Текст книги "Мысы Ледовитого напоминают"

14. Вот где был конец – и надеждам, и всей экспедиции

В сущности, идея СВ-прохода должна была отпасть давно, ещё в начале 1738 года, когда Малыгин привез в Петербург свой отчет, из которого было ясно, что даже с Двины на Ямал нельзя попасть без зимовки. Еще до него безнадежность идеи была видна из отчетов Овцына, который прошел из Оби в Енисей лишь на четвертый год, в навигацию 1737 года. (До этого он три года не мог даже выйти в открытое море.) И совсем безрадостны оказались попытки Ласениуса (1735) и Дм. Лаптева (1736–1741) пройти из Лены в Чукотское море. Все вместе тогдашние данные убеждали, что торговое мореплавание в Арктике невозможно.

А ВСЭ продолжалась. Что же побуждало Головина вновь и вновь требовать от моряков вершить подвиги? Что побуждало вельмож поддерживать его на самом верху власти и платить? Страна, напомню, изнывала от войны на два фронта и от голода. Дело не только в череде неурожаев, а ещё и в том, что пахотных лошадей, вопреки запрету, в массе забирали: в самой России и Западной Сибири на войну, а в Восточной – в экспедицию. Какая надежда ещё теплилась?

Ответа нет, но, зная историю освоения Арктики, можно сделать простое допущение: начальники, как и образованное общество в целом, были в плену той древней натурфилософской идеи, по которой у полюса должно быть тепло (см. Очерк 1). Плавания к полюсу давно прекратились, но разговоры – отнюдь.

Однако вот Челюскин прошел к полюсу дальше всех в том веке и увидал, что там море вообще не тает. Он записал 6 мая 1742 года:

«здесь яды глаткие, и как видно, что не ломает никогда».

А 9 мая, у самого северного мыса, он добавил:

«только от берегу в 6 верстах виден перелом, шириною 1/4 версты; и от онаго залому торосов есть, а за ним паки лед гладкой и кажется не ломает».

То есть: приливная волна может сломать лед (сделать перелом), но сплошного канала нет. Харитон Лаптев и сам это давно отмечал, притом на более южных берегах Таймыра, отчего, думаю, и послал Челюскина столь ранней весной: на открытую воду он не рассчитывал, и ждать лета на цынготной зимовке не было смысла. Он даже оценил зону многолетних льдов[124]124
  Лаптев полагал их вечными, а редкий гнилой плавник – итогом его перемещения в полыньях, возникающих в дни максимальных приливов. (На самом деле плавник был принесен лет на 150 раньше, до прихода LIA.)


[Закрыть] – примерно от мыса Стерлегова на западном берегу Таймыра до островов св. Фаддея на восточном. Это подтвердил отчет Челюскина, а это ставило крест на всей затее.

Через полгода, получив отчеты, Головин, надо полагать, тоже понял, что ничего от ДКО ждать не приходится. И вот Головин, полный адмирал, предложил лейтенанту X. Лаптеву самому оценить обстановку на месте и самому принять решение. Подробнее см. [Свердлов, Чуков, с. 51].

Ход был малопочтенный, но единственно возможный: никто в Петербурге не решался признать провал сам, и решение было поручено далёкому безответному лейтенанту. Зная тогдашние нравы, подозреваю, что инструкция (прекратить исследования) была ему дана, но устно, через курьера. И Харитон, уже закончивший свою опись, летом 1742 года приказал прекратить работы Обь-Енисейского отряда, хотя тот успешно продолжал исследования. С отрядом Дмитрия Лаптева связи не было, и он вел опись по рекам Чукотки до глубокой осени.

Поскольку тихоокеанская часть тоже радостей не сулила (в Японию не попали, Америка оказалась слишком далека), поскольку Беринг погиб, Остерман был сослан, Писарев вернулся в Петербург героем и с сокрушительным рапортом, а Головин отправлен в отставку, – Адмиралтейству осталось одно: поскорей закрыть, тихо и без разоблачений, всю экспедицию.

