Текст книги "Дикий голубь"

ДИКИЙ ГОЛУБЬ.

Глава 1

После продолжительного знойного дня, утомлённая жарой природа, медленно погружалась в царство сумерек. Земля за день так накалилась, что казалось она вот-вот треснет на мелкие кусочки и погрязнет в кипящей лаве стихии. Днём на улице ни души, будто вымерли все; по-домам да по-норам забились бедненькие, в поисках тени, прохлады и отчуждения.

Но уже ближе к вечеру, когда палящая сила солнца иссякла, на смену ей подуло подобие лёгкого ветерка прохлады; деревня стала оживать от дневной спячки, возрождаясь от огненного забвения. Послышался голос человечества, соседей,– зашевелилась и заёрзала домашняя скотина; перекликались собачий лай и петушиный запев, гремели вилы о что-то железное и скрипел колодезный журавль. На улице наблюдалось движение. Всё становилось на свои места – конец света отложен, пока!

Вот и я, весь день провалялся на диване выжидая начала жизни. Ожидание длившееся вечность, оборвалось, и вот, дождался! Вышел на крыльцо, почесать своё… "Тр-р-ру! Не в ту степь… Конь лихой, акстись!"

"… вдохнуть глоток вечерней свежести!"

"Вот это в тему… а лучше посмотреть, не нужна ли кому-нибудь помощь…"

"Может что-нибудь романтическое?"

"Ну на худой конец… Гм-м…"

"Так как быть?"

"Продолжим просто…"

Вышел на крыльцо, чтобы… ещё раз осознать общечеловеческое предназначение своего скромного, но очень важного для меня бытия. Спускаюсь по ступенькам – одна, вторая, третья. Земля. Подняв руки вверх, висну на перекладине крылечного навеса; тот предательски скрипит и хочет наверно развалиться. Прежде чем отпустить, я истомно потянулся подогнув колени. Спрыгиваю. Делаю несколько наклонов вперёд и в стороны – так я размял кости и мышцы спины.

При наступлении темноты мне предстояло очень важное и серьёзное для меня событие. Или правильнее сказать дело. И поэтому я немного нервничал, морально сходя с ума. Немного может прозвучать двояко и всё-таки это словно внутри моей волосатой груди, колючие червяки своими длинными хвостами, плели между собой клубок раздражения. Отсюда изжога, чёс обеих голеностопов и… и ещё чего-то, что не могу подобрать правильных слов для обозначения и просто быть понятым. Ещё днём, когда я валял дурака, мною владело неимоверное чувство самоуверенности в своих силах и в возможностях перекопать горы и вырубить с одного удара кулака индийского слона. Но уже ближе к вечеру, это самое чувство меня стало подводить; горы оказались неприступными, а индийский слон так велик, что сравнение меня с ним, можно назвать не иначе как, муравей против динозавра. И вот сейчас, эта самая самоуверенность и вовсе меня покинуло, оставив в нерешительности и глубоких сомнениях.

Облачившись в старенький потёртый спортивный костюм, я дополнил его совсем новенькими полукедами и, неспеша завязав шнурки, легонько пробежался вдоль дома по тропинке взад-вперёд, давая ногам привыкнуть к новой обувки. Убедившись в комфорте, я проследовал в сарай. Сарай так, одно название. Вкопанные в землю деревянные столбики, обшиты с четырёх сторон волнистым шифером. Дверцой служил всё тот же шифер; аккуратным подъёмом и передвижением в сторону, и вот – вход открыт. Захломлён он был ещё прежними хозяевами, добродушно оставлено гнить от сырости, превращаясь в труху и гниль. А теперь и моего "добра" по-прибавилось, что можно либо ногу сломать, либо шею свернуть.

Нужное было совсем рядом, небольшой моток бечёвки – главное орудие моего труда на сегодня. Вернувшись к крыльцу, я положил его около завалинки. До наступления полной темноты было как бы ещё далеко, и чем занять себя, просто незнал. Топчась на месте, я разглядывал то свою одежду, то обувь, то снова переключался на костюм, и так проделывал по неколько раз, главной целью которого было – безжалостное уничтожение времени.

