Текст книги "Мысы Ледовитого напоминают"

6. Куда они могли деться?

На этот вопрос Долгих нашёл остроумный ответ, но не среди найденных вещей, а в северных мифах. В статье [Долгих, 1943] изложена легенда, которую привожу почти дословно.

Среди северных народов, от Енисея до Индигирки, бытует в разных вариантах следующая легенда. Охотник (эвенк или якут) около берега моря встречает заросшего волосами человека. Тот знаками показывает охотнику не следовать за ним. Но охотник идёт по следу волосатого человека, доходит до его избы и входит. В сенях он видит много медведей разного цвета, а также клыки мамонта, сложенные, как поленица дров. В самой избе на нарах спит несколько волосатых мужчин большого роста и белолицая красивая женщина. Она дарит ему драгоценную пушнину и просит скорее уйти: если её братья проснутся и застанут его здесь, то убьют, так как они здесь живут, скрываясь от остальных людей.

Довольно-таки ясно, что волосатые люди – это русские, для которых ещё нет у тогдашних жителей севера Сибири названия, а разноцветные медведи – незнакомые ещё оленеводам ездовые собаки. То есть, легенда очень стара, что Долгих и отметил. Она гласит, что некоторые из первых русских подолгу жили, избегая выходить к своим соплеменникам. А что таких отшельников сборщики ясака действительно искали, мы знаем из ясачных записей. Долгих справедливо отметил, что здесь переплетены древний и более поздний сюжеты.

Важно, что эта легенда есть и у нганасан. Она, в отличие от приведённого выше обобщённого скучноватого конспекта, дана в книге [Долгих, 1976] целиком, и в этом замечательном рассказе мы можем видеть как побудительные мотивы наших героев, так и способ их спасения. Звучит она так.

Охотник (эвенк) женат, но бездетен, и совсем беден. При встрече с ним «волосатый» издалека машет ему куском красного сукна и оказывается люто голоден и тут же поедает брошенную ему охотником мёрзлую тушку зайца [Долгих, 1976, с. 152]. Далее, войдя в избу «волосатых», охотник обнаруживает спящих – трёх мужчин и девушку, «лицо белое, красивое, сама большая».

Охотник очень захотел её, и далее следует замечательная беседа.

«Парку сбросил и рядом с ней лёг. Немного толкнул её. Она спит, не слышит.

– Эй, что буду делать?

Тут она проснулась.

– Ты что за человек?.. Однако, тебе что-то надо от меня?

– Как не надо. Маленько-то тоже надо.

– Это, по-моему, худо. Почему ты так делал? Разве так делают? Ты меня знал?

– Нет, не знаю.

– Конечно, не знаешь… Тебя учить надо, другой раз тогда не будешь так делать. Ты кто? Бедный?

– Бедный.

– Что надо?

– Жизнь надо. Совсем я беден.

– Если жизнь надо, тогда помогу. Если бы ты ко мне не лез, хорошенько бы я помогла. Теперь только немного помогу. Без чего-нибудь всё-таки не отпущу.

Близко от себя достала девка чёрную мягкую шкуру. Шерсть как серебро.

– Это унесёшь с собой. Грамотные люди посмотрят и цену скажут. Она очень дорогая. Это дам. У меня три брата. Как ты выйдешь, я им скажу про тебя, потому что твою дорогу они все равно увидят… На улицу выйдешь, скорее уезжай. Дойдёшь до своих, про нас не говори. Может быть, много гостей к нам будет. Это худо, неладно будет. Сохрани тайну».

Охотник ушёл домой, они с женой «куда-то далеко к русским ушли», те подивились, но дали целый мешок денег, на что он купил 20 нарт товара.

