Текст книги "Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе"

Культура поэзии: новая просодия

В Каменке случилась оттепель. Ночью. Не спалось. Слышу – дом зашевелился. И снаружи, и внутри: расправляет свои деревянные косточки. Мыши? Да нет их здесь: утеплитель на стекловате. Душа болит и содрогается? Так она всегда болит. Даже когда весело и легко… И вдруг – поехало: с крыши срывается поезд, за ним другой, третий – с шумом и гулом. Это метровые пласты спрессованного, плиточного снега рванули от конька – к земле, к наземному сугробу. Утром обнаруживаются горы снега, почти закрывшие окна, что выходят на юг. Северный скат крыши ещё под снегом. Сад тоже зашевелился, и заборы показали сквозь свои заново проступившие щели соседский, какой-то особенно белый сугроб – с веток и с изгородей обрушился снег. Разом. И снег стал крупитчатым, как лёгкий сероватый жемчуг, и сугробы вдруг осели, пустотелые и почти неживые. Ночью вышел в поле – видно, как снег сходит – медленно и слегка по-шумливая; шепча, что ли? Уже и гряды вспаханной земли показались. Снег уходит почти незаметно, как память по покойнику: белое-чёрное-зелёное… Вдруг – вздрагиваю. Ко мне подходят глаза. Идут невысоко от земли, шумя снегом и чьим-то дыханием. Стою – смотрю. Ничего не вижу – темно. Потом тьма выдавливает из себя нехотя и осторожно большую башку. Уши топориком. Собака. В ошейнике. Поводок натянут, длинный, куда-то в сторону, во тьму, хозяина не видно. Кто с ней гуляет? Так поздно? За деревней? Бог?..

В Киеве случился Майдан. Красные, белые, зелёные, синие, чёрные, жовто-блакитные, оранжевые и ещё чёрт знает какие раскачали мать русских городов и страну, вновь оказавшуюся двойной окраиной – Европы и России. Несчастная Украина… Февраль. Холод собачий: в Екатеринбурге тридцатиградусные морозы. В Каменке, где я живу постоянно, однажды утром одного из тех дней термометр показал —50 °C. Дрова уходили стремительно: поленница обеззубела – топлю дважды в день, закладываю в печь по две охапки, – ничего – живу. Топлю Урал, как говаривал мой товарищ-горожанин, живший рядом, но так и не понявший и не принявший деревенской жизни, основы её (особенно зимой) – ДВП: дрова, вода, помои… Именно в эти дни, сразу после сессии, я прочёл цикл лекций в литературном клубе «Урал» при редакции одноименного журнала – лекций / занятий / бесед – о верлибре. Традиционалисты воспринимают крепчающий верлибр как некий просодический майдан – точно так же, как сами верлибристы (и вообще современные стихотворцы) смотрят на силлаботонику как на развалины советской империи.

Просодическая сфера русского стихописания живёт, меняется, опустевает, обогащается и восполняется не по законам существования политики, экономики и общества в целом. Хотя мода и рынок, естественно, корректируют методологию сочинительства. Однако, следует заметить, что факторы социального характера влияют преимущественно на сферу литературного стихотворчества, которая имеет строгую структуру полевой природы: мейнстрим – ядро, всё остальное – периферия. И здесь, в «литературном цехе поэзии», этико-эстетическая сценарность поэтической просодии – не актуальна; здесь, как в политике, преобладает энергия денег, амбиций, власти (редакторско-издательской) и пиара (чаще – авторекламы и авторежиссуры). Подлинный поэтический текст равнодушен к своей просодической форме (и к содержанию, и к функции). Поэтический текст ориентирован на поэта, на человека, создающего текст. Поэтический текст – тотально и стереоскопично антропологичен. И – чудесен (чудо), и – божественен (архетекстовая предопределённость появления стихотворения). Всё дело здесь не в том или ином виде просодии (тоническая – верлибрическая), а – в гармонии.

