Текст книги "Последняя жатва"

12

Митроша постучал в окошко, когда рассвет еще только занимался.

Петр Васильевич вышел из дома, из одной духоты в другую – недолгой и вместе с тем от беззвучия, тягостной неподвижности горячего воздуха как бы нескончаемо растянувшейся ночи. На деревенских дворах еще все усыпленно молчало. Полумрак истаивал над землей неравномерно: открытые места быстро освобождались от него, а там, где были плетни, кусты, заросли бурьяна, низенькие сарайчики, клетушки, еще удерживались его сгустки, делая все, что они окутывали, скрывали, неопределенным, размытым, неузнаваемым. Эти темные и точно бы неуловимо шевелящиеся пятна казались зримыми волнами того сухого, мертвого зноя, что теснил дыхание, покрывал тело липкой влажностью.

– А ты не рано? – спросил Петр Васильевич.

– Да уж проехал молоковоз на ферму. До грейдера дойдем – он как раз и поедет.

Петр Васильевич перекинул через руку свой старый рабочий пиджак, – может, в райцентре они с Митрошей заночуют, так пригодится. Вдвоем они молча зашагали по улице, Петр Васильевич – в легких брезентовых полуботинках, Митроша – скребя сухую землю заскорузлыми сапогами.

Митроша зевал, широко раздирая рот. Не выспался. Вечером, когда Петр Васильевич зашел к нему уговориться о поездке, он сидел в кампании с каким-то своим родичем, крепко хмельной.

Небо на восходе тепло и нежно желтело.

Бортовой грузовик с молочными флягами, гремуче подпрыгивая на сухих кочках, вывернул от фермы на широкий грейдер.

– Садись с шофером, – приказал Петр Васильевич. – А то такой-то из кузова на первом ухабе вылетишь!

Грузовик набрал скорость. Тугой ветер засвистел вокруг Петра Васильевича, ухватил его за волосы, стал их трепать, дергать, будто в намерении вырвать совсем. Полные молока алюминиевые фляги побрякивали, толкаясь друг о друга, иногда грузно подскакивали и грохали о днище все разом – на каком-нибудь крутом ухабе или глубокой выбоине. Серо-лиловая пыль бешено вихрилась за грузовиком. Когда грейдер слегка поворачивал, становилось видно, что сзади дорога до самого горизонта вся застлана непроглядной клубящейся мглой.

Да, совсем не то, что в председательском «Жигуле»! Фляга, на которой сидел Петр Васильевич, ерзала, норовила выскочить из-под него, спиной он то и дело ударялся о железную стенку шоферской кабины, рука, державшаяся за борт, срывалась. Отвык от такой езды, за месяцы своей болезни даже как-то успел позабыть, какие они – для колес, для ездоков – районные сельские дороги. Один только вот этот их молоковоз – и уже пыли на всю степь, за десять километров видно! А что будет на районных дорогах недели через две, когда пойдет из-под комбайнов хлеб, повезут его на тока, с токов – на хлебоприемные пункты, к станции?

Митрошу дорога тоже протрясла до самых потрохов, но на пользу: разогнала его сонную хмельную дурь. Вылез он ожившим, с повеселевшим лицом – точно не полчаса жесткой тряски получил, а какое-то приятное, нужное для себя удовольствие.

– Погоди, Василич, дай свои части на место прилажу, желтки с белками перемешались, – состроил он озорную ухмылку, раскорячивая ноги и поддергивая, оправляя на себе пояс и брюки, закрутившиеся чуть не винтом.

– Гад какой, чертяка! – ругнул он уехавшего шофера. – Что ты гонишь так, говорю, убьешь ведь! А я, говорит, за тебя не расписывался, только за молоко…

Они слезли с грузовика как раз возле станции, желтого вокзального зданьица, и Митроша, одернув и поправив одежду, тут же повел глазами на то место, где всегда стояла желтая цистерна с пивом и краснолицая бабенка наливала пенящиеся кружки.

– Эх, пивка бы сейчас глохтонуть!

