Текст книги "Брызги социализма"

Гурманика

Истоки моего гурманства нужно искать в отце.

Отец научил меня не бояться ресторанов и шикарных гостиниц, где они иногда останавливались с матерью. Отец был гурманом, очень любил рестораны с хорошей кухней и старался меня к этому приобщить. Выпить он любил немного хорошего полусладкого вина типа «Хванчкара», «Твиши», или сухого «Цинандали». Помню, он повел меня в Одессе в какой-то подпольный ресторан. Чтобы туда попасть, нужно было пройти через помещение типичной советской столовой, затем через кухню, затем через мало приметную дверь – в подвальный ресторан. Вместо окон на стенах там висели огромные зеркала с двух сторон.

В Москве в ресторане «Метрополь», над душой у каждого столика стоял официант, отец его отсылал довольно грубо. Он говорил, что все официанты – «сексоты». Рассказывал много историй о знаменитых людях, бывавших в «Метрополе», я запомнил рассказ о харьковском профессоре Воробьеве, который бальзамировал Ленина. Воробьев пил только шампанское и, напившись, прыгал в бассейн посередине зала, и плавал в одежде, отфыркиваясь.

Кажется странным, что, несмотря на любовь к хорошей и даже изысканной пище, я могу есть все, что попало, и не переживать в отношении этого. Объяснение кроется в некоторых событиях моей жизни конца 50-х годов ХХ века.

В детстве я капризничал, много чего отказывался есть, например, котлеты, лук, сало, шоколад и пр. Возможно, таким образом мальчик пытался самоутвердиться.

Но тут вмешалась судьба в лице моего старшего брата Евгения, которого я иначе, чем Жека, не называл.

Жека был на 11 лет старше меня, он закончил геологический факультет Харьковского университета, и по распределению попал на Дальний Восток, где и провел в тайге 3 года.

Потом он вернулся в Харьков, привезя с собой жену, дочь, барсучьи шкурки, красивые фотографии и неисчислимое количество рассказов. Рассказчик он был первостатейный, жалею, что тогда я даже и не помышлял о том, чтобы их записать. Еще он привез огромные пласты спрессованного китайского чая, которые мы рубили топором.

Жеку я обожал, именно от него я на всю жизнь получил заряд любви к природе во всех ее проявлениях.

Он был заядлым путешественником, рыболовом, охотником, грибником, душой компании, любимцем женщин, любителем выпить и закусить, знал названия всех птиц, цветов и растений. В детстве он бегал по крышам, лазил по деревьям, собрал большую коллекцию птичьих яиц, он вылечил и приручил раненого кобчика.

Видимо, от него я перенял равнодушие к бытовым удобствам, комфорту, шмоткам, автомобилям, и прочим неживым предметам.

Выйдя на пенсию, он вдруг неожиданно для всех начал рисовать небольшие акварели и раздавать их родственникам, друзьям и просто знакомым.

Вернувшись с Дальнего Востока, он, под давлением мамы, защитил кандидатскую диссертацию и уехал в Симферополь, в Институт минеральных ресурсов.

Ежегодно он организовывал и руководил геологическими экспедициями в Приазовье, на Волыни, в Крыму. Когда я подрос, он начал брать меня в эти экспедиции, оформлял коллектором. Коллектор – красивое слово, на самом деле, это просто чернорабочий, который носит рюкзак с образцами породы, найденными геологом.

Первый раз он меня взял в Приазовье на каникулах после 9 класса. Ехали мы крытым грузовиком, Жека в кабине, а остальные лежали на спальниках, на ящиках с разным барахлом. Для приема пищи мы не останавливались, так как Жека заявил, что есть будем по приезде на место. Но до места мы не доехали. К вечеру начался сильнейший ливень, дороги развезло, и шофер побоялся застрять. Остановились мы прямо посреди поля, неподалеку от какой-то деревни. Конечно, все страшно проголодались, и два геолога отправились в село за продуктами. Вернувшись, они рассказали, что нищета полнейшая, ночь, дождь, люди боятся пускать незнакомцев. Только председатель колхоза, к которому их направили, продал 2 буханки свежевыпеченного черного хлеба, кусок старого ёлкого сала, десяток яиц и два литра самогона. В каком-то огороде они надергали лука.

