Тихом океане, описание внутренней Чукотки и открытие мыса Челюскин[106]106
  Увы, Соймонов, умный и добрый губернатор Сибири (1757–1764 гг.), затребовал в Тобольск подлинники журналов ВСЭ, где они сгорели в пожаре.


[Закрыть]. Требовать отчета в тратах было некому.

Но беспечную Анну Леопольдовну через год низверг очередной переворот (о нём Остерман тщетно её предупреждал). С приходом Елизаветы её давний противник Остерман оказался в тюрьме, а без него и Бирона экспедиция была обречена. Она ещё продолжалась, но лишь пока властям было не до нее.

Елизавета вернула из ссылки всех сподвижников её отца, и один из них, Писарев, едва доехав до Петербурга, подал ей новый рапорт, где ВСЭ выставлена как преступная затея [Покровский, 1941, с. 367–371]. Головин сразу подал в отставку по болезни, и АК поспешила экспедицию закрыть. Тут-то только и вспомнили о голоде в Сибири, хотя он свирепствовал с 1739 года [Мыглан, с. 42].

Естественно, о выдаче наград, положенных героям, в те дни никто даже не заикнулся. Лишь через 6 лет, когда страсти улеглись, некоторые из тихоокеанских участников получили внеочередные чины и денежные премии «за претерпение многих и неслыханных нужд» (слова из указа Елизаветы) [Ваксель, 1940, с. 137]. Участники ДКО не получили и этого, что всё же странно.

9. Участь местного населения

Когда «Якуцк» погиб, а «Иркуцк» был покинут во льдах (см. Прилож. 4), их командиры (братья Лаптевы) продолжили опись посредством береговых поездок в нартах – так требовала инструкция Адмиралтейства. Написать инструкцию было легко, а вот выполнить – крайне трудно. Моряки не имели ни нарт, ни собак, ни опыта езды. Нарты (а поначалу и каюров) приходилось нанимать, но возникали трудности, не всегда преодолимые. Часто приводят случай с Челюскиным.

В начале 1737 года он составил отчет о событиях прошлого года, нанял собачью упряжку с каюром и отправил в ней солдата с отчетом в Якутск, к Берингу. Затем решил (вполне справедливо) ехать в Якутск сам, но русский служилый, сборщик ясака, запретил местным жителям давать ему нарты и собак. Челюскин ждал лета, чтобы плыть в лодке, и Беринга в Якутске уже не застал.

Принято поносить сборщика как самодура, и мне это казалось убедительным, пока не выяснилось, сколь прав был Бэр, говоря о чрезмерном «отягощении туземцев транспортами». Так что сборщик, если он радел о сохранении платежеспособности населения, поступил самым разумным образом – позволил Челюскину взять одну упряжку для доставки срочного донесения, но и только.

Там же, где сбор ясака не был ещё налажен, участь местного населения была куда как хуже. Так, лейтенант Ваксель, сменивший Беринга после его гибели, известен как командир разумный и заботливый, но беречь местных жителей ему, видимо, просто не приходило в голову – скорее, он рассматривал их как бесхозный рабочий скот, который следует или использовать, или забивать. Мы уже видели это в случае с виселицами на Лене, но ещё страшнее его зарисовка отношения русских к камчадалам (ительменам).

Ныне ительмены сохранились лишь по самым глухим углам Камчатки, а тогда были её основным населением. В конце 1741 года их согнали вместе с собаками в Болыиерецк для доставки провианта по суше из порта Болынерецк в порт Петропавловск. Такого дела они не знали, никогда далее пяти миль не отъезжали, а платить им стали деньгами, хотя они не знали, что это такое[107]107
  Так полагал Ваксель. На самом деле данное преступление (как оценил его историк флота А. С. Сгибнев) впервые совершено в этих местах Берингом в 1728 г. [Сгибнев, 1869, № 4, с. 112]. Следовательно, моряки знали, что творят и чего ждать от камчадалов.


[Закрыть].

