Текст книги "Истоки американо-китайских отношений"

Очевидно, что ситуация сложилась в ходе исторического развития таким образом, что при первом знакомстве европейцев с китайцами европейцы попытались узнать китайцев, понять китайцев. И при этом они узнали о Конфуции, об отношении к нему в Китае, о существовании в Китае традиции с уважением относиться к мудрецам или к тем, в ком видели мудрецов, в древности.

Собственно говоря, записанные высказывания этих мудрецов или тех слов, которые приписывались этим мудрецам, и в первую очередь Конфуция, вероятно, с точки зрения миссионеров-протестантов, в известной степени заменяли китайцам Библию.

Рано или поздно должно было произойти столкновение имени и авторитета Конфуция в Китае с принесенным в Китай миссионерами-протестантами именем и учением Христа.

Христианство при этом выступало в качестве такой духовной основы, которую американские миссионеры-протестанты считали абсолютно правильной, не допускающей никаких сомнений, требующей принятия и подчинения. Столкновение идеологий китайцев и европейцев (американцев) было неизбежным. И оно начало происходить в XIX веке.

Миссионеры-протестанты не проявляли любви к Конфуцию в этом столетии. Максимум, на что соглашались эти миссионеры, – это признание Конфуция хорошим человеком, но всего лишь человеком, а не Спасителем. Так оказывалось, что иностранцы, христиане, американцы, миссионеры-протестанты принижали в глазах многих китайцев Конфуция до уровня того, кто был ниже христианского или навязывавшегося христианами Бога. Для многих китайцев «чужой» бог никак не мог быть выше того, кто считался авторитетом в Китае.

Более того, миссионеры-протестанты считали, что у Конфуция в его рассуждениях даже то немногое, что там было хорошего, было покрыто невежеством, суеверием и язычеством. Конфуцию, таким образом, не только отказывали в божественности, в равенстве с христианским Спасителем, но именно Конфуций и представал воплощением невежества, суеверия и язычества.

Иными словами, идейно американцы и китайцы полностью расходились. Учение Конфуция виделось миссионерам бессильным в настоящем и безнадежным для будущего мира.

Иными словами, они не принимали ни значения взглядов Конфуция для китайцев, для всего человечества в настоящем, но и отрицали его пользу для будущего человечества. Миссионеры считали, что система взглядов Конфуция была вредоносна по отношению к индивидууму. Иными словами, именно отношение к человеку, к человеческой личности, к достоинству человека разделило американцев, миссионеров-протестантов, и тех китайцев, которые исходили из принятия для себя взглядов Конфуция в качестве руководящих идей.

Здесь можно подчеркнуть, что власть имущие нынешнего Китая пропагандируют Конфуция, пытаются «навязывать» его человечеству в качестве символа мудрости Китая, нации Китая и в то же время выдвигают в качестве национальной идеи «великое возрождение великой нации Китая». А это означает, что речь идет не о «новизне», не о стремлении к новому, к «новому Китаю», а о возвращении в прошлое, к древности, о возрождении того, что было в прошлом. Так, оказывается, что Китай, несмотря на использование там многого из области современных технологий, по-прежнему мысленно устремлен не в будущее, а в прошлое.

Очевидно, что так происходит по той причине, что в Китае хотели бы представить дело таким образом, что именно в прошлом в мире царил тот настоящий всемирный «новый порядок», при котором Китай, нация Китая руководили всеми делами человечества, властвовали над миром.

Здесь может возникать мысль о том, что возвращение в прошлое, возрождение нации Китая – это и есть возвращение к тому, к чему было всегда предназначено человечество, а именно к ассимиляции китайцами, нацией Китая всего человечества.

Попутно можно обратить внимание на то, что известный и авторитетный, влиятельный китайский ученый Ли Шэньчжи осуждал Мао Цзэдуна и Дэн Сяопина за то, что они навязывали китайцам худшее в конфуцианстве – мысль о вечности и неизбежности согласия с режимом самовластия.