Цистерна стояла на своем месте, но на передней ее части, что открывалась в виде прилавка с фонтанным устройством для мойки кружек, висел большой черный замок. Было еще рано, жизнь в райцентре еще не началась, все было еще заперто: столовая в ряду уличных домов напротив вокзала, хлебный магазинчик, киоск «Союзпечати», почему-то поставленный на пустой площади оторванно от прочих строений, в каком-то сиротстве и одиночестве, и тот продуктовый райкоопторговский ларек, где Митроша покупал закуску, когда навещал Петра Васильевича в больнице.

Идти разыскивать в такой ранний час нужных людей было бесполезно, и, чтобы протянуть время, и еще потому, что Митрошу томила жажда, друзья побрели по булыжному шоссе в центр поселка.

Но и там на всех магазинах и ларьках висели замки, открыта была только закусочная неподалеку от универмага. Собственно, она еще не действовала, положенное ей время тоже еще не наступило, но буфетчица уже возилась внутри – мела веником пол между высокими круглыми столиками на железных ножках.

– Уже прут, уже прут, ну, народ! На ночь не закрывать – и ночью все бы перли, лишь бы насосаться…

Буфетчица с силой, раздраженно ширкнула веником, подкатывая под самые ноги Петру Васильевичу и Митроше мусор из сухих рыбьих голов, хлебных корок, мелкой яичной скорлупы, точно именно они были главными виновниками беспорядка в помещении.

– Валечка, красавица, нельзя сердиться, цвет лица потеряешь, – урезонил ее Митроша, нисколько не конфузясь от неприветливого приема. – Гостям радоваться надо, мы ж тебе товарооборот делаем, план перевыполняем. Ты ведь с нас премии получаешь. А ты вон как – ни ласки, ни привета!

– Все вы у меня вот уже где, алкоголики проклятые! Вам бы все хлестать да хлестать, утро еще не наступило, а вы уже как мухи на сахар…

Петр Васильевич отступил было назад, но Митроша, пошучивая и балагуря, настырно пролез в двери по мусору, что выметала буфетчица, как коротко, знакомый с ней человек, хотя знаком он был с ней не больше, чем все другие, что время от времени заходили сюда выпить кружку пива.

Буфетчица, продолжая браниться, вымела наружу сор, шумно обтрясла о порог веник, со скрипом стала двигать столики по цементному полу, ставя их на прежние места. Похоже, гнев ее не собирался меняться на милость и дожидаться от нее было нечего, но, подвигав тяжелыми столиками и вместе с энергией тела израсходовав в этой работе значительную долю своей раздраженности, она зашла за стойку и, поправляя короткими, пухлыми руками на голове косынку, выбившиеся волосы, – дородная, грузная, с оплывшим, подмазанным красками лицом, точная копия большинства буфетчиц, как будто их где-то подбирают по одному вот такому стандарту, – спросила, тоже недобро, резко, враждебно, не все же в ином уже тоне, своем обычном, какой у нее был принят с посетителями:

– Ну чего вам?

– Пивка бы, Валечка! – залебезил Митроша, зависимый от ее власти и воли. – Чуешь, погода какая, – сухмень, и внутри от нее сухмень, язык во рту не ворочается…

– Сухмень! – презрительно оказала буфетчица, сужая мелкие, зверушечьи глазки. – Нажрался вчера, как зюзя, оно и сухмень.

За стеклом буфетной витрины была выставлена закуска: холодные черноватые котлеты на зачерствелых ломтиках хлеба, круто сваренные яйца, какая-то жареная морская рыба, разломанная на куски.

Получив кружки, Петр Васильевич и Митроша отошли к столику с тарелкой мелкой соли.

Петр Васильевич отхлебнул пива; оно было теплым, без терпкости и горчинки, какие есть у настоящего, добротного пива, отдавало бочкой и еще какой-то затхлостью. Митроша жадно тянул из кружки, спеша залить иссохшее свое нутро, а Петру Васильевичу пить такое пиво не захотелось, он пригубил кружку еще раз да и поставил на стол, в сторонку от себя.