Все радовались такому шикарному ужину, но не я. Сало и лук не ем, сырые яйца не пью. Хлеб, еще горячий, пахнул божественно, я вонзил в него зубы и ужаснулся. Хлеб был кукурузный, и его вкус и структура мне страшно не понравились. В общем, все пили и ели, а я заснул голодный. Но голод – не тетка, и утром я ел и хлеб, и сало и даже сырой лук. После этого я уже с удовольствием воспринимал геологическое блюдо, которое, по версии брата, называлось «чифань»: похлебка, в которую бросали все, что можно найти в закромах экспедиции – картошка, крупы, колбаса, солонина и прочее. Это слово он привез из Приамурья, где в ходу исковерканное китайское «чи фан», которое означает просто еда, пища.

Следующая экспедиция отправилась на керченские карьеры.

Для экспедиций институт заказывал грузотакси в автоколонне, и новым шоферам приходилось каждый раз прилаживаться к Жекиному характеру, что давалось им нелегко.

Все повторилось – мы ехали, не останавливаясь, а возмущенного шофера Жека успокаивал, говоря, что поужинаем в городе вечером. В Керчь приехали затемно, и столовые уже не работали. Брат сказал, что покупать еду в магазине бессмысленно, так как все равно нужно ехать дальше, к друзьям-геологам в Керченскую экспедицию, там нас накормят, поэтому мы только купили несколько бутылок водки.

Встретили нас, действительно, чрезвычайно радушно, на столе сразу же появилась водка в неограниченном количестве, и закуска: одно яблоко на всех! Шофер начал закипать.

«Да ладно, не беда, утром поедем на карьеры через село, там и купим продукты». Утро после ночной пьянки проспали, приехали в село поздновато, и оказалось, что магазин уже закрыт. Как многие сельпо, он работал 2 часа рано утром и 2 часа вечером. Делать нечего – поехали на карьер. Мы пошли работать, а водителю Жека дал указание – вскрыть ящики в кузове, найти запасы еды и к нашему возвращению приготовить обед. Это вызвало некоторый энтузиазм у шофера, а мы спокойно ушли ковырять скалы.

Вернулись мы часа через три-четыре. Еще издали заметили шофера, который описывал круги вокруг машины. Оказалось, что таким образом он подавлял в себе приступы бешенства. Никаких следов приготовленного обеда не было, хотя вокруг валялись открытые ящики. Из диких сумбурных выкриков нашего Харона мы поняли, что он открыл все ящики, но обнаружил в них только топор и огромный блок хозяйственного мыла.

Мне кажется, Жека делал это специально. Водители грузовиков считались «белой косточкой» среди пролетариата, это были здоровые, сильные и своенравные мужики, прошедшие огонь и воду, зачастую после тюремной отсидки, и требовалось сразу же поставить их на место, во избежание последующих конфликтов.

Вернувшись из этих экспедиций, я напрочь забыл обо всех своих гастрономических фокусах и привередливостях. А столовские котлеты вообще на всю жизнь стали моим любимым блюдом.

Именно брат дал мне уроки разделки птицы, кролика, рыбы и научил импровизировать неплохие блюда из любых продуктов в любых условиях, и это мне очень пригодилось в жизни.

Так во мне до сих пор мирно сосуществуют гурманство отца и непритязательность к пище брата.

Колбаса и другие

Почему бы не вспомнить о колбасе? Колбаса достойна гимна. Правда, такой гимн уже написал Юрий Олеша в повести «Зависть», мне до этого далеко. Просто вспомню этот продукт советской эпохи, который уже никогда не восстановить. И зарубежные колбасы перед ними меркнут, а про наши нынешние и говорить нечего. Только названия и остались, но того вкуса, аромата нет и близко. Не все, конечно, но вспоминаются некоторые особо, как связанные с разными событиями моей жизни.