Хорошо ещё, что обошлось без пыток и казней. Впрочем, один смертный приговор всё же был вынесен – Шпанбергу, за самовольное возвращение в Петербург. Нелепость приговора поразительна и наводит на мысль, что чиновники мстили капитану за провал (с их точки зрения) всей экспедиции; за то, что ВСЭ не принесла им ожидаемых выгод. К счастью, за Шпанберга вступился датский посланник, капитана помиловали и даже оставили во флоте.

Возвращение участников в Европейскую Россию затянулось на много лет, поскольку теперь пришлось платить за транспорт его настоящую цену [Мартынов, 1958, с. 38], и удалось далеко не всем. Через 10 лет их горстка, отчаявшись попасть в Европу, даже открыла в Иркутске Навигацкую школу (1753 г.) – первую, как писал позже историк, нецерковную школу за Уралом [АР-1, с. 243]. Напомню, что первой нецерковной школой в Москве тоже была Навигацкая.

Хуже всего, что архив ВСЭ создан не был, и достижения, добытые такой кровью, погибли едва ли не в основной своей массе. Всю экспедицию в начале XIX века без колебаний вписали в разряд безуспешных поисков СВ-прохода и только, совершенно забыв об огромной её исследовательской работе. Например, историк флота и популяризатор Василий Верх, резюмируя тогдашнюю литературу, кратко поведал о ДКО как о поиске «кратчайшего пути в Индию» [Верх, 1821], но не счел нужным упомянуть, что экспедиция изучила обширную часть земного шара с её природой и людьми. И даже умолчал, что открыта крайняя северная точка Евразии.

В XX веке ведущий советский географ Берг вовсе уделил ДКО одну пренебрежительную пару фраз:

«Исследование северных берегов Сибири… происходило в очень тяжелых условиях. Но, во всяком случае, было установлено, что Сибирь на севере омывается морем» [Берг, 1949, с. 26].

Странно, но небрежение к героям ДКО нарастает. Так, в солидной монографии о СВ-проходе [Старков, 1998] ДКО упомянута лишь как источник данных о плаваниях XVII века (от Дежнева автор перешел к Ломоносову), а недавняя объемистая «История российского мореплавания» (М., Эксмо, 2008) не упомянула ДКО ни словом. И полбеды, если бы составители о ней просто забыли, но они именно пренебрегли величайшей экспедицией евроамериканской истории: «Мы не станем утруждать читателя перечислением имен всех тружеников, послуживших науке, и остановимся лишь на тех, труды и открытия которых составили эпоху в истории русского мореплавания» – этими словами предварена глава о Беринге.

Историконаучный подвиг «Эксмо» не остался одинок, другое издательство решилось превзойти его: в книге «Охотское море. Энциклопедия» (М., «Международ. отношения», 2009) нет даже статьи «Беринг», каковой лишь упомянут (неуважительно) в статье «Вторая Камчатская экспедиция». Организаторами экспедиции названы Чириков, Шпанберг и (не догадаетесь!) Скорняков-Писарев. Ему уделена восторженная статья, где, разумеется, нет ни слова о заплечных делах, развале работ и склоках, а служебные провалы поданы как достижения.

В «Иллюстрированном атласе географических открытий» (М., Махаон, 2013, пер. с англ.) за плаванием Баренца (1596) сразу следует плавание Норденшельда (1878), а за ним «Вилькицкий и Колчак» (1910). И дело не в западном оригинале – у нас есть авторы ничуть не лучше (см. Пролог, сноску 1). Так и живём.

Как это стало возможным? Ответа у меня нет, но вспоминается собрание в Московском отделе Географического общества в начале 1990-х. Бойкие старушки, участницы катастрофы парохода «Челюскин» (1934 г.), восхищались этим сталинским преступлением как чем-то весёлым, и зал был доволен. Протестовал один Каневский – его деревянные руки позволяли ему говорить многое.

И вот приходит теперь на ум: ведь эти старушки (они же – молодые мамы, едва не погибшие вместе с младенцами и «Челюскиным») ничего не знали, да и не могли знать, о злополучии того, чьим именем назван злополучный корабль. Для них, как и для всех, Челюскин был просто покоритель льдов, и нет ничего странного в том, что они творили у нас на глазах похожую сказку. А сказки забываются. Кто нынче знает, кем был Бова-королевич и какие вершил подвиги?