Петр Васильевич помнит райцентр, когда он был просто селом, разбросанным без плана и порядка, – как сами селились люди, ставили свои дома, проводили межи своим усадьбам. Даже больших кирпичных построек еще недавно не было. Слов нет, теперь райцентр совсем не тот, что двадцать, даже десять лет назад. Столько в нем всего построилось, прибавилось: Дом Советов, универмаг, больница, завод стройдеталей, консервный завод, десяток других производств. Микрорайон вырос из жилых двухэтажных домов – с газом, водопроводом, лоджиями… Все время что-то строится, еще большее – в планах, проектах. Может быть, когда-нибудь тут будут полное благоустройство, культура, как в других райцентрах области, что выглядят, как настоящие города, с автобусами и троллейбусами на улицах, с магазинами, где можно купить все, – не надо куда-то за самым насущным ехать. Ни в какую сторону из таких мест их жителей не потянет, даже в саму Москву. Но это в будущем, которое еще ждать. А ждать согласен не каждый, люди сравнивают свою сегодняшнюю жизнь и то, что есть там, куда уехали их родичи и односельчане, что имеет человек там и здесь. Петру Васильевичу подаваться в чужие края охоты нет, такой уж он породы; как бы ни было – убывающее это племя доживет на своих местах до конца. А те, у кого еще все впереди, кто нюхнул города, знает разницу городской и сельской жизни в смысле благ, удобств и устройства? Да одна такая вот закусочная способна спровадить отсюда верней, чем любой уполномоченный по набору рабочей силы в промышленные центры страны…

Митроша, опорожнив кружку, перебил размышления Петра Васильевича, спросил – где же будут они ночевать, если сегодня не управятся со всеми делами и не уедут на комбайне домой. Можно, конечно, попроситься к знакомым, можно в гостинице, но ведь комбайн будет уже числиться за ними, – как от него отойти? Видно, придется прямо при нем…

– Ну и переспим, впервой что ль? – усмехнулся Петр Васильевич. – Еще даже лучше, ночи вон какие душные, лежишь в постели, а простыня будто клеем намазанная, так вся и липнет…

Из опыта Петр Васильевич знал, что когда надо что-нибудь получать на складах, базах и это связано с бумажками, печатями, подписями, – никогда гладко не выходит, обязательно какая-нибудь канитель, волнения, долгая беготня по начальникам.

Точно так вышло и с «Колосом». По словам Ильи Ивановича, его должны были дать без промедления, но на деле пришлось дважды звонить со станции в «Сельхозтехнику», потом в колхоз, говорить с Ильей Ивановичем, самим ездить в «Сельхозтехнику» к управляющему Проценко и ждать его с час, пока он откуда-то вернется и поставит на бумажке свою подпись.

Время подходило уже к полудню, когда у Петра Васильевича оказались на руках все нужные документы со всеми визами и штампами.

Но и тогда еще нельзя было приступить к «Колосу», потому что маневрушка должна была вытащить железнодорожную платформу с ним из дальнего тупика и перегнать к разгрузочной площадке.

Маневровый паровозик трудился где-то в другом конце станционных путей и не спешил к платформе с «Колосом».

– Пойдем хоть поглядим на него! – предложил Митроша, заражаясь тем же нетерпением близкой встречи с долгожданной машиной, что жгло и Петра Васильевича, хотя он держался невозмутимо, как будто ничего особенного не происходило, событие это было совсем будничным, рядовым.

Они пошли вдоль длинных станционных пакгаузов по залитым мазутом, горячим от солнца шпалам. Митроша от волнения сбивался с шага, то и дело промахивался, попадая не на шпалы, а на мелкий хрусткий гравий между ними. Что-то совсем мальчишеское проснулось в нем. Вот так же точно торопились они в детстве по утрам на рыбалку в лог, к ручью, к заветному омуту, в предвкушении удовольствия, добычи, а добычей их тогда бывали мелкие пузатые карасики, в ладонь длиной, заманчиво, восхитительно сверкавшие на солнце золотисто-бронзовой чешуей в тот миг, когда леса выхватывала их из воды.