В 1863 году преподобный Джеймс Легг, миссионер в Китае и уважаемый в Оксфорде синолог, утверждал в своем широко известном переводе китайских классиков, что конфуцианство лучше всего «приспособлено к примитивному, безыскусному состоянию общества». Легг, однако, тщательно отделял себя от тех миссионеров, которые относили все социальные пороки Китая на счет этой философии: «Я не возлагаю вину за присущее им, китайскому правительству и народу, презрительное высокомерие (по отношению ко всем прочим) на Конфуция. То, что я считаю предосудительным, – это то, что он не оставил ни принципов, ни записей, позволяющих проверить развитие такого духа». Свое заключение Легг снабдил уничтожающим финалом: «Однако же я сейчас должен оставить мудреца. Я надеюсь, что я не поступил с ним несправедливо; однако в результате длительного изучения его характера и мнения я не в состоянии относиться к нему как к великому человеку» (С. 66).

В Англии Джеймс Легг, который перевел на английский язык труды Конфуция, китайских мудрецов, считал, что конфуцианство «лучше всего приспособлено к примитивному, безыскусному состоянию общества». Из этого следовало, что, с точки зрения Легга, мысли Конфуция были продуктом своего времени.

Легг также приходил к выводу о том, что он не в состоянии относиться к Конфуцию как к великому человеку. Позиция Легга свидетельствовала о том, что в XIX веке люди в Европе, на Западе стремились жить в своем времени, отказывались быть связанными ограничениями, которые время накладывало на высказывания древних китайских мудрецов. Собственно говоря, это был призыв к человечеству жить не в прошлом, а в настоящем, стремиться в будущее, не ставить преграды перед полетом мысли человека, перед свободой человеческой личности.

Представляется, что позднее в XIX веке репутация Конфуция вернула себе значительную часть своей прежней утраченной основы. В самом конце своей жизни Эмерсон пересмотрел свое мнение, похвалив Конфуция как «единственного гения, которого, как кажется, азиаты имели для своего морального возрождения», и некоторые почитатели Конфуция нашлись среди американских гуманистов (С. 66). Однако же ни в чем этот сдвиг в оценке не нашел своего проявления более драматично, как в пересмотренном мнении Легга во втором издании его переводов, опубликованном в 1893 году, которое следует сравнить с более ранним, с тем чтобы в полной мере оценить, насколько далекое путешествие совершило его мнение за тридцать два года: «Однако же я сейчас должен оставить мудреца. Я надеюсь, что я не поступил с ним несправедливо; однако чем больше я изучал его характер и мнения, тем больше я приходил к высокой оценке в своем взгляде на него. Он был очень великим человеком, и его влияние было в целом великой пользой для Китая, в то время как его поучения дают важные уроки для нас, для тех людей, которые исповедуют учение (школу) Христа» (С. 66–67).

Итак, спустя некоторое время Легг дал иную оценку Конфуцию: «Он был очень великим человеком, и его влияние было в целом великой пользой для Китая, в то время как его поучения дают важные уроки для нас, для людей, которые исповедуют учение Христа». Легг тогда высоко оценил Конфуция. Прежде всего применительно к той эпохе, когда жил этот китайский мудрец.

В то же время Легг предложил сочетать поучения Конфуция и учение Христа. Легг не пояснил, как он это себе представляет. Предложение Легга повисло в воздухе. Оно, пожалуй, отражает распространенное мнение о том, что с именем Конфуция следует считаться. Люди вынуждены это делать или заявлять об этом. Однако остается вопрос о том, что Конфуций оправдывал самовластие и в Китае, и, очевидно, везде в Поднебесной.

Легг говорил, что Конфуций – это единственный гений, которого азиаты имели для своего возрождения. Под азиатами имеются в виду китайцы или прежде всего китайцы. Речь идет о возрождении, а здесь возникает вопрос о том, что именно предлагается «возрождать», как это делать и по какой причине нечто из прошлого должно быть принято людьми как то, что должно определять будущее.

