Текст книги "Последняя жатва"

– Там написано… – кивнул Володька на бумажки.

– А я вот прочитал – и непонятно.

– Чего ж непонятно, написано – выделен…

– Значит, комбайна в колхозе еще нет?

– Пока нет. Скоро будет.

– Так кто на нем будет работать – ты или кто?

– Кого назначат.

– Вон как! И комбайна еще нет, и неизвестно, кого назначат, а ты уже слово даешь, обращение пишешь. Тебе что – «Колос» хочется? – напрямую спросил редактор.

Володька потупился. На стул он не сел, остался стоять, и в таком положении, столбом посреди кабинета, ему стало вдруг крайне неловко и неуютно. Маленький редактор с первого мгновения не понравился ему, а сейчас был и совсем противен – со своим двухаршинным росточком, чистенькими ручками, которыми он держал Володькины листки, щупающим взглядом, с этой своей въедливостью, которая была в его вопросах. Володька всегда терпеть не мог очкариков. Они казались ему людьми какой-то другой породы, против которой все его естество само собой, без всякой причины, сразу же настраивалось враждебно. Вгоняло в смущение еще и то, что он врал, говоря, что не знает, кому отдан «Колос». Еще с того вечера, когда на машинном дворе состоялось собрание, он знал, что за «Колосом» Илья Иванович посылает Махоткина. Ну, а кто принимает машину, тот, естественно, и работает на ней.

– Сергей Филиппович, я пойду, – сказал худой парень, подаваясь к двери. – Там с версткой не все в порядке, надо еще раз строки просчитать…

Худой просто сбегал, бросая Володьку одного.

– Так говори, чего ж молчишь, – сказал редактор, уже без сухости, а даже вроде бы с расположением к Володьке, дружески. – Раз уж принес такую статью, просишь, чтоб напечатали, – давай разберемся… Ну, так по совести, хочется тебе «Колос»?

Володька, покрытый испариной с головы до ног, опять промолчал.

– Конечно, хочется, – ответил за Володьку редактор. – Машина мощная, комфортабельная. На ней и работать легче, и результаты заметней, громче… Только ведь всех и каждого посадить на «Колосы» нельзя, мало их пока…

– О всех речь не идет, – насупленно проворчал Володька. – Только раз техника сложная, то и управлять ей должны специалисты. Которые себя на практике оправдали. Разве не так? Кто на «Колосе» больший производственный эффект может дать?

– Все правильно, – согласился редактор, – и насчет специалистов, и насчет эффекта. Уверен, руководители ваши не ошибутся в выборе, кому доверить «Колос». Они ведь тоже это понимают. Отдадут тебе – очень рад. Успехи твои мы знаем, в тебя верим. Вот тогда и поговорим о твоих планах на уборку.

– А это, по-вашему, тоже правильно, что инициативу глушат, условия для ударной работы не создают? – наступательно, сдерживая прущую из него злость, произнес Володька.

– Кто глушит? Конкретно. Председатель? Парторг? Все правление в целом? Какую инициативу?

– Какую, какую… – проворчал Володька.

– Не вижу, чтоб глушили. Дела ваши колхозные я знаю неплохо и людей всех ваших знаю. Изъявил ты желание в лрошлом году рекордную выработку показать – тебя поддержали, создали все условия. Отметили тебя достойно. На соревнование пахарей хотел поехать – послали тебя. И там ты награды получил. Не вижу глушения.

У Володьки зачесался язык сказать что-нибудь дерзкое, например: «А ты протри очки, мозгля!» Но он удержался, сказал другое:

– А вот было у нас собрание, я там выступил, говорю: примеры образцового труда нужны? Маяки нужны? Могу старый рекорд перекрыть! А главный инженер говорит – не надо!