Ярко-оранжевый «Колос» был уже виден вдали на одной из платформ, стоявших в тупике.

Увидев комбайн, Митроша стал спотыкаться чаше, совсем не замечая, куда ступают его ноги, а подойдя к платформе, задрал голову, сбил на самые брови фуражку, прикрываясь от солнца, слепящей белизны неба, и даже приоткрыл свой щербатый рот.

– Вот это машинка, Василич! С иголочки! Что скажешь, а?

Петру Васильевичу не хотелось ничего говорить. Он созерцал и наслаждался молча. Свежая, без единой царапины краска сверкала на комбайне, как лаковая. Машина действительно была хороша – и сама по себе, и еще тем, что это был не просто комбайн, а его, Петра Васильевича, комбайн, и это рождало к нему уже какие-то особые добрые чувства, нежность. Еще даже не прикоснувшись к нему ни разу рукой, Петр Васильевич уже принял его сердцем, любил его хозяйской любовью.

Комбайн помещался на платформе без жатки; жатка, подборщик валков, ящики с другими комплектными и запасными частями, болтами и гайками для сборки находились тут же, рядом с ним, умело и прочно притороченные проволокой к бортам, чтоб не повредило дорогой. Везти их придется отдельно, и Петр Васильевич сразу же прикинул, какой грузовик вызывать, – если трехосный ЗИЛ, то, пожалуй, влезет все за один раз.

Водительская кабина приковывала к себе глаза. Ни один из комбайнов прежних марок не имел такой: большая четырехугольная будка, наполовину из прозрачной пластмассы; передняя стенка устроена с наклоном, так, чтобы, сидя за рулем, видеть полностью всю жатку, все ее рабочие механизмы. Вокруг будки – оперение из легких белых пластин, чтоб солнце не проникало внутрь, не жгло, не слепило комбайнера. С этой кабиной, белыми щитками, похожими на короткие крылышки, и весь комбайн приобретал совсем необычный вид, становился похожим на какой-то летательный аппарат, которому предназначено парить высоко в небе, может быть, даже в космосе, вместе с ракетами и спутниками.

Ни у Митроши, ни у Петра Васильевича не хватило терпения удержаться от соблазна тут же оглядеть весь комбайн поближе, потрогать его части руками. Ведь только так механик по-настоящему знакомится с машиной, узнает ее плоть и душу – через свои руки, которым управлять механизмами, держать и двигать рычаги.

С помощью Митроши Петр Васильевич вскарабкался на платформу, по железной лесенке поднялся на верх комбайна, к мотору с бензиновым пускачом, открыл дверь водительской кабины, обтянутую по краям толстой резиной. Из кабины пахнуло свежим, еще не обмятым дерматином сиденья, запахом нитрокраски. Черные циферблаты приборов, как глаза всего этого огромного, тайно живого существа, с доверием глянули на Петра Васильевича, – механическое существо точно ждало его и вот теперь, дождавшись и узнав своего хозяина, покорно отдавалось ему во власть и распоряжение.