15. Дух Петра?

Заканчивая, вспомним последний пункт у Соколова (см. выше, с. 93), где одной из причин успеха экспедиции назван «дух великого Петра». Жаль, что замечательный историк флота не пояснил, что имел в виду. Как мы знаем из Очерка 3, её участники относились к Петру различно. Пример же с Большим Камчатским нарядом (см. Приложение к Очеркам 3 и 4., п. 4) показывает, что даже при жизни Петра указанный «дух» работал неважно: стоило свирепому царю сменить интерес и убрать двух начальников Наряда, как предприятие, прежде весьма успешное, распалось. А ведь ВСЭ ушла в путь через 8 лет после смерти Петра, во время упадка исследовательской активности государства. Почему она не распалась?

Можно, конечно, заметить дух Петра в бесчисленных доносах и в манере ВСЭ обирать население без вопроса, сможет ли оно выжить, – именно так при Петре собирали подати, губя народ (напомню: Россия потеряла при Петре четверть населения). При Анне Иоанновне власть понемногу старалась подати упорядочить (что видно при чтении книги П-2), однако руководство ВСЭ (сплошь моряки петровской поры) сочло возможным свирепствовать, как прежде.

Всё так, но Соколов явно полагал духом Петра не это, а что-то привлекательное. В самом деле, был в ВСЭ незаметный постороннему «дух», который направлял её и вёл. Заметьте: хотя не видно ни одного человека, который опекал бы или возглавлял её с начала и до конца, хотя не видно источника, годного безотказно пополнять её средства и непомерно растущие нужды, а она шла и шла.

Она шла, как идет к станции назначения поезд, в котором меняются и паровозы, и машинисты, и большинство пассажиров. Но движение поезда обеспечивает вся система государства вообще и железной дороги в частности, а что послужило в нашем случае углем, рельсами, службой тяги, прочими службами? Полного ответа у меня и здесь нет, но кое-что у историков найти можно (правда, не у историков Арктики). Попробую наметить путь, но не более.

Вернемся на минуту к Великой Западной экспедиции китайцев. Существенно, что её задумал и направил великий и ужасный император Чжу Ди (он же Юн Лэ), а вёл с самого начала и до конца адмирал Чжэн Хэ – их волею она, можно сказать, и состоялась, тогда как следующий император её сразу же прекратил (1423 год). Всех троих довольно легко понять: Чжу Ди подчинил всё и вся возвеличению самого себя и Китая, к тому же был любознателен, чем и воспользовался Чжэн Хэ, ярый путешественник и полководец [Ming, 2005]. (Кстати, китайские историки тоже склонны излагать эту экспедицию, в значительной мере военную, как мирную и противопоставлять ее злодеяниям европейцев.). Но Чжу Ди перенапряг силы государства, это вынудило его преемников к прекращению данной стратегии, и точно так же было в России после Петра. Всё вроде бы ясно.

Однако, хотя многие деяния Петра столь же бездумно разорительны, как и у Чжу Ди[125]125
  Например, оба перенесли столицу и оба завоевали больше, чем смогли удержать.


[Закрыть], как раз петровские поиски путей в Китай и Индию были скромны по затратам. А чудовищно затратная ВСЭ, побуждающая вспомнить экспедицию Чжэн Хэ, задумана и состоялась после Петра, в годы неизбежной реакции. Почему же она не распалась, как распались Большой наряд и многое другое?

Замечено, что иногда у того или иного народа резко возрастает активность, что она бьёт фонтаном несколько веков, а затем угасает. Историк-публицист Лев Гумилёв называл данный эффект взрывом пассионарности [4-11, с. 187]. Не будучи приверженцем учения о пассионарности в целом, всё же не могу не признать, что сами взрывы активности народа – достоверный факт.

Все первопроходцы были в какой-то мере пассионариями, а их вожаки – пассионариями в полной мере. Их обилие в Сибири XVI–XVIII веков можно считать следствием такого же пассионарного взрыва, какой прежде был сперва у скандинавских викингов, а затем у конкистадоров и прочих героев Великих географических открытий, свершенных из Западной Европы. И точно так же наши пассионарии искали выход своей активности вне родины, что бывает далеко не всегда. (Вспомним хотя бы итальянское Возрождение – всплеск культуры.)

