Текст книги "Последняя жатва"

– «Колос» еще не пригнали? – первым делом спросил у парторга Василий Федорович.

– Наверное, только завтра. Аккумулятор оказался поврежденный. Коростылев туда сейчас поехал. Заменит в «Сельхозтехнике». А жатку еще вчера привезли.

Михаилу Константиновичу Капустину не исполнилось еще тридцати, но выглядел он матерым мужчиной, представительно: крупный, широкий, с пепельно-курчавой шевелюрой. Глаза светлые, круглые, – таких людей называют волоокими. Костюм на нем тоже светлый, в пеструю клетку. Купил в ГДР, куда ездил недавно с группой районных животноводов знакомиться с опытом немецких сельскохозяйственных кооперативов.

Василий Федорович быстренько передал ему Варвару Кузьминичну, сказав: «Повелевайте этим молодым человеком, он в полном вашем распоряжении», соврал, что сейчас ему срочно надо ехать, но он постарается скоро вернуться, и покинул гостью, не дав Варваре Кузьминичне опомниться и спросить, куда так торопится Василий Федорович, что у него за срочность.

Капустин про себя вздохнул. Он надеялся запереться в своем кабинетике и поработать над статьей, которую у него просили из районной газеты. Но куда ж денешься от порученной ему миссии?

Михаил Константинович знал, с чего начинать с гостями из района и области, как формировать у них добрые впечатления о колхозе, о его делах и руководителях, и потому повел Варвару Кузьминичну сперва в правление – показать в коридоре длинный, красочно оформленный щит с портретами передовиков и ежедневными «молниями» о ходе борьбы за выполнение соцобязательств. Щит повесили с неделю назад, взамен старого, самодельного. Варвара Кузьминична способствовала тему, чтобы районная фотография вне очереди приняла заказ на изготовление художественных портретов, в этой наглядной агитации были и ее доля труда, и ее участие, и поэтому щит не мог не понравиться Варваре Кузьминичне и не привести ее в самое хорошее настроение.

Затем Михаил Константинович привел Варвару Кузьминичну в свой кабинетик с черно-золотой табличкой на дверях «Партком» и рассказал, какая новая дополнительная мера поощрения придумана на последнем заседании правления колхоза для тех механизаторов, кто будет работать на уборке с высоким качеством, до предела сократит потери. Комбайнеры, их помощники, трактористы, машинисты зерноочистительного агрегата, шофера получат перед началом уборки по три талона на общую сумму в пятьдесят рублей. Это – премия, выданная вперед только за честное и добросовестное старание. Деньги на это правление уже нашло, ассигновало. Если механизатор допускает брак, небрежность, недосмотр, например, комбайнер высоко срезает хлеб, оставляет в поле много стерни, или плохо следит за герметизацией своего агрегата, из-за чего много зерна попадает в полову, или шофера, возчики зерна, не подготовили как следует кузова своих машин, не укрывают при перевозках хлеб брезентом для полной его сохранности, или происходит еще что-нибудь подобное, наносящее колхозу, выращенному урожаю урон, – председатель колхоза, главный инженер, главный агроном или заведующий производственным участком штрафуют такого бракодела – отбирают у него один из талонов. Человек лишается части своей премии, которая уже лежит у него в кармане. Это более ощутимо, чем если бы не было таких денежных талонов, а премия за качество просто была бы обещана отличникам уборки. Если первый штраф не подействовал, человек продолжает работать спустя рукава – у него отбирают второй талон, а там и третий. А сохранил все талоны, показал себя на уборке сознательным, аккуратным, умелым тружеником, болеющим за общее дело – в день официального окончания уборочных работ сдавай свои талоны в колхозную бухгалтерию и вместе с тем, что начислено по расценкам, получай еще и свою премиальную полусотню.

