Текст книги "Дикий голубь"

Мы стояли как вкопанные, задумавшись каждый о своём, наблюдая удаляющуюся фигуру всадника и исчезающую в облаке пыли. Один Вася дрыхнул беспробудным сном, лёжа на остывающей земле, после бессмысленных попыток борьбы с дремотой. В этот момент Вася, существо отсутствующее само от себя, сейчас самое счастливое на земле животное – жаль, что счастье закончится утром и часть животного на неопределённое время растворится, и он так и неуразумеет этой истины. А ведь для счастья его, ему нужно было так мало – ноль пять и в сорок градусов, одно к двум с половиной.

Вывел нас из задумчивости женский крик, а точнее истерические ругательства, писклявая брань. Наклонишись вперёд через ограду, я увидел, как быстрым шагом в нашу сторону шла мать Вовки.

Образ пастуха унесло порывом несущегося вихря, и я мгновенно забыл его. В выцветшем в цветочек платье чуть ниже колен, из-под которого торчали тоненькие ножки, покрытые синим варикозом, но такие быстрые. Она махала в нашу сторону кулаком и выкрикивала несусветную брань на всю улицу.

Словно бес в неё вселился. Находившийся рядом и поблизости народ, раскрыв рты смотрели на скандальную женщину, а той хоть бы что; не стесняясь выражений, поливала благим матом пьяную компанию.

Уже совершенно на машинальном инстинкте, я вообразил суховей летящей по нашей улице, погоняемый сухим ветерком, мимо нас…

– Вот они, алкаши проклятые, выродки этакие. Не было и дня, чтоб ненажрались, скоты такие…

Вовка сначала аж вздрогнул от неожиданности; он было дёрнулся искать укрытия или бежать, но… Её-то он никак нерассчитывал тут встретить, да ещё в таком взбешённом виде. Вернее, он бы всё-равно её повстречал, живут-то они в одном доме. Просто сейчас прямо не тот момент, вот поэтому так и неожиданно. Видно ей кто-то донёс на него, кто-то по пути шёл или ехал на велосипеде и донёс, что мол, сынок твой, опять пьяный по селу шляется. Да не один, с дружками.

Подойдя к сыну, мать сразу отвесила ему неслабую оплеуху, при этом не переставая дико ругаться. Откуда столько энергии!

–Ма, ты что завелась, в самом деле,– старался унять её Вовка, но получалась неудачная отмашка,– ты что шумишь на всю станицу? Блин!

Вовка взялся за место оплеухи и несколько раз потёр её. На самом деле он подставил локоть под возможную очередную оплеуху и смотрит из-под него одним глазом.

–Я тебе дам, что шумишь! Я тебе дам, что завелась,– никак не унималась мамашка Вована, да ещё пуще стала браниться. У ней выступили жилы на шее и на висках, а глаза вылупленными белками искали удобного случая вырваться на свободу,– а ну быстро домой, скотина такая.– Затем она повернулась к Гришке и начала его ругать не меняя тембра звука и интонации,– спелись два друга алкаша и бездельника. Я тебе сколько раз говорила, чтоб ты к Вовке больше не приходил, а! Какого кляпа припёрся? Что тебе нужно от него?!– И вновь переключается на сына; она хватает его за шиворот и пытается потащить его в сторону дома, приговаривая,– когда вы её нажрётесь, собаки проклятущие.

У женщины сбился платок на бок и наружу выбилась седая чёлка; она нервно, дрожащими пальцами стала её поправлять и прятать.

–Да угомонись ты, мать!– невыдержал Вован снова вскрикнув на женщину.– На всю улицу орёшь… Гляди вон, люди смотрят,– мать неожиданно замолчала и образовалась тишина. Немного успокоившись, Вовка добавил ссилой утверждённым голосом,– сейчас Васька поднимем и пойдём.

–Какого Васька, кого поднимете. Скоты такие! Как вы меня задолбали,– и по-новой начала несильно, но часто хлыстать сына то по щекам, то по спине, и прибавлять в высоком голосе,– собаки треклятущие…– и так далее.

Женщина не замечала спящего человека и чуть не наступила на него.