Петр Васильевич сел на мягкое, пружинно осевшее под ним сиденье, положил руки на круглый черный руль с ямочками и бугорками на нижней его стороне, чтоб пальцам было удобней его обхватывать. Головой он не думал об этом, но руки, тело его сами примеривались, как будет ему на этом месте в поле, за работой. Да, верно говорят те, кто уже работал на «Колосе»: чудо-машина! Чего ни коснись – все толково, удобно расположено, все рычаги, педали. С правой стороны и с левой в станках бункеров – окна, чтоб все время видеть, сколько уже намолочено хлеба. Тронуть эту рукоять – и выгрузной шнек в минуту вынесет зерно наружу, в кузов идущего рядом с комбайном грузовика… А это что – наверху, под крышей кабины? А, вентиляторы! Включил – и подувает на тебя прохладный ветерок… Наконец-то подумали конструкторы и о комбайнерах, не только об одной механике, о быстроте обмолота, надежности узлов и передач. Дошло все-таки до них, что производительность не от одних поршней и шестерен зависит. В такой кабине – как, скажем, в «Волге» или в «Жигулях». Полная непроницаемость для пыли, чисто, какая ни будь наружи жара – а тебе прохладца, дыши свежим воздухом. И мягко, – тоже немаловажное дело. Комбайн не по асфальту катается, а по бороздам поля. Зубы изо рта от тряски выскакивают – так пугают комбайнеры новичков. Шутка, а ведь в самом деле: потрясешься весь день, и кажется, что все суставы в тебе разошлись, все кости со своих мест сдвинулись… Давно бы комбайнерам такую машину! А то взять те, на которых Петр Васильевич работал раньше. Он и «Коммунары» помнит, и «Сталинцы». Их тракторы на прицепе таскали. То трактор станет, то прицеп оборвется, то в самом комбайне неполадки. Самоходные, что пришли им на смену, избавили механизаторов от множества сложностей, забот, долгих простоев. Поначалу для новых машин просто не хватало хвалебных слов: маневренность такая, что хоть танцуй, кадриль на поле выделывай, производительность сказочная, легче управлять, меньше потери зерна. Но рабочее место комбайнера и на СК оставалось таким же: открытым со всех сторон. Только кусок брезента над головой. Пыль, полова – водителю в лицо, в глаза, в ноздри; солнце печет, раскаленный дизель ревет рядом, обдает вонью, душит выхлопными газами. А повернет комбайн на поле так, что ветер сзади, – совсем задохнуться. Поработаешь на мостике долгий летний день – и под конец в глазах муть, ноги не стоят. И высокому комбайнерскому заработку не рад. Сколько комбайнеров сменили профессию – не выдержали здоровьем, слаба оказалась жила. Таких, как Петр Васильевич, «стариков», в районе – единицы. Да даже если в масштабах области посчитать…

– Давай мотор распечатывать, поглядим, что, как. Чего время терять? – всунулся в кабину Митроша.

Петр Васильевич не оглянулся, не снял рук с руля. Он словно бы забыл, где находится, из глаз его исчезли станционные пакгаузы, рельсы, платформы с грузом. Перед ним как будто уже было желтое поле, тучная нива – колос к колосу, стебель к стеблю – плыла ему навстречу, под мелькающие лопасти мотовила…

13

Утро председателя колхоза редко начинается с радостей. Пробуждение ото сна, взгляд за окно – и первое же огорчение от погоды, которая всегда не та: если для каких-то полей и посевов хороша, подходяща, то обязательно неподходяща для чего-нибудь другого. Еще не съеден легкий утренний завтрак, не выпита чашка чая, а телефон уже несет на квартиру председателя со всех концов обширного хозяйства всякого рода известия.

А в правлении уже ворохом скопились, ждут его прихода другие вести, сообщения: там-то не сделано очень нужное, в другом месте не ладятся дела, а то и остановились совсем, по небрежности, забывчивости или неумению что-нибудь сделано совсем не так и надо переделывать, исправлять, снова тратить и время, и силы, и средства; кто-то напился не вовремя, что-нибудь поломал или натворил другую беду.

Василий Федорович старался себя учить, что такова уж доля главы колхоза, неприятности надо воспринимать спокойно и деловито, без нервов, как нормальные, текущие явления при его должности.

Но одно дело так думать и говорить себе, и совсем другое – так поступать, таким быть, замкнуть на замок нервы, потушить в себе волнения.

Агроном-овощевод на картофельном поле опечалил известием, что колорадского жука все больше и больше и даже химия не помогает, все меры против него бессильны. Илья Иванович, ответственный за подготовку тока, сообщил, что в ремонте зерноочистительного агрегата без автокрана решительно не обойтись. Автокрана в колхозе нет, у соседей и в «Сельхозтехнике» тоже. Есть только на заводе стройдеталей, в райцентре. Законно его не получить, инструкции запрещают заводу давать его на сторону для каких-либо работ, придется договариваться с крановщиком частным порядком.

Нагруженный такими размышлениями, Василий Федорович, закончив утренний объезд хозяйства, в половине девятого переступил порог своего кабинета.