Признаться, уничтожение получалось не то, что глупым, но и проникновенно унизительным по отношению к… В эти минуты, о добром никак не думалось, потому что притаившемуся внутри злу, вскоре предстояло выбраться наружу. Мне самому предстояло вынуть его за ушко, но не для того, чтобы отшвырнуть, а для того, чтобы отряхнуть слежавшуюся с него пыль и подружиться на неопределённое время.

Так, к всеобщему уничтожению, моё внимание привлёк двор. Скорее огород. Мы его никогда не обрабатываем. Словно его не существует. За летний сезон трава вырастает в человеческий рост, а к осени высыхает и только тогда, собравшим с чем-то чуждым для моего сознания и тела, он очищается. А также при помощи жены.

Сейчас рост сорняка почти на уровне головы. Уже совсем скоро. Но когда-нибудь это не придётся делать. По крайней мере так хочется думать.

Меня неучили что-либо выращивать, полоть, окучивать, собирать урожай. Вставать рано утром и идти куда-то на работу. Меня вообще ни чему не учили, хорошему. И труду… Труду в том числе. Получаемые уроки жизни, не всегда приходились впрок, зато те, что отлаживались в памяти, почему-то оказывались непригодными к подвернувшейся ситуации. Парадокс!

"Фу, бурда! Зачем что-то делать, если можно это взять! Логично…"

"Логично? Паразительно…"

"Не понял! Паразитительно?"

"Паразитительно то, что здесь, прямо вот тут, произносится… А паразительно…"

"Не-е-т! Точно нет! Буду спорить…"

"Да! Интересно послушать…"

"Нет, спорить не буду. Произнесу мысль, которая имеет место быть!"

"Ну и…"

"Ну и… в том, что в одном индивиде, могут существовать пара существ. ПАРАСУЩЕСТВУЮЩИЕ! И не всегда эта пара, тесно друг с другом взаимодействуют. Хотя друг без друга, это невозможно представить…"

"Ну и?"

"Ну и… ты в простые вещи не хочешь врубаться. Где взаимосвязь?"

"Ты обо мне?"

"Ха…"

Наконец-то оторвавшись от себя, я неразуваясь, забежал по-быстрому в кухню, так, чтобы не увидела жена. Залпом выпиваю большую кружку воды и снова выскочил на улицу. Она успела что-то крикнуть, но я, якобы не услышал её.

Огромное нетерпение в ожидании наступления темноты и страдание безделием в течении дня, беспощадно деградировало мои способности мыслить, не давая как надо собраться и настроиться на нужный лад. Длинный – длинный летний день, так долго тянувшийся, плавно переходил в долгожданный вечер, но неожиданно вдруг как-будто остановился на время – немного передохнуть. Оранжевый круг солнца никак не хотел опускаться за линию горизонта, повиснув огромным воздушным шаром над землёй, раздражая таким образом мои нервные клетки.

Закуриваю. Весь день без них, даже соскучился. Вред – да никакого. Прикуренную сигарету, считаю наилучшим выходом из такой вот ситуации. Курю. Никотиновый яд не так сладок на вкус, но приятен на восприятие окружающего и на время приостановил мои страдания. Но не о чём ни думать у меня всё же не получалось. И поэтому, чтобы не засорять голову вредной информацией, я стал продумывать и так уже продуманный до мелочей план моих действий на предстоящую ночь. Выдумать что-то ещё уже становилось лишним и мне ничего больше не оставалось как встать и погулять по двору. В очередной раз.

Иду. Спотыкаюсь на ровном месте. Инерция хода даёт шанс удержаться, но два широких шага усиливают падение.

Искры. Много искр. Конечно от сигареты. Боль не важна, её не было.

Смешно. Комичность ситуации разряжает, я смеюсь, что окликает жена "в чём дело?"

Не отвечаю; удаляюсь от дома в глубь двора. Обхожу дом вокруг и останавливаюсь у калитки.