Этому-то рывку вовне и надо искать объяснение. Укажу самое простое и наглядное (хотя можно назвать и другие): русский Sturm und Drang – это был, прежде всего, Drang nach Osten[126]126
  Буря и натиск; Стремление на Восток (немецк.)


[Закрыть], что стало следствием Смуты начала XVII века, не оставившей для русской активности никаких других направлений. Причём дело даже не столько в ужасающем разорении страны перед Смутой и в её ходе, сколько в последовавших за Смутой процессах закрепощения населения и бюрократизации государства. Активные люди бежали в Сибирь как от нищеты и гнёта (это общепризнано), так и от мертвящей бюрократизации, однако государство быстро настигало их и там. Мне уже случилось писать:

«Удивительно, сколь быстро характер освоения стал бюрократическим. Если при освоении Западной Сибири чиновник шел по пятам первопроходца, то восточнее, с середины XVII века, первопроходец сам был мелким чиновником, чьё продвижение чиновник чуть крупнее (приказчик зимовья) упреждал своими наказами, сам подчиняясь воеводе острога» [4-11, с. 192].

Цель тогдашнего государства легко понятна:

«В конце Смуты и после неё Россия платила окрестным странам дань, что, при развале хозяйства и иссякшей казне, резко повысило давление на пушной и моржовый промысел; это повлекло уникально быстрое освоение… Сибири» [4-11, с. 168].

Пассионариям осталось искать выход своей активности в рамках службы, что мы и видим: ватаги первопроходцев уступили место «службам», скованным рамками наказов, а позже – экспедициям, скованным рамками инструкций. Самой крупной как раз и стала ВСЭ. Кому угодно, могут видеть тут «дух Петра», но, на мой взгляд, важнее понять ту активность народа, которую Пётр символизирует.

Шестёрку главных ревнителей ВСЭ (убери одного, и она вряд ли состоится), мы уже знаем: это Беринг, Остерман, Кирилов, Ягужинский, Бирон[127]127
  Временами Бирон был здесь главным распорядителем. Подробнее см. Прилож. 9.


[Закрыть] и Головин – первые четверо были, безусловно, пассионариями. Высокая активность не мешала Берингу и Остерману осторожничать.

В. Беринг

А. Остерман

И. Кирилов

П. Ягужинский

Э. Бирон

Н. Головин

Далее, Беринг был бы никто без пары своих капитанов и десятка лейтенантов, те – без своих унтер-офицеров (вспомним хотя бы Челюскина, Пекина и Медведева на «Якуцке»), а последние – без активных мастеров, матросов и солдат. В текстах поручений и отчетов часто повторяются всего несколько десятков имен из тысячи участников. Всё это, можно сказать, – пассионарии. Были они и в отряде ученых, был, полагаю, кто-то ещё в Сенате и в АК, пока неизвестный.

Всякое большое дело держится, по Гумилёву, именно на пассионариях. Доля их в разных обществах в разные эпохи весьма различна. Когда-то финны завладели Русской равниной до Оки, а монголы – до Венгрии, но потом почти всё потеряли. Пик активности финнов был до начала письменной истории севера Европы, монголов – в XIII веке, а русских – еще позже. Словом, ВСЭ видится мне как одна из последних вспышек российского первопроходчества, вспышкой, уже почти скрытой покровом царевой службы, враждебной к пассионариям. Чаще всего эту высокую активность в какой-то момент возглавляет и подчиняет себе правитель, которого история затем аттестует как «великого». Он может совершать при этом самые гнусные, жестокие и даже глупые деяния (от египетских пирамид до сталинской дороги Салехард-Игарка), это нисколько не мешает его величию в глазах приверженцев. Скорей наоборот.