Варвара Кузьминична слушала с интересом, такое в колхозах применялось впервые. Она спросила – советовались ли в райкоме, как смотрят на это там, первый секретарь? Михаил Константинович сообщил, что первый секретарь горячо одобрил и будет популяризировать такой метод борьбы за качество уборки. Рекомендовать его всем подряд нельзя, коль это связано с возможностями финансов, но те колхозы, где найдутся необходимые средства, пусть тоже попробуют. Варвара Кузьминична совсем посветлела лицом, профессионально-хмурые складки разгладились, сбежали с ее лба, глаза воодушевленно засветились. Она умела перенимать чужой энтузиазм, загораться им, сопереживать радость удачных планов, сохранив эту способность от времени далекой своей комсомольской юности. А тут, к тому же, инициатива, правления уже поддержана в райкоме и лично первым секретарем. И Варвара Кузьминична стала горячо хвалить партком и правление за удачную форму в использовании материальных стимулов. Конечно же, это даст плоды, каждый механизатор захочет сохранить свои три талона, полную премию. Колхоз на этом обязательно выиграет, ибо сбереженное сторицей окупит премиальные расходы, перекроет их с лихвой.

С разговора об уборке, о готовности к ней, о видах на урожай перешли на корма, на их уже наличный запас, потребности колхозного животноводства, на то, сколько удастся заготовить вообще. Михаил Константинович достал сводки, рапортички кормодобывающей бригады, но говорил с Варварой Кузминичной, не заглядывая в них, – тут он был в своей стихии: в прошлом, до избрания в партсекретари, он шесть лет работал колхозным зоотехником; все, что имела сейчас «Сила»: механизированные фермы, большое стадо мясо-молочного скота, – было создано при его непосредственном участии, его трудом. Хотя он и расстался с должностью зоотехника два года назад, переключиться на новую свою роль полностью он так и не сумел и внутри себя по-прежнему оставался животноводом. Текущие дела ферм были ему все еще ближе, чем его новые функции. В колхозе давно уже был другой зоотехник, неглупый, знающий малый, но животноводы по старой привычке продолжали при каждом затруднении обращаться к Капустину, как к верховному специалисту, и Михаил Константинович, тоже по привычке, ежедневно вникал во все дела на фермах, просто не мог без того, чтобы не поинтересоваться, что там происходит, какие новости.

Вышло, как и предвидел Василий Федорович: Варвара Кузьминична провела в колхозе весь день. Михаил Константинович показал ей закладку сенажа в бетонированные траншеи, свозил в поле, где тракторные косилки срезали и мельчили для этих траншей плохо удавшийся овес с горохом, а грузовые автомашины с наращенными бортами тут же увозили зеленую массу.

Был уже пятый час в начале, уставший Михаил Константинович ждал, что Варвара Кузьминична, записавшая в свою тетрадку все, что только можно, о кормах в колхозе «Сила», теперь попрощается и тронется в обратную дорогу, но она сказала:

– Еще у меня одно дельце есть маленькое. Побеседовать с Любовью Гудошниковой надо. Пусть кто-нибудь за ней сходит, а я пока у тебя в кабинете отдохну, покурю.

Варвара Кузьминична была завзятой курильщицей, с фронтовых еще лет, курила по-мужски – глубоко затягиваясь, и не могла долго терпеть без папиросы, но скрывала свою страсть, стеснялась курить открыто, на людях, видя в этом нарушение хоть и неписаных, но все же правил: во-первых, она женщина, во-вторых, курение считается вредной привычкой, почти пороком, а коль так, то и незачем его демонстрировать.

– И мужа ее надо позвать, Гудошникова Владимира. Разговор их семьи касается. Вот мы их вместе сведем и разом с двумя и поговорим. И ты, Михаил Константинович, при этом будь, твое влияние тоже понадобится.

Капустин вышел, остановил первую проезжавшую мимо правления автомашину, сказал шоферу, чтоб завернул на зерносклад, передал Володьке все бросить и прийти сюда.