Нагретая за день земля ещё хранила тепло, я ощущал её подошвами своей новой обуви, напоминая мне о недавно минувшей жаре. Оно останется на всю ночь. Облокотившись об изгородь своего двора, я потягивал одну сигарету за другой, гасил пальцами докуренный до фильтра бычок и выбрасывал его лёгким щелчком среднего пальца далеко от забора. Уже четвёртая. Находясь в густой тени разросшейся яблони, я оставался невидимым для проходивших мимо моего двора селян. Но трое подвыпивших товарищей, медленно плетущихся прямо об мою изгородь, заметили меня и подошли.

–Здорово, Яшка,– зашумел радостно один из них. Это был Вовка Краснов, безобидный деревенский выпивоха, но трудяга, каких ещё поискать. У него не было передних зубов, что снизу, что сверху, отчего, когда он говорил и улыбался, то выглядел не совсем эстетично. Короче, без смеха на него не посмотришь. Но этом может и была его фишка. Он был в чёрных брюках закатанных до колен и серой рубашке без пуговиц, но перевязанной на пупке. Некогда модные туфли, теперь завёрнуты носами к верху, были обрезаны в области пяток и выполняли роль шлёпок.

–О,– будто удивился я, а сам думаю, "блин, не успех укрыться!"

–Эге-ге-гей,– опять шумит Вовка и откашлялся.

–Ты что так шумишь, Вован,– ответил тихо ему я, а сам оглянулся к дому, чтобы не услышала жена.– Привет!

"Вот оно, возвращение жизни!"– подумал я.

–Что за праздник у вас пацаны,– уже обращаясь как бы ко всем, но смотрю на Вовку.

Вовка подошёл ближе и протянул свою потную и немного грязную руку для рукопожатия.

–А у меня что ни день, то праздник, что ни ночь, то… -непереставая улыбаться говорил Вован, но запнулся. Он стал вытряхивать мусор попавший в обувь, а потом забыл о чём был разговор. Лишь когда он говорил, изо рта иногда летели капли слюней и приходилось держать дистанцию для безопасного общения. Так что продолжения, я особо не желал.

За ним подошли двое его товарищей. Но подошли, как-то неверным было выразиться; притащились, приползли, приволоклись. То были Гришка Сивокозов, парень лет двадцати пяти, вечный его спутник наверно ещё со школы, так думал я, и собутыльник Вовкин. Его грязный спортивный костюм был разорван на одной штанине вдоль лампасы и через открытый участок ноги была виден прилипший кусок глины. Под потёртой и дырявой в подмышках спортивной курткой не было майки, зато как у Вовки перевязана на пупе. Гришка был босиком и хромал демонстративно что-то показывая.

Третьего с ними я не знал. Похоже он был неместный. Но он также дополз до меня, чтобы протянуть руку и поздороваться. Он вообще был в одних шортах и в кедах без шнурков. Под языками кед было полно набито землёй, но ему это похоже не мешало. Голый торс, загорелый под солнцем до покраснения. Да и лицо тоже.

Вид у троицы был изрядно потрёпан и замученный – на первый взгляд, на воторой – не совсем далёкий, можно предположить что угодно. На самом же деле, первое – это перебор горячительного – ну, а только потом всё остальное. Открытые участки тела покрытые грязной пылью в перемежку с потом словно шахтёры, или работники полей, или, что там может быть ещё из нечистого труда, не важно. Измотанные, так называемым, тяжёлым трудом, только что закончили работу и возвращались домой. У каждого на висках от пота, была видна струйка скатившейся капли, а то и две, говорящая о том, что работа нынче удалась.

"Как сказать…"

"Удивительно!!!"

"Что? Как сказать? Или, что удивительно?"

"Да как хочешь? Думать не запрещено, делать… Прибыль не от полученного, а от начала зависящего…"

"Что так сложно?"

"Зато правильно…"

Да, ещё от выпитой огненной воды, парней так кидало из стороны в сторону, что были они похожи на неваляшек из магазина игрушек, или надувных мультгероев, которых часто выставляют перед недавно открывшимся новым магазином или аптекой. Надувная реальность уже принимается как за настоящую, придумывается философия и эстетика поведения между, которые ещё каких-то десять лет назад не существовало, ними.

Особенно пьяным был третий товарищ, которого я не знал. Он вообще не понятно какой-такой силой держался в вертикальном положении, а когда ему удалось ухватится за штакетник моего забора, то он с облегчением вздохнул, так как силы его потихоньку убывали и висели на волоске.