– Ну, правильно. Было у нас такое увлечение – рекордами, отказались мы от него. Важнее построить уборку так, чтобы весь парк уборочных машин слаженно, с полной нагрузкой работал. Без простоев, аварий, рывков, штурмовщины. Напряженно, с предельной отдачей, но – спокойно, без ненужной нервозности. Вот почему бы тебе на своем «Эс-ка» не показать такой образец? Большинство комбайнов в районе – «Эс-ка», они будут решать судьбу урожая. За «Нивы» и «Колосы» можно не беспокоиться, все они новые, хорошо снабженные запасными частями, даже в обычных руках они дадут высокий эффект. А «Эс-ка» подношенные, ремонтированные не один раз. На них ударно убирать – не так просто, тут добрый пример мог бы сослужить полезную службу. Вот и возьмись, раз горишь намерением отличиться в уборке. А газета тебя поддержит. Я тебе это обещаю. Напишем о твоих приемах, методах. Твою статью дадим на всю полосу, с портретом. Под рубрикой: «Советы молодым комбайнерам»…

– Мой «Эс-ка» уже утиль почти. Если по-настоящему – его только на запчастя, в разборку…

– Многие могли бы так сказать, – возразил редактор. – Однако стараются, налаживают свои машины и работают потом весь сезон не хуже, чем те, кто на новых. Все зависит от мастера, от его любви к своей машине. Вот у вас же в колхозе есть комбайнер Махоткин Петр Васильевич. Который год в его руках комбайн, чуть ли не двенадцатый?

– А вы знаете, что такое ремонт?! – вскипел Володька. – На словах, конечно, все просто выходит. А сами небось в жизни гайки ни одной не открутили… Слезы – вот что такое комбайн или трактор в колхозе ремонтировать! Ничего нет. И сварку сам делаешь, и болты нарезаешь… Болт – его пятнадцать минут режешь, а плата – одна восьмая копейки… А решета, например, я сам сделать не могу. Они фабричные должны быть. Вот и ловчи, как хочешь. Хоть с другой машины воруй.

– Ну, не совсем так, – не согласился редактор. – Колхозных механизаторов все же значительно облегчили. Основные узлы они теперь не ремонтируют, снять да на место поставить – вот что за ними осталось. Да разные мелочи.

– А мелочь – она, бывает, хуже крупного. Гайки одной нет – и все, стоит машина, хоть ты об нее башкой колотись…

– Знаю, знаю все это, – огорченно сказал редактор. – Это верно, в снабжении еще немало прорех, «Сельхозтехнике» оперативности не хватает. Но комбайны все же наладим, все до одного выедут в поле. Так как – принимаешь мое предложение? Неплохо бы получилось. Мы бы и лозунг хлесткий для этого дела придумали. Скажем, так: «Не стареют труда ветераны!» Послужившие комбайны, тракторы. Или еще как-нибудь по-другому. Посерьезней, поделовитей.

Володька засопел, лицо его налилось краской, даже за ушами побагровело.

– Значит, мою заметку не пропустите? Тоже подрезаете крылья?

– Никто тебе крылья не подрезает. Если они есть – их на любом деле можно развернуть.

– А как же тогда это назвать?

– Как? Я тебя на настоящее дело наталкиваю. На то, что сейчас нам в районе действительно нужно. А это вот свое сочинение – ты с потолка написал. Фантазия все, полет воображения. Просто тебе новый «Колос» спать не дает. И пятисот центнеров за день намолотить нельзя. Даже «Колосом». Хлеба такого в этом году нет.

Володька потоптался, злыми глазами пронзая маленького очкастого редактора.

17

Когда за Володькой закрылась дверь, редактор еще раз полистал его писанину, подумал над ней и, хотя был известен как человек неулыбчивый, хмурый, широко усмехнулся, во все свое исчерченное резкими складками лицо. Более того, даже рассмеялся коротким, похожим на сухой кашель смешком.