Нам здесь важно следующее. Какие-то русские («волосатые»), живя в дальней тундре, владеют драгоценной пушниной, которая в тундре неизвестна. Они боятся других русских (тех, из тайги, где знают цену пушнине). Далее, русская девушка в дальней тундре являет охотнику столь высокий нравственный уровень, что рассказчик с трудом находит в своём лексиконе нужные слова. Она сообщает охотнику, что свободна («волосатые» ей всего лишь братья) и могла бы подарить ему больше, чем богатство, если бы он вёл себя приличнее. Но даже и такого негодника она всё же делает богатым, ничего не требуя взамен и ничего не прося, кроме сохранения тайны.

Если учесть, что «волосатый», чтобы его заметили, машет сукном и люто голоден, то историческая канва легенды проясняется. Какие-то русские, включая девушку, именно так вышли к таймырцам, владея огромными ценностями и в то же время умирая от голода. Эти русские уже боялись соплеменников (и, в самом деле, как мы знаем, Хабаров объясачил всех, включая русских).

Когда это могло быть? Долгих заключил, что всё в избе «очень похоже на быт русских промышленных людей XVII в.» [Долгих, 1976, с. 325], но возможны более точные оценки. Незнание русских людей туземцами вряд ли реально позже 1640-х годов даже для самых северных племён. Наоборот, регулярная торговля с местным населением сложилась позже.

7. Русская старина и советские полярники

Об открытии стоянок у мыса Фаддея все авторы пишут приблизительно одинаково. Вот пример:

«Осенью 1940 года отряд с научного судна „Норд“ в составе топографа Н. И. Линника, гидрографа А. С. Касьяненко, матроса П.Я. Кирина и моториста Е. В. Истомина производил работы на северном острове архипелага Фаддея. 14 сентября… Кирин неожиданно натолкнулся на медные котлы, торчавшие между разрушенными каменными глыбами. Сначала его сообщению не придали большого значения, в отряде предположили, что котлы эти остались от экспедиции Руала Амундсена 1919 года… Потом всё-таки решили осмотреть находку. Между камнями возле котлов, были обнаружены топор, ножницы, сковородки, колокольчик, медная гребёнка и несколько голубых бусин.

Примитивный характер этих предметов, а также отсутствие консервных банок… заинтересовали гидрографов… и они решили более детально обследовать участок» [Свердлов, 2001, с. 11].

Как видим, все участники сознательны, картина благостная. Но вот что сообщил в своё время писатель-полярник Сергей Попов.

«Таймырская находка

О ней рассказал мне… Леонид Иванович Сеньковский. Шла осень сорокового, последнего предвоенного года. Зимовочный гидрографический отряд на судне "Норд" под его руководством[32]32
  Он был не только начальником отряда, но и заместителем начальника экспедиции, которую возглавлял Абрам Исаакович Косой, известный полярник, геодезист.


[Закрыть] завершал картосоставительские работы в заливе Фаддея… Его внимание привлекла необыкновенной формы расчёска, которой матрос П.Я. Кирин прихорашивал свои непослушные кудри. Сразу чувствовалось, что вещь старая, если не сказать древняя.

– Откуда это у тебя? – спросил Сеньковский.

– Да вчера на острове Фаддея, где рекогносцировку делали, подобрал… Там этого барахла навалом. Наш начальник Линник говорит, что, наверное, от зимовки Амундсена осталось.

Сеньковский сразу почувствовал необычность находки… Наутро, как только улеглась непогода, он отправился с группой гидрографов на остров Фаддея» [Попов, 1981, с. 116].

Выходит, что если бы не Сеньковский, находка, вернее всего, пропала бы. Это оказалось правдой, и досадно, что о нём и его роли никто не вспоминает.

На самом деле всё было не так просто, что легко увидать из рапортов участников [Долгих, 1943]. Вот первый:

Заместителю начальника Восточно-Таймырской экспедиции т. Сеньковскому Л. И.

От ст. топографа Линника Н. И. и гидрографа Касьяненко А. С.

РАПОРТ

14 сентября 1940 г. нами с двумя рабочими (следует описание места находки и найденных предметов – Ю. Ч.)… медную гребенку. Детальному обследованию найденные вещи не подвергали […]

25 сент. 40. г/с «Норд»

Как видим, рапорт составлен поздно (через 11 дней после находки, которая состоялась, тем самым, отнюдь не «вчера»), и никто сообщать о ней не стал.