Прежде всего вспоминается колбаса «Конская», которой нас кормили в пионерлагере. Мне тогда было лет 8—9. Судя по вкусу, конина в ней действительно присутствовала. Наверное, И. В. Сталин, раздраженный преимуществом немецких танков перед конницей Буденного, на которую он возлагал большие надежды, приказал пустить всю эту конницу (жаль, что не вместе с Буденным) на колбасу.

Мне эта колбаса казалась сказочно вкусной, ее давали на завтрак ежедневно. Дома у нас колбаса, если появлялась, то не сама по себе, а в качестве вложения в белорусский кулеш, который часто варила моя мама. Рецепт этого кулеша вы не найдете ни в одной поваренной книге. Он несколько напоминал по виду заваренный картофельный клейстер. Таким клейстером мы клеили обои. С комочками, но главное – этот клейстер божественно пахнул колбасой и обрезками прикопченой ветчины, и съедался очень горячим. Я любил этот кулеш, но, по мере роста благосостояния нашей семьи, мама варила его все реже, а потом и вовсе перестала. Вот с тех пор любой запах копченого мяса вызывает у меня слюноотделение.

Когда я стал постарше, колбаса появлялась на праздники, но опять же, не как индивидуальный продукт, а в качестве составляющего салата оливье, без которого не обходился (и до сих пор не обходится) ни один праздничный стол. Но не конская, а нежнейшая ароматная любительская. Жаль, что в оливье ее добавляли так мало.

Еще вспоминается, как праздник, колбаса под названием «Брауншвейгская». Я учился тогда в институте. Так как я жил на полном мамином обеспечении, то стипендию пропивал, проедал и тратил на книги (представьте, на это все хватало). На Сумской улице ласкал взгляд Тараса Шевченко (по версии Манизера) очень интересный гастроном, в котором появлялись периодически нестандартные продукты.

Я не знаю структуры советской торговли, но почему-то продовольственные магазины имели вовсе не одинаковый ассортимент, как это можно себе представить, исходя из принципов планового хозяйства и тотального распределения. То есть, оставаясь по форме государственными, магазины по внутренней сущности были частными, и каждый завмаг искал разные пути для того, чтобы в его магазине появлялся интересный товар. Например, в одном захолустном магазинчике на окраине Харькова часто появлялись настоящие грузинские вина, и весть об этом распространялась среди любителей быстро. А в гастрономе на Сумской всегда взгляд приковывали армянские коньяки и портвейны, которых больше нигде в Харькове не продавали. А какие названия: «Аштарак», «Айгешат»!

Вот в этом магазине мы и увидели однажды «Брауншвейгскую». Ее заоблачная цена нас так заинтриговала, что мы купили граммов 100. Мы ее не ели, мы ее смаковали, отрезая полупрозрачные тонюсенькие ломтики, чтобы растянуть удовольствие. А сейчас, каждый, кому не лень, изготавливает колбасу с таким названием, позоря славный город Брауншвейг и гордое имя колбасы.

Правда, существовала и колбаса, о которой я не могу сказать ничего хорошего. Называлась она «китовая». Советские китобои работали отменно, и одно время этой колбасой были завалены магазины. Она имела единственное достоинство – низкую цену. Именно поэтому ее уважали студенты, так как жить на одну стипендию очень непросто. Но она так воняла протухшей рыбой, что даже студенты могли ее есть, только тут же запивая водкой и закусывая сырым луком.

Трудно остановиться! Напишу еще про сырокопченую советскую корейку. Когда я работал в Гипрококсе, меня вместе с начальником нашего вычислительного центра послали в Москву на курсы повышения квалификации в Московский химико-технологический институт (на 3 месяца!) на кафедру химической кибернетики под руководством академика В. В. Кафарова. Жили мы в общежитии для аспирантов, и с нами в комнате жил еще доцент из политехнического института.

Время мы проводили достаточно однообразно. Днем ходили на лекции, а вечером садились играть в преферанс, проигравший оплачивал и готовил ужин. Так как играли все примерно одинаково, то и оплата никого не напрягала. Ужин мы покупали заранее, уже через несколько дней мы его оптимизировали по вкусу и стоимости. Состоял он из огромной сковородки жареной картошки, около килограмма сырокопченой корейки, купленной обязательно в Елисеевском гастрономе, и бутылки водки. В Харькове, и вообще больше нигде и никогда я не ел такой изумительной сырокопченой корейки. Но, может быть, вкус ей придавали преферанс, картошка и водка?