В добавление к идолопоклонству, безнравственности и критике Конфуция практика умерщвления младенцев и варварское отношение к женщинам постоянно проявлялись в описаниях Китая миссионерами. В то время два последних в ряду этих явлений явно не были новыми, они пребывали в забвении вплоть до того времени, когда эти миссионеры приехали в Китай и появились на сцене, и гордость преподобного Медхерста тем, что они первыми представили эту ужасную практику полному вниманию Запада (вниманию Запада в ее полном виде), представляется вполне обоснованной. На самом деле, в действительности многие миссионеры цитировали английского дипломата сэра Джона Бэрроу как авторитета в вопросе об умерщвлении младенцев в Китае, делая его даже свидетелем, видевшим своими глазами такую практику (все это на практике), чего он сам никогда не заявлял. «Некоторые из сцен, свидетелем которых он был, будучи в Пекине, были почти неправдоподобными», – писал о Бэрроу Абель. «Еще до того, как повозки по утрам объезжали окрестности с целью собрать тела младенцев, выброшенные на улицы… собакам и свиньям дозволялось бросаться на них. Тела тех, которых находили, доставлялись в общую яму за городской стеной, куда живых и мертвых сбрасывали вместе». Преподобный Джеймс Невиус, однако, сообщал, что «благотворители» в Китае создавали «дома младенцев», куда их можно было отдавать с тем, чтобы их последние моменты (в их жизни) не были испугом перед пастью голодных псов. Статьи об умерщвлении младенцев в публикациях миссионеров и религиозных изданиях зачастую снабжались рисунками башен без окон и лишь с небольшими отверстиями (щелями), в которые «матери-язычницы, лишенные естественных чувств», могли засовывать своих нежелательных детей. Оценки протестантскими миссионерами масштабов этой практики превосходили сделанные дипломатами, даже Бэрроу, и любым из тех, кто сообщал об этом ранее, описывая то, что происходило в Китае. Уильямс предполагал, что до сорока процентов всех девочек, рожденных в Китае, были «умерщвлены» своими родителями, и Абель подсчитал, что их число доходило до семидесяти процентов. Однако существовало еще более важное и существенное качественное различие между взглядами миссионеров на умерщвление младенцев в Китае и взглядами дипломатов или купцов (С. 67). Большинство западных путешественников в Китай, которые сообщали об этом явлении, объясняли его как функцию бедности и потому ограничивали это явление только самыми низкими по имущественному положению классами в Китае (С. 67–68). Миссионеры, однако, сообщали об умерщвлении младенцев как о всеобщей практике в Небесной империи (С. 68).

Итак, с точки зрения европейцев и американцев, им пришлось, находясь в Китае, в первые годы, десятилетия и столетия знакомства с китайцами столкнуться с рядом явлений, которые свидетельствовали о диаметральном различии взглядов, духовной жизни, представлений о человеческой жизни и о жизни населения той или иной страны.

Это были прежде всего следующие явления.

•. Идолопоклонство.

•. Безнравственность.

•. Взгляды Конфуция сравнительно с учением Христа.

•. Умерщвление младенцев

•. Варварское отношение к женщинам.

В частности, при знакомстве американцев с китайцами – а это знакомство изначально происходило на земле Китая – американцы столкнулись с тем, что в Китае совсем не так, как в Америке, относятся к младенцам, особенно к девочкам, и к женщинам. Это было отношение, укоренившееся среди населения, всех его слоев. Миссионеры-протестанты в особенности внимательно отнеслись к тому, что в Китае умерщвляли значительную часть людей при рождении.

Уильямс сделал наблюдение: «Два общих высших критерия цивилизации среди народа – это высокое искусство в деле умерщвления наших приятелей-мужчин и степень уважения к женщинам». Весьма немногие миссионеры критиковали китайцев за то, что им недостает военной силы. И, напротив, Моррисон думал, что отсутствие «духа героизма» делает китайцев, если говорить о темпераменте, лучше приспособленными к христианству, чем многие европейцы. Однако миссионеры были менее чем философичны по отношению к тому, как в Поднебесной относятся к женщинам, как там третируют женщин. Если их не убивают при рождении, то они находятся в небрежении вплоть до того времени, когда будут проданы тому, кто предложит высшую цену, в качестве жен, наложниц или проституток. Им дозволяется жить только для того, чтобы реализовать выгоду (профит) из наименьшего по размерам вложения, – протестовали против всего этого миссионеры. Даже в качестве законной жены женщина в Поднебесной живет «в постоянном унижении и несчастьях» – это так в соответствии с мнением большинства миссионеров (С. 68).

Люди Запада считали правильным и бесспорным ценить умение мужчин воевать и проявлять уважение к женщинам.

В Китае миссионеры-протестанты столкнулись, как им показалось, с чем-то иным. Они почему-то, то есть исходя из привычных у себя дома представлений, думали, что китайцам недостает военной силы, что у них отсутствует дух героизма. При этом некоторые из миссионеров пускались в философские рассуждения на тему о том, что отсутствие духа героизма может явиться предпосылкой к большей склонности к обращению в христианство.