Ему стало ясно, что Володька совсем не простак, каким он посчитал его поначалу, поступок его не такой уж наивный, за ним – целая обдуманная стратегия, хитрый расчет. Конечно, проверить нельзя, это только догадка, предположение, но редактор был опытен, и чутье ему подсказывало, что он не ошибается. Нет, совсем не беспочвенны были надежды этого дюжего колхозного парня, что в редакции его заметке дадут ход…

С Василием Федоровичем, председателем «Силы», у редактора много лет были неизменно хорошие, добрые отношения, но месяца два назад они, как говорится, «поцапались», и с тех пор, когда встречались, хотя и здоровались, и разговаривали, но – холодновато, натянуто, без прежней дружеской близости. Поводом послужила колонка «На контроле – производство молока», которая появлялась в газете из номера в номер. Весной из-за трудностей с кормами районное животноводство сбавило свои цифры, и колонке решили придать более острую, «действенную» форму: разделили ее на два столбца – «Идут впереди» и «Позорно отстают».

С молоком в «Силе» последние годы обстояло неплохо – и приличные надои на каждую корову, и высокая цифра ежедневной сдачи на государственный заготовительный пункт. Василий Федорович строил широкие планы на будущее, и прежде всего – улучшить породность стада. А то что же это за производительность, всего по полторы-две тысячи литров молока в год от коровы. Три, четыре, пять тысяч – вот какие должны быть надои. Неужели так уж хитро достичь таких цифр? К нынешнему лету, чтоб по первому же теплу вывести скот на пастбище, иметь солидный запас сочных зеленых кормов, Василий Федорович засеял травой большие площади. Но сухая весна перечеркнула его расчеты и ожидания. Выгонять на пастбища скот было бессмысленно, ничего не мог он там защипнуть. Дойное стадо тянуло на зимних запасах – на запаренной соломе, остатках силоса. Скот стал заметно худеть, надои неудержимо покатились вниз, и в один из дней Василий Федорович увидел свой колхоз в графе «Позорно отстают». За просто «Отстают» он бы не обиделся, это было действительно так, он сам с сокрушенным сердцем подписывал для райкома и райсельхозуправления эти невеселые ежедневные сводки. Но – «позорно»!

Скакунову, редактору, лучше было бы в этот день объехать «Силу» стороной, но он, не предвидя, что его ожидает, завернул на своем «козле» в Бобылевку.

Василий Федорович стоял с колхозниками у правления. Кормодобывающая бригада отправлялась на машинах в соседний район, на Битюг, подкосить там хоть сколько-нибудь травы среди приречных кустарников и на лужках местного лесхоза, – выпросил Василий Федорович эту подмогу «Силе»; колхозные машины должны были вот-вот подойти, и он давал последние указания людям.

Завидев подъезжающего редактора, он тут же отделился от толпы и пошел на Скакунова – не к нему пошел, а на него, именно так, рослый, отяжеленно-грузный от своей сердечной болезни, с отечными голубоватыми подпухлостями под плазами, шаркая по пыли войлочными тапочками.

– Что ж это вы нас срамить вздумали, позор на нас возводить? – не здороваясь, заговорил он с нешуточной обидой. – За что позор? Позор – если человек лодырь, бездельник, пьянчуга… А доярки наши затемно каждое утро встают. Семей своих не видят. Подоят – и не домой, к детишкам, а с косами, серпами по ложкам, яркам, – хоть щепоть свежей травы сыскать, коровушкам своим подкинуть. За это им – позор? Это беда, стихийное бедствие, вот оно – солнце, – ткнул он ввысь рукой, – жжет, как в аду, и ему не прикажешь… Вы там, в кабинете, черкнули перышком, а не подумали, что это как в лицо нашим женщинам плюнуть. Пришла газетка – они в слезы. С каким они настроением теперь на ферму пойдут? И пойдут ли? Не уверен. Могут завтра и не выйти, все, поголовно. И вот, как председатель, говорю – полное у них на это право. И уж если так случится, – надвинулся Василий Федорович на Скакунова, – тогда я всю вашу редакцию на ферму силком притащу. Кормите, поите, поднимайте удои! На своей шкуре испытайте, каково это в такую весну хотя бы такие удои удержать, позор это или слава…

Редактор смутился. Возражать было невозможно. Оставалось только согласиться, что в своем стремлении призвать, подтолкнуть районных животноводов газета действительно перехлестнула, не проявила должного такта.