Гармония – сердце словесности. Художественная словесность вырабатывает особую энергию (в отличие от инфо-текстотворчества) – энергию гармонии. Природа такой энергии загадочна, труднопознаваема, но вполне ощутима. Попытаюсь кратко пересказать то, о чём мы говорили несколько вечеров в редакции журнала «Урал». Мы – это три десятка сочинителей. Итак, на Урале морозы, в Киеве Майдан, а у нас – беседы о верлибре, о просодии, о гармонии. О гармонии поэтической.

В России случился верлибр. Когда? Думаю, нет – уверен: около двух тысяч лет назад, когда стали появляться первые образцы коренного славянского (праславянского) фольклора. Колыбельные, погребальные и иные ритуальные речитативы, речевые жанры и тексты песен, сказов (сказок), былин, притч и побасенок. Русская былина – верлибр, ритмизованный тонически, когда роль стихотворной стопы (как это происходит в силлаботоническом тексте) играет фонетическое слово (например, «мороз + и + солнце»), фонетическое словосочетание, фонетическая синтагма. Сказ – абсолютно верлибричен. Прямо говоря, любая художественная речь до 14–15 вв. просодически являла собой верлибр, который под воздействием звуковой картины мира, звуковой картины природы, был естественен, «натурален», природен, первороден etc. Просодическая способность языковой личности активируется ещё в утробном состоянии носителя языка. Это – общеизвестно. Поэтому просодическая системность и просодическое изящество словесных художественных текстов определялись самой природой, её способностью звучать также и человеком напевающим, декламирующим. Гимнографическая поэзия, поэзия духовная только усилила и закрепила верлибрическую потенцию сказа, былины, Слова и других сказовых жанров. Думаю, что русский верлибр до 19 в. был тоническим, или синтагмо-тоническим, когда огромные звукокомплексы и звукоряды, имея одно основное ударение, поглощали и вмещали в себя лексико-фразовый материал текста.

Однако поэзия и поэтичность – разные вещи. Всё дело в качестве предмета текстотворчества. Генеральными предметными константами поэзии (поэтического текста, текстотворчества вообще, а также прозаического и драматургического текстов) являются такие метаэмоции и метасмыслы (идеи, концепты), как жизнь, смерть, любовь, но – в нерасторжимом единстве, когда в тексте, манифестирующем комплексный предмет «жизнь – смерть – любовь», возникает феномен метаобразной стереоскопии, способный порождать более крупные метаконстанты, например, Бог, Вечность, Душа, Дух, Вселенная, Бесконечность, Добро, Свет etc. Квантом гармонии, таким образом, является метаобразная, метасмысловая, метаэмотивная стереоскопия. Гармония – это феномен и родовой, и видовой, и родо-видовой, и видо-видовой, и родо-родовой по отношению к тексту, к его имманентным, перманентным, внешним и внутриструктурным признакам. Вообще, художественный (прозаический, эссеистический, драматургический и т. д.), а особенно поэтический текст обладает такими базовыми признаками, как воспроизводимость, идиоматичность и цельнооформленность (данные признаки присущи слову как единице языка, текста и речи), – именно в них закрепляется основа поэтической гармонии.

Поэтическая гармония – как единое целое – формируется и функционирует (т. е. существует) одновременно в трёх сферах (по отношению к тексту): внешняя (древнегреческое понимание гармонии как совокупности всех частей системного целого, как слаженного и эффективного взаимодействия этих частей в процессе работы; а также гармония культурологической природы;

гармония этико-эстетического, этно-культурного, этнолингвистического, антропотекстового, и т. д. характера); внутренняя (языковая, стилистическая, просодическая, музыкальная, интенциональная, антрополингвистическая и др.); онтологическая (гармония образной, смысловой и эмотивной стереоскопичности физического, интерфизического и метафизического). И верлибр, и традиционный тонический стихотворный текст, безусловно, и существуют, и функционируют, и систематизируются – структурируются одновременно во всех сферах поэтической гармонии. Существует также гармония визуально-графического характера: строфостроение, стихотворные «столбцы», графическая изобразительность и т. п. верлибра и тонического стихотворения.