Возможно, что здесь играло свою роль прежде всего то, что первое прикосновение американцев и китайцев друг к другу было мирным и бескровным. Вероятно, играло роль и то, что в области военной техники, вооружений, средств ведения войн американцы, европейцы в те времена явно превосходили китайцев.

Одним словом, здесь на протяжении десятилетий имели место только рассуждения. До практического знакомства с проявлением военной силы, военного умения, мужества и приемов ведения войны тогда дело не доходило. Эта тема оставалась на уровне своего рода досужих рассуждений.

В отношении к женщинам дело обстояло иначе. И это были не предубеждения, а такой была реальная жизнь, которую иностранцы ощутили, прибыв в Китай.

Они увидели следующее.

Во-первых, женщин, то есть младенцев женского пола, убивали при рождении. Это сразу же давало понять, что женщин в Китае с древних времен привыкли видеть как существ, которые ниже мужчин, не равны мужчинам. Более того, в них вообще не видели людей, человека. Их убийство было в Китае как бы узаконенной традицией, правом и обязанностью убивать «лишних», осуществляя своего рода отбор в пользу «высшей расы», которой оказывались мужчины.

Во-вторых, будучи оставленными жить, не будучи убитыми, женщины фактически вплоть до того момента, когда они приобретали «товарный вид», то есть годились на то, чтобы ими воспользоваться или их использовать, находились в небрежении, то есть их жизнь не была равноценна жизни ребенка и подростка мужского пола.

В-третьих, судьба женщины в Китае обычно или по большей части – это продажа тем, чьей собственностью женщина являлась, тому, кто предложит большую цену, причем с самого раннего возраста.

В результате они становились женами, наложницами или проститутками, причем помимо их воли и желания. Им дозволялось жить только ради того, чтобы реализовать выгоду из наименьшего по размерам вложения. Таково было реальное положение женщин в Китае, такова была реальная действительность.

Это были факты, а не предубеждения. И именно против этого протестовали миссионеры-протестанты.

Большинство миссионеров считали, что даже в качестве законной жены женщина в Поднебесной живет в постоянном унижении и несчастьях.

Некоторые изменения в этой ситуации произошли и происходят. Тем не менее и при власти КПК, власти Мао Цзэдуна и его приверженцев и последователей, положение женщин в Китае во многом, особенно невидимом постороннему наблюдателю, оставалось таким, как сказано выше. Более того, фактически существовал порядок, при котором партия, ее органы, ее номенклатура распоряжались судьбами девушек и женщин, предписывая им, за кого выходить замуж, а мужчины, особенно члены номенклатуры КПК, нередко бесчеловечно обращались с женщинами, фактически вели себя как животные по отношению к женщинам.

Попутно необходимо сказать, что в такое положение попали десятки тысяч женщин из России, когда они в 1990-х годах, будучи завлечены в Китай, поехали туда в качестве «артисток», а оказались в сексуальном рабстве и погибли, пропали без вести.

Миссионеры в отпуске, у себя дома, были желанными ораторами (спикерами) перед организациями, ратующими за права женщин в США; некоторые из этих организаций стремились использовать пример Китая как демонстрацию аморальности и деградации общества, которое должно следовать за несправедливостью в отношении женщин. (Эти организации пытались что-то делать в этом отношении.) <…> Однако миссис Шак предостерегала: эти группы должны держать в уме, что «печальные условия для людей нашего пола в Китае никогда не будут облегчены, вплоть до того времени, когда христианство восторжествует на этой жестокой земле» (С. 68).

Хотя миссионер был занят социальным злом и недостатками характера, которые он ощущал в Китае, он не всегда подробно останавливался на них в своих сообщениях из Китая в США. До определенной степени суть его докладов и манера, в которой он относился к специфическим китайским институтам, зависели от его настроения в тот момент, когда он писал свои сообщения. При этом ему было присуще лавирование между проявлениями нереалистичного оптимизма относительно перспектив обращения китайцев (в истинную веру) и острым разочарованием относительно очевидного отсутствия успеха (в этом деле) (С. 68). (Миссионеры не разражались гневными тирадами против китайцев и их общественной системы.) (С. 68).