–Что так бранишься, Никитична,– позвал её голос с противоположного края улицы.

Женщина ехавшая на велосипеде специально остановилась, чтобы сказать это.

–А, Фрося,– Вовкина мать прищурила глаза и разглядев говорившую, отвечала ей,– да вот, видишь. Сил моих нет. Скоты! Доконали сволочи.

Женщина с велосипедом хотела приблизиться, но передумала.

–Ты чаво, корову встречаешь?– Спрашивала дальше Вовкина мать.

–А то чего ж. Свою-то загнала?

–Да вот только что. Зараза. Гулят наверно. Капризна сволоч рогатая.

–Да ты что. Так рано. А что, нехай.

–Не говори. Раньше отелится. Да я отмучаюсь.

Молчание, как передых и время для переключения.

–Ну не хворай, Никитична,– сказала женщина с велосипедом и недождавшись ответа, уехала.

Вовка не обращал никакого внимания на разговаривающих женщин, только не спеша подошёл к спящему Васе и стал его поднимать. Не справляясь один, он крикнул на Гришку:

–Ну что встал, будешь помогать или как.

Гришка был ещё под гипнозом скандальной женщины; он испуганными глазами поглядел на мать Вовки, и малость испуганно и робко, подошёл к другу на помощь. А женщина, вновь обратилась к ним, и видя, что её шлепки не оказывают никакого вреда сыну, отвесила пару оплеух Гришке, возобновив брань. Только брань казалась теперь уже чем-то привычным и в меру обыденным.

Я же, чтобы не попасть под горячую руку разьярённой женщине, сразу, как только она подошла, отошёл в глубь своего двора и встал за ствол яблони в тень, наблюдая за происходящим уже со стороны. Гришка с Вованом кое-как подняли бурчащего в пьяном бреду товарища и, погоняемые бранной женщиной, вихлявой походкой побрели прочь. Вася не желал выходить из счастья, держался за свет, видимый только ему.

Оставшись один, я тяжело вздохнул; с неподдельной хрипотцой на вдохе и облегчение, с позывом на лирическое вдохновение, на что-нибудь не громкое, но обязательно мелодичное. В голове вертелись гладко сложенные строки стихов, из далёкой книги детства и только рифмованные окончания увязывались в понятное и похожее на слова. Что-то произошедшая перед моим двором сцена, ввела меня в неопределённую тоску и в чисто человеческое смятение. То ли печальная весть об умершем старике, которого многие уважали за то, что он просто жил. То ли компания друзей-собутыльников без светлого будущего, если оно вообще было в их иногда трезвом сознании. Может что-то третье, не проявляющее себя в яви, но так или иначе, какие-то три этих факта меня сильно заставили опечалиться и я еле-еле сглотнул вставший в горле ком выдуманного спазма. Ещё меня изредка посещало тревожное недопонятие своего бытия; не так, чтобы я был в крайнем смятении от него, но порой возникал вопрос, который у меня же самого выпрашивал скорейший ответ.

"А что если…"

"А что если?"

"… ничего. У меня бывает так… когда часто остаюсь один… Наплывает! Наплывает…"

"Но ты же не один? Ты же не один…"

"Да я не в том смысле! Понимаешь, чувствую давление, подпирание лет… Откуда, понять не могу…"

"???"

"Вот и я о том же. И не важно где оно давит. Важно, что оно есть. Или он…"

"А-а-а, теперь начинаю понимать.."

"Рано! Надо ощутить. Но если…"

"Стоп! Не надо…"

Машинально потянулся за сигаретой; почему острая необходимость подумать, должна обязательно сопровождаться "с покурить?" Я резко себя остановил; можно же просто не думать? Решил, что можно и лучше ещё раз прогуляться по двору и погонять плохое настроение меж широко расставленные стопы.

Проходя мимо окон дома, я остановился возле одного из них. Окно было распахнуто настежь, в доме уже горел свет, а в комнате увидел свою жену Любу. На руках она убаюкивает нашего грудничка мальчика Яна. Малышу уже было два месяца, и каждый день я наблюдал за тем, как он быстро развивается – прибавляя в росте и в весе. Сейчас он немного капризничал, теребя своими маленькими ручками мамкину грудь и пытался сунуть её себе в рот. Люба не обращала на это внимания и задумавшись продолжала его укачивать, напевая колыбельную и иногда поправляя спадающую на глаза чёлку. И как малыш не хотел, а сон его потихоньку одолел. Януш сладко заснул, а на причмоканных губках застыло липкое мамкино молочко.