Я представил, что если бы к его спине вдоль позвоночника привязать шест. Интересно, насколько бы процент его стойкости, в таком шатком положении, вырос. Но воображение рисует его великое падение и шест становится ни чем иным, как орудием уб… Да так смешно!

–Где так натрудились, парни? Ещё в такой зной, – всё так же негромко, но с долей юмора спросил я, хотя поговорить нисколько не тянуло.

Вован и Гришка последовали примеру своего третьего товарища и тоже навалились на мой хлипкий заборчик так, что Вован загородил от меня своего самого пьяного друга, которого я незнал. Я же придерживал гнилой штакетник со своей стороны, дабы быть опорой и чтобы не предвиденное, не стало обьектом всеобщего шума. Не желая быть в тени, тот, которого я незнал, вышел вперёд и решил присесть на корточки прямо перед нами. Но не удержался. Он сначала подался вперёд; крен скрыто показал слабые узлы перевязки, но… сопротивление удалось, так как он со всего маху повалился на спину, закинув высоко вверх ноги. От внезапно наступившей беспомощности он напрёгся так, что вырвался пердёшь, да не единожды.

"Грубо… И грязно…"

"Не грубо! Такова…"

"Вот не надо! Не надо! Достаточно! Начни ещё, что мол жизнь такова, или что-нибудь в этом роде!"

"Мы и не думали… Ты что, забыл?"

У него захрустели пальцы сжатые в кулаки до побеления косточек. А глаза вытаращенные, но не видящие ничего, словно прилипли к одной ему известной точке. И только ждут! Ждут остановки.

От такого переворота его товарищи закатились пьяным смехом над ним. Разинутые беззубые рты, а те что есть, сияют чернотой… Чёрные рты и слюнявое нёбо, и меж обломанные клыки белым тянется наружу, через углы рта.

Вот так выглядит физическая глубина самого дна, яма, а если вдуматься, то и канализация вполне подойдёт.

"Бе-е-е-е-е, какая мерзость!"

"Ничего. Реалия жизни. Нормально! Ты чего хотел?"

"Ничего? Нормально? Ну знаешь…"

–Всё, Васю уже и ноги не держат. Решил прислониться спиной. Не получилось,– не переставая ржать тем же самым ртом, прошепелявил Вован. Казалось, что он выдавливает из себя пасту из зубного тюбика, прерываясь на вдох и душащий его смех.

Гришка ржал беззвучно, забывая иногда сделать вдох и поэтому когда кончался кислород, начинал также беззвучно кашлять и сипло вдыхать. А потом всё по-новой.

Я слабо улыбнулся, но больше в себя, желая оставаться вне их веселья. Ощущалась такая непреодолимая разница между ими и мной… И ещё неизвестно, на какой стороне лучше. Признание своего недопревосходства перед ними, я считал важным, если не более необходимым качеством, которое я силой собственной воли, сумел развить. Но вот черта не видна. И не успеешь глазом моргнуть, как "БАЦ!" и там…

–Да, что-то я устал немного,– проговорил заторможенно упавший Вася. Он смеялся сам над собой, поддерживая так коллективный смех товарищей, всё больше теряясь и проваливаясь глубже в безсознание.

Не сдержался и я, чтобы не засмеяться заодно и с ними, расшевелив одубевшую от напряжения грудную клетку; разряженные на секунду нервные клетки покрылись капельками испарины и стекая, щекотали взбухшие струны на шее, животе и щиколотке.

Смех продолжался ещё некоторое время. Смешинка прыгала то на одного, то на другого, то дальше по кругу. Невидимая нить, самым необычным образом связывала нашу компанию и я видел так красный и зелёный цвета. О таком я не рассказываю никому, потому что другим такое недоступно. Не то, ещё и посчитают больным. Ещё где-то путается жёлтый – его я не могу уловить глазом, так как он ведёт себя словно непоседливый ребёнок. Попытки обуздать неуравновешенный колор, не привели ни к чему плохому. Только отсутствие синего могло добавить тепла, но оно точно где-то присутствует, и… после чего я снова спросил у ребят.