Современный русский верлибр, в отличие от стихотворения в прозе 19–20 вв., начинает обретать графические очертания тонического традиционного стихотворения (хотя сегодня силлаботонические стихи иногда «записываются» прозой или имеют прозаическую графику с абзацным членением). Вот стихотворение (превосходное) Алексея Алёхина «Принадлежность пейзажа»:

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ ПЕЙЗАЖА

 
туркменские старики
как бы потрескавшиеся на солнцепеке
с белыми и плоскими одинаковыми бородами
будто привязанными к бритым кофейным лицам
в одинаковых курчавых шапках
и пропыленных коричневых хламидах
так похожи
что кажется: повсюду встречаешь одного и того же старика
и при встрече
он протягивает тебе все ту же
пересохшую глиняную ладонь
 

Графика верлибра здесь вполне соответствует традиционной графике тонического стихотворения. Текст состоит из трёх строф (без знаков препинания и прописных букв, что делает это стихотворение интонационно, образно и семантически открытым: отсутствие данных элементов графики и орфографии делает содержательную структуру текста открытой). Полный анализ этого стихотворения займёт огромное место, возможно, такой анализ реализуется в объёме книги. (Аудиторный разбор «Принадлежности пейзажа» происходил в течение 5–6 часов!). Отмечу лишь, что ритмическая организация этого текста вполне системна и реализует сверхбогатый и весьма разнообразный ритм (метрической системы верлибр не имеет). Кроме того, лексика стихотворения представляет собой цельный и семантически (денотативно, тематически) связанный идеографический класс слов (функционально-смысловой класс слов). А. Алёхин создаёт уникальный текст-пейзаж. Пейзаж антропологический. Лишь топонимически обусловленный эпитет (притяжательное прилагательное) «туркменский» может варьироваться («азиатский», «среднеазиатский», «узбекский», «таджикский» и т. п.). Остальные лексемы – все без исключения – являются ключевыми или субключевыми словами, – а это уже шаг за / через прозу: Алёхин создаёт стихотворение, в котором реализован сложнейший предмет «жизнь – смерть – любовь», который в свою очередь создаёт эффект стереоскопии метасмыслов «Вечность», «Бессмертие», «Дух», «Бог» («глиняный», «глина» – материал, из которого создан библейский человек). Пейзаж человека («старики») протягивает, как луч, как ветвь, как воздух, как сухое пламя, как взгляд, – глиняную ладонь. «Тебе» – значит – миру, Вселенной, Богу, Поэту. Стихотворение – всё, целиком – есть чистая, абсолютная поэзия.

Более того, А. Алёхин предлагает (и реализует убедительно и прекрасно) новый просодический тип стихотворения.

Стихотворения, которое наверняка будет доминировать в русском стихосложении лет через 50–70. Вот основные просодические и графические параметры такого стихотворения (которое, естественно, должно иметь все качества внешней, внутренней и онтологической гармонии поэтического текста):

1. Небольшой объём.

2. Строкоделение производится согласно объему / длине фонетической синтагмы.

3. Строфоделение определяется содержательной композицией текста и структурами общей системы смысловых (не – фонетических!) рифм.

4. В целом графическое оформление текста должно быть абсолютно адекватно интонационно-музыкальной организации стихотворения.

5. Наличие «гармонии гармонии»: экстратекстовая, интратекстовая и онтологическая части общей гармонии должны качественно и количественно соответствовать друг другу.

6. Наличие в тексте комплексного предмета «говорения» – жизни / смерти / любви, реализующегося в стереоскопической динамике взаимодействия метаобразов, метасмыслов и метаэмоций.

7. Орфография (окказиональная, неологическая), пунктуация – свободные.

8. Синтез речевой, прозаической и поэтической интонации, который формирует «новую музыку» стиха – стиха верлибрического.

9. Наличие и доминирование в тексте лексики с предметным значением (есть исключения).

10. Квантитативное (количественное, объёмное) равновесие синтаксических и строфических структур (синтаксис – строфа).

11. Текст стихотворения тождественен фразе (синтаксема – текст).