Люба и не сразу меня заметила, а когда увидела, то чуточку смутилась; дуги тонких чёрных бровей выгнулись на максимальное число разглаженных морщин на лобной части лица. Затем одна опустилась, а пухлые губы собравшись в бабочку, нарисовали на её лице большое вопросительное и такое же восклицательное выражение. Не переставая качать ребёнка, она подошла ко мне. Тут я разглядел в её глазах тревогу и хотел было уже отойти, но Люба остановила меня, начав разговор.

–Не ходил бы ты сегодня никуда,– по-женски грубый голос жены, нагнетал меня не на шутку.– Чует моё сердце неладное!

И не много подождав, добавила как бы сама себе:

–Ох, чую неладное!

Откуда-то с улицы до нас донёсся голос Вовки, а потом и его матери. Потом снова его. Наверно пел Вася; голос просто был похож на Вовкин. Потом голоса всех сразу вместе; их заглушил лай сначала одной собаки, потом сразу нескольких. Переливы раскатистых звонков невидимой дымкой нависают над станицей и уже эхом отскакивают от её краёв. Хороший художник должен уметь изобразить услышанное на холст. Ну или на бумагу.

Малыш во сне стал кухтиться на Любиных руках и заплакал. Она развернулась и стала ходить покачивая всё ещё спящего ребёнка. Широкая спина жены, служила что ни на есть, мощным воплощением стены. Нет, ни той, за которую можно укрыться и переждать опасность, (хотя и это можно рассматривать как вариант). Прижаться к ней своей спиной, просто так, без причины. Не то же ли, что проявление ласки или заботы. Просто так.

Ян ворочился. Он время от времени всхлипывал и опять пристраивался к груди, сладко причмокивая. Я не отходил, беспокойно следя за родными. Когда малыш немного успокоился, Люба снова подошла ко мне. Я знал, что она хочет мне сказать и поэтому, борясь с собственным волнением, пытался выглядеть бодро и невозмутимо, и может даже весело.

–Любаш, всё будет хорошо,– опередив её, нежно заговорил я, а потом протянул руку через окно и взялся за её руку. Не слыша свой голос, я всё-таки чувствовал в нём дрожь и что никакой уверенности он не выражал. А ещё боясь дрожи в руках я отпустил её руку.

"Что она нашла во мне…"

"Не начинай!"

"И всё-таки…"

–Сердце моё болит за тебя, Яков,– она будто не слышала меня, твердя о своём.– Его не обманешь!

Люба была старше меня на три года, да и ростом выше порядочно. Ну, что греха таить, Любава и телосложением выглядела поздоровей моего; не знаю, что она нашла во мне.

"Хе-хе-хе…"

Ведь и серьёзные семейные проблемы большей частью решала она, порой не спрашивая моего мнения. Меня это обстоятельство мало смущало, скажу больше, я этим даже гордился. Для серьёзный решений я был пока не готов. А может и вообщее…

Вот и сейчас, жена игнорировала мои слова, высказывая свои мысли вслух и выстраивая свой план убеждений насчёт меня. Перечить ей я не собирался. Бесполезно! Да и уж слишком был переполнен своими внутренними эмоциями, которые мне с трудом удавалось подавлять в себе.

Я набивал невидимую ёмкость воздушной материей и чтобы закрыть крышку беспардонным образом, прямо ногой впихиваю его по углам, зато в другой стороне выпирает пузырь, чуть ли не вываливаясь наружу. И тогда принимаюсь за него. Но в той стороне, которую оставил, появляется новый… И так до бесконечности.

–Всё пройдёт гладко, верь мне,– как мог, успокаивал я жену.

Но слова как пыль, как песок во время песчаной бури; имеет вес, и в куче авторитета нагоняет такой ужас, так накручивает, что зажимает под ложечкой и в глазах цвет пропадает.