По-моему, Пётр оседлал тогдашнюю русскую пассионарность, что позволило ему стать «великим», но он же и пресёк её дальнейшее развитие, яростно преследуя самостоятельную активность во всём.[128]128
  То же совершил через 200 лет Сталин. Как писал историк науки Александр Земцов, для сталинской эпохи типична «смесь азарта первооткрывателей, энергии авантюристов и проходимцев, героизма рядовых участников, низменных помыслов карьеристов и столкновения интересов различных ведомств одного государства» [ЛР, с. 8]. Эти слова целиком приложимы ко всем временам освоения российской Арктики.


[Закрыть] Об этом шла речь в Очерке 3. Этот двойственный процесс продолжился и, видимо, стал завершаться при Анне Иоанновне, причём его жестокость даже, как ни странно, во многом всё ещё нарастала. Так, если за 53 петровских рекрутских набора (1699–1725 гг.) из населения было вырвано 284 тыс. рекрутов, то всего лишь за 6 аннинских наборов 276 тыс. [П-3, с. 43].

* * *

В высокой активности, а не в более высокой культуре, видится мне успех русских при покорении народов Сибири [129]129
  И не в «огненном бое», якобы дававшем [АР-1, с. 11] победы в боях. Фитильные ружья вызывали ужас при первой стычке, но затем выяснялось, что ружьё стреляет немногим лучше, чем лук, но намного реже, и заряжающий воин беззащитен, а при дожде и снеге стреляет лишь из укрытия. Боевой лук мог пробить железный лист вполудюйма и иметь ту же прицельную дальность, что ружье. Недостатки лука: 1) стрела видна в полете и от нее туземцы умели уклоняться; 2) хорошо стреляли лишь немногие из них (Нефёдкин А. К. Военное дело… // Этнография. Обозрение, 2014, № 5). Из русских донесений видно, что ружья поражали одного-двух противников, изредка до семи. Понятно: давался один ружейный залп издали, с границы досягаемости стрел, затем русские наступали, заслонясь дощатыми щитами, а исход боя решала рукопашная.


[Закрыть]. Там, где активность основной массы местных жителей была высока, не помогали ни ружья, ни даже пушки. Так было с чукчами, с которыми воевали двести лет и независимость которых Николаю I всё же пришлось признать [Зуев, 1998; 2009]. Кстати, активных «инородцев» русские первопроходцы охотно включали в свои ватаги. Нынешняя активность чукчей очень низка, как и всех северных народов (кроме якутов), и многим кажется, что так было и при покорении Сибири.

Карл Эрнст фон Бэр

(Карл Максимович)

К сожалению, высокая активность народа всегда жестока. Благостные рассказы о том, что русские никого не уничтожали, а всем несли более высокую культуру, противоречат фактам (о чём уже была мельком речь в Очерке 2 и ещё будет в Очерке 5).

Александр Федорович Миддендорф

Порой мне даже кажется, что русские в Сибири были сильно похожи на испанцев в Центральной и Южной Америке – с той разницей, что Латинская Америка давно обрела независимость, а кое-где и высокую смешанную культуру (красно-черно-белую, но с европейским языком), тогда как народы севера Сибири вымирают, притом без разбора национальностей.

Оценивая Северную экспедицию в целом, великий Бэр писал:

«мне невольно кажется, будто передо мною разыгрывается пятый акт трагедии, в котором погибают все действующие лица» [Бэр, 1847, с. 248].

Могу ещё добавить приведенный выше безуспешный призыв Миддендорфа:

«Тем обязательнее впредь должны быть для нас уроки истории».

Об этом и напоминает, при взгляде на карту, мыс Челюскин.

Очерк 5
Мыс Дежнёва, или: Не верь общеизвестному

Чукотка на Карте русских открытий. СПб., 1802

Карта составлена по западным данным. К востоку от Медвежьих островов видим «Пещаной мысъ». С юга Чаунской губы виден Чаун, к северу от неё уходит к краю карты мыс, на других картах означенный как «Необходимой Носъ» или Святой Нос. К востоку от него показан «мысъ Шелатской», за ним к юго-востоку мыс Рыркайпий, от которого тянется линия «Непроходимые льды». Нынешний мыс Дежнёва обозначен как «м. Чукотской», а нынешний мыс Чукотский – как «Чукотской мысъ». Область верховий Анадыря, Малого Анюя и Чауна – белое пятно, хотя она давно исхожена русскими

Предыдущие очерки уносили читателя на самый север Евразии – на Таймыр и Северную Землю, и все они, как и предстоящая читателю повесть, сходны тем, что указывают мыс необитаемой земли, положенный на карту его открывателем, вслед за которым очень долго никто там не был.