Свидетелей горячей схватки колхозного председателя с редактором газеты было много: за Василием Федоровичем к редакторской машине подошли и все находившиеся возле правления колхозники, окружили их полным кольцом. Возможно, что и Володька присутствовал в толпе. А нет, так от других слышал, как крепко выбранил председатель редактора, а тот только краснел и давал заверения, что слово «позорно» в газете больше не появится.

Так или иначе, но Володька наверняка имел в виду эту стычку, когда сочинял свою заметку. Редактор, рассуждал он, в обиде на председателя, – каково это принародно выслушивать брань! Такого никто не простит и при подходящем случае сквитается за резкие слова. Так вот он, этот случай, пожалуйста! Как не шпильнуть председателя фактом, что в колхозе не поддерживают трудовой энтузиазм молодых механизаторов, не стараются, чтоб и дальше росли передовики, показывали новые высокие достижения! Да это просто неслыханное «чепэ», тут надо в самые громкие колокола бить, а таких руководителей – в тот же миг на бюро райкома да по шапке!

Кто-нибудь на месте Скакунова, может быть, и порадовался бы Володькиным листкам, поспешил бы использовать их для мести. Но Скакунов был не мстительный человек. К тому же он чистосердечно был согласен, что Василий Федорович абсолютно прав, даже в той резкости тона, с какой он отчитывал редактора. И правильно, что он сделал это при людях, громко, а не повел Скакунова шептаться куда-нибудь в сторонку. Доярок обидели в открытую, перед лицом всего района, перед всем народом, и народ слышал, как председатель так же в открытую за них заступился.

Полагалось бы кинуть Володькины листки в корзину. Но авторы – Скакунов знал это издавна – люди особой породы, иной свои каракули почитает чуть ли не сокровищем мира, документом величайшей важности. Упаси боже их утерять! Было однажды, не сберегли вирши одного пенсионера, так он замучил потом, в суд заявление носил.

И редактор отправил Володькины листки не в корзину, а в нижний ящик стола, куда клал все заметки, статьи, корреспонденции, непригодные для использования в газете.

18

Препятствия только разжигали Володьку, делали его упорней, злей. Если что-то не выходило, не получалось, куда-то Володьку не пускали, что-то ему не давали, страдало его самолюбие – желание настоять, вырвать, любой ценой добиться своего становилось таким властным, захватывающим, что он лез без всякой уже совести, совсем настырно, даже в тех случаях, когда то, чего он хотел, было ему не так уж нужно или даже совершенно не нужно.

Сейчас ему было не просто нужно, он не просто хотел, – «Колос» и все то, что мог он принести, сделались для Володьки такой приманкой, так уже вросли в его плоть, что он решительно не мог представить себя без «Колоса», расстаться с этой мечтой.

Через пятнадцать минут после того, как он покинул редакцию, он уже входил в здание райкома партии, на второй этаж, где находились кабинеты секретарей.

В райкоме Володьке бывать еще не случалось. Но он шел бесстрашно, без робости и размышлений. Неудача у редактора взвихрила в нем гневную решимость сокрушить перед собой все преграды. Сапоги его гулко грохали по ступеням лестницы, по коридору второго этажа, но он не старался шагать тише, в сознании, что здесь, в райкоме, он, простой колхозный механизатор в грязном рабочем комбинезоне, главный, первостепенный гость, все здесь заведено и существует как бы лично для него, Владимира Гудошникова: и само это просторное здание, и все райкомовские секретари и работники, и все эти двери, и эта красивая ковровая дорожка, протянувшаяся по коридору, которую он без смущения топчет своими сапогами.