И тут к его заботам добавилась еще одна: из райцентра приехала Варвара Кузьминична Батищева, закрепленная райисполкомом за колхозом «Сила». За окном раздалось знакомое фырчание ее старенького «козла», скрип тормозов и крепкий, громкий голос самой Варвары Кузьминичны, вылезающей та машины и уже вступившей в разговор с кем-то у крыльца правления. При солидном возрасте Варвары Кузьминичны и ее солидных размерах перемещение из тесной, неудобной машины на землю всегда составляло для нее непростой и нескорый труд.

Уполномоченных Василий Федорович вообще не любил. Как начинается какая-нибудь кампания, – сев ли, прополка, закладка силоса, предуборочная подготовка, сама уборка, – так обязательно райком, райисполком шлют в колхозы своих уполномоченных. Считается – для помощи, совета, контроля, подталкивания, информации районных органов. Люди они солидные, из районного аппарата, но в большинстве своем в сельских делах не специалисты. Колхоза же и его людей, действующих в нем пружин вообще не знают, пуд соли надо съесть, с каждым колхозником поговорить, у каждого в доме побывать, и не мимолетным гостем, а по-свойски, на именинах и на крестинах, на свадьбе и на поминках, прежде чем это постигнешь. Что они могут посоветовать Василию Федоровичу, правленцам, завфермами?

Одно время в колхоз в качестве уполномоченного наезжал заведующий райсберкассой, низенький, с брюшком, молчаливо-важный, в узких очечках. Первый раз его прислали прорывку свеклы контролировать. Бригадир повез его в поле, показал работающих женщин, назвал цифры – сколько прополото, сколько осталось. Завсберкассой аккуратно записал все в свою книжечку, спросил, указывая вдаль: «А там что у вас посеяно?» Там тоже была свекла, но в тот год на полях буйствовала сурепка, перла из земли, забивая все. Поле то перед посевом прокультивировали плохо, и все оно было ярко-желтым. Бригадир посовестился сознаться, что так подзапустили плантацию, и соврал: «А это у нас горчица». Завсберкассой после хвалил Василию Федоровичу это поле: «Вот горчица у вас удалась, дружные всходы, просто глаза радуют!»

Заведующего сберкассой сменил замначальника районной милиции. Вот от него все-таки была польза. К каждому его приезду Василий Федорович собирал факты пьянства, нарушений трудовой дисциплины и общественного порядка, и замначальника добросовестно работал с нарушителями, вразумляя их и стращая на будущее.

Теперь вот второй год за колхозом закреплена Варвара Кузьминична, председатель районного суда, женщина уже шестидесяти с лишним лет, крупная, тяжеловесная, с астматической одышкой, однако не поддающаяся ни болезням, ни возрасту, – всегда деятельная, шумно-подвижная, громкогласная. Пожалуй, в районном аппарате не найти другого такого «долгожителя», как она. К ее должностному положению уже так привыкли, что и она сама, и ее роль в районной жизни казались чем-то не имеющим конца, не подлежащим каким-либо переменам.

Но Варвара Кузьминична не всегда была районным судьей, и не только одну районную жизнь она знала. В войну, еще молодой, она служила в штабе фронтовой дивизии, попадала в сорок первом году на Брянщине в окружение, пробивалась оттуда с партизанами. Почти ни одна ее речь на собраниях не обходилась без того, чтобы Варвара Кузьминична не вспомнила, не упомянула, как умели вести себя настоящие советские люди в суровой, почти безвыходной обстановке: не сдавались, не падали духом, боролись и побеждали. Она вспоминала и говорила об этом не из тщеславия или похвальбы своим фронтовым прошлым, мысли ее были далеки от этого, просто это был дорогой ей пример, не из книг, газет или кинофильма, а из настоящей жизни, пережитой ею самой, все в этом примере было невыдуманной, полной правдой, и она, как свойственно пожилым людям, имела привычку и слабость, забывая о частом повторении, подключать его к любой теме, к любому разговору, даже если находилась в гостях у школьников и внушала им, что надо хорошо учиться, одолевать трудности наук. Когда она на каком-нибудь районном совещании, на сессии райсовета брала слово и начинала говорить, люди уже переглядывались, пряча улыбки, подмигивали друг другу: ну, сейчас обязательно услышим и про партизан! В районе за глаза ее так и называли – «Варя-партизанка».