Теперь обратимся к самому востоку Евразии, к мысу, где люди, наоборот, живут с незапамятных времен, а вот был ли там знаменитый первопроходец Семён Дежнёв, чье имя мыс носит, и плыл ли он знаменитым проливом, соединяющим два океана, – об этом споры идут третий век и вряд ли скоро кончатся. Последняя публикация документов состоялась полвека назад (см. Прилож. 1), о чём же спорят? Вот что читаем в новейшей статье, мне известной [Шмакин, 2009, с. 40]:

«На протяжении трёх веков не утихают споры вокруг героического плавания наших земляков – Семёна Дежнёва, Федота (Алексеева) Попова и Герасима Анкудинова (Анкидинова). В начале XXI века трудно себе представить, что такое грандиозное плавание в ледовитых морях могли совершить небольшие суда с плохим парусным оснащением. Подвиг Дежнёва настолько велик, что многим кажется чем-то почти мифическим. И это вызывает две крайности в его оценках – либо восхищение, либо скептицизм. Кроме того, одностороннее или просто слабое представление о природных условиях Чукотки в совокупности со скудностью отписок Дежнёва дали почву для многих заблуждений. Так, историки недостаточно знают море… Моряки и гидрографы плохо представляют себе… условия путешествий по внутренним частям Чукотки»

Сам автор уверен, что его личные знания о Чукотке – как раз то, чего нехватало до сих пор иным авторам, писавшим о Дежнёве. Его статью и мой комментарий см. в Прилож. 2.

Но так ли уж важно знать, где плавал Дежнёв? Ну был в проливе, ну не был – всё равно он знаменит и таковым останется. Оказывается, это знать важно, и даже очень: те, кто мыслит Дежнёва плывшим мимо мыса Дежнёва, и те, кто категорически такую возможность отрицает, являют собой два разных способа видеть мир. Есть и третьи – те, кто пишет первое, хотя понимает второе. Они тоже являют нам способ – но не столько видеть мир, сколько жить в нём.

1. Явление героя

Семён Иванович Дежнёв родился около 1605 года в Великом Устюге, с 1642 года служил рядовым казаком на Колыме, в отряде казачьего десятника Михаила Стадухина.

В 1646 году в колымских острогах стало известно, что к востоку от Колымы протекает большая река Анадырь, и русские тут же сочли, что она богата соболями. Все известные тогда русским северные реки, от Онеги до Колымы, текут в Ледовитый океан, и естественно было счесть, что Анадырь таков же. О том, что местные жители зовут Анадырем другую реку, текущую в другое море другого океана, никто ещё не подозревал.

Осенью того же года в острог Нижне-Колымск вернулся коч под командой Исая Мезенца, заявившего, что он открыл к востоку от устья Колымы, «в двух сутках парусного побегу» от неё, залив («губу»). Вот что о нём доносил якутскому воеводе нижнеколымский приказчик в своей отписке:

«В прошлом во 154 году летом с усть Колымы ходили на море гуляти в коче вперед промышленные люди девять человек: Исейко Мезенец и Семейка Алексеев Пустоозерец с товарищи и с моря пришли к нам на Колыму реку в расспросе сказали: бежали они по большому морю, по за льду, подле Каменю двое сутки парусом и доходили до губы, а в губе нашли людей, а называются чухчами […] и сказывают, что на море тово зверя много ложитцаде он наместо» [Белов, 1948, док. 4].

На берег мореходы выйти не посмели, но произвели с местными жителями (чукчи ли то были, неясно) немой торг. Те охотно отдавали моржовые клыки («рыбий зуб») в обмен на европейские товары.

На следующий год произошло ещё два важных события: тот же приказчик послал морской отряд проведать вновь открытую местность, и в составе его был Дежнёв; а из Якутска туда же, в Чаунскую губу, бежали неудачливые казаки-мятежники. Но если первые попасть туда не смогли всё лето из-за непроходимых в тот год льдов, то беглые мятежники сумели осенью войти в залив и поселились в устье реки, текущей с юга, которую, по всей видимости, полагали Анадырем. Ныне эту реку называют «Чаун», а залив – Чаунской губой.