Л. И. Сеньковский

Не попадись расчёска на глаза Сеньковскому, вряд ли мир узнал бы о загадочном плавании XVII века, о ПСФ. Мы должны быть бесконечно признательны его любопытству и вмешательству, вот кому надо ставить памятник.

Но мы должны и с удивлением признать, что, вопреки его рассказу, сам Сеньковский на остров не поехал (хотя нерадивые сотрудники явно нуждались в жёстком контроле) – это видно из второго рапорта. Вот он:

Сеньковскому Леониду Ивановичу

От гидрографа Касьяненко А. С. и ст. топографа Линника Н. И.

РАПОРТ

1940 г., сентября месяца, 26 дня.

Сего числа по Вашему распоряжению вторично пошли на обследование исторической находки на северном острове Фаддея. (Следует перечень присутствовавших, Сеньковскогого в нём нет – Ю. Ч.) Придя на место и внимательно осмотрев его, приступили к обследованию.

Далее описано обследование, поневоле поверхностное, и сказано, что «всё найденное было упаковано в ящики и доставлено в Красноярск». Хорошо бы поверить, но почему-то ни медная расческа, ни 4 топора (из пяти, вписанных в акт) до Красноярска не доехали. Налицо обширная кража одних находок и бессмысленное уничтожение других (описание последнего опускаю). И где при упаковке был начальник, А. И. Косой? Его нет ни в одном опубликованном документе.

Куда ушла медная расчёска (есть в рапорте и акте, но нет в музее), легко догадаться, но кому могли приглянуться простые перержавевшие топоры? Ответ, увы, ясен: простым был только тот топор, что попал в музей (его снимок опубликован среди найденных позже), а о тех, что пропали, дошел слух, что они напоминали стрелецкие алебарды. Но ведь топоры «на подобие алебард» раньше нашёл Бегичев (см. Прилож. 3), на что обратил внимание и Попов. Если бы сравнить эти топоры, многое встало бы по местам, но насколько они были сходны, мы никогда не узнаем.

Через полгода Линник был послан с матросами на берег за дровами (плавником) и пустил на дрова избушку в бухте Симса, найденную одним из его подчинённых. «В результате этой поспешности была изрублена хорошо сохранившаяся одежда» [Косой, 1944, с. 128] и, добавлю, многое другое. Сама избушка, как видим, столь же мало привлекла внимание Линника и Косого, как и вещи с острова Фаддея[33]33
  Видимо, именно отряд Линника сжёг в костре обломки лодки XVII в.: около их костра остался лежать один шпангоут. Кроме него, сохранились не замеченные (почти засыпанные галькой) форштевень и несколько малых досок обшивки. «Поблизости от раскопа оказалось довольно свежее кострище, у которого уцелел… обломок судна со следами недавних ударов топора» [ИПРАМ, с. 18].


[Закрыть]. К счастью, три нижних её венца оказались гнилыми, на дрова негодными, и археологам хоть что-то осталось. Но какой она была высоты (и многого другого), мы не знаем.

Кража с мест обеих находок шла бойко, все это знали, но Косой никого не наказал. Его легко понять: шла война, и страстное желание помочь стране, а не плодить дрязги, было общим. Однако безнаказанность принесла свои скверные плоды. Люди с другого судна («Якутия», весна 1944), попавшего в бухту Симса, уже знавшие об избушке, учинили здесь откровенный погром, и верховодил ими старпом «Якутии» (имени не привожу, оно не должно жить в истории).

Описывать погром не хочется, скажу только, что бесследно исчезли остатки древнего судна[34]34
  Одни полярники вспоминали их позже как куски коча, другие – как обломки лодки-плоскодонки, а капитан судна «Якутия» Александр Белугин, помогавший Окладникову, говорил про остатки двух малых судов [ИПРАМ, с. 9]. Окладников всё это отверг, ибо в его версии лодок у Симса не полагалось.