Профессор Миллер писал свою книгу, исходя из мысли о том, что в Америке в XIX веке во многом, если не главным образом под воздействием искусственно созданного, неверного образа китайцев случилось так, что американцы – торговцы или купцы, дипломаты, миссионеры-протестанты – создали негативное отношение к китайцам.

В результате в США в конце XIX века, а точнее, к началу 1880-х годов сложилось практически охватившее всю Америку мнение о том, что китайцев следует считать нежелательными иммигрантами в Америке.

В результате в 1882 году был принят закон об исключении китайцев из перечня тех, кого приветствовали в Америке как желательное дополнение к нации американцев. Китайцам тогда был закрыт путь в общество американцев.

Однако же для профессора Миллера возникает вопрос о самом процессе формирования представления о китайцах, образа китайцев в Америке, среди населения США. И здесь становится необходимым обратиться к тому, с чем на практике столкнулись в Китае, в частности, миссионеры-протестанты, как они реагировали на то, что им довелось увидеть и услышать.

Конечно, у них и до приезда в Китай были свои убеждения. Стали ли эти убеждения предпосылкой их превращения в предубеждения относительно китайцев? Оказалось ли их отношение к китайцам следствием их предубеждений?

Предубеждения, конечно же, существовали и играли свою роль. Вместе с тем представляется, что работа профессора Миллера дает возможность обратить внимание на то, что наиболее существенно, является гораздо более существенным, чем предубеждения, то есть на факты и на их интерпретацию.

И опять-таки попутно возникает мысль о том, что в чем-то позиция, на которой оказались протестанты-миссионеры, сходна с ситуацией, в которой оказались, в частности, коммунисты из СССР в Китае в XX веке, когда им представлялось, что у китайских коммунистов «та же» вера, что и у них.

В моменты наивысшего оптимизма миссионер подчеркивал те стороны китайской жизни, которые давали ему уверенность в быстром успехе. Репутация Китая в деле всеобщей грамотности и применительно к разумным ценностям, например, указывала на быструю конверсию, – оптимистично обосновывал такую точку зрения миссионер. Элиа Бриджмен исступленно объявлял, что «нигде более на Земле» не было «так много человеческих существ, способных читать слово Бога». И даже еще более важно то, что китайцы были «назойливо любопытны – терпеливы в исследованиях – любили литературу». Абель заявлял, будучи полон уверенности, что такие привычки могут лишь привести жителей Поднебесной к христианской правде, если она будет им представлена. Моррисон доказывал, что они были более приспособлены к прозелитизму, чем большинство народов; им не присуще «угрюмое чувство зазнайства (чести)», и по контрасту с европейцами «китаец встанет и будет приводить доводы в разговоре с другим человеком, в то время как англичанин просто собьет другого ударом кулака, а итальянец ударит ножом». Будучи вооружены такими своими убеждениями, некоторые миссионеры совершали нелегальные путешествия из Кантона в полной уверенности, что деревенские жители (Китая) не только способны читать их религиозные трактаты, но будут желать, если не стремиться, обсуждать их содержание с ними (С. 69).

Здесь необходимо вспомнить о том, что американские миссионеры-протестанты появились в Китае только в начале XIX века. До того времени на протяжении двух предшествовавших столетий в Китае действовали прибывшие туда миссионеры-католики, а точнее, иезуиты.

Таким образом, в истории были две волны попыток обращения китайцев в христианство. Сначала этим занимались католикииезуиты, а затем протестанты.

Представители каждой из этих двух волн поначалу были полны оптимизма. Миссионеры-протестанты думали, что обращение в христианство произойдет быстро, что китайцы более склонны обратиться в христиан, чем другие народы.

Некоторые из этих миссионеров-протестантов предприняли попытки проникнуть во внутренние районы Китая из Кантона, где они первоначально обосновались, в надежде найти там среду, готовую стать верующими христианами.