–Особенно гладко, как в прошлый раз. Да?– Резко обернувшись ко мне, выпалила Люба. Сверкнувшие искры опалили край моих чёрных волос, ресниц и три дня не брившейся щетины. Это она умеет. Этого ей не занимать…

Я и сам не заметил, как ухватился за левое плечо, которое совсем недавно зажило. И повернулся к Любе боком.

–Вот оно! Еле ноги тогда унёс,– продолжала жена укоризненно высказывать мне,– забыл? Я-то всё помню.

Она хотела ещё что-то добавить, но не стала. Как застрявшее в дереве острие топора – воткнул, и не можешь вынуть. Или вытащить – как угодно,– точно также и она. Только это исходило как заранее поставленное на место и при необходимости, она, или оно, употребляла это уже без спланированного заранее; вставляла туда куда нужно, и сколько раз нужно.

"Если не считаться с тем, что бездельем сыт не будешь…"

"Да, но… Впрочем…"

"И безделье, это если считать сугубо относительно тяжёлого труда, тоже можно засчитать за труд…"

"Непонятная логика! Надо разобраться…"

"Разобраться!!! Псы! Жрать охота, будешь делать!!!"

"Это ещё кто?"

"???"

"Дед Пихто и бабка с пистолетом…"

"Наверно догадываюсь…"

"Ну и?"

"Нас трое! У женщин по три…"

Каждое Любино слово болью отражалось в моём плече. Рана в общем-то зажила, но небольшие физические нагрузки давались мне не легко. Да и кривой шрам остался на память, алого цвета. Можно так сказать, производственная травма.

В ту злополучную ночь, видимо охранник, а может даже и сам хозяин, застал меня в расплох. Я было бросился бежать, но он ловко закинул на моё левое плечо лассо из цепи. Значительно позже, я понял, что оно предназначалось для моей шеи. Затянув петлю, он дёрнул её с такой силой, что у меня ноги взлетели выше головы и я плюхнулся на землю, полностью потеряв ориентацию в пространстве, и где я нахожусь. Но чувство самосохранения тогда меня не покидало не на секунду. Я не представлял, что могу как-то пострадать, или просто умереть; ограничения в свободе, узкие рамки, да и вообще какие-там-нибудь ограждения и заборы – это не для меня. Пространство! Разграничивания границ, настолько, насколько горизонты отделяют землю от неба, а может и дальше, до которых мне пока не удавалось добраться.

Я смог не только быстро подняться на ноги, но и таким же резким движением остановить новую атаку, а затем вырвать цепь из рук противника и атаковать ею же его. После чего повергнув уже соперника наземь. Прихватив с собой отобранный трофей, я успешно удалился домой.

Но уже приближаясь к станице, стал испытывать неприятное чувство боли в районе плеча.То было следствие того, что чем дальше я удалялся от места драки и начинал успокаиваться, тем больше болячка стала проявлять весь свой негатив и доставлять мне неприятные чувства. У порога дома, боль стала просто невыносима. Из-за вывихнутого плеча я даже с трудом мог передвигаться. Единственным моим желанием было рухнуть в постель и отключиться. Но как это сделать, если испытываешь неимоверную боль.

Если честно, вспоминать процесс моего лечения мне не очень хотелось. Люба заботилась обо мне как о малом ребёнке, не обращая внимания на то, что сама была уже на девятом месяце беременности.

Вот и сейчас, выслушивая жену, я, опустив виновато голову, потирал своё левое плечо и как бы заново переживал то проишествие.

–Тебе и сейчас, ведро воды поднять не легко,– говорила она ворчливо.– Яков, останься дома. Не ходи!

Мне страшно было поглядеть ей в глаза, иначе если погляжу, не смогу устоять, послушаюсь её и останусь дома. Но я решил идти.

–Вспомни Чипу Колю,– не унималась жена. Выразительность её слов словно грузовиком наезжали на меня,– братья Стоговы, к кому он забрался, так ему голову набили, что ходит теперь и воробьям дули показывает,– Люба отвернулась в сторону. Она говорила, а голос её отскакивал от низких потолков комнаты и направлялся точно в меня. Люба продолжала,– бедная тётка Анюта, мается теперь с ним, а он всё-равно блаженный,– и опять повернувшись ко мне, добавила,– ты разве этого хочешь, Яков?

