Текст книги "Последняя жатва"

Тербунцов и Петр Васильевич пожали руки, и затем несколько мгновений прошли у них в обоюдной заминке; обычные расхожие фразы, какими привыкли обмениваться люди при таких встречах, не шли с их языка, но и других пока не было…

– А мы уж тут твой комбайн доканчиваем, последний он остался… – проговорил Тербунцов вместо всего, что полагалось бы оказать после такого долгого отсутствия Петру Васильевичу. Но это было как раз самое уместное, чтобы Петр Васильевич почувствовал себя на старом своем месте, в обычной своей колее.

– Ну и правильно! – ответил Петр Васильевич. – Митроша-то где?

– Да его все гоняют, то туда, то сюда. Все ему какие-то другие дела находятся. С утра он жатку собирал, а после обеда Илья Иванович услал его куда-то, и по сю пору нет… Ты там, в больнице, от курева не отвык?

Тербунцов приглашающе достал из нагрудного кармана пачку «Примы». Петр Васильевич в ответ вынул «Беломор».

– Ого, на какие ты перешел… Забогател!

Тербунцов осторожно вытащил темными пальцами за кончик папиросу. Кирюша тоже потянулся к пачке. Взял одну, затем другую. Вторую заложил за ухо, под край старой, грязной кепчонки.

Прикурили от одной спички, одновременно пыхнули синеватым дымком, так что на секунду всех троих окутало прозрачное, ароматное облачко.

– Значит, опять рабочий класс? – улыбнулся Петр Васильевич. Он рад был за Тербунцова. Ему скоро на пенсию, стало быть, теперь все оформится, как надо, по строгому закону.

– Да это еще пока так… – осторожно оказал Тербунцов. – Еще всякие перемены будут. Эксперимент только. Через год итоги подведут, плюсы-минусы… Тогда и решится окончательно – так оставить или по-старому. В колхозах пока не больно-то новой системе рады. Не верят, что будет удобней, выгодней. Известно, привычка… При таком обслуживании главное – оперативность. А с этим пока самое узкое место получается. Было у нас тут как-то собрание, управляющий «Сельхозтехникой» Степан Петрович Проценко присутствовал. Ему тут претензий набросали – отбиваться не успевал. Все, говорит, будет, дайте срок, это мы пока еще бицепсов не накачали… Вот в чем и вопрос – долго ли еще эта их раскачка потянется… И путаницы поначалу много всякой. Вот хотя бы сейчас, это взять – ремонт зерноуборочных машин. И участковые мастера-наладчики возле комбайнов крутятся, и сами комбайнеры. Комбайнерам косить, они, естественно, хотят машины наладить получше, на весь сезон. Еще это и заработок для них, другой работы им ведь сейчас нет. Вот и мешаем друг другу. Как сделанное учитывать? Наш нарядчик себе пишет, колхоз – себе, за одну и ту же гайку двойная плата идет…

Тербунцов говорил неторопливо, рассудительно. Он всегда так говорил, сколько знал его Петр Васильевич, – без спеха, толково, не случайными, только что пришедшими на ум словами, а как бы лежащими у него в каком-то заранее приготовленном, обдуманном запасе. Из карманчика его рабочей куртки, тоже по-всегдашнему, торчал кончик штангенциркуля.

Он рассказал и про хорошее. У «Сельхозтехники» в резерве тракторные моторы – на смену заболевшим. Если неполадки серьезны, скоро не поправить, мастера-наладчики с таким мотором не возятся, быстренько его долой, а на трактор – новый. Негодный мотор везут в центральную мастерскую, там его капитально лечат, а потом он снова идет на такой же обмен. Здорово ведь? Сразу по всему району избавили тракторы от длительных простоев.

Петр Васильевич согласился – конечно, здорово, что и говорить. О таком можно было только мечтать. Практически ведь это значит, что все колхозные тракторы постоянно в рабочем состоянии. Сами колхозы никогда бы этого ее добились. Он слушал, переспрашивал, вникая в подробности, и все больше освобождался от чувства своей оторванности от колхоза, нынешних его дел, товарищей, с каким он вступил на машинный двор.

Поговорив с Тербунцовым, он направился к главному на усадьбе дому, возле которого уже собирался народ, рассаживаясь на бревнах, на вынесенных из клуба стульях и лавках.