12. И др.

Речь идёт в данном случае о появлении просодического кентавра, когда на основе синтеза просодических вариантов тоники, силлаботоники и верлибра в процессе текстотворчества и этико-эстетического (в целом культурного) функционирования различных форм просодии – происходит рождение нового, вполне самостоятельного вида просодии верлибро-тонической природы. Стихотворение А. Алёхина есть образец такого нового стихотворения.

Верлибро-тонические стихи пишутся сегодня О. Седаковой, А. Алёхиным, А. Зеленовой, Е. Симоновой и многими другими. В Западной Европе верлибро-тоническая просодия преобладала в стихах Пауля Целана, Сильвии Плат (английский период творчества, особенно последние стихотворения), Филиппа Жакоте. Вот стихотворения Сильвии Плат (в отличном переводе Василия Бетаки), в котором ещё видны швы тоники и верлибра и в котором спорадически возникает рифма, обеспечивающая строфостроение текста.

ЗА КРАЕМ

 
Эта женщина достигла совершенства.
Ее мертвое
Тело несет улыбку свершения без тревоги.
Иллюзия греческого свободного выбора
Стекает по складкам твердой
Туники. А босые ноги
Твердят: мы дошли. Всё.
Мертвые младенцы, как белые змейки, —
Каждый у своего пустого
Кувшинчика – свернувшись, лежат.
Она их втянула в себя. Обратно. Снова.
Так лепестки розы смыкаются, когда сад
Застывает, и запахи кровоточат
Из глубокого сладкого горла ночного
Цветка. Луна не грустит ни о чем.
Над глазами – мраморный капюшон.
И не такое она видала!
И трещины на ней становятся все черней…
 

5 февраля 1963

А вот «новое стихотворение» Пауля Целана (в абсолютно адекватном, прекрасном переводе Ольги Седаковой).

 
Ирландка, разлукой замаранная, руку твою
читает быстрей
быстроты.
Синь взгляда ее сквозь нее прорастает,
конец и победа
в одном:
ты, пальцеокая
даль.
 

В стихотворении три строфы и десять строк-синтагм. Стихотворение тотально стереоскопично и метафизично (денотативно и метаэмоционально).

В стихотворении Филиппа Жакоте (блестящий перевод О. Седаковой) три строфы соответствуют трём ступеням стереоскопии божественного зрения: глаз человека → глаз Бога → глаз инобытия.

 
Глаз:
изобильный источник
 
 
Но откуда он бьет?
Из дали дальше всякой дали
из глуби глубже всякой глуби
 
 
Я думаю что я выпил иного мира
 

И, наконец, стихотворение Анастасии Зеленовой, в котором метаэмоция жизни-смерти-любви выражается прямо (что бывает крайне редко). Это – метасмысловое прямоговорение.

 
наживая врагов..
на врагов наживляя любовь..
душа коротка —
так, что тени совсем никакой
 

На Урале случилась весна. В Киеве разогнали Майдан. Убит Музычко. А Крым вернулся восвояси – туда, где 300 лет его защищали, отстраивали и любили. И верлибр не победил силлаботонику и тонику. Напротив, он породнился с ними, явив словесности и филологии новую просодию. Русское стихосложение стало богаче. Вот и всё. Пока всё. Такие дела.

Молния в сверчке: время и время

В конце апреля выпал серьезный снег: он валил отовсюду три дня, а потом в течение недели его носило ветром с места на место, вспучивая крыши домов, навесов, бань и беседок, наметая белухины горбы поперек дороги. Мело, вихрило так, будто сухую воду в виде снега вкручивали, как саморезы, во все щели, в землю, в сад – и выкручивали обратно, кроша предсосулечное вещество и взвихривая его над всем, что не было снегом. Завируха…

Птицы уже прилетели – с дальнего и ближнего юга: хищники из Средней Азии и Казахстана, остальные из-за моря. Сквозь снежную бурю пара серых цапель пробивалась к реке Утке;

пять диких уток, вибрируя от холода, летели в пойму Чусовой;

скворцы где-то попрятались – в деревне, в деревянном, – и скрипели, как шуруповерты, пугая кошек и самих себя; из леса прилетели – вернулись – снегири, синицы и свиристели; а над снежными грядками кружились стайки зябликов, первых овсянок, чечеток и полевых воробьев.