Он вошел в комнату с целым столбцом табличек на двери: «Первый секретарь», «Второй секретарь», «Технический секретарь». На стульях вдоль стен сидели в ожидании люди сугубо служебного вида – с портфелями, папками в руках и на коленях. Володька, не останавливаясь на них взглядом, направился через комнату прямо к столу техсекретарши – миловидной девушки с модной высокой прической. Ничем не занятая, она, однако, имела крайне деловое выражение лица, как будто уже одно ее пребывание за столом с разноцветными телефонами было серьезной и важной работой.

– Мне к товарищу Елкину.

– Семен Петрович в Воронеже на совещании. Принимает Алексей Андреевич Ларионов, второй секретарь. Вот эти товарищи все к нему. Вы откуда, по какому делу?

– По неотложному, – сказал Володька с тем же чувством своей первостепенной важности, своего внеочередного права войти в любую дверь, потребовать к себе немедленного внимания любого райкомовского работника.

– У всех товарищей срочные дела. Вам придется обождать.

– Некогда мне ждать! – отрезал Володька. – Мне за это зарплату не начисляют, чтоб на стуле сидеть. Я работу бросил, меня работа ждет. Из колхоза «Сила» я, Гудошников моя фамилия. Механизатор. Ударник коммунистического труда, – само соскочило у него с языка, хотя он не собирался так себя называть, слов этих даже за мгновение, как выскочить, не было у него в уме.

– Хорошо, я сейчас доложу Алексею Андреевичу.

Девушка юркнула в двойные двери, обшитые черной клеенкой, устроенные в виде тамбура. Не прошло и минуты, как она так же ловко и бесшумно выскользнула обратно.

– Сейчас Алексей Андреевич закончит с товарищем, и вы войдете, – сказала она Володьке.

Очередь, ожидающая на стульях, промолчала, как бы признавая бесспорные Володькины права и преимущества здесь, – никто ни словом, ни движением не выразил недовольства или протеста.

– Присядьте, – пригласила техсекретарша. Она даже собственноручно выдвинула из угла комнаты свободный стул, переставила его поближе к Володьке. Но Володька не сел, остался на ногах, сохраняя свое отличие от тех, чья участь – покорно сидеть и ждать с портфелями и папками.

Черная клеенчатая дверь отворилась. Отстраняя с пути выходившего человека, Володька ринулся в глубину черного тамбура.

Ларионов выглядел полным, даже тучным – не столько потому, что таким был, больше оттого, что у него была короткая шея и широкое, одутловатое лицо.. Толстые очки в черной оправе еще больше увеличивали массивность его лысоватой головы, даже тяжелили всю его фигуру. Поговаривали, что он и первый секретарь не ладят, между ними серьезные трения, и Ларионова, видимо, переведут в другой район директором сельского профтехучилища. Но разговоры эти шли уже второй год, а Ларионов оставался на своем месте. Или слухи были не точны, или не так просто было снизить его до директора техучилища.

Второй секретарь поднялся из-за стола, вышел Володьке навстречу, сам протянул руку.

– Здравствуйте, Владимир Гаврилович! Рад вас видеть. Присаживайтесь, рассказывайте, что вас привело в райком.

«По имени, отчеству!» – отметил про себя Володька. А ведь и не встречались никогда, не разговаривали. Списки у них такие, что ли, в райкоме есть, куда они заглядывают? Володьке все равно стало лестно – если даже из списка вычитал Ларионов его имя, отчество. Значится, стало быть, и он. А ведь не все подряд в этих списках…

Ларионов, шумно двигая стулом, умостился на прежнее свое место за столом, отодвинул какие-то бумаги, оставшиеся, видимо, от предыдущего посетителя, как бы затем, чтобы ничто не отвлекало его сейчас, и показывая, что свое внимание он целиком и полностью отдает Володьке, его делам. Смотрел он сквозь очки пристально, цепко; глаза у него были серые, без тепла. Нелегко, наверное, приходится в этом кабинете тем, кто попадает сюда не по своей воле, а для ответа, накачки. Володьке вспомнилось, что колхозные председатели считают, лучше уж ехать на правеж к первому, чем отчитываться перед Ларионовым.