«Поэтому они взбунтовались, убили нескольких посланных к ним людей и бежали затем из своих становищ». Для их поимки был послан «пехотный лейтенант» (поручик) Павел Левашов и 50 солдат. Найдя их, солдаты «бросили в их лагерь несколько ручных гранат, которые и произвели хорошее действие, так как немалое число самих камчадалов, а также их жен и детей было ими убито» и ещё больше покалечено. Камчадалы сдались. Их «сильно пытали кошками [108]108
  Кошки – треххвостая ременная плеть; её ввел во флот Пётр I, отменил Александр II.


[Закрыть], с целью узнать виновных в убийстве, что и удалось».

Судьба уличенных осталась Вакселю неизвестна и не очень-то была ему интересна, зато он знал другое: провиант возили 5 тыс. собак всю зиму, причём его радовало, что камчадалы привыкли к деньгам и больше не противились. Однако всё перевезти не удалось, так что оставшееся перевезли весной одним судном из Болынерецка в Петропавловск по морю. И Ваксель счел всю операцию удачной [Ваксель, 1940, с. 52–54]. Ему не захотелось спросить себя: зачем же понадобилась вся эта зимняя бойня? Ответ очевиден: для того лишь, чтобы между двумя портами Камчатки плыть не двум имевшимся судам, а одному.

Итог известен: ительмены, прежде основное население Камчатки, почти вымерли[109]109
  За первый век русского владычества численность камчадалов сократилась впятеро (с 15 до трех тысяч). Вымирание признал наш знаменитый мореплаватель Отто Коцебу, описывая Камчатку, и ему нужно верить – ведь он не был критиком своего государства. Наоборот, он склонен был умиляться преимуществам православной колонизации перед католической (в самом деле чудовищной). Уточнить военного моряка следует в одном: он уверял, что ительменов истребили казаки, хотя военные моряки от них в этом не отставали. Положение начал менять капитан-лейтенант Гавриил Сарычев в 1790-х гг., а круто изменил капитан I ранга Петр Рикорд, начальник Камчатки в 1817–1822 гг. О нем флота капитан Василий Головнин писал: «не могу умолчать о счастливой перемене, последовавшей в сей области от нового преобразования правления оной и от определения в начальники над нею одного из самых справедливейших людей, который, живши здесь несколько лет, имел случай и способность вникнуть во все дела…» (Головнин В. М. Путешествие вокруг света на шлюпе «Камчатка», 1822 гл. 4).


[Закрыть]. В наши дни компактная тысяча ительменов осталась на ней лишь в удалённом ото всех медвежьем углу, на краю бывшей Корякской автономии.

Трудно поверить, но Сенат обязал власти Якутского и Охотского округов и экспедицию учреждать хлебопашество. Десятки крестьянских семей свозили в те места, где их нехватало для нужд транспорта, и предлагали распахать землю, на которой ничто съестное, кроме грибов и ягод, не растет. Лошадей тут же отнимали для перевозок (много жалоб в ВКЭ-2), но это уже мало влияло на ход дел – все были обречены вымереть. Оседлого населения в тех местах нет и теперь.

Ближайшее место, где удавалось вырастить самый неприхотливый злак – ячмень, находилось на 760 верст к юго-западу от Охотска, это был Удский острог. Там его выращивали еще с 1718 года (см. п.4 Приложения 11), и Писарев сообщил в Сибирский приказ (в Москву), что ячмень там посеян по его требованию, в 1735 г., и что он дал приемлемый урожай. К письму он приложил конвертик с семенами [ВКЭ 2, док. 228 и фото 28]. Не берусь решать, воспользовался ли он готовым опытом или там ячмень действительно освоили заново.

Документ не имел хода (ни резолюции, ни надписи о пересылке по назначению нет, конвертик не распечатан), но в самом Удском остроге ячмень прижился, став важным подспорьем окрестному населению. К сожалению, Охотск остался на прежних средствах пропитания – рыба, немного мяса, дикий лук и «сладкая трава» (борщевик Heracleum dulce). Лет через сто тут появились огороды, а в них картофель. Зерновые близ Охотска не вызревают, что выяснил еще Писарев.