Снег повернул время вспять. Остановил его – и повернул. Пространство придушило время – любое: биологическое, ментальное, мнемоническое, календарное, психологическое, рациональное, одним словом, традиционное, привычное, – и только астрономическое время крутило планету, как этого требовали кинетика и гравитация. Я зачерпнул из мешка с поволжским подсолнечниковым семенем двухлитровую кастрюльку, вынес её в снега, пробрался через сугробы, намёты и перемёты к навесу и высыпал семечки на длинный уродливый, но крепкий стол, служивший мне верстаком, – и вернулся в дом. Через пару минут налетели зяблики, овсянки и синицы. Потом к ним присоединились снегири, чечётки и воробьи, и, наконец, под навес спланировали огромные сойки – сразу три. Трижды в день я выносил птицам семечки в кастрюльке. Синицы и сойки помнили меня как кормильца с зимы – и не улетали. Зяблики и остальные лишь сторонились, отлетали недалече, метров на пять, чтобы через полминуты вновь наброситься на семечки. Всё это продолжалось дней пять. Семечки мои отодвинули птичью смерть. Договорились, так сказать, с вечностью. Между зимой и весной образовался зазор, пробел. Снежный. Между временем (жизнью) и вечностью (не-жизнью) образовался тамбур. Семечковый. И – наступило беспространственное время во вневременном пространстве.

Когда кто-то произносит существительное «время», он прежде всего говорит, уточняет, выясняет, идентифицирует своё местоположение относительно другого места. Куда как сложнее и страшнее определить (и – назвать) своё времяположение: оно неопределённо и неопределимо; сорокалетний Мандельштам выглядел стариком, а шестидесятилетний Пастернак – молодым человеком. Возраст пространства, плоти – это всего лишь состояние этих субстанций: юность, детство, старость, младенчество – суть состояния не времени, а вещества пространства (человеческого вещества). Люди чаще имеют дело со временем астрономическим и социальным (историческим) – первое весьма кратко (млрд лет – мгновение в световом тысячелетии), а второе иллюзорно, так как оно придумывается, планируется и осуществляется не по законам природы, а по произволу общественного и персонального договора. Однажды мне, руководителю в те поры Союза писателей, предложили взятку ($ 150 тыс.) с тем, чтобы мы, писатели, освободили особняк в географическом центре Екатеринбурга (взяткодатель и свидетель этого события уже мертвы, так что можно об этом говорить без оглядки), – я отказался взять. Более того, в те беззаконные времена послал бизнесмена Д. подальше (свидетель, мой покойный товарищ, онемел от моего «безрассудства»: он был бизнесмен и денежки любил). Но я упёрся. Мне помогли хорошие люди Ю. М. Золотов, Н. К. Ветрова и Е. В. Ройзман: они «прикрыли» от Д. Дом писателя. Всё: время Д. кончилось. И он действительно покончил жизнь самоубийством ровно через год после попытки подкупа. Бог – не фрайер, как любит говорить мой друг, известный поэт. Социальное время Д. перешло в вечность и стало ничем; моё социальное время продолжилось, избежав вечности. Наличие социального, биологического и персонального времени подтверждает смерть. Смерть бывает короткой (болезнь, убийство etc.); смерть бывает долгой, длинной (биологическая жизнь), и смерть бывает вечной (поэзия, искусство, культура, память). Время – линейно, даже если оно циклично и спорадично (так мы придумали);