Сыр

А сыр? Сыр я очень любил (и сейчас люблю). Но советский «Швейцарский» я ел лет 40 тому назад. Нынешние «Швейцарские» отличаются от них, как газетная бумага от «Докторской» колбасы. Вкус этого сыра ни с чем нельзя спутать. Почему-то среди нынешних импортных сыров такой «Швейцарский» отсутствует. Да и в Германии мне не пришлось его есть. Из-за дороговизны мы покупали его по сто граммов и просили нарезать. Покупались сыры и колбасы непосредственно к столу, чтобы их не нужно было хранить. Продавщицы нарезали сыр тонюсенькими ломтиками, специальными широкими ножами.

«Рокфор» в нашей семье обожали все. В Харькове он не продавался из-за отсутствия спроса, поэтому мама привозила его из командировок в Москву. Там он тоже не везде продавался, обычно в магазине «Сыры» на ул. Горького, и в «Елисеевском». Его тщательно упаковывали, иначе попутчики могли запросто выкинуть вас из поезда. Когда мама привозила «Рокфор», вскоре обязательно появлялся мой отец. Но однажды произошел кошмарный случай. К нам пару раз в неделю приходила домработница Катя, она убирала и готовила обеды, и присматривала за мной, когда я приходил из школы. И вот один раз, зная, что дома меня ждет «Рокфор», я быстро взбежал на 5-й этаж и ринулся к холодильнику. И в ужасе увидел одни только корочки от сыра. Катя вошла в комнату и радостно сообщила, что мы забыли про сыр, он заплесневел, и ей пришлось вырезать и выкинуть всю плесень. Чувства мои передать словами невозможно. Аналогичное по силе чувство я испытал значительно позже, когда меня бросила девушка.

Больше всего я любил «Голландский» сыр. С ним тоже связана забавная история.

Один раз в нашу шахматную секцию пришел чемпион мира по международным шашкам Исер Куперман. О, какие времена! Чемпион мира, которого за месяц до этого принимала голландская принцесса, поехал по городам и весям Советского Союза, и без охраны, и на общественном транспорте, ходил по клубам, по шахматным секциям, и агитировал за игру в шашки!

Он меня просто очаровал показом шашечных комбинаций, математически более строгими, не такими кудрявыми, как шахматные а, так как я любил математику, то и шашки открылись для меня другой стороной. Но шашистом, как и шахматистом, я не стал.

Куперман рассказывал много историй из своей жизни, в том числе и следующую.

Он выиграл чемпионат мира в Голландии и, конечно, не мог не привезти оттуда головку голландского сыра. На сыр и на Купермана потянулись гости, родственники, друзья и знакомые в большом количестве из-за чрезвычайно общительного характера Исера. Гости приходили, восхищались сначала сыром, потом Исером, потом голландской принцессой, уходили, и их сменяли другие. А сыр таял. Тогда жена Исера побежала в магазин, купила головку нашего «Голландского» сыра и представила его как привезенный из Голландии. И представьте себе, гости были уверены, что этот сыр значительно лучше, чем наш советский!

Надо было Исеру Куперману эмигрировать в 1978 г в Израиль, чтобы умереть в Бостоне в возрасте 83 года в 2006 году? Чего ему еще не хватало? Сыра? Между прочим, он 7 (семь!) раз становился чемпионом мира, но ни разу – после эмиграции!

Пить или не пить

Выпивка занимала особое место в жизни молодежи того времени. Может, она и сейчас такое занимает – не знаю.

Впервые я попробовал водку лет в 14 на дне рождения у соседей. Пятидесяти граммов мне хватило.