[Закрыть], что грабители в поисках ценностей рубили мёрзлый земляной пол топорами. Утверждали потом, что ничего ценного не нашли, и было это прямой ложью: кое-что со страху вернули Окладникову.

Он прибыл из Ленинграда через год, предъявил «Открытый лист» (документ на право вести раскопки), и старпом, судя по всему, перепугался. (Поясню: мой небольшой опыт показал, что мелкое местное начальство склонно видеть в любой экспедиции проверяющую комиссию.) Он стал во всём помогать археологам, вернул четыре из дюжины похищенных предметов и рассказал, что помнил. Окладников не поверил ничему, что не мог проверить, однако кое-что пересказал, чем оказал историкам большую услугу, например, у избушки явно оставалась лодка.

К чему я это? К тому, что после исчезновения старой гвардии полярников в сталинских застенках и лагерях, падение культуры стало общим и стремительным. Прежде промысловые избушки стояли веками, в них оставляли еду и дрова погибающим, а теперь они сами пошли на дрова. Даже такой внешне культурный начальник, как Косой, справедливо писавший, что

«многочисленные развалины весьма древних избушек на северном побережье свидетельствуют о присутствии в этих местах русских людей задолго до путешествий, от которых остались рукописные отчёты и памятники» [Косой, с. 133],

не подумал обследовать увиденную его экспедицией старинную избушку в бухте Петровской. Она могла быть той самой, где зимовали наши герои, и мы бы сейчас избежали многих споров.

Самый ценный из тех утраченных предметов, о которых мы хоть что-то знаем, это полуметровый жезл с тяжёлым дециметровым шаром и декоративными кольцевыми вырезами. По описанию, это в точности атаманская булава, только изготовленная из северного материала. Достаточно глянуть на казачьи булавы в музеях, на портреты с булавами (один приведен здесь), на фотоснимки столетней давности, где казачьи атаманы восседают с булавами (напр., АР-1, с. 377).

Окладников вполне мог, услыхав от старпома «Якутии» про неё, обсудить, что это такое, но не сделал этого, а написал лишь, что это был, видимо, томар, то есть стрела с тупым наконечником для охоты на пушных зверьков. Это неправда. Свердлов, описав жезл, тоже заключил, что

«это была не стрела-томар, как посчитал А. П. Окладников, ибо ни вес, ни размер, ни материал шара этому не соответствуют. Возможно, что в данном случае учёные потеряли весьма значительную находку» [Свердлов, 2001, с. 39].

Это верно, и обладателя булавы легко увязать с богатыми вещами:

«Если же к названным предметам добавить… ремень из тонкой кожи и серебряные с позолотой пуговицы, то можно предположить, что в заливе Симса находилось лицо довольно знатное.

Маловероятно, чтобы обычные торговцы и промысловики носили такие наперсные кресты и имели столь изысканные вещи» (там же, с. 44).

Более на данную тему у Свердлова речи нет. Его и Окладникова легко понять: казачий атам н не вписывается в их версию ПСФ (северный путь.) В личной беседе со мно Свердлов отказался видеть в этом жезле булаву, так как известные музейные булавы – не деревянные и не сибирские. Но сам никакой мысли о жезле не предложил, а какая-то нужна. Попробую ее обозначить.

Иван Выговский (гетман в 1657–1659 гг.) с булавой

В те годы на севере Сибири служили стрельцы и казаки, они были во всём равны, но лишь у казаков имелся чин атамана, причем «атаман… мог ведать подразделением всего в несколько десятков человек» (.Никитин Н. И. Первый век казачества Сибири // Военно-историч. ж., 1991, № 1). Однако звался он так, как у казаков юга Сибири и собственно России звался большой начальник, и чтобы отличить себя от сотника (как стрелецкого, так и казачьего), наш герой мог обзавестись самодельной булавой. Это могло быть важно ему для укрепления положения среди окружавших.