вечность – точечна: то есть вертикальна, и возникает она в тех самых пробелах, которые образуются между временем и пространством (первое, повторю, – эфемерно и надуманно, второе есть мы [в том числе необозримых веществ и предметов]). Ни общество, ни наука, ни технический прогресс, ни цивилизация в целом никогда не дадут определение феномена (ли?) времени. Думаю, нет – уверен: время осознается (и, может быть, осознанно выявляется из потока множественных континуумов) только искусством, поэзией, словесностью вообще и – культурой. Время способны ощущать и ощутить все, кто живет одновременно и совокупно (целокупно) разумом-сердцем-душой. Только словесность (вместе с музыкой и искусством) определяет время как СВЯЗЬ сознания с изменяющимся, мобильным, исчезающим, и появляющимся, и вновь нарождающимся пространством. Такие люди (сверхчувствительные), как правило, обладают особым типом подсознания (осознание прошлого), сознания (сознание сущего) и сверхсознания (предощущение и предосознание будущего) – одним словом, сознания, которое принято называть художественным или, точнее, духовным. Время, на мой взгляд, – это связь пространства с сознанием. То есть некое особое состояние интерхронотопического характера, а точнее – состояние трансхронотопии, когда сознание, познавая (и ощущая) пространство, устанавливает связь с познаваемым веществом или предметом, которые, ощутив эту связь, ОТВЕЧАЮТ сознанию, налаживая свою – встречную – связь. Такая связь есть особая энергия, присущая третьему веществу интерфизического характера, которое обеспечивает единство (за счёт своей метагравитационной энергии) физического и метафизического веществ. То есть время как интерфизический феномен возникает для того, чтобы осуществить контакт разноприродных веществ. Художник, поэт (интуитивист, естественно), находясь в состоянии трансгрессии (по Мишелю Фуко: уникальное состояние художественного сознания, проникшего в ПУСТОТУ и создающего из НИЧЕГО – НЕЧТО), то есть в состоянии метакогнитивного мышления и метагносеологического порыва, осуществляя акт метапознания, способен создать энергетически насыщенную связь НИЧЕГО с НЕЧТО (ЧЕМ-ЛИБО), то есть время – истинное, подлинное и функционально неопределённое.

УТРО В САДУ

 
Это свет или куст? я его отвожу и стою.
Что держу я – как ветер, держу и почти не гляжу на находку мою.
Это просто вода, это ветер, качающий свет.
Это блюдце воды, прочитающей расположенье планет.
Никого со мной нет, этот свет… наконец мы одни.
Пусть возьмут, как они, и пусть пьют и шумят, как они.
 

(Ольга Седакова)

Поэт очень определённо номинирует неопределенность силы и энергии появления НОВОЙ СВЯЗИ между сознанием поэта и поэтическим предметом – кустом. «Никого со мной нет…» – значит следующее: ЧТО-ТО со мной есть, ЧТО-ТО есть с кустом (ветром, водой, светом и т. д.), – это значит: ВРЕМЯ СО МНОЙ ЕСТЬ. Или: между нами есть время.

Пространство – воспроизводимо, то есть моделируемо нами однотипно. Пространство – иерархично, классифистично, типологично, аналитично, синтетично, а значит – системно, структурно и функционально ровно настолько же, как и сознание. Грубо говоря, сознание – пространственно, оно есть ментальный топос само по себе, тогда как время как связь пространства и сознания должно иметь некие интерсубстанциональные характеристики, признаки и свойства. Мы их не знаем, но ощущаем.

 
А если ты сверчок – пожизненно обязан —
сверкать, как будто молния над вязом,
и соответствовать призванью своему:
быть словом во плоти, быть новоязом,
хитиновым пристанищем в Крыму.
Фанерную в занозах тишину,
из запятой, из украинской комы,
горбатым лобзиком выпиливая дни,
ты запиши меня в созвездье насекомых —
в котором будут спать тарковские одни.
С врагами Рериха я в связях незамечен,
на хлипком облачке, на облучке —
бессмертием и счастьем, изувечен,
покуда дремлет молния в сверчке.
 