В том неудачном походе 1647 года Дежнёв начал собственное промысловое дело. О походе сообщает новая отписка того же приказчика: он отправил к тому же самому заливу большую группу служилых и промышленников, и среди них особо отмечен казак Дежнёв. Причём сказано, что он отпущен нареку Анадырь, и что взять его в поход просил купец Федот Алексеев Попов.

«И мы его, Семейку Дежнёва, отпустили для тое прибыли с торговым человеком с Федотом Алексиевым и для иных новых рек проведывать и где бы государю мошно прибыли учинити. И дали им наказную память и где буде найдут неясашных людей, и им аманатов имати и государев ясак с них збирати и под ево царскую высокую руку подводити» [Белов, там же].

Во второй отписке приказчика (июль 1648 г.) Дежнёв уже объект интереса начальства:

«…Семейка Дежнёв бил челом государю и подал челобитную на новую реку Анандыр, и тот Семейка на новую реку не прошел и с моря воротился и зимовал на Ковыме реке. И в нынешнем 156 [1648] году тот же Семейка Дежнёв бил челом государю, а челобитную подал мне… на ту же новую реку Анадыр ис прибыли, а прибыли государю явил с той реки с иноземцев 7 сороков 5 соболей. И я того Семейку по той челобитной на новую реку Анандырь с Ковымы реки отпустил и наказ ему, Семейке, вместе с Федотом Алексеевым, торговым человеком, дал».

Тем самым, Дежнёв обещал привезти и сдать 285 штук соболей, чем купил само право идти на реку «Анадырь». Приказчик выдал ему железо для подарков «иноземцам» и отдельный наказ (док. 5), то есть сделал его самостоятельным лицом: ему и его «товарищам» было предписано идти на реку «Анандыр», тогда как остальным приказчик предписал следовать на морской промысел моржей. Из обеих отписок видно, что Анадырем русские в то время называли Чаун.

И вот отряд Дежнёва, в составе большого отряда Федота Попова, отплыл из устья Колымы к Чауну, причём поход этот стал знаменитым. Через 190 лет известный сибирский историк-публицист Пётр Словцов описал событие так:

«Приказчик одного купца, колмогорец [Федот] Алексеев [Попов], берёт казака Семёна Дежнёва в виде казённого досмотрщика и 20 июня 1648 г. из дельты Колымы снимаются с деревянных якорей семь кочей и плывут под ровдужными [т. е. кожаными] парусами на восток к р. Анадырю, который по тогдашней наслышке падал в Студёное море. На каждом коче сидело казаков и промышленников до 30. Четыре кочи погибают, а оставшиеся на прочих Алексеев и Дежнёв с частью своих товарищей 20 сентября дерутся с чукчами на берегу, как между тем бурею разносит их суда, и одно из них выброшено к югу будто бы за Анадырем…» [Словцов, с. 95].

Слова «будто бы», видимо, значат, что здесь Словцов имеет в виду уже Анадырь другой, подлинный, текущий в Тихий океан, ибо море к югу есть. Сам он в такую возможность не верил, ибо у Дежнёва указаний на это нет, а такой путь неправдоподобно долог для одного сезона плавания. Ныне, когда известно, что Дежнёв плавал в середине LIA, довод Словцова ещё более уместен.

Только дело было сложнее, чем выглядит у Словцова. Да, Дежнёв не был главным в походе, однако колымский приказчик только его отметил как человека, давшего властям щедрое обязательство, чего Словцов не знал. Река Анадырь не была ещё объясачена, говорили, что она богата пушным зверем, но оказалось не так: ни по Чауну, ни по верховьям Анадыря тайги нет. В тундре соболь не водится, а южнее, в лесотундре, он так редок, что промысла не получается. Обязательство оказалось невыполнимо, и Дежнёв, чтобы уплатить обещанное, был вынужден сменить объект промысла – стал тоже искать возможность охоты на моржей. Это и определило дальнейшее.