О нелепых жестокостях русских историки Арктики охотно говорят за чаем и в курилках, но не пишут. Если спросишь, почему, обычно отвечают невнятно в том духе, что никто не виноват, ибо само время было такое, жестокое. Не соглашусь: если ни первопроходцы, ни моряки, ни чиновники не виноваты, то почему о жестокостях принято столь упорно умалчивать? При всех властях? И зачем умалчивают о роли местных жителей как проводников и учителей? Потому, думаю, что публичный рассказ об этом может обрушить миф о благости русской колонизации, а с ним и саму «русскую идею». Но об этом поговорим позже.

Истребление населения бывало и до экспедиции, что Писарев отметил (от доносчика тоже бывает польза). Власть вняла его (и подобным) призывам, и появился «Высочайше утвержденный доклад Сената против разорения ясашных камчатских инородцев сборщиками и управителями». К сожалению, положения он не изменил, да и не мог (см. Прилож. 4, п. 5). Судя по массе документов (например, в ВКЭ-2), ограбление продолжалось в тех же размерах и формах.

Забытый подвиг жителей Сибири

Огромную услугу местное население оказывало не только своим каторжным трудом, но и знанием местности. Почему-то и об этой роли писать не принято – скорее наоборот. Открытие пути на Охотск через Юдомский Крест (см. Прилож. 11) «по расспросам кочевников» иногда упоминают (кто из них открыл русским этот важнейший путь, неизвестно), но и это редкость. Чаще бывает иначе. Даже серьезный историк мог написать, что Василий Медведев (боцманмат с погибшего «Якуцка») «прошел на запад по открытой им реке Дудыпте» [Магидович, 1967, с. 350]. Как это ему удалось открыть то, что уже имело местное название?

Дудыпта – одна из главных водных дорог Таймыра, хорошо известная русским ещё с 1610-х годов, поскольку именно по ней и её притоку Авам они ходили на реку Волочанку, притоку Хеты (о ней шла речь в Очерке 2), а оттуда на Хатангу и в Ледовитое море. Вот Волочанку русские действительно могли открыть, хотя и тут вернее, что они лишь дали ей название.[110]110
  Несмотря на русское название, пос. Волочанка поныне населен нганасанами и долганами. Тут началось знаменитое антирусское Таймырское восстание 1932 г.; нганасаны в нем не участвовали [ЛР, с. 179].


[Закрыть] Дали потому, что в средней части реки есть несколько притоков с волоками, кратчайший короче версты.

На карте Таймыра легко видеть, что границу между областью кочевий и безлюдной зоной (лежащей севернее) маркирует именно смена языка названий рек и гор: в северной части они почти все русские. Почти все они даны в XX веке, а удивительно смелые и верные маршруты отряда Харитона Лаптева сплошь идут по рекам с местными названиями и сворачивают с них там, где надо.

Не принято обращать внимание даже на то, что реку «Таймуру», которую русские долго и безуспешно искали с моря, им указал крещёный якут Никифор Фомин, владелец зимовья близ устья Нижней Таймыры. Он проехал с Лаптевым на озеро Таймыр, спустился с ним в нартах по реке до устья, а сам направился дальше, на промысел. Его зимовье в советское время обнаружено на морском берегу [Троицкий, 1975]. Это – самое северное поселение[111]111
  Избушка в бухте Симса (см. Очерк 2) старше и севернее, но её нельзя счесть поселением: она была летней поварней, и попытка зимовки в ней кончилась общей гибелью.


[Закрыть] в Азии досоветского времени, и, вероятно, построено оно местными жителями, а не русскими.

«Тем обязательнее впредь должны быть для нас уроки истории» -

заключил Миддендорф разговор о подвиге и трагической судьбе местных жителей. Его призыв никем, кажется, не был услышан – ни тогда, ни позже.

10. Непонятная смерть и её легко понятные следы

Итак, из документов видно, к каким насилиям приходилось прибегать командирам при добывании транспорта. Легко понять, что местные жители таили ненависть, но таила и команда. Порой ненависть выплёскивалась – вот пример.