8. Безумные идеи и разумные вопросы

Интересно, как наши герои всё же приплыли к местам таймырских находок – южным путем или северным? Ведь в начале в XVII века никому уже не удавалось обогнуть Ямал (что в XVI веке удавалось многим), так что едва ли можно допустить, что в это время или чуть позже некий коч мог обогнуть огромный Таймыр. Тот, кто заявляет, что возможность обогнуть мыс Челюскин в самом деле была, должен её хоть как-то обосновать, чего никто не делает.

Первый исследователь

Первый же учёный, описавший находки (то был уже известный нам этнограф Борис Долгих), прямо поставил, пусть в иных терминах, вопрос о пути:

«путешественники огибали Таймыр, плывя или с запада на восток или с востока на запад. При первом предположении они могли плыть прямо из Белого моря, Холмогор или Пустозерска, или даже Колы, и могли плыть из устья Енисея. Второе направление допускает возможность плавания либо из устья Лены, либо из устья Хатанги, куда путешественники могли попасть с того же Енисея южнотаймырским водным путём» [Долгих, 1943, с. 220].

Простим автору, далёкому от морского дела, безумную идею прямого плаванья в коче (назначенном плавать близ берега) из Колы в море Лаптевых. Лучше давайте запомним, что южный путь мыслим двумя способами – из Енисея реками Южного Таймыра и из Лены прямо морем. Читаем дальше:

«Наличие значительного количества нереализованных товаров, по нашему мнению, исключает предположение о плавании из устья Лены» «На восточное побережье Таймыра легче всего было попасть из устья Хатанги. Но торговым людям, уже находящимся в устье Хатанги, совершенно незачем было плыть в пустынный район у мыса Челюскина…. Район устья Хатанги скорее мог быть целью для судна, огибавшего Таймыр с запада, но никак не исходной точкой для торговой экспедиции, отправившейся в направлении к мысу Челюскина». «Целью этого плавания, повидимому, был район устьев Хатанги и Анабара, где можно было рассчитывать сбыть товар местному населению (в том числе и многочисленным на севере Сибири XVII столетия русским промышленным людям)».

Да, так писать было можно, поскольку тогда, до раскопок Окладникова, не было ещё ясно, что главным товаром на кочах был мех (см. Прилож. 2). Остальные вещи: несколько новых медных котлов и оловянных тарелок, дешёвых перстней и бус – всего лишь обменный фонд, потребный для нужд самого плавания. Кроме пушнины, в мелком товарном количестве найдены только железные швейные иглы и дешёвые бусы. Сбыть русским было по сути нечего.

Но посмотрим, что у Долгих дальше.

«Плавание вокруг Таймыра, по сравнению с южнотаймырским водным путем, имело для торговых людей… то преимущество, что избавляло их от вымогательства служилых людей на таможенных заставах. Но для того, чтобы попасть на Енисей, торговые люди всё равно должны были пройти мангазейскую заставу».

Из этого странного суждения (будто, заплатив на одной заставе, можно пройти остальные бесплатно) Долгих сделал свой решающий вывод:

«у лиц, вышедших на Енисей из Мангазеи, этого стимула для обхода Таймыра с севера быть не могло, Но зато этот стимул был весьма существенным для судна, отправившегося из… Европейской России. Наиболее вероятным кажется предположение, что торговые люди, потерпевшие аварию около о. Фаддея, плыли прямо из… Европейской России в обход всяких застав».

Но ничего, даже отдаленно похожего на это плавание, никто никогда не совершал, так что нужно было привести хоть какое-то суждение в пользу его возможности. Вот и оно:

«Есть много свидетельств, что русские поморы XVII столетия были прекрасными мореходами, для которых, например, морское путешествие в устье Оби было обычным делом. Весьма вероятно, что наиболее смелые из них плавали и дальше на восток – в Енисейский залив. Находки на о. Фаддея и на берегу залива Симса говорят о том, что отдельные морские путешествия русских мореходов XVII столетия простирались даже дальше Енисея – в обход Таймыра – к устьям Хатанги и, возможно, других якутских рек» (с. 220–222).