–Так где ж так наработались, парни?– может мне и плевать на то, где, а главное как и за что они наработались. Нет! Просто спросил.

–У-у-у, брат,– протянул грустно Вова всё ещё смеющимся, широко открытым ртом; он вытер потной рукой прослезившиеся от смеха глаза, размазав их по лицу и добавил,– дед Иван умер. Всё, ушёл! Ему копали могилу.

Слово "умер", при любом его упоминании у меня вызывает скорбь – скорбь даже по неодушевлённому предмету, окончившее своё существование.

–Глубоко копали,– подал голос Гришка Сивокозов в подтверждение слов Вовки. Он сначала поднял руку вверх, показывая глубину могилы. Видя, что это никого не впечатлило, небрежно провёл себе по голове и по лицу, и от заторможенности, от которой ему тоже было сложно говорить, слова вываливались словно как уже переработанные, пережёванные,– все силы там оставили. Вот, только немощи свои домой несём,– указывая на своё тело обеими руками говорил он. Так ему казалось, что он говорит серьёзно, но чернота лица, которая в двадцать покрывает опытного алкоголика вряд ли может говорить что-нибудь серьёзное, если конечно это лицо не лауреат какой-нибудь престижной премии и оно бухает от творческого кризиса.

–Да ты что!– удивился я. С моего лица сразу исчезла улыбка и я тут же стал вспоминать покойного.

Дед Иван был самым пожилым жителем нашей станицы. По одним данным ему было где-то около ста лет, по другим источникам он уже пересёк вековой рубеж. Всю свою жизнь дед Иван, а если быть точнее, то Иван Демьянович Степанов, прослужил лесником в местном лесхозе. Может он и прожил столько много лет, потому что у него работа была такая, экологически чистая – всегда на свежем воздухе и почти всегда пешком.

Не помню откуда, но мне был известен такой случай из его жизни: как-то делал он обход вверенной ему территории и застукал на месте преступления "чёрных" рубщиков. Дуб валили на стройматериал. В те годы Дед Иван обладал богатырской силой, несмотря на свой невзрачный вид и нераздумывая, один пошёл на преступников. Подробности стычки мне не известны, но дело кончилось тем, что лесник привёз всю бригаду в отделение милиции, связанных по-рукам и ногам. Но порубленный дуб оказался никому не нужен – ни лесхозу, ни другим лесным хозяйствам. Бросать лес дед Иван не хотел и поэтому запряг своего тяжеловоза в телегу и доставил дубок к себе домой. Обтесал его, обстругал и сложил аккуратно на чердак сохнуть. По прошествии около десятка лет, когда дед вышел на пенсию, чтобы лес даром не пропал, изготовил он себе из него… гроб. Как всем говорил для себя, и убрал опять на чердак ждать своего часа. Остаток он раздал, а часть пошли на домашнюю мебель.

Многие тогда говорили, что дед умом тронулся, и приготовленный им гроб только ускорит его же кончину. Однако старик жил, а те кто на него наговаривал, давно уж покоится.

И пролежал гроб, ни много ни мало, больше сорока лет.

Сколько я помню его, а жил дед Иван всегда один. Ухаживали за ним поочереди его бабки соседки, которые и по годам, годились ему в дочери, а то и во внучки. Помогали ему чем могли, ну и всё такое. Одна даже к нему в жёны набивалась, но дед жил отшельником. От этих же бабок было известно, что у него уже и внуки все померли, а правнуки к нему никогда не приезжали и знаться с ним, не знались.

От такого известия моя печаль окрасилась в серое, с пёстрым в катушку коричневым. Старик был для нашей станицы своего рода достопримечательностью. И хоть я не коренной житель, за то время, что я тут живу, прикипел к деду как к родному. Он почти всегда сидел на скамейке у своего двора, провожая каждого прохожего своим грустным взглядом, но приветливо улыбающимся. Зелёная фуражка лесника всегда была на нём как приросший член тела.