Над ней пошучивали, для районных остряков она представляла излюбленную мишень, отдельные ее фразы повторяли наравне с анекдотами, чтобы повеселить друзей, собравшуюся компанию, но делалось это без настоящего зла: пережившая не одно поколение районных работников, в некоторых своих чертах безнадежно отставшая от изменившегося, ушедшего вперед времени, она все-таки имела в районе к себе давнее и прочное уважение, в популярности из районного начальства с ней не мог сравниться никто, ее знали все поголовно, и взрослые, и дети, а многие, кто сталкивался с ней поближе, ценили потом ее еще больше. А ведь, казалось бы, судья не может быть любим, не таков род его деятельности, чтобы вызывать к нему добрые чувства; к тому же Варвара Кузьминична была судьей строгим, нередко в своих решениях прямолинейно-крутой. Но внутренне, как человек, сердцем своим, Варвара Кузьминична была добра, даже мягка, сочувствовала людям в их бедах и трудностях. Бестрепетно осудив по закону, она могла потом на много лет взять под свой присмотр и попечение близких осужденного, заботиться и хлопотать, чтоб семья не терпела без кормильца нужды, чтоб не страдали дети. Многих она спасла еще в самом начале, когда человек только начал оступаться, предохранила, уберегла от уже непоправимых проступков. К ней привыкли идти за советами, особенно женщины несли к ней свои горести, верили в ее мудрость, в то, что Варваре Кузьминичне можно поведать без страха и стеснения все свое самое тайное, задушевное и она поймет, посодействует, как не поймет и не посодействует никто другой из начальства; власть и значение Варвары Кузьминичны в районе имели в глазах простых колхозных женщин, райцентровских работниц даже гораздо большие размеры, чем это было на самом деле. В конце концов Варвара Кузьминична и сама крепко вошла в эту роль, и у нее развилась и другая ее слабость, для одних – желательная и полезная, для других – неудобная и обременительная: чувствовать свое особое, как бы негласным народным избранием врученное ей старшинство надо всеми и право быть наставницей для всех и во всем.

Василию Федоровичу совсем не с руки был приезд Варвары Кузьминичны. По опыту он знал: если Варвара Кузьминична приехала в колхоз – другими делами уже не займешься, она привяжет его около себя на весь день. Сейчас в районе главное —заготовка кормов. Значит, надо будет водить ее по хозяйству, показывать ей силосные ямы, фермы, кормохранилища, отвечать на ее вопросы, угощать обедом. Чего доброго, Варвара Кузьминична еще пожелает побеседовать с членами правления и колхозным активом, находит на нее иногда такое желание, стало быть, еще морока – разыскивать людей, собирать, томить их полтора часа в кабинете… Но ничего не оставалось, как опять сунуть отдыхающие ноги в войлочные тапочки, выйти навстречу Варваре Кузьминичне.

– Забыли, забыли нас совсем, Варвара Кузьминична.

– Ох, милый мой, тебе бы мою загрузку, так ты бы, наверное, своих детей в лицо не узнавал!

Усилия выбраться из тесной машины на землю вызвали у Варвары Кузьминичны заметную одышку. Рыхловато-грузная, в обычном своем широком темном костюме с длинной, почти до щиколоток, юбкой, она промокательными движениями прикладывала к покрасневшему лицу, ко лбу и вискам платочек, взмахивала им, освежая себя воздухом. Шофер ее тоже вышел из машины и почтительно держал большой черный портфель Варвары Кузьминичны. Портфель был толст и тяжел от наполнявших его книг и бумаг. Варвара Кузьминична никогда не расставалась с пухлыми юридическими справочниками, сводами различных постановлений, чтобы всегда, в любую минуту, в любом деле и при любых обстоятельствах у нее под рукой было все нужное, можно было свериться с законом, найти требующуюся ссылку, справку.