Молчу. Делаю вид, что слушаю и не собираюсь спорить.

А получается ли? Получается!

–А Януш! Твой брат! Перспектива быть следующим…

Я ничего не слышал кроме неё; тембр звуковых волн, исходящих от Любавы, напрочь перекрывал ощущения живого пространства вокруг, словно в герметично закупоренной камере. Такое со мной было редко, но каждый раз запоминающе; так я испытывал гордость, и никак не за неё перед собой, а за себя перед нею. И пусть я остаюсь в тени – это пусть второсторонне, абсолютно никак на меня не влияет; в эту редкость, я наслаждаюсь некоторым застоем бытия, словно остановившееся время, даёт редкую возможность насладиться самым любимым, самым дорогим. И чтобы она не говорила, смысл уже размыт при первом появлении и плывёт как сигаретный дымок. Только на запах не попробуешь.

Ответ от меня она не услышала, поскольку я не глядел на неё. Да и отвечать не собирался. Для себя я всё решил и только ждал подходящего часа.

Я лишь дождался, как Любаша понесла малыша в кроватку и используя момент, удалился от окна в наступившую темноту. К тому же солнце уже скрылось за горизонтом и наступили сумерки. Я решил уйти, ничего не сказав жене. Перевязав шнурки на кедах и накинув на правое плечо верёвку, я отправился на ночной промысел.

Глава 2

Олег Фёдоров стоял на маленьком крылечке небольшой сторожки, плавно вдыхал полной грудью деревенский воздух с примесью навоза и сырости, и с наслаждением смотрел на алый закат уходящего солнца. Низкий крылечный навес тёмной чертой пересекал приятное глазу небо, придавливая к горизонту закат.

Очередное ночное дежурство. Целая ночь скуки и почти ничего неделания; да что почти – нарезание кругов по периметру территории, измерение дальности полёта плевков подсолнечной шелухи, высчитывание пустых звуков до безумия и… Ну, можно иногда позволить короткий промежуток времени прикорнуть в сторожке, но это только во вред, и организму, и психике.

Порою Олег задумывался о бесполезности своего занятия…

"Всего-то…"

"А то мало что ли?! Порой и дышать трудно?"

"С чего бы?"

"От не сбывшихся надежд…"

"Мечты! Наивность глупого ребёнка. Несмыслёнышь…"

"Ой-ой-ой! Аккуратно на поворотах…"

"Нисколько! Только правда. А правда, насколько тебе известно, горька…"

Хочет усмехнуться ртом, но горечь в горле. Ёжики…

"Почему сразу так непонятно? Почему так сложно…"

"Интрига! Глупость, сравнима с…"

"Нет! Не надо! Давай сначала…"

… словно безнадёжность тянущая в бездну, но самое главное, это отсутствие перспектив на такой работе, зон развития, карьерного роста и вообще выбранному в жизни пути. Неопределённость цели, или же её отсутствие – нежелание признаваться себе в этом, а отсюда и душевные мытарства. А с другой-то стороны он и делать больше ничего не умеет. Кроме как вести наблюдение за объектом и охранять чьё-нибудь имущество.

Впрочем, на выбор профессии повлияла служба в армии, которая прошла в элитном спецподразделении, средь чистого кавказского неба, воздуха и высоты красивых гор. Армия стала тем пределом, потолком, за которым обнаружилось ничто… Цель, при своём достижении оказалась размазана, но Олег плохого не замечал. Исключения были – он решил их поправить на ровном, уже на достигнутом,– ведь сладость удовлетворения ни с чем не сравнимо, и пережить по-новой одно и то же, как-то не хотелось.