(Александр Кабанов)

Поэт здесь обнажает, вернее – выдирает наружу из множественных структур языка, стилистики и грамматики (запятая – кома/comma/koma; сверчок – сверкать etc.), культуры и поэтической памяти (которая столь крепка у постмодернистов, к коим А. Кабанова отнести трудно: уж очень самобытен, умён, лингвистичен, культурологичен, уникален и талантлив), выманивает на свет Божий и на слух наш ВНУТРЕННЮЮ ФОРМУ ВРЕМЕНИ. Поэт (любой, и А. Кабанов – тож, всегда между физикой и метафизикой, между правдой и истиной, между временем и местом. Поэт восстанавливает то, что уже было создано Богом, Природой и Космосом, – интерфизику, правдоистину и интерхронотопию). Время как связь сознания и пространства не только воспроизводимо, но и идиоматично и цельнооформлено. Как слово и как Текст. Время, как и Поэзия, просодично. Оно звучит. Оно незримо, нетактильно, но оно и неупиваемо, имея запах и способность ощущаться душой, интуицией, Духом. Время астрономическое есть подсказка, данная нам Вселенной и всем Мирозданием: вот вам длительность, периодичность, цикличность, неопределённость и бесконечность – берите всё это и пытайтесь почувствовать ваше время, метабиологическое, метаисторическое, метасоциальное etc.

Художнику нельзя постоянно находиться в ситуации трансгрессии, трансрациональности, трансэмоциональности и т. д. Он – погибнет. Астрономическое и художественное время прервутся, и из трещины взойдёт – вертикально – вечность. Стебель вечности шершав, колюч и ядовит. Но чем труднее и смертельнее – тем проще достигнуть высоты (движение вверх) или глубины (движение вниз). Что это? – Безумие? Да. Невозможность и неспособность жить, как все, вне главного своего времени, подаренного когда-то Богом и утраченного в процессе поиска еды и жилья. Инстинкт зверя подавил инстинкт божественный, рудименты которого остались еще в художнике. Человечество спасётся не Охотником, но Поэтом. Словесником…

Умер у нас в деревне Паша. Жил он, бывший горожанин, рожденный в Каменке, в родительском доме – чёрном и страшноватом, сделанном из лиственницы: брёвна уже как бы обуглились, фундамент просел, передние углы опустились, полдома просто рассыпалось, осталась одна половина – комната с голландкой, забор распался, крапива (летом) росла до крыши, сугроб (зимой) – до середины окон – в общем, не дом, а страшный раззявленный беззубый рот с чёрными бревенчатыми дёснами. Паша жил один. Выходил из дома (в люди – к автобусу) раз в месяц – за пенсией, на которую накупал сухарей, тушёнки и ящик водки, – как раз на месяц хватало, до следующей пенсии. Мылся он в доме в двух тазах полухолодной водой. Спал с тяпкой – крыс и хомяков отгонял, которые лезли к нему в постель, на диван, погреться. В общем, света белого не видел. Даже туалет устроил на крыльце, выходящем во двор, сбоку: пропилил в нём, высоком и дощатом, две дыры – и справлял нужду, не отходя от дома, не сходя на землю. (Всё думаю: а второе очко для кого? – жил ведь Паша один, и никто к нему не ходил. Ох!). Был у Паши телевизор, и жил Паша, выходит, сразу в двух своих временах: в биологическом и в социальном, то бишь в зоологическом и примитивно-виртуальном… Где он теперь? Что поделывает в вечности? Как свою пенсию тратит? В какой сортир ходит? И ходит ли вообще?..

Художественное время – подлинно. Поэтическое время – божественно. Поэзия – сама – есть связь Всего со Всем. Поэтому Поэзия – сестра интерфизического Времени. Времени трансгрессивного, чистого и мощного. Времени, в котором художник из пустоты делает вещь, из ничего – нечто.

 
А что мы всё о птичках да о птичках? —
фотограф щёлкнет – птички улетят,
давай сушить на бельевых кавычках
утопленных в бессмертии котят.
Темно от самодельного крахмала,
мяуканье, прыжок, ещё прыжок…
А девять жизней – много или мало?
А просто не с чем сравнивать, дружок.
 

(Александр Кабанов)

Что ж, поэт прав. Как всегда. Поэт прав всегда.