Володька сел у продолговатого стола, накрытого зеленым сукном, со стеклянной пепельницей на середине. Фуражку он снял, но не знал, куда положить. На стол казалось непозволительно, такая чинная строгость была в гладком, без единой соринки сукне, в хрустально сверкавшей пепельнице, в которой, должно быть, не побывал еще ни один окурок, – так была она девственно-прозрачна и чиста.

– Ничего, кладите, – сказал Ларионов, заметив Володькино затруднение с фуражкой. – Так какая вам нужна помощь, в чем? Я слушаю.

– А в том… – Зло, с каким шел в райком Володька, будто комком запирало ему горло, и он шумно выдохнул из себя воздух, стараясь вытолкнуть этот комок. – Инициативу у нас глушат, вот что! Не создают условий для ударной работы. Как это понимать, передовики не нужны стали? Вот я и пришел, объясните мне в райкоме. Я пока комсомолец всего, может, чего на данном этапе недопонимаю… Было у нас собрание предуборочное, я слово взял, говорю ответственно, от души: держу курс на рекордную выработку, хочу, чтоб по нашему колхозу весь район равнялся. А мне говорят – сиди, не вылезай, не нужны твои ударные показатели… У меня по прошлому году намолот в колхозе выше всех был, Почетную грамоту от райкома вручили, а «Колос» колхозу дали – его другому отдают. А передовикам, стало быть, никакого внимания и поддержки. Есть стимул при таком отношении работать, не жалея труда, не считаясь со временем? Я газеты читаю. Там пишут: новую технику в умелые руки. А на деле что получается? Я не про общий масштаб, я только за свой колхоз говорю. Второй у меня вопрос. Тоже, какую газету ни возьми, радио послушаешь – всемерно поддерживать инициаторов, застрельщиков соревнования, молодежь должна быть в первых рядах, раздувать огонек народной инициативы – и так дале, и так дале… Ладно, хорошо, написал я вызов, чтоб вся молодежь соревновалась на уборке, пятьсот центнеров в день – и не меньше, принес в редакцию, говорю – пропустите в газету. Не пропускают, фантазия, говорят, с потолка списал. А фантазия – это что, как понимать? Это – вранье, брехня, вот что. Вот так, стало быть, мой почин в редакции обозвали…

Володька говорил без пауз, на одном дыхании, валил все кучей, густо, подсознательно чувствуя, что так лучше, весомей. Ларионов слушал, не перебивая; глаза его даже перестали мигать, еще больше похолодели, напряглись.

– Вот такое положение, товарищ секретарь… В какую сторону ни ткнись – или глухое равнодушие или даже по морде… Остается только плюнуть, да и все. Но для дела ведь хуже! Дело ведь пострадает! И я себе определил вот так: пусть мне в райкоме подтвердят! – заканчивая свой монолог, сказал Володька с видом полной готовности к покорству. – Если подтвердят – я согласен, точка, все! Как комсомолец, будущий коммунист, для меня линия партии – это дело нерушимое, святое. Закон! Правильно, скажут, не рыпайся, не вылазь, сиди, где сидел, – я согласен, не буду. Скажут, не твоего ума дело, не рассуждай, кому технику давать, – все, молчу… Точно, скажут, брехня твоя инициатива, курам одним на смех, – хорошо, брехня, своими руками вызов рву… И пять сотен центнеров в день не надо, не мечтай про них, забудь, – тоже согласен, не мечтать – так не мечтать…

Ларионов посмотрел на наручные часы, где-то под столом нажал кнопку звонка. Вошла техсекретарша.

– Маргарита Семеновна, скажите тем, кто ожидает, что мне придется задержаться с товарищем. Пусть даром не сидят, время не теряют, идут по своим местам, после перерыва я с ними продолжу.