Если исключить главное, то армия научила его обращаться с огнестрельным оружием, выдерживать многокилометровые марш-броски и тактике ведения боя. А рукопашный бой, которым как ему казалось, он владеет в совершенстве, призёр и победитель множества армейских соревнований и показательных выступлений. Олег поддерживает форму и по сей день, уделяя занятиям самое лучшее своё свободное время. А ещё потому, что в своей воинской части ему даже не было равных; мастерство оттачивалось до автоматизма и в прямом смысле слова пот и кровь сопровождали его каждый день, изо дня в день. Олег мог вести бой с двумя, а то и с тремя противниками одновременно – приёмы против вооружённых противников считал для себя любимым занятием, а стрельба из огнестрела вырабатывала терпение и сконцентрированность.

Таким перечислением он прикрывался, и прикрывал то, чем прикрывался.

"Что-то нет такого ощущения, что то, что задумал, достигло цели…"

"… или цели достигнувши, не ощущаешь…"

"А что ощущаешь, когда переступаешь через порог достигнутого?"

"Гм, хорошенький вопросик! Сам придумал?"

"Само придумалось…"

И вот, что теперь – он охранник частного крестьянско-фермерского хозяйства, с зарплатой обычного слесаря третьего разряда и никаких продвижений по службе, никаких привилегий и похвальных грамот, благодарственных писем и корпоративов?

Вроде да!

Ну да, Олег имеет нескольких людей в своём подчинении, выполняющие его хоть и не приказы, а чёткие указания по ведению охраны и соблюдения порядка. Имеет разрешение на ношение огнестрельного оружия, которого у него пока нет, и… всё?

Всё? Всё! Разве такой перечень не может иметь веса?

Только лишним будет, "которого у него пока нет". А так всё! Ничего лишнего… Оружия у него не будет.

За десять лет, что прошли после армии, Олег ничем не изменился. Только что отпустил усы и бороду. Хотя первые три года были какими-то… пустыми что ли. То, что идут года, Олег понял, когда они побежали – безоглядки и жестоко. А следы уничтожала природа; он же думал, что оставлял их сам, но их просто не было.

Олег знал! Знал, и не верил!

И тогда он стал работать, как бы ради чего-то, но на самом деле закрывал так внутреннюю пустоту и слепоту перед реальностью. И практически не отдыхал, а только работал, работал и работал (пахал, пахал и пахал. Можно ещё так: вкалывал, вкалывал и вкалывал. И не в вену, а в геморой). Та цель, на которую он якобы взобрался, виделась ему ровной плоскостью и бескрайне бесконечной. Словно будет это если ни вечно, но довольно-таки продолжительное время. Ошибка была не в том, что достижение цели состоялось, а в том, что он не признал того, что достижение не соответствовало его внутреннему удовлетворению. Да и внешне; по-началу это излучалось в глазах, на лице и в его повседневных делах. А потом не получалось. Не хотелось делать то, чего не хотелось.

Сила в чём? В правде!!!

Олег всё ещё себе не признавался, просто думал и перечислял, что нажил за эти годы: ни жены, ни детей, дом который достался ему в наследство от родителей и то, напополам с младшим братом.

Младший брат! Это совсем другая история и если бы ни эта тема, о нём можно было бы написать отдельный роман. А так…

… А так, младший брат был тем, от которого ждать "света" или "добро пожаловать", как от противоположного ждать такого же обратного. В общем многое сложно, если ни сказать всё. На сию минуту, брата, Олег мог охарактеризовать как человека ведущим праздный образ жизни, считающим, что его жизнь если и не удалась, то его это как-то мало волнует. Берёт то, что есть, не задумываясь откуда оно и с лёгкой, даже с пренебрежительной хваткой бросает то, что дано даром…

Выбрасывает!

Выбрасывает… чем вызывает крайнее недовольство старшего брата. Хорошо хоть то, что Олегу удалось устроить его к себе на работу. Он его уговорил. Легко! Но не так, как это обычно делают; просто тот уже находился под условкой и тут либо то, либо другое… То есть как такового, выбора не было и уговаривать пришлось чисто формально.

Также как и Олег, он стал охранником; камуфляж, берцы – повадки, хотя в армии не служил. Это больше всего раздражало Олега. А то, что таким вот способом, ну и пусть; теперь-то он был как бы под его присмотром, чтобы видел его хамское лицо – взял под шефство и вот, теперь он всегда при нём.