В учебниках логики эта ошибка рассуждения называется подменой основания: при доказательстве использовано как факт то, что надо доказать. И очевидный автору факт (к мысу Фаддея легче попасть через Хатангу) отвергнут им тоже путём подмены понятия: Хатанга названа местом назначения.

Тем более, нельзя принимать один вариант потому лишь, что отвергнут другой. (А если есть иные, неучтенные автором, варианты? А если оба невозможны?) И даже не поставлен вопрос: возможно ли в то время было такое плаванье в принципе? (Где, к примеру, пополняли запасы?) Вместо этого заявлено, что поскольку одни поморы достигали Енисея, значит, другие поморы могли огибать мыс Челюскин, а потому третьи в самом деле его обогнули.

Как можно было такую бессмыслицу напечатать? Почему никто не указал на неё автору? Оказывается, всё можно и никто не возразит, если ответ на всё вопросы заранее задан политически. И Долгих прямо его сформулировал:

«После находок на о. Фаддея и на берегу залива Симса приоритет русских мореплавателей в открытии и использовании Северного морского пути можно считать окончательно установленным». Надо изменить и представление о развитии коренных народов, которые, оказывается, «ещё до официального присоединения их территорий к Российскому государству были в сфере влияния передовой русской культуры и экономики» (с. 226).

Словом, раз так нужно нам, значит, так и было у них.

Снова простим автору, этнографу, незнание морской истории: без захода в порты такое плавание никогда не было возможно, а в те годы никто из европейской России давно не мог даже обогнуть Ямал (поморам пришлось освоить очень трудный и маломощный Ямальский волок – см. Очерк 1).

Но как он мог забыть им же описанные сибирские вещи и жительницу Сибири? Очень просто: там Долгих доказывал одно (вот они, наши сибиряки!), а тут другое (вот она, великая Россия!) Каждый довод призван работать здесь и сейчас, а затем о нём можно и нужно забыть. Это – логика мифа, а не науки, что давно и основательно описано мифологами.

Миф оказался кстати

Увы, такой уровень обсуждения таймырских находок стал нормой. Впрочем, не следует во всем винить этнографа – другие, даже историки флота, писали в те годы ничуть не лучше. Его текст, полный противоречий и прямых ошибок, как историко-географических, так и логических, казалось бы, можно только забыть, однако он сразу же был востребован и принят.

Надо понять: шла война, патриотический настрой был общим, а того главного довода, который прямо опроверг идею северного пути (на кочах везли много пушнины), еще не было. Довод появился только в 1945 году, и оба (Долгих и Косой), к их чести, никогда больше на данную тему не выступали (хотя оба, бывший ссыльный Долгих и «безродный космополит», нуждались в укреплении своего шаткого положения). Их, однако, никто и не спрашивал.

Вскоре вышла книжка о Семёне Дежнёве [Белов, 1948], где в обстоятельной вводной главе версия северного пути ПСФ приведена как факт и, что хуже, начисто опущена вся история освоения бассейна Хатанги, поскольку она несовместима с данной версией. А ведь сам Белов эту историю и разрабатывал.

Но то, что мы видим у Долгих, Белова и других ранних авторов, были всего лишь детские игры, всерьёз за дело взялся Окладников. Хатангу как место отправки он отверг, причём опускал факты ещё более откровенно, чем до него: не могло ПСФ прийти ни с Хатанги, ни с Оленька, ибо «первые русские появились на Лене только в тридцатых годах XVII в.» [ИПРАМ, с. 32]. Вот так.

На самом деле таймырские находки не слишком занимали Окладникова: всю жизнь он изучал иные регионы Сибири и Среднюю Азию (став их большим знатоком), так что в лето 1945 года он успел побывать и на других раскопках. В бухте Симса он провёл меньше двух недель, а на острове Фаддея вообще работал пять суток. Тем удивительней дальнейшее.