Как пишут, в августе 1735 года Василий Прончищев, отправляясь в плавание из Якутска в Ледовитое море, взял на борт «Якуцка», вопреки Морскому уставу, жену Татьяну. Так это было или нет, мы не знаем (никаких сведений о её плавании на «Якуцке» нет), но доподлинно известно, что через год, в трагический момент смерти мужа, она оказалась рядом с ним. Как это могло случиться? Биограф Прончищевых Валерий Богданов поясняет:

«К лету 1735 г. среди офицерского состава экспедиции сложилась атмосфера вражды, взаимных обвинений и доносов.

Поэтому Василий Прончищев опасался оставить жену среди недоброжелателей» [Богданов].

Другие семейные оставили жён и детей в Якутске и иных местах, где могли снять «квартиру», т. е. комнатку или угол в избе. В основном, конечно, селились в углах – в Якутске было тогда всего 250 дворов, в основном бедных и очень бедных, а число приезжих быстро перевалило за пять сотен. Прончищев по своему положению командира должен был снять для жены именно комнату, а не койку, но вряд ли смог это сделать, будучи обокраден. Возможно, что он оставил жену в общей курной избе (для помещицы это вряд ли было выносимо), которую она в таком случае покинула сама, когда узнала, где именно зимует муж.

В то лето «Якуцк» смог пройти из Лены по морю немного, до устья реки Оленёк. Зато следующее лето было необычно тёплое, и он, пытаясь пройти в Енисей, сумел уплыть на север дальше, чем кто-либо до него (и почти полтора века после). Но на обратном пути к материку Прончищев умер, и команду принял штурман «Якуцка», наш герой Челюскин. Вскоре умерла и жена Прончищева.

Доклады Челюскина об их смерти противоречивы и странны (см. Пролог и Прилож. 5), однако учёные и писатели дружно верили, что супруги умерли от цынги, пока в 1999 году не была вскрыта их общая могила.

Версия цынги отпала сразу, ибо у скелетов оказались целы зубы (у мужского – все, притом идеально), зато у мужчины был перелом ноги. Поскольку после перелома крупной кости смерть в первые день-два иногда наступает от жировой эмболии (капелька жира по кровотоку попадает в мозг или в сердечный нерв), то было официально заявлено, будто Прончищев на самом деле от неё и умер.

И это, замечу, несмотря на то, что ведущий судебно-медицинский эксперт Виктор Звягин эмболию отверг – после перелома Василий прожил не меньше девяти дней, и кость начала срастаться. Причиной Звягин назвал гангрену, но без доводов, просто как антитезу эмболии. Словом, нам всё надо понимать самим.

Сняли слепки черепов, взяли химические пробы костей, но об изотопном (абсолютном) анализе их возраста сообщений нет. Отслужив пышную панихиду, закопали скелеты снова – в присутствии высокого начальства, прессы и обильного угощения. О смерти Прончищевых продолжают писать, как и прежде, торжественно и благостно, а «Северная энциклопедия» повторила даже прежнюю версию цынги (упомянув тут же и эксгумацию!). Нелепо, но так проще.

И это ещё не предел. Поскольку версия цынги отпала, Сергей Ковалёв, капитан I ранга и журналист, поведал совсем оригинальную версию: Василий, оказывается, умер просто от усталости, Татьяна – от неназванной им болезни, а

«остальных членов экипажа начала косить неведомая болезнь… немногим из них удалось вернуться в Якутск» [Ковалёв, 2011, с. 57].

В документах ничего этого нет. На самом деле в Якутск вернулась вся команда, кроме тех, кто умер вместе с Прончищевым (о чём ниже), но чего только не скажешь, чтобы не думать о правде. Попробуем её хотя бы частично выявить.

Пишут, что перелом ноги вызван ударом граненого предмета (вероятно, пешни, какой дробят лёд), но что причина смерти не перелом, а удар в грудь [Свердлов, Чуков, 2009, с. 65]. Обратили внимание и на то, что в его могиле нет пуговиц (т. е. офицер похоронен без мундира, хотя хоронившие были, по отчету Челюскина, «в амуниции»), и даже без нательного креста, что уж вовсе немыслимо.