И когда Петр Васильевич пожал всем руки, перекинулся с каждым словами, испробовал табачку из одного и другого кисета, сам угостил старых друзей своим «Беломором», так что в одну минуту опустевшую пачку пришлось смять и кинуть в сторону, в нем и вовсе не осталось неудобного, неловкого, мешавшего ему чувства отторженности от всех.

Он присел на бревна в ряд с другими механизаторами, на то самое место, на которое садился на собраниях и прежде. Общее внимание от него скоро отвлеклось, разговор вернулся к тому, о чем шел до его прихода, и все для Петра Васильевича стало совсем по-старому, будто он и не отлучался никуда, не было у него такого долгого, полуторамесячного перерыва. Справа от него, тоже на своем обычном месте, согнув углом ногу, выставив острые колени, помещался Мирон Козломякин, худолицый, как всегда, небритый и, как всегда, хмурый, на что-то сердитый, чем-то недовольный. Похоже, что он и родился такой, открыл глаза, поглядел на свет солнца, скривился, сощурился потревоженно, недовольно, да так это и осталось в его лице на всю уже жизнь. Слева, посасывая размокший сигаретный окурок, Федор Данковцев – в плетеных сандалетах на босых ногах, в голубой трикотажной майке с разводами от соленого пота. И разговор меж комбайнерами тянулся примерно такой же, какой всегда вели они в эту предуборочную пору: как будут платить, кому сколько вывели в этом месяце за ремонт. Каждый считал, что мало. Так тоже было всегда, потому что заработок свой механизаторы меряли по тому, что получали на вспашке, на севе, на прополке, на косовице; это были хорошие деньги, а на ремонте столько не выходило, даже и половины тех заработков.

Людей подбавлялось. Из клуба вынесли еще две длинные скамьи. Было уже шесть, назначенное время.

На крыльце появился Илья Иванович, глянул на собравшихся, пальцем поддернул на переносице очки.

– Пора начинать! – крикнули ему.

Илья Иванович скрылся в доме, появился снова – с маленьким шахматным столиком в руках. В ящике под клетчатой крышкой столика погромыхивали деревянные фигурки. Поставил на землю, в середину между сидевшими на бревнах и теми, кто устроился на стульях и скамьях. Положил на столик тетрадку, еще какие-то бумажки, опять тычком пальца поддернул очки.

– Президиум выбирать будем?

– На кой он! – шумнуло сразу несколько голосов.

– Обойдемся! Докладай так!

– Как это без президиума? Не положено! – врезался голос Володьки Гудошникова. Он кинул свою реплику, еще только подходя к собранию и становясь за спинами тех, кто разместился на скамьях. Суконная фуражка набекрень, комбинезон расстегнут до пояса, обнажая грязную, в масляных пятнах майку и крепкую грудь с синими крыльями нататуированного орла. Лицо – невинно-серьезное, деловое, прячущее простое озорство. Крикнул он лишь для шума, а не потому, что ему было важно, как пойдет собрание – с президиумом или без.

Реплика, однако, подействовала. Выбрали президиум – с голосованием, поднятием рук. Минут десять ушло на эту процедуру. Председателем, по обычаю, назвали Николая Рыбкина, завскладом горюче-смазочных материалов. Секретарем – его помощницу Дусю Пономаренко. Рыбкин любил председательствовать на собраниях, просто обожал эту роль, сразу становился солидней, в голосе появлялся басок. Ни у кого другого не получалось так внушительно, раскатисто, торжественно: «Слово пр-р-редоставляется…» Толстую Дусю тоже всегда сажали секретарем, она умела быстро и грамотно писать протоколы, – не зря училась десять классов.

Николай Рыбкин, белокурый, красивый малый, в галстуке, – он наперед знал, что ему достанется председательствовать, и для этого принарядился, – встал у шахматного столика, застегнул на все пуговицы короткий пиджачок, кашлянул и не своим, обычным, а иным, басовитым, «председательским» голосом произнес:

– Предлагается следующая повестка дня. Первое. Доклад главного инженера колхоза «Сила» товарища Коростылева Ильи Ивановича…