Когда же множившиеся, как гора, расстройства (разочарования, крушение надежд) изменяли настроение миссионера и повергали его в неопределенность и разочарование, он пересматривал свои оценки грамотности, интеллектуальности и рационализма китайцев. Моррисон был доведен (довел себя) до белого каления упрямством своих слуг, которые напрочь (полностью, совсем) отказались обсуждать с ним религиозные дела. Один из них грубо и прямо уведомил (информировал) его: «В моей стране не в обычае разговаривать о деле Бога». Эти миссионеры начали приводить тот аргумент, что, будучи далек от ясного мышления, китайский ум был настолько «переполнен грехами и мраком», что он оказывался неспособен функционировать вовсе. В своем знаменитом тексте, посвященном Китаю, Уильямс довольно пространно рассуждал о «понижающем качество эффекте, воздействии язычества (варварства) на интеллект», что позволяет жителям Поднебесной думать только на уровне «имитации», но не «творчества (изобретательности, выдумки)» – отсюда «славянская зависимость» от «старых обычаев», которая так расстраивала (срывала планы) миссионера (С. 69).

«Оцепенение умов в языческих странах непостижимо для того, кто всю свою жизнь прожил в христианской стране», – писал Уильямс своему отцу после своих первых разочаровывающих попыток достичь понимания с китайцами с помощью посланий Бога. «Мы выдали китайцам кредит в надежде (ради) на более индивидуальное мышление (интеллект) и смелость, чем это обычно дается таким невежественным и робким народам», – приходили к выводу редакторы «Чайниз депозитори» в момент обескураженности (С. 69).

У миссионеров-протестантов, впервые столкнувшихся с китайцами, знакомившихся с китайцами, очевидно, было свое сложившееся, принятое в их стране мнение о том, что всем людям, в том числе китайцам, присущи некие общие характеристики, что людей объединяет грамотность и ее уровень, интеллектуальность и рационализм китайцев.

Очевидно, что эти иностранцы начинали свое общение с китайцами, исходя из того, что для человечества в целом, для всех его частей важен уровень грамотности населения, причем под грамотностью подразумевается во всех странах одно и то же. Все люди высоко ценят интеллектуальность. Интеллектуальность у всех народов означает, в частности, одни и те же общечеловеческие нравственные понятия. Точно так же толкуют понятие рациональности, то есть исходят из того, что разумный подход к вопросам, ко всему должен быть тем, что одинаково для всех народов.

При знакомстве с китайцами иностранцам приходилось в прошлом приходить к выводу о том, что и грамотность по-разному понимается и означает разное в Китае и в других странах. И интеллект, представления людей о мире и обо всех проявлениях жизни на Земле также оказываются различными. Наконец, у китайцев имеется свое, отличное от других людей, более того, навязываемое китайцами другим людям представление о «справедливости и рациональности». (В частности, это положение присутствует в позиции Мао Цзэдуна и его последователей по вопросу о границе, о неравноправных договорах во взаимоотношениях с нашей страной; все эти вопросы предполагается решать на основе принципа «справедливости и рациональности», естественно, в понимании и трактовке всего этого исключительно китайской стороной.)

Первые времена, составившие столетия, знакомства иностранцев, в данном случае американцев, с китайцами оказались столкновением фундаментальных представлений, в случае с миссионерами-протестантами – о Боге, об их христианской вере.

Они полагали, что принятие христианства и есть общий путь человечества, общая судьба человечества, общее будущее человечества, и есть восхождение к высшей степени развития человечества.

Оказалось, что в случае с китайцами это не так. Китайцы имели свои представления о грамотности, интеллектуальности и рационализме.

Оказалось, что ум и мышление американцев, с точки зрения миссионеров-протестантов, не принимаются за эталон китайцами. Произошло столкновение умов, представлений об уме, представлений об образе мышления между американцами и китайцами.

Оказалось, что дело не в предубеждениях, а в разных представлениях. Это означало, что каждый стремился оставаться независимым и самостоятельным, и при этом речь шла о равноправии сторон.

Оказалось, что дело не в совместимости, а в понимании существования различий и в необходимости прежде всего найти пути сосуществования, сожительства, а далее искать точки и сферы взаимного понимания, не навязывая своего мнения соседу по планете.

Однако к пониманию необходимости для китайцев и любой части остального человечества исходить из принципов мира, самостоятельности и равноправия предстоял длинный путь, движение по которому далеко не закончено, к приемлемому для всех сторон результату еще не пришли.