Интересно мне было бы взглянуть на нынешнюю жизнь его глазами; пережив несколько эпох, в том числе войну, голод, Советскую власть и перестройку – как он воспринимает сегодняшний мир, как многослойность отложенных в нём времён, влияет на мировозрение, с высоты таких лет. И глядя на несколько десятилетий назад, что он думал о людях, окружающих его теперь; каким народ был, к примеру, перед войной и в послевоенное время, в добавок в сравнении с нынешним. Я уверен, что человек с таким долголетним опытом жизни, с лёгкостью смог бы предсказать то, к чему приведёт страну нынешняя обстановка – если ни в конкретных цифрах, то хотя бы в обычных предположениях.

"… если к тому времени, он не сошёл с ума…"

"Что тебя так и тянет на чернуху?!"

"Ничего меня не тянет. Правда жизни, да и годы… Не двадцать же лет…"

"Не тридцать и не сорок! Не улавливаю мысли…"

"Да пошёл ты…"

А может ему вовсе не было никакого интереса до творившегося в мире; жил в своём уголке, в высоко огороженном пространстве. Выглядывал из-за него, когда ему что-нибудь было нужно. Может человек так и не познал того, над чем многие бьются и разбиваются. И такое же множество ищут ответа на простые, но в то же время сложные вопросы.

И начинаешь задумываться: "А нужно ли всё это?"

"Можно ведь просто жить…"

"Можно… Тогда зачем?!"

"Это о чём? Непонятно!"

"Вот и я о том же…"

–Так вот,– продолжал Вовка, совсем уже став серьёзным,– уже завтра надо деда похоронить, отнести гроб на кладбище, закапать, поставить крест. Но чует моё больное сердце, что нам не справиться,– при этом он руки приложил к левой стороне груди и прикрыл глаза.

"На что он рассчитывает,"– подумал я, представив себя с лопатой в руках.

Сказанное Вовкой, принял на себя и Гришка; рука его дрогнула, но только правая.

Сидящий на земле Вася предавался забвению; моргал постоянно глазами стараясь их усердно рассширить и упрямо боролся с одолевающим его пьяным сном. Он что-то бурчал себе под нос, пытаясь не поддержать разговор, а скорее ругаться. Ругался. Наблюдая за ним боковым зрением, я видел жизнь; как легко и просто, кто-то из двуногих особей, нарочно сокращает свою жизнь. Если не сказать – уничтожает.

Его уже никто не слушал и никто не замечал.

За разговором про деда Ивана, я и не заметил как с луга погнали домашний скот. Медленно поднимающийся клубок пыли двигался в сторону станицы, издавая протяжный мычащий гул, топот копыт и звон редких колокольчиков. Вонь немытых коровьих шкур и навозом, тянулась следом за клубком. Собравшийся станичный люд встречал своих скотинок и погонял ласковыми приговорами; Бурёнки, Рябушки, Ромашки, Василиски… Где-то в гущине, неподалёку, раздались хлёсткие щелчки кнута. Это местный пастух Степан, гнавший скот с пастбища; гордо восседая верхом на коне, Степан важно погонял коров и бычков, не оставляя без внимания ни одну скотинку. Он был коренным станичником, хорошим пастухом и добродушным парнем. Был лишь у него один маленький недостаток, изьян и, как бы мягче это сказать,– с головой иногда он бывает недружен. Из-за этого недуга и в школе не доучился, и в армии не служил, да и мужики с ним дружбу водить побаивались.

Но не по своей воли у него такое. Стоило Стёпу только немного обидеть, как становился он неуправляемым дебоширом. А если к тому ещё добавить то, что Степан был равен силе Геракла, то последствия его дебошей можно было себе только представить.

К примеру можно привести то, что он голой рукой мог закрутить гайку на колесе трактора "Кировец" так, что потом мужики гаечным ключом не могли открутить её. А из советского пятака сворачивал "розочки" и "трубочки", на удивление любому желающему.

Слышал я также, что однажды его матушка очень упрашивала одного фермера пристроить его к себе на работу. Пожалел старушку тот фермер, ну и взял Стёпу на свою голову, учеником механика. Степан не лентяй, но чрезмерная тяга угодить, не важно кому, напрочь портила картину трудолюбивого и ответственного человека. Тот от усердия только гнул и ломал железяки словно пластилиновые или картонные. Степан, не зная меры своим силам, вывел из строя пару единиц техники, тем самым затянув сроки уборки зерновых. Единственное, что ему подошло, так это стать пастухом. С чем Степа и справляется не один уже год.