– Да какой там доклад, никакого доклада, – становясь рядом, перебил Илья Иванович. – У нас сегодня так, полуофициальное, можно оказать, собрание, только своим коллективом. Настоящее предуборочное еще будет. Тогда и председатель придет, и парторг, и завучастками, и агрономы. Обсудим готовность техники, поговорим обо всех деталях уборочных работ. А сегодня я просто хочу проинформировать, какие меры поощрения установлены в этом году. И еще договоримся об уборочных звеньях. Чтоб вы уже сейчас знали, кому с кем работать, налаживали содружество. Помогнули бы друг другу в ремонте и советом, и делом, дней осталось не так уж много. Самому подчас не все в машине видать, а товарищ поглядит – да подскажет… В общем, так. Задача механизаторов на уборке и в этом году все такая же: убрать в сжатые сроки и без потерь…

– Вы что – начали? – опросил Рыбкин, недовольный, что не соблюдены принятые формальности и что он вроде бы обойден в своей роли председательствующего. – Ну, пожалуйста! – сказал он, вынужденно смиряясь и отходя на шаг в сторону. – Слово имеет товарищ Коростылев! – все же договорил он со своего нового места, из-за плеча Ильи Ивановича, уже под его слова.

– Ввиду того, что год трудный, засушливый и растягивать уборку никак нельзя, – продолжал Илья Иванович, – установлены премии тем, кто будет вести ее самыми ударными темпами. В первые десять дней на уборке зерновых расценки комбайнерам и помощникам увеличены на шестьдесят процентов – при условии выполнения сменных норм. Водителям автомашин на вывозке зерна тоже установлена повышенная оплата на пятнадцать процентов. Разумеется, опять же при выполнении сменных заданий…

– Да мы все это читали, знаем! – раздались голоса.

– Ну, раз знаете, так я дальше и перечислять не буду. Условия, как видите, хорошие, стимулы есть, остается только поработать на совесть. Кроме материального поощрения передовики уборки, – раз вы читали, это вам тоже известно, – будут отмечены почетными грамотами. А особо отличившиеся – представлены к награждению медалями и орденами.

– Неплохо бы – орденочек! – сказал кто-то в группе молодых парней позади Петра Васильевича.

– Сиди уж! Мало еще каши ел! – осадили его приятели.

– Поля наши и какой где получился хлеб, где какой стеблестой – это вы знаете, сами сеяли, наблюдали за ростом. Убирать, я думаю, будем теми же звеньями, что и в прошлом году: пять комбайнов, три грузовых автомашины. В наличном составе перемен больших нет, звенья у нас в основном сложившиеся, не один уже год, люди друг к другу притерлись, приспособились. Я сейчас зачитаю по списку, кто у нас в каком звене, а если кто не согласен, есть другие мнения, предложения, – после вы скажете…

Илья Иванович открыл тетрадку, завернул под нее обложечный лист, стал читать. И когда он говорил, и читая список, он все время переминался с ноги на ногу, точно ему жали ботинки или неловко, неудобно было стоять. При этом он беспрерывно поддергивал пальцем свои очки. И то, и другое он делал от нервности и от смущения. Начальственности – в смысле важности, солидности, уверенности перед народом, – в нем не было никакой, не приставала она к нему. Нехватку эту он чувствовал сам, но научиться держать себя по-командному не мог. Еще лет десять назад он был просто трактористом, рядовым колхозным механизатором, как все, что сейчас его слушали, заочно учился – сначала в техникуме, потом в институте. Учение давалось ему тяжким, упорным трудом, – известно, что такое заочник, который только вечером, вымотавшись за день на физической работе, садится за книги. И глаза слипаются, и голова тупа, и памяти нет… Особенно трудно давались ему чертежи. Черчение – дело тонкое, руки нужны как у скрипача, сорвался чуть-чуть рейсфедер – и все, лист испорчен, загублена работа нескольких вечеров. Не для загрубелых рабочих рук рейсфедер, которые привыкли действовать кувалдой, полупудовыми гаечными ключами, двигать неподатливые тракторные рычаги… На чертежах и за книгами Илья Иванович подпортил глаза, однако все премудрости одолел. По-честному, без скидок, одним своим упорством. И хотя не было у него начальственной осанки, важного вида, какой умеют придавать себе иные начальники, как будто посвящены во что-то значительное, чего не дано знать и понимать их подчиненным, колхозные трактористы его уважали даже больше, чем если бы прислали его откуда-нибудь со стороны, уже готового, дипломированного и без биографии простого тракториста, прошедшей у всех на глазах. Уважали за то, что он из самого низу выбился, своим старанием и охотой, той же породы, что и они все; каждый из них ведь мог бы так, да недостало отваги и упорства, а у него – достало… За то, что он инженер не по одному тому, что книжки выучил, не только умом технику знает, а и руками все может. Самому же Илье Ивановичу его должность главного колхозного инженера, там, где он должен быть администратором, стоять над людьми, как власть, приказывать и взыскивать, была неловка, точно чужая одежда, что не по плечу, не по размеру. Гораздо лучше чувствовал он себя там, где нужно было проявить знания, технический опыт – на прежних своих местах умелого механизатора, и охотно, с удовольствием лез всякий раз вместе с трактористами в незаладившую машину, марал руки, крутил гайки, искал и исправлял неполадки.