– Мы там у себя как в сухой финской бане жаримся. Думала, хоть у тебя подышу. А у тебя тут еще жарче! Что ж это такое творится, Василий Федорович, дорогой мой? За что же это и почему не дает бог дождичка?

По своему обыкновению, Варвара Кузьминична говорила громко, как человек, привыкший быть центром внимания, обращаться не только к тому, с кем непосредственно идет разговор, но и ко всем вокруг в уверенности, что каждое слово – к месту и ладу, интересно окружающим и может вызвать только одобрение и поддержку.

– Так бог-то ведь отставник, на пенсии, Варвара Кузьминична! – подделываясь под ее тон, ответил Василий Федорович. – Его божеские функции у нас в колхозе мелиоративная бригада выполняет. Закончим вот пруд – и все дождички в ее руках… По корма к нам?

– Угадал, милый. Надо с вас стружечку стесать. Как же это так – в районной сводке на третьем от конца месте? Что же ты, Василий Федорович, а? А я-то, дура старая, еще за вас на бюро райкома ручалась! «Сила», говорю, не подведет, зеленых кормов посеяно сверх плана, всегда по сенажу были в передовых, не уронят свою марку и в этот год…

– Не удалась трава, Варвара Кузьминична, совсем худосочная вышла. Полив нужен. Был бы полив – были бы мы с травой. А кукуруза, что на силос сеяли, и вовсе не взошла. Нет, Варвара Кузьминична, в передовых нам нынче не ходить. На следующий год наверстаем, – покаянно, уже без всяких шуток сказал Василий Федорович.

– Так коровкам, милый, круглый год кушать надо, до следующего лета их ждать не заставишь! – произнесла Варвара Кузьминична, опять повышенно-громко, для всех, кто находился возле правления, и так, точно открывала Василию Федоровичу что-то неизвестное для него или такое, что он совсем упустил из виду.

Шофер Варвары Кузьминичны засмеялся первым: свое положение при Варваре Кузьминичне он понимал как тоже несколько возвышенное над всеми, для кого Варвара Кузьминична была вышестоящим лицом.

И Василий Федорович засмеялся – тоже как будто от удачной остроты Варвары Кузьминичны в его адрес, над тем, что он оказался таким незадачливым простофилей. Но, когда еще все смеялись: Варвара Кузьминична, ее шофер, два-три случайных человека у крыльца правления, – он, не прерывая своей улыбки, чуть сузил глаза, отчего от их уголков к седым его вискам сразу пролегли мелкие лучики морщинок, и сказал, как бы объясняя вполне по-деловому:

– Это точно, Варвара Кузьминична, ждать не захотят. Откинут хвосты и копыта. Но до этого не дойдет. В смысле кормов запасы у нас неограниченные: мы на сенаж директивы да указания пустим. Каждой корове на полгода хватит жевать…

Варвара Кузьминична догадалась, что своей шуткой Василий Федорович метит отчасти и в нее, но предпочла рассмеяться, как будто скрытая в словах Василия Федоровича насмешка совсем к ней не относится.

– Ну, заходите, милости прошу, – широким жестом руки пригласил Василий Федорович районную гостью в правление, а сам оглянулся, ища, кого бы послать за Михаилом Константиновичем Капустиным, парторгом.

Посылать за Михаилом Константиновичем было не нужно – он как раз подъезжал со стороны машинного двора на своем ярко-оранжевом «Москвиче».

Когда ради оперативности колхозного руководящего состава колхоз закупил ижевские легковушки, Василий Федорович распорядился, чтобы с базы взяли машины ярких и обязательно разных цветов, находя в этом нужное для дела удобство: чтоб уже издали, по цвету машины, видеть, кто едет, не гадать в поле понапрасну, чья это машина стоит, а точно знать, чья, кого там можно найти. Голубая – значит, главный зоотехник, желтая – главный агроном, красная – главный инженер Илья Иванович. Оранжевая, самая яркая, досталась парторгу. Эту машину называли «пожарной», – и за цвет, и за то, что Капустин всегда ездил быстро, будто и впрямь опешил куда-то на пожар.