Любы в библиотеке не оказалось, часы ее работы уже кончились. Дома ее тоже не нашли. Пока ходили, выясняли, где она, Варвара Кузьминична, еще более погрузневшая от усталости, с лицом, прочерченным тяжелыми складками, сидела в кабинетике Капустина, за его столом, держа в одной руке папиросу, а другой помахивая на дым, чтоб он сразу же плыл в открытое окно.

Толстый, массивный ее портфель, который за все время понадобился ей только затем, чтобы достать из него ученическую тетрадку и шариковую ручку для своих записей, да вот здесь, в кабинете, пачку «Беломора» и спички, стоял на столе возле нее, внушительно, начальственно, строго; все, кто заглядывал в кабинет, обязательно скашивали глаза на этот портфель и невольно стушевывались, робели.

Люба находилась в детском саду: привезли новые шкафчики для детской одежды, расставляли по комнатам, и Люба, закрыв библиотеку, пошла помочь; шкафчиков много, тяжелые, а персонал вместе с заведующей – всего несколько женщин, просто совестно, что надрываются одни.

Люба сразу же догадалась, зачем она нужна Варваре Кузьминичне Батищевой, и когда пришла в правление, весь ее вид выражал напряженную собранность и приготовленность.

На Любе была белая тонкая блузка, какие ей нравилось носить, с воротничком, отороченным кружевной каймой, – сама вязала эти кружева по рисунку в книге о старинных елецких мастерицах. В поездках по соседним деревням, по полевым станам, работая на своем огороде, на прополке колхозной свеклы – свеклу полоть пришлось всем сельским жителям, без различия профессий, званий и возрастов, и учителям, и врачам, и школьникам, не имеет еще село машин, чтоб избавить людей от этого нелегкого труда, – Люба сильно загорела, обнаженные по плечи худенькие руки ее стали кирпично-бурыми, как у всех деревенских женщин, тонкое, узкое лицо – дымчато-смуглым, а глаза от этого как-то высветились и стали как бы другими; волосы, как всегда зачесанные ото лба строго назад, лежали гладко, плотно, с глянцевитым блеском.

Варвара Кузьминична, хоть и порядком устала, была в хорошем, благодушном настроении. Выкуренная папироса, которую она так давно жаждала, совсем ее успокоила, словно бы умаслила ее изнутри. Когда же Люба переступила порог, Варвара Кузьминична собрала на лбу хмуроватые складки, приняла вид очень расстроенного, удрученного человека и сказала низким, крепким голосом, каким всегда говорила в должностном своем положении, за судейским столом во время судебных заседаний, в своем кабинете, принимая посетителей:

– Здравствуй, милая, садись… Антимонии разводить не люблю, я человек прямой, может быть, в чем и грубый, такой уж меня мать-природа создала, и так напрямик тебе свое мнение и выложу. Не обрадовала ты меня, не обрадовала своим заявлением… Написано хорошо, складно, да ведь на что ты решаешься – понимаешь ли ты сама? Прочитала я и подумала – нет, не буду назначать заседание, сначала поговорю с ней по-дружески, по-женски. Ты в мое дружеское отношение к тебе веришь?

Люба сделала легкое неопределенное движение.

– Так веришь или нет?

– Ну, верю… – тихо сказала Люба.

– Значит, поймешь меня, мою тревогу о тебе. Таких дел знаешь сколько через мои руки прошло? Разведутся вгорячах, порушат семью, не обдумавши спокойно, а потом и жалеют…

– Это не вгорячах, – так же тихо, но твердо сказала Люба.

– Ну, пусть не вгорячах, допускаю, что ты не один раз думала, взвешивала. Это по заявлению твоему видно. Но все равно, прежде чем семейные отношения окончательно рвать, надо себя еще и еще раз спросить, а все ли ты сделала, чтобы они опять стали нормальными, здоровыми? И если такой вопрос ты себе задашь или тебе его задать, разве ты сможешь утвердительно ответить? Каждый член семьи несет на себе долг по сохранению семьи, но в данном случае твой долг больший, чем на муже твоем, он обязывает тебя применить все средства…

– Почему же – больший?