Сосед – архитектор и художник раз в год страдал запоями. При этом, он продавал все в квартире до голых стен, включая мебель. Если жена Зоя успевала уловить момент начала запоя, она распихивала, что могла, по соседям, к которым он ломился, пытаясь вытребовать «свои вещи» для продажи. Часть вещей находилась у нас, но мама держалась стойко. Затем Зоя тяжким трудом надомной портнихи восстанавливала пропитое до следующего запоя. В конце концов, она не выдержала, развелась с архитектором и вышла замуж за завмага Николая. Дочь Леонида ненавидела Николая, хотя он был очень неплохой мужик. Она не могла простить ему отца.

В третьей комнатушке площадью около 10 квадратных метров жила семья из 4-х человек: муж, жена Мария и двое сыновей Марии от первого брака. Мария работала акушеркой в роддоме, а дома в этой самой комнате делала аборты девчонкам из своего села, которые шли к ней непрерывным потоком. При этом мужу было лень выходить, он присутствовал при абортах, а Мария надевала на него белый халат и представляла его как ассистента. Его специальностью было: «номенклатурный работник». Сейчас уже никто и не знает, что это такое.

Если члену КПСС удавалось хотя бы раз заполучить руководящую должность, он переходил в категорию «номенклатурный работник», то есть рядовым работником его нельзя было назначить, только руководителем неважно чего. Из-за своей глупости долго ни на одной должности он не задерживался, но всегда руководил. Запомнился случай, когда его назначили завмагом, и круто обдурили – поставили ему бидон якобы подсолнечного масла, а на самом деле воду с тонким слоем масла сверху. Сразу его и уволили, и он долго не работал, все ждал руководящего места.

Он не пьянствовал, а просто любил выпить, в подпитии становился буйным, бил мальчишек и жену, однажды даже запустил ей утюгом по голове до сотрясения мозга. Мама вызвала милицию, его забрали, а Мария, очухавшись, сказала, что это он ее ударил от большой любви, она претензий не имеет, и они как голубки в обнимку вернулись домой. Однако мальчишки выросли, стали ходить в боксерскую секцию, и однажды, когда «папаша» попытался по привычке избить Марию, они его крепко отделали с наставлениями. После этого он перестал драться, но потерял боевой дух и как бы сдулся.

Мария и Зоя периодически ругались и пугали друг друга фининспектором: Мария орала: «Вот я расскажу, что ты нелегально шьешь!», а Зоя парировала: «А я напишу – куда надо, что ты аборты подпольные делаешь». Оружие было обоюдоострым, и, конечно, никто никуда не заявлял. Мирила их моя мама, которую чрезвычайно уважали за «ученость».

Раньше квартира полностью принадлежала Зое, но после войны из-за нищеты и запоев они продали одну комнату сначала моей маме, а позже вторую – Марии. Понятно, что продали неофициально, но подробностей этой сделки я не знаю. Мама заодно купила и маленькую кладовочку в коридоре, и Мария ей сильно завидовала. А вместо кухонного стола у нас стоял огромный деревянный сундук.

Одной из маминых подруг всю жизнь оставалась Ольга, заводской врач, которая принимала у мамы мои роды в 1944 г в Бердске. Муж Ольги, архитектор Евгений также часто уходил в запой, так что в моем сознании надолго сохранилась взаимосвязь между пьянством и искусством. Дочь их звали Юля, мне она казалась очень симпатичной девчонкой, хотя и «староватой» для меня. Евгений жену к плите не подпускал, так как пищу ее он есть не мог, зато сам он готовил великолепно, с большой фантазией, мог изготовить торт из картошки. Вещей он не продавал, а в запое бегал за женой с ножом и кричал: «Сама ты жидовка, и дочь твоя жидовка!». Его угнетало, что дочь у него по матери еврейка, и однажды в очередном запое он повесился на люстре.

Почему-то так получилось, что встреченные мною по жизни алкоголики в свободное от пьянок время были прекрасными людьми, добрыми, творческими, талантливыми и компанейскими. Это и давало силы их женам терпеть относительно краткие периоды запоев.

Я любил сухие вина, и не только я. Молодежь в массе своей (городская молодежь) пила сухие вина. Сухие виноградные вина стоили копейки, а в Крыму, например, продавались в бочках, как квас, и пили «сухарь» в жару вместо воды. А небольшой процент алкоголя позволял долго сидеть за столом, потягивать винцо с легким кайфом и вести приятные беседы.