Был грех, и я с ним как-то повздорил. Не помню даже о чём, да это и неважно. Я тогда ещё незнал, что Степан местный богатырь и бывает неадекватным. После нескольких обидных, обоюдных слов, я вспылил, схватил его за грудки и пытался потрясти, чтобы внушить страх перед собой. Степан покраснел, расширил свои бешеные зрачки и выгнул спину как гусак; уже тогда я понял кто передо мной, но отступать было поздно – он, в порыве гнева, вцепился мне в руки, отнял от себя и стал медленно выкручивать, что я уж думал всё, выкрутит и оторвёт. При этом кривил рот как в нервном экстазе и моя задница почуяла серьёзную опасность. Но на моё счастье рядом оказалась его мать; сухенькая и добрая старушка. Степан её слушался безукоризненно, как верный слуга самого строгого хозяина. Ей удалось успокоить сына и увести от моей бедовой головы надвигающееся растерзание. С тех пор я с ним незнаюсь и даже не здороваюсь, и при встрече отворачиваюсь, делая вид, что не замечаю его. Хотя он, в отличие от меня, при встрече всегда приветливо кивает и даже несколько раз тянул руку для рукопожатия, но я оставался непоколебим в своей гордости.

Завидев нас, пастух потихоньку подьехал на коне к нам.

Сразу заваняло человеческим потом, конским навозом, да и коровьим тоже. Конь ещё так противно фыркал и клацкал "конфетой" натянутой рукой всадника и словно ждёшь от него какой-нибудь непонятки. Если не хуже…

–Здорово ребяты,– приветливо басом поздоровался с нами Степан. Он напряжённо улыбнулся, сдерживая с силой своё животное. Все ответили ему кроме меня. Гордость моя была сильней меня самого. Видно, что он ждал моего приветствия, но я был невозмутим и старался глазами с ним не встречаться. Степан же продолжал говорить,– отдыхаете в тенёчке? Жарко нынче было,– и снова слегка улыбается, и снова конь не стоит на месте, кружа его по оси, размахивая длиным хвостом, усаженного репейником.

Волной, создаваемая неугомонным животным, сильнее потянуло лошадиным потом, что я скривил лицо. Неухоженный хвост отбивался от назойливых насекомых, а кувалдовая морда тоже амплитудно вертя перед нами, кидалась пеной; брезгливым сжиманем ноздрей я скромно выражал отвращение – я любил этих благородных животных и был одним с ними целым, и по жизни, и по глубоким корням. Но сейчас, восседающий двуногий обьект встал плотной стеной между мной и моей страстью.

–Да, умаялись сегодня,– заговорил с ним Вовка осторожно.– Вот, без рук без ног почти,– Вова трёс руками изображая бессилие, то, которое минуту назад изображал мне,– как завтра будем, ума не приложу.

Степан глядел на него со множеством вопросительных знаков в глазах. Длинные, но корявые пальцы рук, удерживали узду, а закатанные рукава рубашки, показывали загорелые мышцы предплечья; словно тугие тросы, тянулись от кисти до локтя ровно уложенные ткани мышц, поигрывающие даже при незаметных движениях рук, подчёркивающие блескучим потом.

Вовка осторожничал при разговоре, как бы подбирая правильные слова напрягался внешне, что было заметно. Может у них со Степаном тоже, как и у меня было неприятное проишествие; он стоял к нему боком и говорил, не поднимая на него глаз. Только так, бросал их вскользь.

У Степана на лице выразилось неподдельное сочувствие к нему. Вряд ли он мог делать иначе; он как бы ловил слова, а с ними и смысл. Я бросал на него косые взгляды и Степан как бы был отключён от всего – лишь по-детски и внимательно следил, что говорит Вовка.

–О Стёпка,– заговорил опомнившись, Гришка, когда Вован иссяк,– ну ты слышал про деда Ивана?