– Да потому, милая, что у тебя образование выше, культурный уровень другой. Сознательность другая. Стало быть, и ответственности на тебе больше. Ведь это самый легкий выход, благо, закон наш советский, демократичный, почти никаких препятствий не ставит: повздорили, не поладили, он – об стол кулаком, она – тарелку об пол, трах, бах, – и в разные стороны. Да, наш гуманный закон дает людям в области любовных, семейных чувств и отношений полную свободу, но при этом предполагает высокое сознание ответственности за свои поступки, высокую моральную развитость. Ладно, пожалуйста, разбегайтесь, когда детей нет, никто вас привязывать друг к другу, неволить не будет. А когда дети? Тут уж, милая, разговор особый. Не подумать о судьбе детей можно только при полной безответственности за свои поступки, при полном равнодушии и к детям, и к обществу, в котором ты живешь. Я бы тебе порассказала, что сплошь да рядом в таких случаях из детей получается. Нет уж, раз дети – надо о своем родительском долге крепко помнить. Сознательно устранять из семейной жизни все конфликтные ситуации. Семейное счастье не с неба падает, его, милая, строят, создают. Ты хорошо про себя написала, про свои чувства, про духовную неудовлетворенность, одиночество, я тебя полностью поняла. А вот выводы ты не сделала. А вывод напрашивается сам собой. Раз так у вас складывается, главный пункт вашего конфликта – разница ваших культурных, образовательных уровней, значит, твой долг, долг передовой советской женщины, жены, матери двоих детей, поднять и мужа до своего культурного уровня. И тогда сгладятся противоречия, исчезнет почва для конфликтов, вы будете лучше понимать и соответствовать друг другу, у вас появится общий язык. Вот я тебе такой пример расскажу. Про Клавдию Елисеевну Сагунову из Пескавской школы ты, конечно, слышала. Заслуженная учительница, орденоносец, всегда на районной Доске почета, областная газета ее статьи помещает. А муж у нее – колхозный электротехник, в комбинезоне рабочем ходит. И живут – душа в душу, всем на удивление. Была я у нее однажды в школе, доклад для учителей делала. Потом она меня на обед к себе пригласила. Пообедали, разговариваем вдвоем, муж ее еще не приходил. Я не выдержала, спрашиваю, – как это вы, Клавдия Елисеевна, добились такого согласия в своей семейной жизни, поведайте секрет, не из любопытства спрашиваю, а по долгу профессии своей, может, других научу, как им свое счастье устроить. А она засмеялась: секретов тут никаких, просто я с самого начала, когда еще замуж готовилась, знала, что мне с Васей предстоит, какой упорный и долгий труд. У него ведь только неполных восемь классов за плечами было, да и то он все уже перезабыл. Учиться, повышать образование – никакой охоты. Перестарок, дескать, проживу и так. И правда, к тому времени он уже давно из мальчиков вышел, двадцать пятый год ему тогда уже шел. Привычки эти дурацкие появились – с дружками «застраиваться», во все праздники, выходные, под выходные выпивать. А я его настроения все же переломила, без шума, скандалов, исподволь, одними убеждениями. Подготовила за среднюю школу сдать. А уж получил аттестат – надо дальше, у самого интерес появился. Техникум заочно кончил. Вечерами, после тетрадок своих, глаза слипаются, а я сижу с ним до полуночи, задачки ему помогаю решать. Несколько лет на дому у меня вторая школа была… Как же ему не ценить меня, теперь-то он это вполне понимает – что он от учения приобрел. Он самолюбивый, его поначалу очень смущало, расстраивало даже, что он без диплома. Говорил – родные твои, знакомые не будут меня уважать. А теперь это уже забылось давно, многие вокруг нас даже не знают, что когда-то он только неполную восьмилетку имел, ни в разговорах наших, ни в чем никакой разницы между нами не заметишь. На курорт вот, в Сочи ездим, в Москву; наденет он хороший костюм, галстук модный, запонки золотые, туфли импортные, – кто, с нашей историей не знаком, спрашивают: ваш муж инженер, да? А иные смотрят и, по глазам видно, думают: повезло бабе, простая сельская учительница, шкраб, а какого видного мужика отхватила. Как же это он на нее польстился! Я, Клавдия Елисеевна говорит, приучила его и книги регулярно читать. Раньше он только в детективы заглядывал, и то редко, а теперь раздобуду что-нибудь интересное, новинку какую-нибудь принесу, – так он вперед меня торопится прочесть, чтоб не он, а я от него отстала. Вот так-то, милая, у разумных-то людей, которые семьей, уважением окружающих дорожат…