Так думал Олег. Но на самом деле:

"И как ему легко это далось? Ха-алява-а!"

"…похоже на зависть и… и на что-то ещё! Злость!"

"… да по хрену!"

Да по хрену, иначе бы шлялся по всяким притонам и гадюшникам, собирая букет винерологии, как и большая часть молодёжи из их деревни. И сгнил бы заживо…

Не далеко от него резко вспархнула птица взорвав тишину; Олегу показалось, что он вздрогнул, но это нервное; машинально напрёгся и на слух хлопающих и быстро удаляющихся крыльев повернул голову. Да, он и вправду вздрогнул, да так сильно, что немного свело икроножную мышцу левой ноги.

–Куропатка,– на выдохе полушёпотом проговорил он. Перед глазами предстала картинка охоты, после чего он добавил,– на рассвете я тебя подстрелю из…– Олег руками изобразил ружьё и с имитировал выстрел с неподдельной отдачей в плечо. Затем сдул струящийся дымок с воображаемого ствола ружья и убрал его за плечо.

"На рассвете,– подумал он ещё раз,– пережить только ночь и остаться нормальным, разумным, здравомыслящим…"

Маленькая цель, способ преодоления тяжести несущего профессионального бремени и просто, чтобы не отупеть. Он хватается за неё как за спасательный круг и пытается развить её дальше, но… воображение отключает картинку и становится темно. Олег встряхнул головой, будто скинул с себя вместе с водой и отрицательные эмоции, почесал свою густую бороду, брызнула горсть искр и хотел было уже достать из нагрудного кармана сигаретку. Но вспомнил о том, что уже как целых три месяца он борется с этой пагубной привычкой, пытаясь избавиться от неё и покончить с ней. Изобразив кислую гримасу на лице, он отдёрнул руку от кармана и зажмурился.

Уже как три месяца он пытается бросить курить, а сигареты всё-равно носит с собой. Нет-нет, да и сорвётся! Затянется во весь объём своих лёгких, голова приятно закружится, и как бы становится легче; отчего интересно, от никотинового кайфа? Но от того, что не смог удержаться, внезапно растроится, до по-синения сжав кулаки и нервно бросит бычок на землю, растопчит его тяжёлым ботинком и сплюнет.

Вот и сейчас, когда ему на каплю удалось преодолеть себя, взять вверх над тем двойником, существующем где-то глубоко внутри его самого, Олег испытывал неимоверную гордость за проявленную силу воли. Гордость, с некоторых пор становится для него пресной, хотя он сам этого не замечает. Но это пока!

Сняв кепку, он свободной рукой провёл по коротко стриженной голове, а затем и по лицу, издав при этом не слишком громкий звук.

–Э-э-эх!– Олег хочет слышать эхо, чтобы подъём звука шёл не то, чтобы изнутри, а ощущался физически, словно обнимает его, прижимает. Он этого хочет и поэтому ждёт. Ждёт, недожидаясь. Одев кепу обратно на голову, Олег при этом так широко улыбнулся выставив на показ свои белые и ровные зубы, как отпечаток на зеркале уходящему солнцу.

–Будем здравы!– прозвучало словно ахнул от восторга, словно высокие и широкие вороты, вдруг потеряв связь с креплением, плашмя падаю на землю… И снова улыбается.

С западной стороны неба постепенно появлялись звёздочки, словно умелая рука человека, лёгким движением заставляла зажигаться маленькие точки. Каждым мазком кисти, художник старается менять тот или иной оттенок, создавая из одного крупного, несколько мелких, чтобы звёздные точки не выглядели одинаково. В том и прелесть звёздного неба! Они разные, хоть и такие далёкие!

Небосклон затягивала сине-чёрная мгла, словно одеялом, а на место некогда красовавшегося солнышка, образовывалась тёмное алое пятно, катившееся за горизонт и вскоре исчезло.

Ночь наступает!

От недалеко проходившего русла реки ветерок донёс "кусочки" влажного воздуха в виде пара, отчего у Олега по телу пробежали приятные мурашки. Бр-р-р! У-ух-ух!

"Тишанка – река детства,– подумал он. -Сколько впечатлений!"