–Как не слыхал, слыхал,– протянул с грустью Стёпа переминая бугристыми пальцами гладкую уже ручку кнута. Он громко и печально вдохнул, видимо представляя упомянутого старика. При вдохе грудь приподнялась и несколько капель пота скатились по ней, чтобы укрыться за самой нижней застёгнутой пуговицы рубахи.

–Помощник нам нужен,– как приговор прозвучало.– Завтра нужно схоронить деда. Пойдёшь?– предложил Гришка, сделав просительный акцент на последнем слове и замер.

Степан задумчиво наморщил лоб и почесал его кнутом.

–Так мне ж скотину пасти. Не-е, я не могу,– растягивая каждое слово, отвечал с грустью пастух.

Степан снова громко вдохнул и это показалось ещё печальней, чем в первый раз и поправился в седле.

–Ну как так-то,– не отставал от него Гришка,– в последний путь человека проводить. Кроме нас-то у него никого же нет. Как же так,– Гришка хотел было уже расплакаться, ну мне так показалось; показать разочарование по-другому ему было не под силу и дело тут было совсем не в этом. Просто он хорошо понимал, что завтра ему будет не до похорон и вообще не до чего. Такое было всегда, или почти всегда. Особенно в последнее время, когда доза превышала настоящий объём вмещаемого.

–Ребяты, да я только рад бы вам помочь! Но у мене же скотина, кто ж её пасти будет,– Степан волновался и косо смотря в его сторону я видел как он чуть кнут пополам не переломил.

–Ну брат, ты…– Гришка образно развёл руки, вдохнул и замер, и посмотрев на меня как на союзника продолжил,– Яшка, ну скажи ты ему, что ли…

–… что сказать,– не уверенно и пару раз откашлявшись в подставленный кулак, заикаясь ответил я.

Степан глядел в никуда; воздушный вихрь пустоты, образованный из нас в многоугольный и неравнобедренный прямоугольник, обрывался только на уже спящем Васе… И непонятно как, но держался. Оттуда-то же он и вышел. Вихрь… Пустоты…

–Блин коровий, ну я тогда незнаю,– Гришка хлопнул себя по бокам бёдер и будто бы оглох; он повернул голову так неестественно, что другому это может показаться не совсем естественным. А оборот прямой речи, как-будто с совершенно не говорящим жителем Вселенной, подвёл настолько чёрную черту под ним или мною, что тот многогранный прямоугольник, который я видел в начале, сейчас разваливался как сгнившая древесина, труха…

Хотя ему хватило не то сил, не то просто сам, но сначала он смотрел на всех стоявших около него, а потом поднял голову и на Стёпу. Бежевой пеленой, так красиво вибрированной ветром его Л..... и билось о возможную стену, как о преграду мелочей, но таких великих и неприступных, что… Но такое было только между ними обоими.

–Ребят, я не могу…– Степан незнал чем ещё оправдаться, и что ещё сказать. Но резко изменился в лице,– я же, ребяты за вас как за родных, я же…, но кто ж скотину пасти пойдёт…-он оборвал свою речь, которая и так ему с трудом давалась из-за волнения.

А Гришка на голос дёрнул шеей, и как-будто нашёл объект внимания, а за ней дёрнулась и голова. Мне на секунду представилось, что он не от мира сего,– заблудший странник, попавший в не свою компанию и… застрял. Такое повторить, не каждому дано.

–Что ты к нему пристал?– набросился на Гришку Вован,– кроме него никто коров и не пасёт.– Потом он уже Степану сказал,– не обращай на него внимания Стёп, сами мы, как-нибудь… Сами!

Однозначно, Вовка хотел отделаться от пастуха, но так, осторожно.

–Да ладно, я так,– уже безразлично ответил Гришка,– просто завтра…

"Не понимал."

–Да заткнись ты,– рявкнул на того Вовка,– лист кленовый, банный и прилипчивый…

"Пытается шутить."

– Ну я поеду, ребят,– с грустью сказал пастух, развернул коня и пошёл прочь.

Мы трое смотрели молча вслед пастуху, так же, как и он некоторое время назад, смотрел на нас немного грустными, но выжидающими глазами. Только, что мы выжидали – разница, в несколько сот миллионов и берег от берега не то, что не виден, но и не досягаем.