Говоря все это, Варвара Кузьминична неотрывно смотрела на сидевшую перед ней Любу. Той было неловко от такого взгляда, мешал ей, действовал на нее и портфель, стоявший на столе, но Люба не отводила своих глаз. Только взгляд их был какой-то стеклянный, странно неживой, так что ничего определенного нельзя было в них понять.

– Про себя я тебе расскажу, – продолжала Варвара Кузьминична. – Ты моего Антона Николаевича знаешь. Обыкновенный человек, рядовой работник. Когда-то таких винтиками называли. Всю жизнь конторским служащим на молокозаводе, – как начал там свою службу, так с той же должности и на пенсию перешел, никуда выше не продвинулся. Правда, в коллективе его всегда ценили, уважали за честность, порядочность. Как перевыборы – Антона Николаевича обязательно снова в члены месткома. Но все равно внешнее различие между нами налицо, всем оно бросается в глаза, у всех на языке, и я знаю, кому-то странно наше супружество, по существующим понятиям старшинство во всем полагается держать мужу. А мы между собой – можешь мне поверить, это я совершенно искренне говорю – дома и вообще в своих семейных отношениях совершенно не помним о нашем различии, как будто ничего этого абсолютно нет. Ну что ж, что Антон Николаевич простой конторщик, а сейчас и вовсе пенсионер, а я – дипломированный юрист, председатель райсуда, депутат и так далее, у нас общие интересы, общие цели в жизни, общее понимание общественных и политических вопросов, всегда во всем мы советуемся друг с другом. Конечно, у других людей могло бы выйти по-другому, жена могла бы оторваться от мужа, потерять к нему интерес, уважение. А там и вообще подумать: а не завести ли мне новую жизнь, с новым человеком, более подходящим по своим данным? Но я сознавала такую опасность и сознательно ее не допускала. Конечно, у Антона Николаевича в силу его скромного положения беднее кругозор, его работа, его служебное и общественное положение не развивают его так, как делает это моя работа, мое положение, но я всегда ему все рассказываю, стараюсь его обо всем информировать, чтобы у него было одинаковое со мною понимание, взгляды. И во внерабочее время мы всегда вместе – вместе в гости ходим по праздникам, вместе в кино, вместе смотрим телепередачи, обсуждаем прочитанное. Иногда спорим, не без этого, даже горячимся, но всегда приходим к единому мнению…

Антон Николаевич, муж Варвары Кузьминичны, был малорослый, тщедушный мужчина с впалой грудью, острыми плечиками и лопатками. Сутулость от канцелярского сидения еще более убавляла его рост. Рядом с крупной, на голову выше его Варварой Кузьминичной он выглядел настолько худо и мелко, что, когда они шли вдвоем по улице, издали его можно было принять за мальчика. Глаза его тоже пострадали от пожизненной возни с цифирью: воспаленно краснели, слезились, и он все время щурился и помаргивал. Семейное согласие, о котором говорила Варвара Кузьминична, состояло в полном согласии ее хилого, невзрачного мужа со всем, что говорила, думала и делала она сама. Это было давно известно всем окружающим, нетрудно было понять любому, кто хоть пять минут наблюдал супругов вместе. Не понимала и не знала этого одна только Варвара Кузьминична, как, впрочем, почти всегда бывает с сильной, главенствующей в супружеских или иных отношениях стороной. И потому, что истинная причина их добрых согласных отношений с Антоном Николаевичем была закрыта от Варвары Кузьминичны, она нисколько не кривила душой, говоря с Любой, и речь ее дышала неподдельным энтузиазмом.