Раскрытая могила Прончищевых.

1999 год. Крест установлен в 1986 г. экипажем ледокола «Василий Прончищев»

На сломанной ноге сохранился бинт, и он не сгнил, так как был пропитан мазью. Повязка была наложена столь искусно, что кость быстро начала срастаться. Это значит, что врач (о котором у Челюскина ни слова), действительно был, но где тогда заключение о смерти? Ведь погиб командир!

Далее, Челюскин написал в донесении, что были вынос тела, погребение, салют и поминки. А где ж панихида? Ведь на «Якуцке» был священник (см. Прилож. 5). Он что, ушёл в тундру, словно Христос в пустыню? И насовсем?

Но главное – супруги похоронены в общей могиле одновременно: скелеты лежат на общих досках в единожды выкопанной мелкой плоской яме. (А Челюскин писал, что Татьяна умерла после похорон мужа.) Лежат, как отметил эксперт, непотревоженные, то есть ограбления могилы не было. Значит, мундир и нательный крест сняты с трупа до похорон. Скелеты лежат без гробов, а Челюскин писал, что командира «свезли на берег, положивши в гроб».

Эту запись из судового журнала стоит привести целиком, она вопиюща:

«Сентября 4 дня пополудни свезли на берег бывшего лейтенанта Прончищева жену. В исходе 2-го часа лейтенанта Прончищева положили в гроб и свезли на берег» [Богданов, 2001, с. 75]; [Историч. памятники, 2002, с. 44].

То есть, для писавшего и командир, и его жена – всего лишь два тела. Разве что одно указано в гробу, но это оказалось неправдой. Выходит, что смерть жены после похорон, отмеченная в журнале далее, могла быть выдумана тоже. Когда выдумана, мы не знаем (в первом донесении Челюскина, отправленном Берингу 24 сент. 1736 г., ни о цынге, ни о жене нет ни слова [ВКЭ-2, с. 634–636]), но выдумана странно: согласно журналу, Татьяну похоронили в день смерти [Богданов, 2001, с. 75], что слишком спешно даже для старообрядцев (ее нательный крестик – старообрядческий). А у синодальных православных принято хоронить на третий день. Противоречий столько, что неизбежен вопрос —

Журнал и могила – чему верить?

Если бы судовой журнал «Якуцка» был подлинным, можно бы пытаться выяснить, насколько доброкачественны записи (что чьим почерком написано, не вписано ли про гроб позже, и многое другое), но все судовые и береговые журналы ВСЭ – копии, выполненные безвестными гардемаринами, а подлинники утрачены [Соколов, 1851, с. 196]. Нам остаётся только гадать, чего делать не хочется. Одно могу сказать определенно: после записей Прончищева все или почти все путевые записи сделаны Челюскиным либо позже, на берегу (по памяти и с учётом дальнейших событий), либо на корабле, но другим человеком.

Судите сами: едва командир выбыл из строя, штурман оказался единственным законным вахтенным начальником. (Вот он, итог безумной экономии.) Конечно, его наверняка подменяли боцманмат Медведев и геодезист Чекин, вероятно, подменяли и другие, но тяжелейшая ледовая и погодная обстановка заставляла его быть на мостике всё время, кроме минут неизбежного сна. О регулярном ведении записей самим Челюскиным речи быть не могло. Он мог поручить вести журнал ещё кому-то (например, писарю Матвею Прудникову[112]112
  В норме писарь писал под диктовку командира, который затем подписывал текст.


[Закрыть]) а это значит, что последующие вписывния были неизбежы, так как записаны были не его мысли, не его точка зрения. Но тогда почти неизбежным был учет происшедшего позже. (Ситуация довольно обычна: похожую мы увидим при описании гибели «Якуцка» – см. Прилож. 8.) Прежде всего, это касается фраз о болезни командира.

Если так, то неизбежен вопрос: впрямь ли вскрыта именно могила Прончищевых? Об этом подробно рассказано в Прилож. 5, а здесь приведу выводы.