Во времена, о которых идет речь, миссионеры-протестанты начали утверждать, что ум китайцев далек от ясного мышления, переполнен грехами и мраком, вовсе не способен функционировать, что язычество (или варварство) китайцев воздействует на их интеллект, что китайцы способны думать только на уровне имитации, а не творчества, что им присуща славянская зависимость от старых обычаев. (Любопытно, что здесь способность к творчеству приписывается американцами только себе и отрицается ими применительно и к китайцам, и к славянам.)

Один из миссионеров писал: «Оцепенение умов в языческих странах непостижимо для того, кто всю свою жизнь прожил в христианской стране».

Другие миссионеры утверждали, что китайцы – это невежественный и робкий народ, которому иностранцы (очевидно, при первой встрече) выдали кредит, причем больший, чем другим таким народам, в надежде на интеллект и смелость.

Итак, себя миссионеры-протестанты видели несравненно более интеллектуальными и смелыми, творческими людьми, чем китайцев. Прежде всего это говорит о состоянии человечества в те времена. Далее, это свидетельствует о том, что и перед китайцами, и перед американцами тогда встала задача искать пути к взаимному узнаванию, взаимному пониманию, взаимному доверию. Этот процесс продолжается и в настоящее время.

Если бы это было только дело (вопрос об) умственной заторможенности, миссионер мог бы реагировать на это (встретить это) с большим оптимизмом и усилиями; однако, поскольку миссионер скользил дальше вниз по пути разочарования, он чувствовал дьявольскую порочность китайского процесса познания (С. 69). «Их умы, как представляется, отливаются в иную форму (матрицу); и их мысли отливались в манеру, своеобразную (удивительную) для них самих», – жаловался Медхерст (С. 69–70).

Для того чтобы проиллюстрировать эту порочность, некий миссионер подробно описал, как китаец сжег большой лист бумаги с крупной печатной надписью на нем по-китайски: «Тот, кто верит в меня, никогда не умрет; однако же тот, кто верит не в меня, умрет». <…> Другие миссионеры сообщали, что многие из их потенциально обращенных видели в распятии Христа доказательство того, что он не был настоящим Богом. Один китаец даже предположил, что Христос заслужил свою позорную смерть за то, что отверг своего природного отца, Иосифа! Такова была извращенная логика и порочная природа мышления китайцев, с которой миссионеры должны были столкнуться, предпринимая попытки спасти Небесную империю (С. 70).

Понятие бога в трактовке американцев, миссионеров-протестантов, в случае с китайцами при попытке обратить их в христианство не стало предпосылкой решения вопроса о взаимоотношениях. Оно не сближало американцев и китайцев, а разделяло и отдаляло одних от других.

В дальнейшем становилось все более очевидно, что ни религия, ни идеология в представлении о них других частей человечества не были приемлемы для китайцев. Более того, все это оказывалось, с точки зрения китайцев, тем, что следовало в конечном счете китаизировать, превратить в собственность китайцев, в орудие осуществления ими своей глобальной стратегии.

Поскольку миссионер обычно бегло говорил на одном или более диалектов китайского языка, он обычно использовал их для того, чтобы иллюстрировать особый и извращенный китайский менталитет, который продолжал обескураживать его в его лучших намерениях (усилиях). Природного китайского термина для обозначения понятия религии не было в кантонском диалекте, отметил Медхерст, там отсутствовало и понятие греха. Грех ассоциировался с преступлением. Об этом газета «Мишнари геральд» писала с некоторым изумлением. «Убийство, поджог и адюльтер» рассматривались как преступления, в то время как «обман, ложь, блуд, прелюбодеяние, азартные игры, пьянство, чванство и курение опиума» таковыми не виделись. И что же человек мог подумать о народе, который сохранял чувство строжайшего осуждения в случае, если кто-то покидал свою страну в то время, когда его родители были еще живы, однако же прощал прелюбодеяние, «поскольку обе стороны согласны»? Так писалось в статье упомянутого издания. Китайский язык был настолько извращенным, приходил к выводу преподобный Дулитл, что было почти невозможно доносить «правду Евангелия». Дулитл был расстроен и заявлял об этом. «Само изобретение китайского языка должно быть приписано дьяволу, который сотворил его с целью предотвратить распространение христианства в стране, где у него имелось так много рьяных и способных субъектов» (С. 70).

Миссионеры-протестанты столкнулись в Китае с тем, что у американцев и китайцев были разные представления о том, что следует считать преступлением.