В ноябре он уже выступает с докладом в Арктическом институте, а до конца года успевает выпустить на эту тему брошюру в издательстве Главсевморпути и статью в «Проблемах Арктики». Статья лишь начинает тему (кратко описаны лишь находки на о. Фаддея), причем автор выражает удивление:

«Так могло случиться лишь вследствие какой-то катастрофы, не позволившей владельцам временно разложенного на камнях имущества взять его с собой или сколько-нибудь надёжно предохранить… Этот общий вывод целиком подтверждается и обстановкой, с которой связаны были находки в заливе Симса: и те и другие одинаково отмечены печатью какой-то трагедии» [Окладников, 1945].

Других статей не появилось, что для научного описания странно. Зато в 1948-м вышла небольшая книга [Окладников, 1948], а в апреле 1949-го в печати уже было объявлено, что готов, отредактирован и сдан в издательство весь сборник итогов поездки Окладникова к мысу Фаддея [Пинхенсон, 1949].

Другого такого оповещения не припомню. Чья-то весьма сильная рука влекла Окладникова и его тему, нужную в год начала «борьбы с космополитизмом», к большой известности. Но готовый сборник был подписан к печати лишь через 2 года, в мае 1951. Что произошло?

А вот что: основной редактор сборника, член-кор Владислав Равдоникас, известный археолог, ярый марксист и поклонник учения востоковеда Николая Марра (каковое незадолго до этого осудил сам Сталин), был ещё в марте 1949 года снят со всех постов, и второго редактора, Окладникова, тоже обвинили в симпатии к Марру. Неудивительно, что сборник столько пролежал, удивительно другое – Окладников не только не последовал за шефом, но ненадолго занял его пост (зав. Ленинградским отделением Института истории материальной культуры) и не пожалел сил, хуля прежнего шефа и единомышленника – есть стенограммы Алымов С. С. Космополитизм, марризм… и археологи на рубеже 1940-1950-х годов // Новое литературное обозрение, 2009, № 97).

В 1950-м Окладников получил Сталинскую премию (за работу по палеолиту Узбекистана), а ещё через год издал-таки сборник ИПРАМ, где стал основным редактором. О поверженном Равдоникасе, разумеется, там ни слова. Вторым редактором стал Дмитрий Пинхенсон, историк Арктики, а бравурное предисловие подписано: «Арктический институт», но кто его писал, не знаю.

Алексей Павлович Окладников

Конечно, хорошо бы узнать, кто спас Окладникова и весь сборник (что мог сделать только кто-то из ближайшего окружения Сталина или он сам), но эту работу оставим изучающим сталинизм. Замечу лишь, что сборник никак нельзя считать обычным научным трудом, где описано всё, что найдено, и где авторы пишут именно то, что думают. Был жесткий заказ, и многие статьи выглядят спешными набросками, к которым спешно добавлены далеко идущие выводы, подчас слабо обоснованные материалом, а то и прямо ему противоречащие. Многое просто изъято.

Прежде всего, нет Описи. О ее существовании мы знаем лишь из незаметной реплики:

«В описи перечисляются древки (стрел Ю.Ч.) тростяные, камышевые, березовые, яблоневые, кедровые, кипарисовые» [ИПРАМ, с. 99].

Но в «Описании остатков древесины» есть (на с. 202) всего две стрелы (кедр) из 60, названных на с. 218. Ближайший к пути ПСФ кипарис рос в Персии, откуда, кстати, через Среднюю Азию возили и шёлк. Не в Мезень, конечно, а на Иртыш и Обь. Сколького из Описи мы еще не знаем?

К таймырским находкам Окладников никогда не вернулся, хотя после той поездки прожил 36 лет. Туда никогда не попал и никто из археологов, несмотря на многие призывы, так что ИПРАМ остался единственным трудом на нашу тему. В заключении его читаем: «бесспорно – и к этому приходят все авторы – что её участники, следуя с запада на восток… обогнули мыс Челюскина».