Вопрос о подлинности могилы тщательно описан Сергеем Епишкиным [Историч. памятники, 2002; Епишкин 1], и вывод мой, по прочтении, таков: по письменным свидетельствам принадлежность её Прончищевым возможна, но не более того. А вещественное свидетельство её подлинности приведено только одно – нательный крестик с женского скелета. Он, как и Татьяна, исходит из Калужской земли и отлит в годы ее жизни. Он почти не ношен, а значит, вроде бы, не мог принадлежать женщине, похороненной намного позже.

Свидетельство важное, но нельзя же строить вывод на нем одном, поскольку он мог принадлежать еще кому-то. А если принадлежал и ей, то мог быть и не с нею похоронен. Например, если был запасным. Поскольку контакт моряков с селением был, то туда мог попасть и запасной крестик Татьяны – при краже, дарении или в виде платы за важную услугу. Естественно, если эту реликвию редко носили. Словом, он мог быть захоронен и не с Татьяной, и тогда сразу же горой встают свидетельства против подлинности могилы.

Так, Звягин заключил, что Василию, судя по зубам и швам черепа, было около 48–49 лет (а по документам 34, и это сильно превосходит приемлемую у экспертов разницу, каковая составляет 1/6 возраста), и что кости обоих супругов выглядят как захороненные совсем недавно (см. Прилож. 5). Если добавить, что найденные в могиле женские туфли принадлежат, скорее всего, началу XX века (см. там же), то подлинность могилы нужно оценить как весьма сомнительную. Требовался анализ абсолютного возраста костей, а вместо этого могилу спешно объявили подлинной, что и отметили тут же поминальной трапезой.

Почему его не сделали позже, довольно ясно – сомнений в подлинности могилы было и так слишком много, а признавать, что епископ кадил не над павшим героем, но невесть над кем, никому не хотелось. Вскоре, в 2005 году, Звягин, наш главный эксперт по костям, «опознал» и череп Ивана Сусанина, причем картина весьма сходна: сама экспертиза весьма слаба, зато вывод, что это Сусанин, вполне крепок (Широкорад А. Б. Михаил Федорович. М., 2011, с. 246–247).

Но не будем чересчур строги к экспертам (попробуйте сами отложить ответ на будущее, когда le vin est tire[113]113
  Le vin est tire – il faut le boire (вино откупорено – надо его пить; франц.). Выражение применяется в смысле: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж».


[Закрыть]), но и наивными быть нам тоже ни к чему. Лучше вчитаемся внимательно в их отчёты. Оказывается, подлинные мысли экспертов, не высказанные прямо, достаточно хорошо видны. Отчёты так же внутренне противоречивы, как донесения Челюскина, но здесь противоречия как бы выставлены напоказ, о чём тоже сказано в Прилож. 5. Так что нам следует не ждать от экспертов разъяснений (их не будет), а самим сопоставлять наличные данные.

Удивительно, что понадобилось вскрыть могилу, чтобы о противоречиях хоть кто-то начал писать. Говорили о них, по всей видимости, и прежде, и следы тех давних разговоров до нас дошли, но только следы. Вот, например, слова геолога Александра Чекановского: «Это могила злополучного Прончищева и его неустрашимой жены» [Чекановский, с. 167]. Эти слова всегда полагали непонятными, но теперь, с новыми данными, их можно немного прояснить.

Так, за два дня до смерти командира в журнале значится такая запись:

«В 3 часа 30 минут пополудни поехал на ялботе Прончищев на берег в реку Аленек для того, что был обдержим жестокою цинготною болезнью» [Богданов, 2001].

Если могила подлинна, то эта запись ложна (цынги нет, а есть рана). Но пока поверим ей. Тогда почему назавтра командир или его труп оказался опять на корабле? Тут следует вспомнить, что «Якуцк» долго не мог пройти к берегу из-за льдов, а ялик, как видим, смог. Пристал он там, где удалось, и, видимо, далеко от жилья, поскольку назавтра супругов (или их трупы) повезли не в Усть-Оленёк, а обратно на корабль. Если так, то кое-что становится понятно: фразу Чекановского можно понять так, что муж попал в беду, а жена пыталась его спасти.