А водка сразу шибала в голову и ноги, поэтому употреблялась относительно редко (на первых курсах). Коньяк мы практически не пили, и вкуса его не понимали.

При вечерних прогулках по городу, когда не хотелось сидеть за столом, мы в основном пили в разных забегаловках портвейн «Таврический» или херес, стакан вина закусывали конфетой или кусочком плавленого сырка «Дружба». За вечер выпивали 2—3 стакана. Стакан портвейна стоил 36 копеек, при стипендии в 40 рублей я мог себе позволить пить чуть ли не ежедневно. Вообще-то стипендия мне не полагалась, так как я принадлежал к так называемой «обеспеченной семье». Чтобы получать стипендию, приходилось учиться на отлично, тогда стипендию давали, причем повышенную. Кроме того, отличникам разрешали свободное посещение лекций, так что при желании, я мог любую лекцию прогулять, и я этим регулярно пользовался, не посещая лекции по мало интересным для меня предметам. Это иногда приводило к проблемам, некоторые преподаватели отказывались признавать во мне студента, так как впервые видели на экзамене.

Все экзамены, и разные праздники обычно наша группа отмечала в ресторанах. Наесться и напиться от души можно было за 5 рублей с человека. В компании всегда выбирался один дежурный, который пил мало, чтобы контролировать заказ и проверять счета, официанты всегда стремились нас надуть, рассчитывая на опьянение. Если все же денег не хватало, то в залог оставлялись часы, а окончательный расчет происходил на следующий день.

На последних курсах института обычно после лекций мы заходили в столовую на углу улиц Пушкинской и Фрунзе, брали котлету с гарниром и бутылку водки на двоих, стакан водки наливался до краев, водка выпивалась залпом. Организмы были молодые, здоровые, но выдержали не все. Мой школьный друг, Тарас, сын директора Турбинного завода, спился, опустился и умер молодым. Одногруппник Валера, очень умный и талантливый парень, школу закончил с Золотой медалью, по пьянке за хулиганство попал в тюрьму, его отчислили из института, вскоре после выхода из тюрьмы он пьяный выбежал на летное поле и попал под винт самолета. У Васи алкоголь нашел слабое место в организме, он заболел диабетом, получил еще кучу болячек, закончилось это ампутацией ног.

К сожалению, эти примеры можно множить и множить.

После поступления в институт, нагрузка на печень начала возрастать. Я попал в Хрущевский эксперимент: все студенты, не имевшие трудового или армейского стажа, параллельно с учебой работали на заводе. Вот и я работал слесарем-сборщиком на заводе торгового машиностроения. Название, конечно, несколько странное, в нашем цехе мы изготавливали агрегаты для резки и жарки чипсов, пивные стойки с охлаждением и подогревом пива, мощные машины для чистки картофеля в столовых. Приемка первой экспериментальной партии заключалась в проверке на реальных продуктах, которые выдавались официально. Этого момента все ждали, включая начальство, после проведения испытаний все садились за импровизированный стол и «на шару» закусывали, наливая из-под полы.

Особенно мне запомнилась сдача огромного монстра, в который загружали свежую нечищеную рыбу, а на выходе получали обжаренные тушки с хрустящей корочкой. Машина превосходно справлялась со своими задачами, всем пообещали выписать премию. А на следующее утро пришло отрезвление. При попытке вывезти рыбо-чистко-жарку, оказалось, что сварная станина не проходит в цеховые ворота. Почему-то раньше никто об этом не подумал. Еще долго огромная конструкция высилась посреди цеха, вызывая постоянные насмешки. Потом это чудо творческой мысли порезали и отправили на металлолом.

Небольшие зарплаты компенсировались левыми подработками. В ночную смену рабочие собирали холодильники, и умудрялись переваливать их через забор. Начальство об этом знало, но смотрело сквозь пальцы.

Дважды в месяц обмывали аванс и зарплату, но в цехе не пили, это делали после работы в одном из близлежащих кафе. Собственно говоря, там я и начал выпивать, хотелось показать себя в бригаде взрослым и опытным.