Неподвижно сидевшая, неподвижно слушавшая Люба пошевелилась, ладони ее бессознательно огладили юбку, сгоняя к коленям складки, которых не было.

– У некоторых так получается, у других нет, – произнесла она отстраненно, словно обрывая нить, до этого момента еще связывавшую ее с Варварой Кузьминичной. – Примеры ваши хорошие, но они не подойдут. У нас не получилось и уже ничего не получится.

И, как бы закрепляя себя на этом, она отвела в сторону глаза, в пустой угол между Варварой Кузьминичной и Капустиным, сидевшим поодаль от стола, на одном из стульев для посетителей.

– Какой пессимизм! Милая, нельзя так безнадежно смотреть, надо попробовать, постараться!

– Пробовала. Старалась.

– Значит, недостаточно! Ради двоих детей, ради того, чтобы дети не теряли отца, чтобы воспитание их шло правильным путем, надо не посчитаться с самолюбием, обидами, отмести их в сторону, запереть на замок. Я вижу, чувствую, ты – волевая женщина, самостоятельная, это хорошо, такой и стремится сделать женщину наша советская жизнь, но помни, ты работник культурного фронта, тебя учили и воспитывали в духе нашей передовой морали, для всех других женщин ты должна являть собою пример и в личной жизни. Ты знаешь, как твое поведение может на других воздействовать? Так прояви же нужную в данной ситуации волю, выдержку, настойчивость! Пусть другим, менее сознательным, это послужит образцом. Ты понимаешь, ваши отношения не только лично вас касаются. То, как вы себя, а точнее, как ты себя поведешь, это скажется на всей морально-политической работе в вашем колхозе. Вот Михаил Константинович, парторг, твой односельчанин, – он тоже тебе это подтвердит. Правильно я говорю, Михаил Константинович?

Капустин качнулся на стуле.

– Правильно. – От долгого молчания голос у него прозвучал хрипло, неясно, он кашлянул, повторил громче: – Правильно.

Речь Варвары Кузьминичны до последней минуты была ровной, матерински-вразумляющей по тону, но сейчас она уже горячилась, – в Любе она чувствовала непонятную для себя глухоту к своим словам, замкнутость, какую-то отгороженность от себя, и это обидно задевало Варвару Кузьминичну, – она говорила так убедительно, так непременно должны были ее слова перестроить в Любе все ее мысли и настроения…

– Помню я своих сверстников и сверстниц, молодежь военных лет… Мы не так легко относились к семейному союзу. А ведь тоже были горячие, самолюбивые, неуступчивые. Войну прошли. У многих она души жестоко изрубцевала. А жили как? Кругом одни разрушения, полуголод, нехватка самого нужного. Теперь время совсем иное, можно сказать, нужды никто ни в чем не имеет, и одеться, и обуться, и сыты все, телевизоры и холодильники в каждом доме, – а в семьях неполадки, страшно даже цифру назвать, сколько молодых семей распадается! Наш район по количеству разводов скоро уже на первое место в области выйдет. А это прежде всего нам, руководителям, старшему поколению стыд. Не умеем, значит, воспитывать, влиять на молодежь. Но разве мы не стараемся, не делаем все от нас зависящее? Ну что ж, позорьте нас, будем краснеть, сквозь землю проваливаться. И вот что главное, – повернулась Варвара Кузьминична к Капустину, как будто, только с ним делилась этим обстоятельством, – с кем ни поговоришь, в чьи ссоры, споры ни вникнешь, – никаких серьезных, объективных причин. Одни мелочи быта, пустяшная борьба самолюбий, неуступчивость характеров. Пьянство я не беру, это случаи особые, их, в общем, мало… Вот вас с мужем взять, – теперь она уже опять говорила Любе, – что вам не жить? Молодые, здоровые, красивые… Всем обеспеченные. Я поинтересовалась, навела кое-какие справки…

Варвара Кузьминична щелкнула замками портфеля, порылась в нем, вынула бумажный лист.