Черная дверь бесшумно закрылась.

– Ну, а теперь давайте детально, – сказал Ларионов Володьке. – Расскажите-ка все еще раз, с самого начала, обстоятельно, со всеми подробностями. Кто проводил то собрание предуборочное, о котором вы упоминали, колхозный ваш парторг присутствовал?

…Часа через полтора, проводив из кабинета Володьку, успокоив его и обнадежив, пообещав ему хорошенько все расследовать и принять меры, Ларионов стоял у окна и смотрел на по-осеннему желтую листву берез и осин в райкомовском скверике. Маргарита принесла ему стакан чая с бутербродом, он держал горячий стакан донышком на ладони, размешивал ложечкой сахар и размышлял. «Наглец какой! – думал он о Володьке. – Сколько вранья, как все извернул! Что же в нем преобладает, чего больше – славолюбия, желания быть на виду, получать почести? Или больше материального, жадности, расчета таким путем сорвать большие заработки? Всего с избытком!..»

Затем Ларионов стал думать – чего можно ожидать от Володьки. Он всегда старался это предвидеть и всегда об этом думал. В той науке обращения с людьми, которую он себе выработал за долгий свой опыт, которой руководствовался и которая способствовала его завидному долголетию на всех должностях, что случалось ему занимать, в числе первых пунктов стояло правило: решения свои – как поступить, что предпринять – увязывать всегда с возможными последствиями, с тем, чего можно в дальнейшем ожидать от человека, как и чем он может в том или ином случае ответить.

Гудошников, конечно, не успокоится, если не оказать ему поддержки, не удовлетворить его желаний. Пойдет со своими жалобами к первому, напишет в областную газету, в обком… Такой тип будет ломить до конца, до победы, не только в его дюжей внешности есть что-то бычье… К зажимщикам его трудового энтузиазма припишет и Ларионова… С первым отношения и так натянутые, да еще прибавится этот факт… Движет Гудошниковым, конечно, один только личный интерес, парень только рядится под общественника, болельщика за колхозные дела. А в действительности – просто рвач. Прежде они были попроще, погрубей, безыскусней, теперь – с демагогией, начитанные…

У Ларионова заныло под правой лопаткой, куда он был ранен снарядным осколком на войне. Всегда, когда он глубоко огорчался, расстраивался, накатывали такие вот невеселые, тревожные размышления, начинала у него ныть давняя рана.

Люди – не ангелы, и себя Ларионов не причислил бы к ним, но все же, когда он думал о себе, о своих товарищах, знакомых, людях своего поколения, устраивал мысленный суд, он приходил к выводу, что есть большая разница между тем, что сейчас, и тем, что было тогда, в пору его юности, молодости. Его сверстники были другими. Мальчишками побывали на войне, потом – скудный быт с карточными пайками, города, лежащие в развалинах… Учились впроголодь, многие одновременно еще и работали. Конечно, хотелось и хорошей одежды, и приличного жилья, и чтоб заметили, отличили. Но не это было главным, определяющим всю линию жизни, поступки, стремления. Умели наслаждаться и самой работой, тем, что творили руки, сердце, ум, помнить, что в этом мире ты не только для того, чтобы требовать, брать и при этом хотеть все большего, большего, и чтоб все легче, все проще доставалось…

Мысли уводили далеко, и Ларионов вернулся к Гудошникову. Всё так – свои, корыстные цели и не свои, расхожие слова… Но ведь нельзя и это сбросить со счетов, какой это стимул – личный интерес… Зато работать будет как черт, горы своротит!..

Мелкими глотками Ларионов выпил чай, поставил стакан на блюдечко. В нем уже сложилось решение, как ему поступить, как распутать завязанный Гудошниковым узел.

Ларионов сел за стол, придвинул телефонный аппарат, покрутил цифровой диск.

– Капустин слушает! – откликнулась трубка.