Петр Васильевич входил в звено вместе с Козломякиным, Данковцевым. На двух других комбайнах водители менялись, обычно ставили молодежь, нарочно подключали к «старикам», под их надзор, чтоб набирались в одной с ними компании опыта и дальше уже работали сами.

Слушая фамилии, Петр Васильевич ждал: назовет ли Илья Иванович его? Илья Иванович назвал Митрошу, но тут же скосил из-под очков на Петра Васильевича глаза:

– Ты не обижайся, Петр Васильевич, список мы писали, когда было еще неизвестно, успеешь ли ты на уборку. Но раз успел – стало быть, так с Митрошей, вдвоем, по-прежнему и будете…

Петр Васильевич промолчал – молчанием согласия и только потом вспомнил, что Люба предупреждала не запрягаться сразу в работу и такое же намерение было у него самого, шел он сюда, на это собрание, лишь повидаться с товарищами, послушать да посмотреть…

Едва Илья Иванович кончил читать по тетрадке, заспорили о составе звеньев. Неизбежно стали задевать и другое, что и не предполагалось обсуждать, и прежде всего подготовку комбайнов и всей остальной уборочной техники, почему задерживается ремонт, подсчитывать, что уже можно вывести на линейку готовности, а с чем еще возиться, проливать пот. Очень скоро разговор превратился в жаркий, многоголосый шум, как бывает, когда изрядно накопилось, наболело и каждому хочется сказать свое, самое себе близкое, важное. Уже никто не делал разбора – к месту, не к месту, спуталось, свалилось в одну кучу: разделение на звенья и нехватка запчастей, здравые предложения и всевозможные обиды; реплики, забивая друг друга, летели со всех сторон, – только успевай поворачивать голову к очередному оратору.

– …Почему это так – тем летом, и нынешним нашему звену ни одного «газона», одни только колесные тракторы с тележками? У них и емкость не та, и скорость, они нам темп задерживают. Опять посередь поля с полными бункерами стоять, дожидаться? Пускай с ними теперь другие помучаются, а нам автомашины давайте!

– …Ходовых ремней надо в запас на каждый комбайн. И цепей транспортерных. Чего жмотничать, в кладовке их держать? Им при комбайнах место! Случись что – все под руками, не надо никого звать, тут же в поле сам и починил…

– …Генератор у меня барахляный, с ним выезжать – только нервы портить. А электрик участковый одним глазом глянул – ничего, говорит, еще поживет. Поживет! При всех заявляю – я с ним косовицу не начну, пускай исправный ставят!

– …И в прошлом годе я говорил, и в этом говорю – надо на комбайн дополнительные баки с горючим установить, литров хотя бы на сорок. Какой это выигрыш на заправочном времени! Если по всем агрегатам подсчитать, так это все равно, что одним комбайном на уборке больше…

– Товарищи! Товарищи! – не выдержал, вступил в свои права Рыбкин. – Нельзя базар устраивать! Вопросов, понятно, много, но давайте по порядку. Просите слово, высказывайте, у кого что есть, будем обсуждать. Но сначала с этим надо закончить: устраивает названный состав звеньев?

– Устраивает!

– Принимаем, ладно!

– А меня не устраивает! На «газоне» к нам опять Митька Лопушонков назначен.

– Ну и что, чем он плох? Шофер второго класса, мастер безаварийной езды.

– Это, точно, мастер. На разные штуки. Прошлый сезон он такой номер отколол. Отвез с утра на ток зерно раз, другой, а потом говорит – клапана стучат, поеду к механику, отрегулирую. И нет его. Два часа. А он баб с картошкой набрал, которые к поезду, в город, да и чесанул на станцию глухой дорогой. Бутылку себе добывал! Мы за обязательства боролись, за красный вымпел передового звена, работали – себя не жалели, совсем уж показателями вышли, а он как раз и срезал… И еще случай был, похожий. Другого давайте, а Митька не нужон. Говорю от имени звена.