– Вот. Справка колхозной бухгалтерии. Владимир Гудошников. Заработки за этот год, за прошлый, за позапрошлый. И дом построить, и машину купить – на все хватит… Характеристика правления. Хороший производственник, один из лучших механизаторов, аморальных проявлений не допускает, в антиобщественных поступках не замечен. Взятые на себя соцобязательства выполняет с честью. В прошлом году поставил рекорд суточной выработки на своем комбайне… Победитель межрайонного соревнования пахарей, награжден ценным подарком и денежной премией… Как видишь, в производственном, общественном плане твой муж на хорошем счету, полезный колхозу человек. Не лодырь, не прогульщик, не пропойца, не хулиган. О главном в человеке мы судим по его трудовым, общественным качествам. У твоего мужа тут все в порядке. Побольше бы таких людей. У нас в колхозах и дела бы шли лучше. А хороший работник – это и хороший семьянин, надо только найти к нему подход, подобрать ключик, проявить чуткость…

Люба смотрела в угол – с прежним отстраненным выражением лица. Казалось, она совсем не слушает, слова скользят мимо нее, а она думает что-то свое, далекое. Мелкая слезинка блеснула на краю ее глаза, она стерла ее ребром ладони, жестом, выдававшим ее простонародную русскую бабью природу.

– Заявление я свое все же не возьму, – не поворачивая головы, сказала она. – Вы о детях говорили… Так для детей лучше, если они такого отца знать не будут… Прежде чем я его перевоспитаю, он их на свой лад двадцать раз воспитает… Если хотите знать, из-за детей я это и делаю…

Варвара Кузьминична сдвинула брови, выражение ее широкого, оплывшего, в резких складках лица стало совсем обиженным, недовольным, как будто непреклонное решение Любы наносило страдание прежде всего ей. Варваре Кузьминичне остро хотелось курить, пачка папирос, коробка спичек в портфеле манили к себе, но закурить было нельзя. Варвара Кузьминична взглянула на Михаила Константиновича как человек, исчерпавший свои средства и призывающий на помощь, – пусть теперь колхозный парторг выскажет Любе свое мнение. Но тот не отозвался на призыв, как будто не уловил или не понял его. Местный человек, он знал Любу, Володьку и их жизнь не издали, а как сосед, односельчанин и понимал, что Люба права, а Варвара Кузьминична хочет формального, правильного лишь своей, внешней формой. И те слова, что он должен был произнести, как парторг, в поддержку Варваре Кузьминичне, не шли ему на язык.

– Люди меняются, парень он молодой, толковый, можно на него повлиять, – сказала Варвара Кузьминична, не сдавая своих позиций перед Любой. – Ну, а если мы с ним поработаем, поговорим по душам, объясним, в чем его ошибки? Парторганизация и лично товарищ Капустин возьмут его под свой контроль? Он – как, тоже решительно за развод?

– А вот он сам идет. Он вам и ответит.

В коридоре протопали сапоги, дверь без стука растворилась, на пороге возник Володька – в комбинезоне, распахнутом во всю ширь груди, в черной суконной фуражке, сбитой на самый затылок, с мокрым чубом, прилипшим к потному лбу.

Володька метнул быстрый взгляд на всех в комнате, ничуть не смутился, увидев Любу.

– Здрасте! Звали?

– Здравствуй. Проходи, садись, – пригласила Варвара Кузьминична.

Володька бухнул сапогами, шумно вдвинулся в комнату. Глянул, куда сесть, – свободный стул был только рядом с Капустиным.

– Что, жарковато? – доброжелательно глядя на Володьку, настраивающим на доверительность тоном спросила Варвара Кузьминична.

– Ничего, жар костей не ломит.