Мурашки переворачивались и наварачиваются одна на другую, заварачивают кожу; Олег чешет ногу под задницей и решительно, совершенно осознанно вздрагивает с бодрящим, но глухим звуком "А-а-а!"

Почему-то часто, когда находишься один, вспоминается детство и тянет к природе, к истокам, к вылазкам компанией друзей и с самого утра до позднего вечера одно и то же, как по-накатанному, по-новому. Речка основное летнее времяпровождения, отсюда и тоска, отсюда несёт тем, что ему кажется уже не доступным до свободы. И там внутри, рвётся куда-то ещё глубже, ещё дальше, непонятное самому Олегу. Ему хочется познать это, разобраться, взять под контроль, самому решать и делать направления. Но то, что-то не подчиняется, прячется как ребёнок, как маленькая, но зубастая зверушка. И только глазки блестят зелёным оттенком из тёмной норки.

А там за углом сияет яркий свет, и ему нужно выйти на него, но в душе настолько темно, что сделать шаг, решиться не так-то просто – можно просто попасть в яму, или споткнуться. И боль… не от разочарования, а от выдуманной опасности. Но Олег улыбается и ждёт. Ждёт!

Ему пришлось снова полной грудью вдохнуть прохладу в себя, послать всё к чёрту и предаться анархии жизни. Но только там, за пределом реальности, почему-то это кажется так легко?!

Привычка!

Он хотел было уже зайти в сторожку, но тут его окликнул дед Захар, или как другие его называют из уважения – Захар Прохорович.

–Олег, погодь немного. Осекнись!– Несмотря на свои семьдесят восемь лет, Захар Прохорович выглядел бойко, не подстать молодым и не забывал блеснуть раритетным словечком. Это его, можно сказать, первая фишка.

На этой ферме он начал работать ещё, когда строился коммунизм как и сама ферма. У самых истоков. Весь перечень рабочих специальностей, который касается животноводства и около него, были им тут же приобретёны. Даже ветеринар. Слух о колхозном айболите слышен был далеко за пределами района. Вот ещё одну осваевает – частный охранник, ну или как проще выразиться – сторож. Захар Прохорович хорошо знал своё дело, то, которому служил, почитая труд не как первоочередную добродетель, а как одно из жизнедеятельности всего человечества, а то и больше. Захар Прохорович никогда не прогуливал и не опаздывал – закалка всё того же социализма, даже больничный никогда не брал.

Может за это его всегда и держали здесь, и не отправляли на заслуженый отдых. А ещё он был дальним родственником хозяйки фермы, чем и объяснялось его долголетие на этом рабочем месте.

–Ну чего тебе, Прохорыч?– отозвался Олег, сходя с крыльца сторожки и сделав пару шагов навстречу деду.

Дед шустро ковылял, вихляя правой ногой и словно неровная клюка выскакивала из-под широких полов засаленного до затвердения плаща. Как хоккейная клюшка. Но впрочем это ему мало мешало – привычка; дед дымил вонючей (ядрёной) папиросой – его одно из повседневних и постоянных его занятий – распространяя ядовитый дым вокруг себя, прищуривая один глаз. Вторая фишка. Не считая того, что прищуренный глаз не видит.

Прохорыч уже издалека заговорил:

–Нынча Тоньку повстречал,– он уже подошёл.

–И что?

– Просила передать, что скоро будет. Хочет сделает какое-то там заявление. Понял чё?– Захар Прохорович говорил очень серьёзным тоном и старался придать важности каждому своему слову. Причиной этому он считал свой большой возраст и опыт.

Следом за ним двигалось облако от густого тления папиросы. Дед остановился, а облако ещё двигалось как по инерции. Оно захватило голову Олега и остановилось; Олег хотел увернуться, но этого было бы мало и поэтому просто не шевелился. Терпел.

Речь Захара Прохоровича была немного шепелявой, спотыкливой на звонких согласных и жжёванной на шипящих. Язык забавно гулял по дёснам и шлёпал по губам. Олег обращал на это внимание, (а на это нельзя не обратить), отчего вызывало у него лёгкую улыбку умиления. Над старостью, но ни капли насмешки. Старших он уважал.