Это неправда: многие авторы не коснулись той темы, а один, как увидим, даже выступил против. Но после такого безоговорочного заключения «открытие русскими XVII века Северного морского пути» стало догмой, которую долго повторяли все. Вот что писало известное (и в целом добротное) руководство, притом в более позднее время, сравнительно неопасное [Магидович, 1967, с. 250]:

«Найденный… материал не оставляет никакого сомнения в том, что это остатки именно русской экспедиции первой четверти XVII в. Шла она, безусловно, с запада, так как в это время русские ещё не достигли… моря Лаптевых».

Но с запада можно попасть к мысу Фаддея и через Хатангу, а ее бассейн открыт и освоен раньше ПСФ (см. п. 4). И вот, в угоду мифу, у Иосифа Магидовича (а от него и у других) зияет провал: отсутствует весь процесс освоения огромного бассейна Хатанги.

Лишь с крушением советской цензуры стало можно сказать, что

«выводы эти (о северном пути – Ю. Ч.) делались в конце 40-х годов, в печальной памяти период «антикосмополитизма», когда главный вывод… был весьма созвучен приметам времени усиленного «восстановления» чаще всего дутых приоритетов отечественных открытий» [Троицкий, 1991, с. 155].

До этого кумир, сотворённый при позднем Сталине, «дутый приоритет», продолжал царить, хотя все давно забыли породивший его заказ. Чем же он после смерти вождя держался?

В его пользу (заметил Троицкий) нет доводов, однако оказалось, что его сторонникам хватало, даже не так давно (см.: [Свердлов, 2001]), трех пололожений. Во-первых, это ссылка на датировку монет, уже нам известную, хотя она не позволяет выбрать между северным и южным путями. Во-вторых, ложное утверждение, что Хатанга тогда не была еще освоена (не был освоен как раз арктический берег Таймыра). И в-третьих, указание на изъяны иных вариантов. То есть: достаточно, следуя «методу» Долгих (напомню, что сам он никогда более им не пользовался), указать на какой-то изъян какого-то допущения о южном пути, чтобы счесть северный путь действительно в XVII веке пройденным. Так, Сергей Обручев [1973, с. 35], географ и историк географии, писал:

«…экспедиция не могла добраться сюда (к мысу Фаддея – Ю. Ч.) ни волоком через южный Таймыр, ни водным путём из Лены. В эти годы (1617–1619) плавания с Лены ещё не производились», они начались в 1630-х годах.

Да, они начались в 1630-х годах, но почему ПСФ не могло пройти южным Таймыром? Об этом не сказано; путь отвергнут просто так, заодно с ленским вариантом, поскольку тот вроде бы опровергнут – такова логика мифа. На этой основе автор заключил, что экспедиция на самом деле прошла северным путём. И, более того, найдя в архиве целое купеческое семейство – Пахомовых-Глотовых, ведших дела в Енисей-Пясинском крае, он назвал их организаторами ПСФ, хотя сам отверг путь через этот край. Выводы Обручева забавны, однако в двух отношениях любопытны.

Во-первых, его подход побуждает искать объяснения таймырской загадки не только в анализе находок и в спорах пишущих ныне, но и в письменных источниках прошлого. Пусть до сих пор в них ничего о наших героях не нашли, но после работы Обручева стало видно, что не там искали. Кому, например, приходило в голову выяснять, пропал ли в то время без вести какой-либо казачий атаман? А может быть, кого-то тогда письменно упрекали в том, что он держит булаву незаконно, не будучи повёрстан в атаманы? Ведь упрёки в поведении «не по чину» в тогдашних документах довольно обычны. А во-вторых, Обручев (как и многие) показал, что знает больше, чем пишет. Что значит «волок через южный Таймыр»? Объяснения нет, и придётся, через полвека, попробовать это объяснить, используя имеющиеся надежные факты.