– Ладно, проведем с Митькой работу, – сказал Илья Иванович, ставя карандашом отметку в тетрадь.

– Не нужон он, и все. Старших не уважает, огрызается. А сам еще сопляк. Не нужон он в звене! Пускай помнит и выводы для себя делает.

– А кем заменить? Шоферов у нас в обрез, все уже раскрепленные.

– Из города шефы приедут, заводские. Они народ технический, подготовленный. Кого-нибудь на машину и сажайте. А Митьку давно пора с «газона» внять, хоть он и второй класс. Вот и вся с ним работа.

– Шефы-то приедут, да самое большее – только помощниками на комбайн. А машину случайному, временному человеку доверять нельзя.

– А ловчить на колхозном «газоне», как Митька, можно?

– Ну, ладно, подумаем… – примиряюще оказал Илья Иванович, переминаясь у столика.

В лице его, напряженном, покрасневшем, с блестками пота на лбу, под рассыпавшимися прядями густых черных волос, прибавилось хмурой сосредоточенности. Самые тяжкие это дела – вот такие, как с Митькой. Иную техническую закавыку в сто раз легче распутать. А что с Митькой придумаешь? Прогнать нельзя, шоферов не хватает, не поставишь же машину на прикол. Внушения – от него как от стенки горох. И страха у парня никакого нет, потому что знает: пожурят, пожурят, да так и сойдет ему, как не раз уже сходило…

– Какие будут еще замечания по составу звеньев? Есть у кого еще замечания?

Рыбкин освоился, утвердился у столика уже прочно смотрел орлом, высоко держа голову.

– Давайте заявлять все сейчас, чтоб не кроить в последний момент, когда уже в поле ехать, – добавил Илья Иванович.

Люди примолкли, секунда, другая пролетела в раздумье.

– Можно мне оказать?

Голос Володьки Гудошникова прозвучал сипловато, негромко, однако слышно для всех. Он стоял неподвижно, угловатый, кряжистый, руки в карманах, весь точно бы налитый какой-то решительной, тяжеловесной, устремленной силой. Озорства, шутейства уже ни капли не было в нем. Видать, специально готовился заявить свой голос, выбирал момент, – чтоб не в общем хоре, а отдельно, особо, когда бы все внимание обратилось на него.

– Хочу сказать о главном… Запчастя, тут говорили, ремни… Это все техника. Техника без людей мертва. Главное – это трудовой настрой. Борьба за высокие показатели.

– Погоди, Гудошников, не забегай. Сейчас закончим организационную сторону и поговорим про обязательства, – прервал Володьку Рыбкин.

– А я считаю, это на первое место надо ставить. Трудовой энтузиазм – основа успеха.

Володька напряг желваки. Он знал, что говорил слова, с которыми не спорят, и нажимал на них.

– При самой передовой технике решает все равно идейная сознательность. Социалистическое соревнование за высокие показатели. Равнение на маяки. – Володька облизнул сухие губы. – В прошлый сезон наш колхоз по темпам уборки вышел на третье место в районе. А в этом году мы должны взять курс на первое. Лично я намерен трудиться, как положено, с высоким энтузиазмом и передовой сознательностью. Двенадцатого августа прошлого года мной была достигнута самая высокая производительность труда в районе. За двадцать часов бесперебойной работы на своем комбайне я намолотил тыщу сто центнеров хлеба и завоевал районное переходящее знамя. В нынешнем году зерновые у нас не те, но я даю обязательство повторить свои рекорд непрерывной работы и намолотить даже больше. Чтоб опять знамя было у нас.

Володька на миг приостановился, опять облизнул сухие губы. Стоял он все так же кряжисто, по виду – спокойно, говорил без запинки, уверенно, но, видать, изнутри пекло его жаром волнения.

– Если, конечно, – добавил он сниженным голосом, но – как самое важное, – если руководство колхоза и партийная организация обеспечат условия и всю нужную поддержку…

Володька выдохнул из себя воздух, пошевелился и сразу вроде бы опал – и в росте, и в ширине плеч.