– Михаил Константинович? Привет! Вот хорошо, что застал. Ларионов говорит. Я вот с каким вопросом. «Колос» уже в колхозе? Сегодня пригонят? Вы как, утвердили уже официально, кому его поручите? Еще нет? Надо бы, конечно, в крепкие, надежные руки. «Колосы», «Нивы» должны себя на уборке показать, это ведь еще и демонстрация нашей современной техники, ее производительных возможностей… Я знаю, знаю, Махоткин, конечно, заслуживает, спору нет, но ведь он болел долго и сейчас еще не вполне здоров… Конечно, будет стараться, но как бы не надломился человек совсем, надо ведь и о человеке думать. И лет ему уже немало, и новая машина при освоении всегда больше труда и сил берет… На днях бюро у нас состоится, обсудим, как обстоит с обслуживающим персоналом уборочных механизмов, послушаем и вас, так что готовьтесь, продумайте детально, со всех сторон… У меня вот что мелькнуло, это в порядке предложения, конечно, вы там сами решайте, колхозной головкой, – не двинуть ли на новые машины лучшую молодежь из механизаторов? Доверие обязывает. Во-первых, ребятам расти надо, совершенствоваться, старики уходят, год-другой – и нынешняя молодежь наш основной костяк, наши основные кадры… Вот у вас Гудошников такой есть, Владимир. Парень как будто ничего, способный. В прошлом году рекордную выработку показал, вышел в лидеры на межрайонном соревновании пахарей. И сейчас, по нашим сведениям, полон желания ударно работать, обогнать всех на уборке. Как думаешь, если бы его на «Колос», а? Нет, нет, я не настаиваю, вы думайте там сами, вам ведь видней, своих людей вы лучше знаете… Да, да, обсудите с Василием Федоровичем, главным инженером… Ну, как там у вас дела, что новенького? Все в норме? Бригада художественной самодеятельности районного клуба в вашу сторону поехала, в пяти колхозах побывает. Завтра жди их в «Силе». Знаете уже? И обед заказали? Ну, молодцы. Надо их встретить приветливо. Аудиторию обеспечить. Пускай выступят на ферме перед доярками, в поле у свекловичниц, не только в селе…

Ларионов поговорил еще минуты три и попрощался с Капустиным.

Тут же, не кладя на телефон трубку, он позвонил в редакцию районной газеты Скакунову.

– Сергей Филиппович, привет еще раз. Догадываешься? Действительно, заходил ко мне этот парень, Гудошников. Сейчас я разговаривал с парторгом «Силы» Капустиным, взял у него самую свежую информацию. Парень не совсем в курсе, да и тороплив, видать, на обиду. Такую идею они как раз подрабатывают – на передовые участки в период уборки выдвинуть лучшую молодежь. «Колос» они Гудошникову поручают. Он уже прославился достижениями, жаждет новых рекордов. Что ж, к трудовой славе стремиться – это неплохо, и колхозу, и делу только на пользу. Тем более, что и других он своим примером хочет заразить. Он мне рассказывал, какое-то письмо свое он вам приносил, обращение, что ли. Ну, конечно, сам он писать не мастер, грамотешкой не богат, по нему видно. Но в принципе – ваше отношение, можно это как-то использовать? Дорого, что человек сам рвется. Значит, хочет работать, будет работать, пота не пожалеет. Может, дадим ему слово в газете? Ну, не призыв, не обращение, не будем из него делать героя, во главе движения ставить, не дорос он еще до такой роли. А просто – трудовое обязательство одного из молодых комбайнеров, получивших в руки новую современную технику, скрывающую в себе большие производительные возможности. Подать это обычно, особенно не подчеркивая, так, как в таких случаях делается: вот, мол, еще один из растущих мастеров, понимает сложность предстоящей уборки, свою ответственность перед колхозом, заинтересован, чтоб и товарищи его прониклись этим же чувством. А вот его планы, задумки, так сказать… Ага, и ты так собирался поступить? Ну, очень рад, значит, у нас с тобой единое мнение. Вот и договорились. Пока!