– Трудимся? Как успехи?

– На высшем уровне!

Володька улыбался, показывая крупные зубы, на него приятно было смотреть: добродушный, бесхитростный малый, простак-работяга. Он подкупал этой своей наглядной простотой, силой и здоровьем, что зримо распирали его плотную фигуру, плечи, грудь, тесно обтянутую под комбинезоном синей пропотевшей майкой.

Варвара Кузьминична выдержала небольшую паузу, контакт с Володькой она уже чувствовала, он ей нравился, она благоволила к таким парням, у которых все просто, открыто, понятно, которые живут не столько умом и рассудком, сколько отдавшись на волю своего природного естества. Дерзки иногда на язык, озорны, шалопутны, но все же с ними в общем не так уж трудно, рано или поздно они обстругиваются гладко, шалости их, озорство, выходки не так уж серьезны и страшны, не дальше выпивок и драк в своих компаниях. А как удержаться от них такому вот здоровяку, из которого энергия рвется, точно пар из кипящего котла?

– Настроение, я вижу, у тебя боевое, – одобрительно сказала Варвара Кузьминична. – На уборке как собираешься работать?

– Как? Нормально… Просил вот условия для нового рекорда.

– Значит, опять порадуешь нас?

– Я бы порадовал.

– А почему «бы» и так неуверенно?

– Отказали. А по радио, между прочим, каждый день передают: поддерживать почин новаторов, множить ряды передовиков, создавать условия для новых производственных достижений… Может, конечно, я ошибаюсь, не так, как надо, понимаю… Радио у нас хриплое, не все в точности слышно… – сказал Володька с самокритичным видом. Но глаза его сверкали откровенной издевкой.

Капустин смутился, заерзал на стуле, намереваясь что-то сказать, объяснить.

– Никто просто так трудовой энтузиазм не глушил и не глушит. Значит, есть причины. Ударно поработать можно и без особых условий, – поспешила заключить Варвара Кузьминична, по движениям Капустина понявшая, что лучше не развивать дальше эту тему, чтоб не затрагивать действий колхозного правления и чтоб не вышло какой неловкости для парторга. – Трудовым успехам твоим все мы рады, надеемся, что ты себя покажешь еще лучше, завоюешь еще не один рекорд и слава твоя будет греметь на весь район и на всю область; но вот на другом фронте, на семейном, у тебя не все ладно. Жена разводиться с тобой хочет. Что ж это ты, друг, ведешь себя так?

– Как – так? – состроил Володька на своем лице удивление. – Вполне нормально.

– Нормально, а жена в суд заявление принесла, написала в нем: ввиду отсутствия уважения со стороны мужа, грубости в быту, нежелания воспринимать культурные привычки…

– Написать все можно.

– Значит, это не так?

Володька неопределенно двинул плечом. Он уже не улыбался, в мелких глазах его, близко поставленных по сторонам длинного, вытянутого книзу носа, пока еще таясь, поблескивало что-то колючее, злое.

– Ты тоже считаешь, что жить вы вместе не можете и единственный у вас выход – это разойтись в разные стороны?

– Я, например, разводиться не собираюсь, никогда про это не говорил. Если она желает – пусть. А я не собираюсь. Я ей наоборот все время говорю: чего выпендриваешься, дуешься неизвестно чего. Забирай пацанов, возвращайся в дом – и точка.

– И сейчас можешь это повторить ей?

– И сейчас могу.

– Слышишь, Люба? Надо вам все-таки еще раз все обсудить, по-доброму, по-дружески, как близкие, родные люди. Не верю я, что вы не найдете общего языка, не договоритесь… Вот он перед тобой, твой муж, отец твоих детей. Посмотри на него, – ведь он же тебе не враг, он причинял тебе обиды, но не намеренно, не по сознательному умыслу, просто особенностями, недостатками своей натуры, характера. Он готов на примирение и сам об этом говорит, протягивает тебе руку. Недоразумения бывают в каждой семье…