Отход от регулярного пьянства для меня произошел в результате довольно своеобразной истории. Журнал «Химия и жизнь» в 1976 г. опубликовал систему учета времени биолога-систематика А. А. Любищева. Еще раньше, в 1974 г., я прочитал документальную повесть Даниила Гранина о Любищеве «Эта странная жизнь». Так как мне постоянно не хватало времени, я не успевал с диссертацией, то пришел от этой системы в восторг. Я доработал для себя эту систему и пользовался ею несколько лет. Время я учитывал с точностью до 15 минут.

На столе передо мной дома и на работе всегда лежала карточка, расчерченная на месяц по 15 минут ежедневно.

Все виды деятельности я сгруппировал и разработал систему мнемонических значков, которые заносил в карточку. Конечно, кое-что приходилось записывать по памяти, но привычка постоянно смотреть на часы и отмечать потраченное время у меня выработалась. Мое усовершенствование системы заключалось в разработке методики анализа учтенного времени. Я ввел понятие кпд полезного использования времени, и ранжировал всю свою деятельность по этому коэффициенту. Сейчас я уже с точностью не вспомню, но примерно так. Творчество – КПД=1, профессиональная деятельность КПД=0,8, изучение литературы по специальности КПД=0,6, чтение художественной литературы КПД=0,4, сон, еда и т. п. КПД=0,2, пьянство, пустой треп и т. п. КПД=0. В конце дня я вычислял средний КПД дня. Затем я попытался выяснить, с чем коррелирует КПД, с какими событиями. Минимальный КПД оказался не в день пьянки (пили-то, как правило, вечером), а на следующий день после нее. Более того, оказалось, что пьянка имеет отдаленные последствия, то есть даже через день после нее КПД, падал ниже среднего. Такой анализ повторялся из месяца в месяц. Это меня потрясло. Мне ведь казалось, что выпивка на мне никак не сказывается, проходит без всяких последствий.

Потом я делал анализ в годовом разрезе, строил графики, и обрабатывал данные статистическими методами. Кроме того, я заносил в ежедневник конкретные дела, что позволяло в конце месяца проанализировать затраты времени.

Каждый месяц я составлял отчет и отсылал его братьям. Они, конечно, по-братски посмеивались надо мной.

Такой контроль затрат времени я проводил в 1976 – 1977 годах, до защиты диссертации, а затем прекратил, в связи с достижением основной цели этого мероприятия.

Еще раньше, вскоре после окончания института, я дал себе зарок никогда не брать в руки карты, так как игра в преферанс отнимала у меня массу времени. Просиживали мы за преферансам ночами, естественно, выпивали при этом. После этого я никогда больше не играл, даже в дурака. Однажды мне это решение, возможно, спасло жизнь.

Я прилетел из очередной командировки и в аэропорту поддался на уговоры таксиста, вместо того, чтобы поехать автобусом в Москву. Таксист, якобы, набрал еще трех пассажиров, причем они сели так, что я оказался зажат на заднем сиденье. Мы поехали, и один из попутчиков предложил показать какую-то новую игру в карты. Все охотно согласились, но я сказал, что дал зарок и карты в руки не беру, как они ни пытались мне эти карты всучить. Тогда они решили, что не поедут в Москву, а поедут играть в карты в какое-то известное таксисту место в окрестном лесу. Я понял, что дело плохо. Когда таксист остановился на заправке, я выскочил из машины. На виду у людей они не могли мне ничего сделать, заправились и поехали назад в аэропорт искать такого же лоха. Подвез меня в Москву частник, который рассказал, что по весне в окружающем лесу ежегодно находят трупы.

Я не бросил пить совсем, и такого зарока не давал, но резко ограничил свое участие в пьянках и уменьшил количество выпиваемого.

Очевидно, мне просто повезло, среди моих родственников есть алкоголики, мучающие свои семьи, а часть моих школьных и институтских друзей просто погибли в молодом возрасте.

Меня спасли писатель Гранин и ученый Любищев, так что наука и литература также могут принести какую-то пользу.