На скамьях и бревнах, заполненных народом, некоторое время длилось безмолвие, которое неизвестно как было понимать. Рыбкин стоял тоже застыло, соображая, видно, про себя, как ему, председателю, надлежит отреагировать на заявление Володьки и как теперь дальше вести собрание. Ничего не решив, он, ища помощи и подсказки, обратил свой взгляд на Илью Ивановича, но тут комбайнеры зашумели, все разом, со всех сторон, – точно что-то прорвалось.

– Условия ему подай! Ишь, какой! Рекорды ему понравились! Жаден ты, брат, на славу!

– А мы что – хуже? А нам как – условий не надо? Нет уж, условия – так всем поровну. Вот и ставь рекорд, коль ты такой умелец!

– Ты тогда рекорд бил, а сколько агрегатов в пол-нагрузки работали? Зерно хоть на землю сыпь, все «газоны» тебе одному пригнали. На хрена такие рекорды!

– Правильно! Я б тоже рекорд побил, если б столько обслуги подкинули!..

– Сегодня – рекорд новатора, завтра – норма для всех, – произнес Володька, напрягая желваки и темнея длинным лицом.

– Сегодня, завтра!.. Насобачился повторять! Вот станет в колхозе достаток автотранспорта, мы и без твоего рекорда сумеем по тыще центнеров давать. А то ишь – опять простаивай, заработок из-за него теряй, а он за наш счет будет в передовики выходить!

Собрание шумело бы и дальше, да Илья Иванович весомо сказал, комкая в руках свернутую трубкой тетрадь:

– Это, конечно, нужное дело – образцы, примеры настоящего труда, но таким искусственным способом мы их создавать больше не будем. Правление это обсуждало и решило: вместо отдельных рекордов, как бы эффектны они ни были, бороться за ритмичную, предельно уплотненную работу всех уборочно-транспортных звеньев.

– Защемляете почин! – насупился Володька. – Закрываете дорогу новаторам!

– Почему? Почин и новаторство – проявляй, пожалуйста. Приветствуем. Но каким путем? Ищи у себя скрытые резервы. Их много. Рациональное использование каждой минуты рабочего времени. Отличная подготовленность агрегата – тоже резерв производительности, бесперебойной работы…

– Коростылев, да что ты ему объясняешь, первогодок он, что ли? Сам все знает. Давай говорить по делу. Про звенья. Мы вот своим звеном подумали и вот что хотим оказать…

Расходились уже в сумерках. Когда Рыбкин объявил собрание закрытым и все поднялись, Илья Иванович протолкался сквозь толпу к Петру Васильевичу, оказал: «Погоди», отвел его в сторону. Кто-то сунулся к Коростылеву с вопросами, просьбами, он отмахнулся рукой: минутку, подождите! Направив на Петра Васильевича блестящие стекла очков, отражавших желто-малиновый закат, Илья Иванович торопливо, пока их опять не перебили, спросил:

– Я-то тебя уже на комбайне числю, а ведь не узнал: будешь ты работать иль как? Сил у тебя хватит?

У Петра Васильевича дрогнуло, захолонуло внутри: дело вроде бы уже решилось, но надо было отвечать прямо, и Илье Ивановичу, и самому себе. А правда, хватит ли сил, ведь это не что-нибудь – уборка, страда… Это целый месяц – от зари до зари, а то еще и ночью. Вкалывать придется – будь здоров, воловьи жилы – и те слабоваты. Будут на него рассчитывать, а он подведет в самый разгар… И колхозу неприятность, а уж ему-то каково?..

Секунду-другую длилось это колебание в Петре Васильевиче.

– Да вроде бы потяну… – проговорил Петр Васильевич и несмело улыбнулся: отвечать твердо, решительно не было у него права. А про себя подумал: до начала косовицы время еще есть, он еще успеет прикопить силенок, подправить себя.

– Тогда вот что… – сказал Илья Иванович. – «Колос» на станции, на платформе, сегодня пришел. Завтра же выезжай с Митрошей, берите его с платформы и гоните сюда. И будешь на нем работать. За него уже перечислено, бумаги в «Сельхозтехнике» завтра я дооформлю, но взять его надо прямо с утра, пока они его к себе на усадьбу не увезли. А то попадет к ним, а там знаешь ведь, какой народ. Отвинтят что-нибудь, а потом и скажут – таким, дескать, пришел, железная дорога виновата. Значит, понял? Рано-рано утречком с Митрошей выезжайте, на молоковозе. А я по телефону договорюсь, чтоб вам прямо с платформы взять…